СТРАШНЫЕ СНЫ 3 страница

Августина подошла, одним движением сорвала одеяло, тем самым заставив девочку сжаться в комок, будто ожидая удара. Накрыла мятой простыней и поверх бросила одеяло. В миг, когда Августина оказалась в коридоре, заиграли побудку.

Через минуту замок зашумел, забродил, пришел в движение. Августина прошла к своим малышам, и начался обычный рабочий день. После завтрака, как она и ожидала, ее позвали в библиотеку. Там уже собрались Нюра, Славик, Тамара Павловна и нянечка с ведром.

— Вот и Августина Тихоновна видела, — горячо убеждала Нюра начальницу. — Простыня была со штампом. Лежала здесь.

Заведующая уставилась на Августину:

— Видели?

— Видела. Но насчет штампа не уверена. Не обратила внимания. А где она?

— Вот именно, где? — усмехнулась начальница. — Мы думали, вы в курсе — где?

— Я сразу ушла своих поднимать, — пожала плечами Августина.

— А вы? — Начальница перевела взгляд на нянечку.

— А мне делов больше нету? Мне указаний не было за простынями смотреть. Я учительскую мыла.

— Ясно, — подытожила начальница. — Идите работайте, коллеги.

Уходя, Ася спиной чувствовала пристальный взгляд начальницы.

По разнарядке, полученной накануне, Августина должна была вести свой отряд на уборку гороха. Построила, повела. Шли резво, поскольку задание было «вкусное». Приведя на поле, она прочла лекцию о вреде немытых овощей и обещала строго наказать нарушителей.

— А если помыть негде, — заныл кто-то из мальчиков. — Гороху-то охота…

— Я обещаю вам, что найдем где помыть и попробуем в общий перерыв.

Женщина-бригадир из колхоза показала участок, раздала короба.

Отряд вздохнул и принялся за работу.

Мимо них тянулись старшие воспитанники с тяпками за плечами — на прополку картофеля. Вел физкультурник. Августина остановила его:

— Можно я у вас в помощь девочку попрошу, Федор Николаевич?

— Да хоть двух! — с готовностью разулыбался физрук. — Выбирайте.

— Коммунарову Варю, если не возражаете.

— Варвара! Остаешься помогать Августине Тихоновне! Отряд! Вперед шагом марш!

Детдомовцы попылили дальше по дороге, оставив на обочине одну девочку.

Варя молчала, не глядя на воспитательницу.

— Ты, Варя, поможешь мне воды принести? А то я боюсь, они грязного гороха наедятся.

— А где здесь вода-то? — не поднимая глаз, буркнула Варя.

— Я знаю места.

Августина что-то сказала колхозной бригадирше, та кивнула и осталась с детьми. Августина направилась через овражек к лесу, где был когда-то колодчик — со срубом и берестяным ковшиком. С собой у нее была небольшая фляга и глиняная крынка. Варя молча следовала за женщиной.

Колодчик оказался на месте, и даже ковшик сохранился. Не все про него знали.

Вода в колодце была чистая и холодная. Воспитательница набрала флягу, напилась сама и дала девочке.

Варя выглядела настороженной. Она то и дело вопросительно взглядывала на Августину, а потом не выдержала:

— Ну, чего позвали? Говорите уж.

Ася передала ей крынку, сама взяла флягу. Пошли назад.

— Скажи мне, Варя, зачем ты взялась в привидения играть? Только честно.

— А вам-то что?

— Если спрашиваю, значит, есть что. Ты мне интересна.

— Врете вы все. Никому я не интересна.

— Не вру.

Варя посмотрела на нее пристально. Поправила крынку.

— Чем это я вам могу быть интересна?

— Ты мне напоминаешь одного очень близкого мне человека. Даже двух.

— Кого это я вам могу напоминать?

— Ты ответишь на мой вопрос, я отвечу на твой.

— Ну хорошо. Я пугаю их, потому что они трусы.

