Дарья Пожарова 3 страница

А пассажиры на барже жались друг к другу, как воробьи. Коля лишь теперь заметил, что многие отправлялись в дорогу целыми семьями: мамаша и две маленькие дочки, дедушка и внук, супружеская пара почтенных лет. Они переговаривались, называли близких по имени, кто-то обнимался и целовался, произнося ободряющие слова. Хотелось, чтобы Колю тоже сейчас кто-то похлопал по плечу и сказал: «Ничего, доплывём как-нибудь». Ещё свежи были в памяти объятия мамаши и напутствия Пети, но они остались на берегу, а он в полном одиночестве отправляется в сверкающую мглу Ладоги.

На Колю навалилась тоска. Сначала он вспоминал мамашу, её сытные обеды, разливающиеся в животе теплом. И безропотную покорность крутому нраву отца. Что будет с ней без семьи? Ведь она жила только для них, не имея собственной опоры и личных интересов. До рождения Коли она была активной коммунисткой, участвовала в агитбригадах, но когда в семье появился необычный маленький мальчик, мамаша навсегда бросила просветительскую деятельность. Много времени и сил отнимали походы по врачам. А когда врачи не помогли, она словно шагнула на двадцать лет назад и вновь обратилась в христианство, в котором её воспитали родители. Мамаша стала молиться. Отец ругался, даже мог надавать ей сгоряча пощёчин. Но из неё уже не получилось ярой коммунистки. Словно в ней порвалась струна, отвечающая за твёрдость и самообладание.

Потом Коля вспоминал цепкие руки докторов, осматривающих его позвоночник, их неприятные, слишком интимные прикосновения. Постукивающие движения их пальцев причиняли боль. Но после визитов к ним он чувствовал себя больным вовсе не поэтому. А из-за того, что они говорили. И как смотрели на него: сочувственно, снисходительно, иногда – с учёным интересом, как на диковинного зверька. Большинство из них, особенно молодые врачи, никогда не видели лилипутов. Коля и сам ни разу не видел подобных себе маленьких людей. Только читал книгу Джонатана Свифта «Путешествия Гулливера», подаренную братом Петей. В ней, этой книге, существовала целая страна лилипутов. Коля с детства мечтал побывать в Лилипутии, встретиться с похожими на себя людьми и завести друзей своего роста. Кроме того, ему хотелось хотя бы раз увидеть маленькую девушку, которой можно посмотреть в глаза, не вставая на табуретку.

Но, увы, страна лилипутов жила лишь в воображении писателя. А в реальности приходилось смириться с тем, что он, Коля – маленький, а другие – большие. И всё вокруг такое же большое: высокие столы и стулья, огромные тяжёлые двери, громоздкая посуда, из которой неудобно есть и пить. Не говоря уже про одежду: приличного костюма и рубашки на Колю во всём Ленинграде было не отыскать. Приходилось отчасти покупать одежду и обувь для детей, а отчасти заказывать костюмы портному. Сейчас Коля вёз в узле два потрёпанных комплекта: две рубашки, пиджак и одни брюки, остальное находилось на нём. С обувью дела обстояли ещё хуже: единственные ботинки, не просившие каши, он и надел в дорогу.

Подул ледяной ветер. Коля обнаружил, что баржа давно уже плывёт по ночной Ладоге. Медленно, неуклюже, как здоровенная рыбина, она бултыхалась в воде, увлекаемая теплоходом. Пассажиры, рассевшись на тюках, а кто и прямо на палубе, молчали, укрытые ночью. Лишь изредка до уха Коли доносились короткие фразы с жалобами на холод или просьбами передать одежду. Чтобы хоть немного согреться, он решил поужинать тем, что припас в дорогу: печеньем и чаем из фляги.

Сняв варежки, Коля уселся на узел. Так меньше качало. Он достал свои скромные запасы. Чай, конечно, успел остыть, но печенье было мягким. Он наелся, немного успокоился и принялся рассматривать пассажиров баржи. Большинство сидело на тюках: простой люд, работяги, женщины с детьми и старики. Какой-то мальчишка держал перед собой алюминиевую кастрюлю: его беспрестанно тошнило от качки.

