Дарья Пожарова 2 страница

К ним подошёл Шура. Он ненавидел, когда его так называют: считал прозвище девчачьим и недостойным его заслуг. Но оно намертво прилепилось к Шуре с детского сада. Хотя новым знакомым он представлялся Сашей, в их компании шансов на переименование у него уже не осталось. Если прозвище к тебе прилипло, пиши пропало: останешься с ним до скончания века. Лина иногда называла Колю Скворушкой за его умение подражать голосам птиц. Он умел и чирикать, свистеть, и ухать, и крякать, да так правдоподобно, что ребята покатывались со смеху.

– По-моему, вы с Линой бездельники, – выдохнул Шура. – Оба от работы отлыниваете. Мы с Гришкой вон какую гору перетаскали. Лина всё плетётся в конце и кидает по две дощечки. Надоело! А ты так вообще. Бродишь где-то.

– Я не отлыниваю, меня Пеллер задержал, – ответил Коля.

– Придумаешь ещё, – не поверил Гришка.

– Не говорил вам, ребята. Меня ведь в цирк отправляют выступать. Ангажемент пришёл, – как можно равнодушнее поведал Коля, чтобы никто не понял, что он хвастается.

Но разве можно скрыть радость от друзей? Они слишком хорошо знали своего маленького товарища.

– Да ну, врёшь? – крикнул Шура.

– Честное комсомольское, – отрапортовал Коля.

– Сделают из тебя там экспонат на потеху публике, – не успокаивался Шура.

– Ладно вам, – присоединилась к ним Лина, – пойдемте уже доски таскать.

– Его в цирк отправляют, слышала? – кивнул ей Гришка.

– Ну и что такого? – отмахнулась она. – В цирке хотя бы не скучно. Вот я бы сейчас от любого места не отказалась. А придётся ехать, куда распределят.

Коля заметил, что валторна Лины, укрытая чехлом, стоит у времянки бригадира. Шура и Гришка, очевидно, успели занести свои инструменты после занятий домой: они жили поблизости от училища. А Лина в этот раз не успела съездить к себе на Васильевский остров.

– Пришлось на работу тащить, – сказала Лина, подтвердив его мысли.

– Как ты таскаешь – так это не работа, а позор и провокация, – задирал её Шура.

– Я девушка, мне тяжёлое поднимать нельзя. Мама говорит, мне ещё детей рожать.

– Ой какая, – скривился Гришка. – А давайте на спор: кто больше и быстрее унесёт. Кто победит – тому все пайки.

– Мы с Колей на такое соревнование не подписываемся, – с достоинством ответила Лина.

Коле стало неудобно перед товарищами, что девчонка ответила за него. Будто у него языка нет. Конечно, всем тут ясно, что в честном соревновании ему не победить. Но заранее отказаться от борьбы и смириться с проигрышем – что сказал бы на это отец? Нет, Коля не мог допустить слабости.

– А пойдёмте, пробежим! – объявил он.

– Да ну, не надо. Глупое соревнование! На нас бригадир уже смотрит, – выразила неудовольствие Лина.

– Вот и правильно, пусть смотрит, что мы стараемся изо всех сил, – подначивал Шура.

Ребята подошли к груде деревянного лома, и каждый начал накладывать доски себе в руки. Гришка взял двенадцать дощечек, Шура десять, а Лина шесть. Доски были тяжелые, некоторые разбухли от влаги и казались неподъёмными. Коля наложил себе сначала шесть штук, но когда увидел, что Лина наложила столько же, потянулся за седьмой.

– Брось, ерунда это, – шепнула ему Лина.

Коля скривился. Пусть он не может унести двенадцать досок. Но унести только шесть – значит опозорить себя. Он положил сверху охапки седьмую.

– На старт, внимание, – считал Гришка, – марш!

Ребята наперегонки побежали к грузовику. Шура сразу же обогнал Гришку: он с пятого класса занимался бегом, а Гришка, слишком тучный для соревнования, быстро запыхался. Коля с Линой бежали рядом, в метре друг от друга. Непосильная ноша оттягивала Коле руки: он взял слишком тяжёлый груз, но бросить теперь было поздно. На середине пути он запнулся о камень, и верхняя доска упала на землю. Коля на секунду притормозил – и увидел, что Лина притормозила вместе с ним. Она протянула руку к упавшей доске и уже хотела положить её сверху своей стопки. Коля сердито сдвинул брови:

– Не трожь.

Лина огорчённо удивилась, но положила доску обратно в охапку Коли. Они оба, не сговариваясь, бросились снова бежать. Гришка и Шура уже ждали их у грузовика, сложив принесённые доски в кузов и с победным видом наблюдая за отставшими друзьями.