— Кто? — растерялась Августина.

— Пионеры. Пятый отряд.

— Так. Ты пугаешь конкретно пятый отряд. Как я сразу не догадалась…

Августина поставила флягу на землю. Они уже почти пришли — сквозь пропись молодых берез было видно поле и мальчиков, потихоньку набивающих карманы горохом.

— Ты разве сама не была пионеркой, Варя?

— Была! — Крынку поставила на землю, едва не разбила. — Была! Только меня исключили! Ведь в пионеры принимают только хороших! Смелых! Решительных! Правильных! А я — дочь врага народа. Пока моя мать была в коммуне, я была достойна звания пионерки. А когда коммуну закрыли, я стала недостойна. — Варя повернулась к ней и посмотрела сузившимися от боли и обиды глазами: — А я не изменилась! Я осталась, какая была, понимаете? За что меня исключили? За что?!

Ася не знала, что сказать. Она вообще не должна была затевать этот разговор. Она не предполагала, какие раны вскроет. Или — предполагала?

— Это неправильно. Понимаете? Здесь, в детдоме, один пионерский отряд. И в него выбирают лучших. А разве они лучшие? Да пускай они сопли прежде научатся утирать! А то в любые сказки верят.

— Ну тебе уже и по возрасту в пионеры поздно. Нашла о чем горевать, — как могла, утешила Августина.

— Поздно… Меня и в комсомол не примут. Меня теперь никуда не примут! Понимаете? У меня биография… неподходящая.

Августина покачала головой:

— Не понимаю. Разве это так уж важно — быть в организации? Человек неповторим. Он сам по себе ценность. Тебе непременно надо ходить строем и разговаривать лозунгами? Никогда этого не понимала…

Сказала и тут же подумала: «Что я говорю! Зачем я ей это говорю? »

— Вы не понимаете. Сразу видно, вы — дама. Дореволюционная вы, Августина Тихоновна.

— А разве так уж плохо — быть дамой? Не ходить строем, не подчиняться приказам, думать своей головой?

— Какая-то вы странная. Говорят, вы в Гражданской войне участвовали…

— Было. Ну и что?

— Вы за советскую власть кровь проливали, а не поняли, что красный флаг, и пионерский галстук, и клятва, и «Интернационал», это… это…

У девочки на глаза вылезли слезы. Она не могла говорить. Она глубоко вздохнула, усилием воли заставила голос скрыть дрожь и продолжала:

— Только в комсомоле можно со всеми в едином порыве, понимаете? Можно жить по-настоящему, строить коммунизм. А теперь я — на обочине. Я как Чернушка-беспризорник, который карманником в Ярославле был. Только ему в комсомол и не надо. А я по-другому жизни своей не представляю. Я в коммуне родилась, нас называли — дети революции. Считалось, что у нас в коммуне настоящий коммунизм. И в один момент все кончилось.

— Ничего не кончилось, — механически возразила Августина. Она была поражена. Она ожидала чего угодно, но не этого. Тоски о матери — да. Но слез по утраченной пионерии? Ей нужно было собраться с мыслями. Она поняла, что не готова к разговору с Варей.

— Одно я тебе скажу, Варвара: неправильную линию поведения ты выбрала. Пятый отряд оставь в покое, они не виноваты. Узнают в учительской, что твоих рук дело, окажешься в карцере, а не в комсомоле. Докажи, что ты достойна, и тебя примут. Не смогут не принять.

— Меня даже в кружок не принимают, — упрямо шмыгнула носом Варя.

— В какой кружок? — не поверила Ася. — Не может быть.

— В военный. Взяли одних парней.

— Ты девушка, — напомнила Августина. — Будущая женщина. Неужели ты хочешь стрелять и бегать по пересеченной местности?

— Хочу!

— Ну хорошо. Я поговорю с Федором Николаевичем.

— Правда?

Неподдельной радостью блеснули глаза девушки. Она подхватила крынку и вперед воспитательницы побежала к полю. Ася задумчиво шла следом.