На теплоходе резко погас весь свет. С задней палубы баржи появился парень-матрос с длинным куском брезента:

– Ночь холодная, приказано накрыться!

Мужчины, кто покрепче, подскочили с мест и начали расправлять брезент. Они тщательно накрыли угол баржи и сидящих на нём людей. Коля услышал где-то над головой незнакомый, оглушающе громкий рокот, нарастающий почти мгновенно. Он не сразу догадался, что может издавать такой жуткий звук. А когда понял, то его спина, несмотря на холод, покрылась потом. Над баржей летел немецкий бомбардировщик!

Коля сидел под брезентом и не видел грозное чудовище, летящее в небе. Он лишь слышал прямо над ухом приглушённое дыхание соседей по несчастью, испуганное хныканье детей. И беззвучно шептал: «Хоть бы мимо». Эта мысль стучала в голове в унисон со стуком его сердца, вторила ему: «Хоть-бы ми-мо, хоть-бы ми-мо, хоть-бы ми-мо…» Коля нагнулся и весь вжался в палубу баржи, оцепенев от близкой опасности. Если в баржу попадёт бомба, то всё, о чём он мечтал и беспокоился раньше – станет неважным и мелким.

В ту минуту Коля подумал об отце. Их ссора теперь казалась Коле ужасной, непростительной глупостью. Ведь если сейчас его убьёт бомбой или он утонет на дне Ладожского озера, сброшенный с баржи взрывом, а отец умрёт в лагере от голода и тяжкой работы – то выходит, последнее, что они сказали друг другу – это злые, некрасивые, презрительные слова. Хоть-бы ми-мо. Тогда Коля ещё успеет что-то! Напишет отцу, попросит прощения за ослушание. Объяснит, что хочет быть человеком – настоящим, независимым, достойным уважения.

И тот ли человек, которым он хочет быть, дрожит сейчас от страха? Тот ли, которого, как идеал, Коля держит в мечтах, в эту минуту лежит, распластанный по барже? Как унизителен страх смерти, думал Коля. Когда боишься быть убитым, ты в эту минуту не человек. И лучше бы тебя убило в одну секунду, чем несколько минут или часов ты будешь трястись, трусливо сжавшись от ожидания смерти, весь мокрый, как мышь. Вот это хуже всего. Не смерть, а страх смерти. На него и рассчитывают фрицы, атакуя советские города. Убить нужно только половину, а другая умрёт от ужаса. Когда же кончится рокот? Коля ждал звуков падающих бомб, но самолёт прогрохотал мимо, унося за собой шлейф издаваемого гула. В небо вернулась ночная тишина.

Прошло всего несколько минут. Сто или двести секунд ужаса и стыда? А казалось – час. Пассажиры постепенно приходили в себя, выпрямлялись в полный рост и усаживались поудобнее, успокаивали своих детей. Коля выдохнул: на этот раз повезло. Он дал себе слово сразу же по прибытию в пункт пересадки телеграфировать мамаше. От матроса Коля слышал, что сомкнулось кольцо блокады Ленинграда. А мамаша осталась там совершенно одна. С Ириной, которая её терпеть не может. Значит, хуже, чем одна…

Коля почувствовал, как мёрзнут руки. Хватился варежек – а их нет. Огляделся, спросил соседей, не видел ли кто его маленькие, связанные мамашей варежки, которые она подарила ему перед отъездом. Но пассажиры качали головами. Никто не признавался. Коля ходил по палубе и смотрел под ноги: может, случайно выпали? Затоптаны в толпе?

– Извините! – обратился он к пассажирам. – Кто взял варежки? Небольшие такие, из белой шерсти! Отдайте, люди. Ну зачем они вам?

Колины глаза в отчаянии блуждали по лицам, но их равнодушные выражения говорили ему, что пассажирам безразлична его потеря, да и сам он безразличен. Вор или случайный ребёнок, прихвативший его варежки, даже не думает, как ему они дороги. Коля чуть не плакал. Так подло умыкнули: в то время, как над их головами летел немецкий самолёт! Фашисты – враги, от них ждёшь подлости, а тут свои обокрали. Ему даже не верилось, что кто-то настолько мелочен, чтобы думать о выгоде в минуты общей беды. Как мало он знает о человеческой натуре, думал Коля с сожалением. Ему казалось, что пропажа варежек – дурной знак. Он ещё не прибыл в Молотов, а уже устал, замёрз и потерял подарок мамаши.

В пункте пересадки Коля купил билет на поезд. Ехать предстояло целых двое суток, вдобавок к тем дням, что он провёл на барже. Он растянулся на нижней полке, отвернувшись к стене, а узел и скрипку положил под ноги. Телеграфировать в Ленинград ему так и не удалось: пересадка получилась скорой, а у телеграфа скопилась длинная очередь, и он не стал ждать. Сейчас он жалел об этом, но утешал себя, что телеграфирует из Молотова и вдогонку отправит письмо. Одежда вымокла, и хотелось есть, но почти всю дорогу в поезде он проспал от усталости и переживаний. Нет, это был не настоящий сон. Тревожная, утомительная дремота с частыми пробуждениями и всполохами, после которой не чувствуешь себя отдохнувшим¸ а ещё сильнее устаёшь.

Город встретил Колю пасмурной погодой, грязным вокзалом и новой неприятностью: у него совершенно кончилось продовольствие. С тех пор, как он отбыл из Ленинграда, прошла неделя. Коля не рассчитывал на долгое путешествие. Сейчас от голода и холодного питья у него сжался желудок. На барже горячего было не достать, а в поезде он толком не попил чаю. На вокзале размещалась столовая, но цены в ней оказались невероятно высокими. До дрожи хотелось есть, и деньги призывно шуршали в кармане, но он знал, что заработную плату получит не скоро. Если потратить заначку, потом придётся голодать.

У телеграфа стояло всего три человека, и он уже думал занять очередь, но вокзальные часы показывали полчетвертого. Близился вечер, а ещё не закрыт вопрос с ночёвкой. От цирка обещали общежитие, но до него нужно доехать, разместиться. К тому же, на днях ему могут устроить прослушивание, а, как назло, разболелось горло. Нужно ехать ночевать и срочно лечиться. Ему так сейчас хотелось горячего питья, что он готов был отдать за чашку чая свою скрипку.

Коля побродил вокруг вокзальной столовой, до телеграфа и обратно. Но решил сделать, как положено: съездить в цирк, заселиться в общежитие, а потом уже поужинать и обязательно – срочно! – телеграфировать мамаше. Незнакомые люди со всех сторон обсуждали, что случилось с его родным городом. Ленинград в блокаде, а мамаша там, перебивается у знакомых, покинутая семьёй без денег и помощи. На секунду у Коли закололо от беспокойства сердце, но потом голод и желание быстрее разделаться с хлопотами взяли своё. Он сознавал, что за червь копошится в нём – проклятый человеческий эгоизм, заставляющий даже самых сострадательных, любящих и порядочных людей заботиться прежде своём комфорте, а не о других. Ему было и стыдно, и тяжко, и почти невыносимо, но он покинул вокзал.

После получасовой поездки на трамвае он, наконец, оказался у здания цирка. Уставший, голодный, с оттягивающей плечи скрипкой, да ещё успел где-то на вокзале вывалять штанины брюк в грязи – жалкий у него был вид. Но как близко он к цели! Мечту выступать в цирке Коля лелеял целый месяц, а быть независимым хотел всю жизнь. И то, и другое должно воплотиться в одном деле. Главное теперь – как следует устроиться, стать в этом цирке своим, как он свой в их музыкальной четвёрке. (Где теперь его ленинградские друзья, особенно Лина? )

Коля был уверен, что среди маленьких людей ему будет гораздо проще, и он непременно найдёт в цирке друзей. Ему не терпелось познакомиться с труппой и отправиться в плавание на теплоходе. Но предстояли разные формальности, которые требовалось уладить.