После обеда она вошла в читальный зал и сразу увидела — шкафчик с пособиями открыт. Утром он был заперт на ключ, она это точно помнит.

Открыла шкафчик — бинты, жгуты и другие вещи лежали совсем не так, как раскладывала обычно она. Сомнений не оставалось — в ее шкафу произвели обыск. Совершенно откровенный обыск.

Напряженная от звенящего внутри возмущения, она вышла в фонд, где среди стеллажей маячил Слава.

— Слава, вы видели, кто… рылся в моем шкафу?

— Слепцова вместе с Нюрой. Кому еще?

— Что? Сломали замок… Что за необходимость, нельзя было дождаться меня?

Слава огляделся и нехотя объяснил:

— Простыню искали. Нюра утверждает, что вы спрятали. Больше некому.

Августина немедленно направилась в учительскую:

— Тамара Павловна, объясните, пожалуйста, на каком основании вы устроили обыск в моем шкафу?

— Ну, положим, искали не только у вас… Мы всю библиотеку просмотрели, должна же была куда-то деться эта простыня? А что же вы так волнуетесь, дорогая моя? Не нашли же?

— А если бы нашли? Арестовали бы меня? — спросила Августина, белея от возмущения. — Разве это в ваших полномочиях?

— Мои полномочия вам покоя не дают? — вдруг взвилась Слепцова. — То-то я смотрю, вы коллектив против меня настраиваете!

— Это неправда.

— Правда это или неправда, Августина Тихоновна, только я вас предупреждаю — узнаю, что вы покрываете виновного, на лояльность с моей стороны не рассчитывайте.

— Я это учту, Тамара Павловна, — холодно ответила Августина и покинула кабинет исполняющей обязанности. Снова ей вспомнилась прежняя начальница, и стало немного грустно.

Зимой в «Красных зорях» появился городской человек в штатском, представился инспектором из области. Никому не мешал, вел себя тихо и предупредительно.

Инспектор просиживал в канцелярии, листал личные дела воспитанников и персонала. Заглядывал в кухню, в спальни, беседовал с учителями и детьми. К концу недели к его присутствию настолько привыкли, что на производственном совещании едва не устроили скандал при постороннем.

Вопрос уперся в празднование Нового года.

— Нахожу установление елки, а также последующие хороводы вокруг нее буржуазным предрассудком и пагубным наследием царизма! — заявила Нюра и окинула коллег призывным взглядом. Она немножечко любила, чтобы собрание переросло в митинг.

Все переварили услышанное, а потом Тучкова крякнула:

— Хм. Что же вы предлагаете? Оставить детей без праздника? Что ж, нашим легче.

— Ну нет, товарищи, без праздника нельзя, — вступила начальница, оглядываясь на инспектора. Тот сидел позади всех, молча уткнувшись в бумаги, будто бы и не слушая.

Начальница колебалась. Спросить? Повременить?

— Елку срубить не вопрос, — высказался физкультурник. — Чем наряжать-то ее прикажете?

— При чем тут елка? Речь не об этом! — крикнул кто-то.

— Как не об этом? Как раз об этом!

— Вопрос ставится с идеологической точки зрения! Это старорежимный праздник! Устаревший.

— Это Рождество — устаревший, а Новый год — он всегда новый!

Кто-то смеялся, кто-то шептался и втихаря хихикал. Начальница беспокоилась. Как это совещание выглядит со стороны? Ну чистый балаган. А может быть, как раз для того и прислан товарищ из области, чтобы посмотреть, справляется ли она лично с обязанностями директора? Ведь до сих пор вопрос остается открытым. Полгода прошло, а она всего лишь исполняющая обязанности!

Если рассматривать этот вопрос как религиозный пережиток, — осторожно начала начальница и снова покосилась в сторону инспектора, — то, возможно, лучше обойтись и без елки. — И уже обратилась напрямую: — А как, товарищ, об этом думают в губернском образовании? Какие на этот счет имеются инструкции?

— Инструкции? — Инспектор оторвался от бумаг и на миг задумался. — Инструкций на этот счет никаких. Проводите по усмотрению коллектива.

Тамара Павловна поджала губы. Ничего себе! Снова голосовать?

— Пусть драмкружок покажет свой спектакль. А потом устроим награждение грамотами, — предложила Нюра.

Августина по привычке молчала, думая о том, что пальто Владиславу стало маловато и придется надставить рукава. А валенки, пожалуй, нужно отдать подшить и еще послужат. Жаль только калоши у ребенка совсем прохудились, пропускают воду. Сейчас-то ничего, можно обойтись, а вот к весне понадобятся новые.

— Ну а вы что скажете, Августина Тихоновна? — вдруг обратилась к ней начальница. — Елка, по-вашему, — это пережиток?

«Почему у нее не получается руководить, как у Натальи Ивановны? — подумала Августина. — Вроде бы советуется, а выглядит это как нерешительность и неумение руководить. И обязательно этот сарказм в тоне… Хотя за сарказмом прячется неуверенность, и она, похоже, действительно ищет совета».

— Елка, по-моему, — это праздник, — ответила Августина. — Хорошая русская традиция, которую не стоит ломать. В конце концов, на верхушке вместо рождественской можно установить пролетарскую звезду. А игрушки и украшения изготовят сами дети. Можно устроить конкурс среди отрядов…

— А спектакль, грамоты?

— Это все, по-моему, уместно в торжественной части того же праздника. Одно другому не помешает.

Пока длился их диалог с начальницей, все молчали. И как-то так снова получилось, что она будто бы выразила общее мнение. Как только замолчала, стали обсуждать детали. Тамара Павловна косилась на инспектора, но по его лицу понять что-либо было сложно. Это был какой-то безликий человек. И бессловесный. Странно, какие люди работают в губернском отделе образования.

— Тогда, если все согласны, — пытаясь утихомирить коллег, засуетилась Тамара Павловна, — давайте составим план.

После собрания Августина поднялась в читальный зал, чтобы подготовиться к занятиям кружка Красного Креста. У нее был свободный от дежурства день, к ней в гости приехала Маша с сыном, но из-за собрания и кружка нельзя провести выходной с родными.

Из окон читального зала хорошо просматривались флигель и горка возле него, где Владик с Сережей катались на фанерной доске. Один скатывался, крутясь юлой, падал в снег, поднимался и лез наверх. А другой занимал его место. Щеки мальчиков снегирями горели на фоне белого великолепия заснеженного ельника. Этот пейзаж — высоченные ели, утопающие в снегу, синие ветки из-под белой шубы, искры снежного покрова, которые заставляют щуриться днем, — все это вызывало в ней детский восторг и чувство некоторого недовольства собой — редко стала обращать внимание на красоту природы и не замечала, как время года меняет одно другое, а дни мелькают, похожие друг на друга, и жизнь ускользает…

— Августина Тихоновна? Не помешаю? — В дверях стоял инспектор.

Почему-то, когда он вошел, она почувствовала холод и невольно поежилась. Словно он зашел с мороза.

— Проходите, пожалуйста.

Он подошел и заглянул в окно, куда она только что смотрела.

— Ваш? — кивнул он в сторону горки. — Забавный малыш. Неприятное чувство шевельнулось внутри. «Откуда он знает, что — мой? Который из них — мой? »

— На вас не похож.

— Он похож на своего отца. У вас ко мне дело?

Внутри уже было холодно, как за окном. Он подходил и смотрел на малыша. Зачем? Что ему надо? Кто он?

Тысячи вопросов и тысячи вариантов ответов пронеслись в голове.

— Да что мы все о делах да о делах, право слово, надоело. Так, поболтать зашел с приятным человеком. Вы ведь, Августина Тихоновна, в коллективе не так давно работаете?