Хмурая тётенька в администрации цирка, прочитав его приглашение и проверив документы, взглянула подозрительно:

– Из Ленинграда прибыли? Слышала по радио, что город осаждён фашистами.

– Я раньше успел, – вздохнул Коля.

– А родители что же? Там остались?

Ему хотелось вывалить на эту ни в чём не повинную, но слишком любопытную тётеньку всё, что накопилось в сердце: что он поругался с отцом, а потом отца арестовали; что брат Петя бежал на фронт; что мамаша осталась в блокадном Ленинграде вместе с Ириной, а они ненавидят друг друга. Но Коля уже знал, что не с каждым человеком можно быть откровенным. Поэтому просто кивнул.

– Ну, добро пожаловать. Покажете коменданту, – протянула тётенька листок для общежития. – Телеграф, если вдруг нужно, налево от выхода, сразу за углом.

Коля собирался уходить, как вдруг в кабинет влетел мужчина. Это был не человек, а вихрь. Из него бурлила живая энергия. Длинные, закрученные на английский манер усы, выглаженный костюм с бабочкой, лакированные ботинки – он определённо не нуждался деньгах.

– Тонечка, собери для наших табеля! Сейчас же, милая, – гаркнул он тётеньке на ухо, вроде ласково, но требовательно и с таким напором, что Коля подпрыгнул на стуле от его громоподобного голоса.

– Сию минуту, – поджала она губы и тут же встала, подошла к шкафу, где хранились толстые папки, и взяла одну из них в руки.

Коля понял: ей этот мужчина неприятен и, может, ненавистен, но она слушается его беспрекословно. Из чего можно сделать вывод, что перед ним – сам директор цирка.

– Здравствуйте, – пролепетал Коля слабым и охрипшим от простуды голоском.

– Здраааааствуйте, – протянул мужчина всё тем же оглушающим баритоном. – Что это за малыш? Ты только прибыл, надо полагать? А там у нас что, скрипка? – обратился он к смущённому Коле приторным, лукавым тоном, каким глупые взрослые порой заигрывают с детьми.

– Я из Ленинграда, в труппу лилипутов, – как можно проще постарался ответить он, опасаясь последующих вопросов и, того хуже – сюсюканья.

Но усатый мужчина просветлел, услышав его ответ:

– О, как чудесно! Какое счастливое совпадение! Тонечка, ты глянь! – обратился он к тётеньке, копошащейся в документах. – Ведь это наш маленький артист! А мы тебя ждали, представь, целую вечность. Где ты пропадал? – снова обернулся он на Колю.

«Тонечка» больше не обращала на них внимания.

– Тебе уже предоставили общежитие?

Коля вместо ответа помахал ему листком.

– Вот и прекрасно. Комнаты у нас на двоих. Тебя, конечно, подселят к Мише или к Арчи. Лучше бы к Арчи, это золотой человек, а какой артист! Сам увидишь. Только бы к Арчи, а не к Мише. От него псиной воняет. Ну, не пугайся, у нас все ребята добрые. Разместишься с комфортом. А вечером жду тебя на прослушивание! В семь. И не опаздывай, дорогой человек, ладно? Я этого не люблю! – властно выкрикнул он.

Не успел Коля опомниться, как усач исчез из кабинета, словно фокусник. Не вышел, как обычные люди, даже не выскочил, а вылетел ураганом и мгновенно растворился в коридоре. И даже не представился, словно все на свете обязаны знать его в лицо.

– Это ваш директор? – озадаченно спросил Коля «Тонечку».

– Это наш партийный организатор. И ваш антрепренёр.

– Как это? Чей – ваш?

– Ну вашей труппы. Товарищ, кто вас, по-вашему, вызвал сюда?

– Цирк лилипутов.

– Ох, какая наивность. Нет в природе никакого Цирка лилипутов. Есть один цирк – наш, молотовский. В котором вы сидите вот уже целый час. И есть труппа лилипутов. А этот ваш Виктор Чиж – антрепренёр, пригласивший вас из разных городов. Лично я считаю, что это чистейшей воды авантюра, собирать такое предприятие, да ещё в такое время. Ну это моё мнение. Я не деловой человек.