— Сравнительно недавно.

— Как вам коллективчик? Смотрю, мнения-то у всех разные, можно сказать, полярные мнения. Как это… ничего, в работе не мешает?

— Мне не мешает, — пожала плечами Августина, — я человек неконфликтный.

Было неприятно само его присутствие. Хотя во внешности ничего отталкивающего. Вполне заурядная внешность. А вот голос, как прикосновение лягушки. Или — крысы.

— Я заметил, — обмолвился он и снова глянул в окно. — Вы так вот во флигеле и живете? Тут, рядом с работой?

— Некоторые домой ездят, в город, некоторые в село. — Она старательно уводила разговор подальше от собственной персоны. — По-разному. Вот Тамара Павловна, к примеру…

— Я лично о вас спросил. У вас, я вижу, гости?

И это знает! Никакой он не инструктор! Но — кто?! Сердце стучало так, что она боялась — он услышит. И поймет, что она испугалась.

— Да. Моя золовка с ребенком.

— Зо-оловка, — нараспев повторил он. — А от деверя вашего… давно не было вестей?

Августина села на стул.

— От какого деверя?

Вестей не было ни от одного из братьев Алексея. Даже Эмили почему-то молчала. Но он, ясное дело, спросил не о них,

— От старшего, Владимира, кажется?

— Владимир расстрелян еще в восемнадцатом, — быстро ответила она, лихорадочно соображая: что за этим кроется? Владимир прислал письмо, и его перехватили? Или это как-то связано с отцом Сергием? С Артемом?

— Ах да, я, кажется, перепутал… От Артема Сергеевича, конечно же. Вы ведь служили с ними вместе, не так ли?

— Я не поддерживаю отношения с родственниками мужа. Кроме золовки, — зачем-то сказала она. Она давно не получала писем от Эмили и не знала, что стоит за этим любопытством.

— Вот это правильно. От этих отношений, скажу я вам, одни неприятности. Ну а здесь, что поделать — женская дружба… Вы, кажется, учились вместе? И, насколько мне известно, третья подружка у вас была, Софья Круглова. Из кулаков. В лагере теперь, на лесоповале. Вот, знаете, судьба… Не перестаешь удивляться…

Он стоял и смотрел в окно. Ася повернулась и взглянула ему в затылок. Страх противно сжал горло. Пересиливая себя, презирая за этот страх, она проговорила как можно спокойнее:

— Да, у Сони действительно трагическая судьба. А почему вы об этом заговорили?

— Да так, к слову. В Рыбинске не бывали?

— Нет, не бывала.

— А я был. Красивый городок. Там сейчас гидроузел строят силами заключенных. А ведь младший ваш деверь, Иван, теперь, если я не ошибаюсь, там…

— Иван? В лагере?! — вырвалось у Аси изумленное. От Ивана давным-давно не было никаких известий, но они с Машей надеялись…

— Не знали? Ну, это бывает. Вот кстати разговорились, да? Ах, Иван, Иван… Связался с нехорошей компанией, в заговоре оказался против Советской власти.

— Не может быть!

— Отчего же? Мне-то можете поверить. Я знаю, что говорю. Да… А вы, значит, во флигеле… Нехорошо. Неудобно.

— Почему же? Многие так живут.

— Согласен. Но ведь просто люди не знают путей, как лучше устроить свою жизнь и жизнь близких. А вот лично вы, Августина Тихоновна, учитывая ваши заслуги во время Гражданской войны, могли бы жить несравненно лучше. При этом от вас, при вашем такте и уме, больших усилий и не потребуется. К вам все само собой бы и пришло, Августина Тихоновна.

Он говорил вкрадчиво, неторопливо. Теперь ей становилось жарко.

— Каким образом, позвольте узнать?

Она уже догадалась, кто он. Теперь ее не покидало ощущение, что она держит на ладонях жабу. В детстве няня Мариша утверждала, что от прикосновения к жабе вырастут бородавки.