– Как это, нет Цирка лилипутов? Извините, но этого не может быть! Вот, в моём ангажементе написано! – возмутился Коля и сунул «Тонечке» в руку свою бумагу.

– На заборе тоже многое написано, читать необязательно.

Она не взяла письмо, продолжая заниматься своими делами. Но потом посмотрела на него, чуть сдвинув очки с толстыми линзами.

– Слушайте, я вам очень сочувствую, но теперь ничего не поделаешь. Не возвращаться же вам в Ленинград. Сколько вы ехали?

– Семь дней.

– Ужас, что творится. Пойдите в общежитие, отдохните, а вечером возвращайтесь на прослушивание.

Коля стоял посреди кабинета совершенно растерянный. От волнения и усталости у него подкашивались ноги. Неужели его обманули? Неужели мучительная дорога, ссора с отцом и жертва Пети были напрасными?

– Так это не ваш директор? – только и выдавил из себя Коля.

– Будь это мой директор, я бы застрелилась из Фоксова ружья, – она кивнула на висящий на двери плакат с изображением двух маленьких клоунов и надписью: «Фокс и Покс – удивительная парочка! » Один из них – по-видимому, Фокс – действительно держал ружьё с клаксоном.

– Но что же теперь делать? – в отчаянии воскликнул Коля.

– Я же вам говорю. Идите в общежитие, познакомьтесь с остальными членами вашей труппы. Они, и правда, хорошие ребята. Глядишь, подружитесь, привыкните, получите первую зарплату. А там и решите, что делать.

Последнюю фразу «Тонечка» произнесла мягко, словно разговаривала с больным ребёнком или с близким другом. Было видно, как она жалеет его. Но Коля с малых лет считал жалость унизительной, и это отрезвило его, заставив встряхнуться.

– Спасибо. Я пойду. А когда следующая зарплата? – поинтересовался он уже в дверях.

В другое время он постеснялся бы задать подобный вопрос, но теперь, при новых неприятных открытиях, ему приходилось искоренить в себе любое проявление малодушия.

– Через две недели. Но у вашей труппы там свои расчёты. Спросите лучше у вашего Чижа.

– Хорошо, – кивнул Коля и вышел из кабинета.

***

Общежитие располагалось в сером, неприметном кирпичном здании. Его унылый фасад просил ремонта и словно был насмешкой над пышной яркостью самого цирка. И как здесь могут жить цирковые артисты?

Коля, записавшись у коменданта, поднялся на второй этаж. Комнаты располагались по обеим сторонам коридора, он насчитал целых двадцать. Ему нужна была дальняя, в самой глубине, но добраться до неё при выключенном свете оказалось трудно. Коля ощупал стену в поисках выключателя, но так и не обнаружил его и стал двигаться вдоль полосок света, проникающего в щели из-под дверей.

В коридоре пахло мучительно сладко и вкусно: где-то готовили еду. Кажется, в еде даже чувствовались нотки мяса – почти забытого для Коли аромата. Запах щекотал ноздри и будоражил желудок, ведь он не ел со вчерашнего вчера, надеясь поужинать на вокзале. Добравшись до своей комнаты, Коля увидел, что горит свет, а значит, его сосед сейчас там, и не нужно доставать ключ. Он нерешительно толкнул дверь.

Первое, на что бросился взгляд – куча тряпья на одной кровати. Огромный курган грязных, затасканных, мятых вещей, изношенных до неприличия, но почему-то не выброшенных. На другой кровати лежал, подложив руки под голову, маленький человек – такой же, как он сам, Коля, ростом. Это был первый представитель маленького «племени», которого видел Коля в жизни. За исключением, конечно, того, что он иногда встречал в зеркале. Растрёпанная, нечёсаная грива волос незнакомца разметалась по подушке. Он храпел.

Лицо соседа показалось Коле старым. Он не мог определить, сколько ему лет, но перед ним точно лежал взрослый мужчина, старше сорока, а может, и пятидесяти. Его нос с бездонными ноздрями издавал громкий протяжный звук, похожий на гудение сломанной тубы. Мужчина, взяв нижнюю ноту в своём концерте, словно почувствовал взгляд чужих глаз, вздрогнул и проснулся.