Августина почти осязаемо почувствовала угрозу, что вот сейчас, сию минуту по всему телу начнут выползать самые отвратительные бородавки.

Она невольно взглянула на руки.

Инспектор подошел к двери, повернул ключ.

Затем уселся прямо перед ней, достал из кармана красную книжечку, развернул. Она увидела фотографию инспектора в военном френче, а прочесть ничего не смогла. Буквы прыгали перед глазами.

— От вас требуется немного. Слушать внимательно, что говорят ваши коллеги, кто какие взгляды высказывает. Они ведь доверяют вам, я заметил… Нам, знаете, небезразлично, кто и как воспитывает молодое поколение граждан СССР.

Августина невольно дотронулась до горла. Она почувствовала удушье. Ей не хватало воздуха.

Инспектор, казалось, не замечал ее состояния. Или он ожидал чего-то подобного? Как ни в чем не бывало он продолжал:

— И все эти сведения вы будете передавать мне не чаще раза в месяц. В условленном месте. Ничего, как видите, сложного.

Она молчала, чувствуя, как перед глазами начинают вертеться крошечные черные пиявки. Пауза затянулась. Он понял ее по-своему.

— Конечно, это не бесплатно. Вознаграждение приличное, ну и квартира в городе. И, само собой, наш разговор для ваших коллег должен остаться в тайне.

Она почувствовала, что приближается то самое состояние, когда она становится холодно-гневной, она даже фразу почувствовала на губах, которую скажет ему.

Никогда прежде — теперь ей так казалось, — ни в Закобякине, в окружении дезертиров-мужиков, ни на Украине, под дулом бандитского обреза, ни в Средней Азии, под тяжелым взглядом басмача, не было ей так гадостно и так… страшно.

Она почувствовала, что по-настоящему задыхается. Приподнялась, взмахнула руками, потянулась к окну, намертво забитому на зиму, и тяжело повалилась на пол.

Это была первая весточка болезни, которая будет напоминать о себе ей потом с упрямым постоянством, даже когда Августина нечаянно вдруг забудет о ней и решит, что излечилась. В этих внезапных удушьях был привет пережитой жизни — раскаленные пески Туркестана, посвист шашек вокруг соломенных крыш на Украине, не вмещающиеся в сердце потери.

Позже, очнувшись в любимской больнице, первым делом спросила о сыне.

— Золовка забрала, — сказал фельдшер Оносов и покачал головой: — Ну и задали вы нам задачку, Августина Тихоновна. Такая молодая, и налицо все признаки астмы. Чем прикажете вас лечить?

Ася лежала и молчала. Она все вспомнила. И страх вернулся. Она должна срочно что-то придумать, что-то такое сказать этому «инспектору», чтобы он оставил ее в покое. Она не может грубо ответить, как собиралась, потому что — сын. Нужно сказать, что после тифа она частично потеряла слух. Да, что она плохо слышит. О, какая глупость… Он не поверит ни одному слову.

Но она должна что-то придумать, чтобы уцелеть и не стать иудой.

У нее перед глазами стояло лицо отца Сергия. Она представила его себе так ярко, что вдруг в душе наступило равновесие. И она успокоилась.

Пришла Маша с детьми. Владик уселся рядом с матерью и смотрел на нее серьезно и немного испуганно.

Августина держала его пухлую ручку в своей и жадно смотрела. Серые отцовские глаза, пухлая губа, короткий русый ежик волос.

— Мама, мы с Сережей скатали снежную бабу во дворе. Когда ты придешь посмотреть?

— Скоро, сынок.

— Инночка, милая, мы совсем уж было отчаялись, я думала — сердце. Но доктор говорит, все не так страшно.

— Маша… а где инспектор?

— Какой инспектор?

— Из детского дома. Ну, вспомни, ты его видела.

— Он, кажется, в Любим уехал, в райком. В тот же день, когда ты заболела. Зачем он тебе?