– Стучаться надо, – лениво просопел он. – Ты кто такой?

– Сосед ваш. Сегодня прибыл из Ленинграда.

– Ааа, – примирительно поднялся незнакомец. – Я слышал, там фашисты бомбят.

– Я уехал до полной блокады.

– Выходит, ты теперь мой сосед. Мишей меня зови. И не вздумай называть на «вы», а то мои звери тебе горло перегрызут.

Коля не понял, шутит он или нет, и на всякий случай решил не улыбаться.

– Да шучу я. Что ты такой серьёзный? Ты в цирк приехал или куда?

Миша встал с кровати и принялся разгребать кучу тряпья, чтобы освободить Коле место.

– У меня номер с дрессированными пуделями. Суррровые звери. В обиду не дадут, – продолжал он.

– А вы…ты откуда приехал?

– Из Новосибирска. Но я уже два месяца тут. Видишь, какая борода отросла! – ухватился он за жидкий пучок, похожий на перепутанные корни засохшего растения.

– За два месяца? Всего-то? – удивился Коля.

– Эх, молодёжь! Что ни болтанёшь – всему верят. Какая невинность! Ну я сам таким был. У тебя деньги есть?

– А что?

– Пригодятся.

В эту минуту в комнату с настойчивым стуком ворвалась девушка: маленького роста, в домашнем платье и тапках. На её голове громоздилась конструкция из бигуди, комично съехавшая набок, а в руках она держала кастрюльку с кашей и ложку, беспрерывно помешивая ей содержимое кастрюльки.

– Молодой человек, вы посмотрите, как натоптали! Я сегодня только мыла полы. Безобразие.

Коля взглянул на пол. На нём действительно виднелись коричневые следы ботинок, идущие из коридора. Миша просиял:

– А это Риточка, наша хозяюшка. Смотри, какая грозная, с ней не забалуешь. Рита, да он сейчас с поезда. Устал, верно?

– Что теперь! – не унималась Рита. – Каждый будет топтать, не намоешься!

– Я сейчас всё вытру, – кивнул Коля.

– Да перестань, – успокаивающим жестом усадил его на кровать Миша.

– Правильно, правильно! Пусть вымоет за собой. И чтоб в уличной обуви больше не топтался.

Коля совершенно растерялся от неловкости за свои грязные ботинки. Но больше того – что впервые видел маленькую девушку. Она казалась старше его самого, но молодой и ангельски красивой. И ещё Рита была ярко накрашена: видно, не успела смыть косметику после выступления. Такого ослепительного макияжа у девчонок Коля ни разу не видел: она вся блестела и переливалась, даже при скромном свете единственной лампочки.

– Что, уже влюбился? – засмеялся Миша, когда за Ритой захлопнулась дверь. – Да не смотри так на неё, тоже мне, картина Репина. Она тебя лет на десять старше. К тому же, замужем.

– Замужем? – разочарованно повторил Коля.

– Муж у неё тоже цирковой. В общежитии вместе живут. Пьянчуга Сенька. Лет восемь уже с ним мучается. А ничего, любовь. Какая раньше была пара! Мы с ними в Новосибирске выступали. Танцевали, номера делали! Красота! Восторг! А потом запил. И всё. Для артиста это беда. Ты не вздумай. Наливать будут – всеми руками открещивайся.

– Да я не пью совсем. А у них какой номер сейчас?

– Танцуют. Рита ещё акробатику делает, но не с Сенькой – тот-то всё уже, руки-ноги не работают. Она с Арчи выступает. Увидишь ещё. Жуткий мужик. Чернявый весь. Чиж их с Ритой вместе поставил. Надо, говорит, разнообразить программу.

– А какой он, этот Чиж? У меня прослушивание сегодня. В семь.

– Ну готовься, – потускнел мгновенно Миша.

Над Колей будто нависла грозовая туча. Он чувствовал: что-то важное про Чижа от него скрывают. Можно подумать, у них тут круговая порука, в которую новичков не посвящают.

– А ты с чем выступаешь? – спросил его Миша.

– Отдельного номера у меня нет. Я больше аккомпанемент.

– Кто?

– На скрипке играю.

– Э, брат. Сенька вон тоже на балалайке да на гармошке музицирует. Этого в цирке мало. Цирковой артист должен всё уметь: и петь, и плясать, и на голове ходить. Универсальный работник искусства, понимаешь?

– Так я же не учился ничему. Только музыкальное училище кончил, – сказал в своё оправдание Коля и опустил глаза.

Ведь даже про училище враньё. Закончить он не успел, сбежал из Ленинграда. Недоучка.

– Какие твои лета! В цирке всему научишься. Консерваторий не надобно кончать. И училищ там всяких. Я в твоём примерно возрасте механиком работал в порту. Вот работёнка, я скажу! Грязь, духота, трёшься в машинном отделении целые сутки. Насквозь провоняешь. Возвращаешься домой – от тебя тащит, как от старого козла.

Миша на самом деле пах не райскими кущами и вдобавок оказался неряхой. Но Коля решил не поддаваться общему настроению комнаты. Он аккуратно достал свои вещи из узла и сложил ровной стопкой на тумбочке. А скрипку прислонил к стене в углу у своей кровати. Миша насмешливо хмыкнул, наблюдая за его стараниями.

– Не успеешь ведь полы помыть. У тебя прослушивание через полчаса, – показал он на старые, заляпанные чем-то липким настенные часы. Они показывали шесть тридцать. А Чиж предупредил: не опаздывать! Коля подскочил, схватил со стула свою куртку и выбежал из комнаты.

– Эх, кулёма, – усмехнулся Миша.

Он улёгся на кровать, не выключая свет, подложил руки под голову и снова захрапел.

Прослушивание прошло сумбурно. Чиж удивился, что Коля больше ничего не умеет, кроме как играть на скрипке, и как будто засомневался, стоит ли брать такого неумеху в труппу. Чтобы показаться солиднее, Коля сболтнул, что ещё умеет петь. Но теперь жалел: Чиж приказал выучить к повторному просмотру десять частушек. А завтра вечером первое представление, значит, придётся выступать на публику. Коля одновременно и предвкушал, и боялся выступления перед людьми. Ведь раньше он играл только перед товарищами из училища. Интересно, как его примут зрители? Будут ли аплодировать? А что, если он не понравится? Мысли неслись галопом в его голове.

Только через час после прослушивания, уже лёжа в кровати с выключенным светом, Коля вспомнил сразу два дела, которые обещал себе выполнить: телеграфировать мамаше и поужинать. На часах – больше девяти, телеграф, конечно, закрыт, и придётся снова отложить на завтра. Дела отвлекли его от тревоги за мамашу, но в эту секунду он даже подскочил на кровати, вспомнив о ней. Как они с Ириной живут в оккупированном городе? Ведь соседская милость не вечна. Метелин обещал Пете, что устроит судьбу его матери и жены. Но кто захочет долго жить в опасном соседстве с семьёй врага народа?

Коля понимал теперь, отчего злился Шура, когда упоминали об его отце. Это было невыносимо. И хуже всего, что Коля знал: его отец – не жертва ошибки, как отец Шуры. Василий Скворцов – сам эта система. Раньше Коля был уверен, что отец неуязвим, будто на его плечах прочный плащ, способный защитить от нелепых обвинений. Но всё оказалось куда сложнее.

Коля находился в мучительном смятении. Его с детства учили, что советская власть – могущественная сила, благодаря которой Советский Союз непобедим. И ему не страшны никакие враги, даже фашисты: Красная Армия скоро их разгромит. В музыкальном училище все любили товарища Сталина. Ребята регулярно посещали красный уголок. Лекции часто были скучноватые, но проходили всегда при полном зале. «Спокойно, товарищи, Гитлеру не выиграть эту войну! » – вещал на июньской лекции Пеллер. Что бы сказал он сейчас, в сентябре, когда Ленинград в кольце? Пошатнулась ли его уверенность? Коля потерял её, казалось, навсегда. Больше не было веры в авторитеты, даже в такие, как маэстро Пеллер и товарищ Сталин. Он, Коля, всего лишь маленький человек, затерявшийся в чужом городе. Не ему судить, что в этом мире правильно и какое наказание справедливо. Но Колю насквозь пронзала мысль, что лагеря, куда отправился его отец, распорядился построить товарищ Сталин, которого в их семье так боготворили.