— Да так…

Она не смогла в этот раз рассказать Маше про Ивана. Потом. Теперь главное — хорошенько подумать. Ей нужно подумать. Если инспектор здесь, в райкоме, то не исключено, что явится навестить ее в больнице. Она должна быть готова.

Но вместо инспектора заявился физкультурник Федя, привез новогодний подарок и приветы от коллег. Она вдруг несказанно обрадовалась, живо расспрашивала его о жизни «Красных зорь», о празднике, который прошел без нее, но Федя обошелся общими фразами, нервничал и все время оглядывался на ее соседок по палате, хотя те никакого внимания к Феде не проявляли.

Когда она вышла с ним в коридор, он, оглянувшись, быстро проговорил:

— ЧП у нас, Августина Тихоновна. Неприятность.

— Что стряслось?

— Инспектор-то наш… того…

У Августины сердце оборвалось. Она еще не успела понять, что значит — «того», но уже одно упоминание об этом человеке заставило ее содрогнуться.

— Того? Что значит — того?

— Отдал Богу душу.

Августина опустилась на ближайший стул, Федя последовал ее примеру.

— Прямо в детском доме?

— Слава Богу — нет. В Соколену понесло его, на охоту. Без этого же не обходится. Он, говорят, секретаря райкома подбивал с собой на охоту отправиться, да тот отказался, ну он в одиночку и поперся. Что уж там и как, никто не знает, только нашли-то его подстреленным, Августина Тихоновна, и вроде как из охотничьего ружья.

Федя говорил, низко склонившись к ее голове, руки его беспокойно теребили край вязаного шарфа.

Ася заставила себя глубоко дышать, чувствуя подкатившее волнение. Чем это событие обернется для обитателей «Красных зорь», лично для нее? Никто из них не защищен, она это чувствовала кожей.

— И никакой это не инспектор, скажу я вам, Августина Тихоновна. Я это сразу заподозрил. Еще когда он вынюхивал ходил. Какого лешего, например, он в подвал потащился?

— С чего вы взяли, что не инспектор? Они тоже бывают разные, — возразила она.

Августина поймала себя на мысли, что не доверяет Феде. Где гарантии, что Федя не поддался на шантаж того же «инспектора»? Не стал подсадной уткой?

— С того! Когда это случилось, в район милиции понаехало, а после милиции, на другой день, у нас следователь был из ОГПУ. Шварца взяли.

— Генриха? За что? Он мухи не обидит!

— Говорил много. Помните, как он про немцев, их боевую мощь? Оказался шпион.

— Да глупости. Шварц — шпион?

— Ох, и натерпелись мы, скажу я вам! Слепцову бромом отпаивали. Спасло только то, что не на нашей территории случилось.

В коридоре больницы было прохладно, но Федя после краткого рассказа вытер шарфом лоб — вспотел.

— Что вы так волнуетесь, Федор Николаевич? Все обошлось. — Только сейчас на смену ноющему волнению приходило облегчение. Пусть временное, ненадежное, зыбкое. Но все же облегчение.

— Да потому обошлось, что тир не успели оборудовать! — горячо воскликнул Федя, досадуя на непонимание коллеги. — Следователь меня за горло взял: «С чего это вы решили беспризорников стрельбе обучать? С какой такой целью? » А я и возразить ничего не могу, поскольку сам не уверен, что это не беспризорники наши инспектора того… Сослался на международное положение, только, боюсь, неубедительно у меня получилось. Не мастер я на слона всякие… Что теперь будет?.. — И Федя как-то по-бабьи всхлипнул, что ему совсем не шло.

Августина взяла его за руку:

— Все обойдется, Федор Николаевич. Вы же ни в чем не виноваты, что вы так сникли-то?