Ужин бы успокоил Колю, но где теперь добудешь еду? Как назло, заворчало в животе. Нет, в таком состоянии ему не уснуть, как ни пытайся. Миша, его сосед, мирно спал в кровати, раскинувшись, как дворовый пёс в своей будке, взлохмаченный и беззаботный. Коля на цыпочках вышел из комнаты и прокрался в коридор, стараясь не шуметь. Все жильцы выключили свет, и лишь в одной комнате он горел. Это казалось странным, что в девять вечера все, не сговариваясь, легли спать: до комендантского часа ещё далеко. Коля решил спуститься вниз и спросить у коменданта, где можно хотя бы наскоро перекусить.

Вдруг дверь комнаты, где горел свет, распахнулась, и оттуда показалась Рита. Заметив Колю в дверях, она яростно зашептала:

– Просила же вытереть грязь!

– Простите, – искренне извинился он, тоже шёпотом. – Мне Чиж назначил смотр. Я вернулся – а уже вымыто. Это вы?

– Ну а кто же ещё. Кроме меня, здесь никому нет дела до порядка. И как ваш смотр? – наконец, смягчилась она.

– Так себе. Я же ничего не умею, только из училища приехал.

– Циркового?

– Нет, музыкалка.

– Вы всему здесь научитесь, не переживайте. Я пришла когда-то с одним гимнастическим номером. Вообще давай на «ты», ладно? У нас на «вы» не принято, ты учти, а то ребята обидятся. Так вот. Я сейчас и танцую, и пою, и на инструментах играю, – с гордостью сказала Рита. – Так что не волнуйся, втянешься. Да и не стоит сильно переживать из-за этого гиблого места, – добавила она, помолчав.

– Почему гиблого? – насторожился Коля.

– Не хочу тебя пугать раньше времени. Может, всё образуется? Но этот Чиж, этот…аферист. Он не платит нам. Мы все голодные. Думаешь, почему все спят? От голода. Чтоб ещё больше есть не хотелось.

– Вам не платят? А как же цирк? – слишком громко воскликнул Коля.

– Тшш, – приложила Рита палец к губам, чтобы он говорил тише. – Мы не относимся к этому цирку. У нас своя труппа, и заведует ей Чиж. Он местный парторг, ну и под дело агитации, поднятия боевого духа граждан, ему и позволили сколотить эту лавочку. Он вроде частного торговца талантами. Хочет организовать свой цирк и уплыть в турне, вроде арендовал какой-то дряхлый теплоход через своих знакомых в партии. Ходят слухи, что никакого теплохода у него совсем нет. Тогда мы пропадём здесь. Мы уже давали несколько представлений. Народ толком не ходит, зрителей мало. И денег – тоже.

– Неужели он не платит? Но как вы живёте? Я слышал от Миши, вы здесь два месяца.

– Карточки и частично продукты мы получаем в цирке. Но этого так мало! Кушать ведь хочется каждый день. Мы с мужем пока живём на сбережения. Но они заканчиваются. Не знаю, как дальше. Чиж говорит, что первые два месяца мы как бы отрабатываем реквизит и костюмы, поэтому он не платит. Все знают: это враньё. На самом деле, думаю, ему нечем платить. Наверно, я тебя окончательно напугала? – с сожалением спросила она.

– Мне всё равно некуда деваться, – вздохнул Коля.

– Там, в Ленинграде, твои остались?

– Только мамаша. Брат на фронте. Больше никого.

Он умолчал про отца инстинктивно, повинуясь тому же презренному порыву, который заставлял Лину закрывать Шуре рот ладошкой.

⇐ Предыдущая 1 234 Следующая ⇒