— Да… так-то оно так, только теперь, говорят, можно и без вины виноватым стать. В городе, говорят, из-за этого горе-охотника мужиков похватали, у кого ружья нашли. Ой, как меня Боженька отвел с тиром-то торопиться! Не снести бы мне головы, это уж точно…

Разговор с коллегой ошарашил ее. Генрих Шварц — душа-человек, доброжелательный, совестливый, порядочный. Без тени раболепия и зависти. Доверчив, как ребенок, и потому свое мнение открыто высказывает.

Она ходила по коридору, прокручивая в голове каждую деталь разговора. Хотелось курить.

Августина томилась без своих папирос — Оносов категорически запретил ей, выбросил те, что Маша принесла.

Сейчас, как никогда, она чувствовала себя беззащитной, выставленной голой на перекресток, продуваемый всеми ветрами. Вспомнился Вознесенский — он умирал в этой больнице, на этом же этаже. Она тогда чувствовала злость на него, а теперь вдруг на миг ощутила предательскую зависть — он там, где забыты волнения жизни. Он рядом со своей матерью, и ему хорошо. Если бы она тоже могла быть там, с ними, наверное, она не стала бы жалеть ни о чем, оставленном здесь. Кроме сына.

Когда уходил Алексей, они были молоды и оставались надежды. Все равно оставались надежды на будущее счастье, и было обидно покидать мир, где тебя может ожидать что-то хорошее. Теперь же она ничего не ожидала хорошего для себя. Сын — вот та точка, на которой сосредоточилась вся она. Ради него она должна уцелеть в этой возне, выдержать, не сломаться. И сына вырастить сильным и бесстрашным. Чтобы голос его не делался таким, как у Феди сегодня. Мужчина должен оставаться мужчиной в любой ситуации.

На Крещение они с Владиком вернулись в Бужениново.

Стояли такие морозы, что окна замка сплошь затянуло тканью плотного инея. Не разглядеть — что там внутри. Детей во двор не выпускали, и суровый замок, утопающий в глубоких снегах и молчаливом окружении голубых елей, казался дворцом снежной королевы.

Только на заднем дворе творилась жизнь: выбегали дежурные старшеклассники на скотный двор — задать корм лошадям, подоить коров, почистить сараи. Сторож Михеич в тулупе и с ружьем в клубах морозного пара обходил владения «Красных зорь», карауля хозяйство от непрошеных гостей — волков, коих было в ту зиму полным-полно. Да, скрипя полозьями, отправлялась в город продуктовая подвода, вся в инее — и лошадь, и возница, и брезент, покрывающий поклажу.

Слухи, вползающие в оторванный от внешнего мира замок невесть откуда, обрастали леденящими кровь подробностями, внося в несчастный случай на охоте поистине мистический ужас, достойный пера Гоголя.

Говорили, что инспектор, раненный, долго полз, оставляя позади себя кровавый след, по которому его учуяли волки и растерзали совсем еще живого. А опознали, дескать, бедолагу, только лишь по оставшимся на изодранном пальто медным пуговицам. Между прочим, говорили также, что подстрелили инспектора затаившиеся в глухих ярославских лесах бандиты из отряда Зориных. Не всех, мол, переловили в двадцатые годы. А что, если оголодавшие бандиты явятся в «Красные зори» за провиантом?

Разговоров велось много, и зарождали они нехорошую атмосферу некоторой искусственной нервозности, отвлекали от работы и учебы, разжигали в детях всегдашнюю жажду приключений, которая обычно губительным образом сказывается на самочувствии педагогов.

В такие-то дни и появился в детском доме новый инспектор. На этот раз из Любима. Странным показался всем этот человек.

Педагоги за глаза прозвали его Капитаном Флинтом.

Роста он был выше среднего, худой, но широкий в кости. И еще представитель РОНО был без одной ноги, на костыле.

В отличие от прежнего «инспектора» этот был одет по-военному, в защитного цвета френч и галифе. На лице его сидели цепкие внимательные глаза, а от носа к губам пролегли две глубокие суровые складки.

⇐ Предыдущая 25 26 27 28 293031 32 33 34 Следующая ⇒