Коля и Лина бежали вровень почти до финиша, как вдруг Лина чуть отстала, а Коля вырвался вперёд. Он подскочил к грузовику и бросил доски сверху.

– Ладно, хоть девчонке не продул. Молодец, Колька, – усмехнулся здоровяк Гришка.

Девушка больше не бежала, а спокойно, вальяжно шла к кузову. Гришка помог ей закинуть доски, и она, по-девчоночьи аккуратно отряхивая руки от щепок, с притворной досадой улыбнулась:

– Ну и дурачки.

Вечером в знак всеобщего дружеского примирения решили идти в кино на фильм «Девушка спешит на свидание». Жаль, только пайки с печеньем в этот раз не выдали, и победа Шуры оказалась напрасной. Бригадир поставил отметки и отпустил их по домам. Коля расстроился – не из-за пайков, а из-за того, что его опасения подтверждаются: с продовольствием становится всё хуже. И неизвестно, до каких пределов может дойти. Ему впервые стало страшно, но своего страха он ребятам не высказал: хотел сохранить лицо. Да и вечером их ждали приятные впечатления, ни к чему омрачать картину.

Сегодня Коля впервые взял под руку девушку. Хоть это и была Лина, с которой они знакомы с первого класса и видятся почти каждый день, он испытал необыкновенное сочетание восторга, напряжения и ещё чего-то незнакомого, томительно-сладкого, от чего у него сводило живот, а голос менялся. Потому что дружить с девчонкой и ухаживать за ней – две разные вещи. Лина шестнадцати лет и сама не выдалась ростом, но Коля, даже стоя на цыпочках, едва доходил ей до плеча. Несмотря на разницу в росте, идти с ней под руку было приятно и гордо.

Коля не знал, может ли влюбиться в Лину. Она слишком знакомая, как любимая книга, с ней ему нравилось проводить время, смеяться о понятном только им двоим. Ходить вместе в училище, заниматься в красном уголке и посещать лекции о товарище Сталине, облегчать будничную скуку прогулками по Ленинграду и ощущать себя легко, как с другими друзьями, лишь иногда делая скидку на то, что Лина – всё-таки девчонка, иное племя: ранимое, обидчивое, с вечными секретами от парней. Но слабой он её не считал, она просто была сильная какой-то другой, внутренней, хитрой и непостижимой силой. С Линой Коля чувствовал себя на равных, и она не оспаривала, наоборот – поддерживала их равенство.

К тому же, он точно знал, что ни Шура, ни Гришка, хоть последний и тайком похвалялся, ни разу не «гуляли» с девчонкой. Выходит, в их компании парней Коля стал первооткрывателем. Он понимал: нехорошо гордиться этим, ведь любовь – не соревнование, но торжествующие ростки пробивались в его сердце, и он ликовал, что Лина из них троих выбрала его. Не Гришку – могучего кудрявого красавца, не спортсмена Шуру, а его, Колю. Наверно, потому выбрала, что они с Линой лучше понимали друг друга.

Девушка сама потянулась к нему после фильма, сама скользнула под руку. И они пошли из кинематографа пешком, всей «музыкальной» четвёркой, как близкие товарищи. Лиговский проспект, освещённый частыми фонарями, людный, омытый дождём, сверкал праздничной гирляндой. Вечер казался Коле волшебным. Ему хотелось остановить мгновение, отложить его в скрытую шкатулку памяти, чтобы однажды с любовью достать воспоминание о нём.

Их четвёрка сложилась ещё в школе, в начальных классах. Потом родители, видя общность ребят, отдали их вместе в музыкальное училище, правда, в разные классы – там компания окрепла, сплотилась ещё сильнее и казалась теперь неразлучной. Но недавно Коля почувствовал: что-то изменилось. Они всё ещё друзья, все четверо – но в воздухе повеяло переменами, судьба словно хочет разделить их, разрубить на четыре части их крепкую дружбу и развеять по ветру то, что складывалось годами. Может, виновата война? Но и они сами виноваты тоже, что поддаются изменениям, нарушают принципы сплочённости, принятые в компании. Какую бы карту ни предложила тебе судьба, ты всегда можешь отказаться от неё и попробовать переиграть.

– А мы с родителями уезжаем через неделю, – произнёс вдруг Гришка.

До этого друзья два квартала шли в полной тишине, и его фраза прозвучала громко, заметно и неприлично, словно он нарушил волшебство вечера своим заявлением.

– Знаю. Мы тоже, – отозвалась Лина, – весь завод эвакуируют.

Колю словно ударило током. Вот оно. Началось. Сбываются самые худшие слухи. Эвакуируют рабочих, а родители Гришки и Лины трудятся в соседних цехах, и ехать им, выходит, тоже вместе. Коля даже чуть заревновал. Эх, Лина, знала ведь, что придётся прощаться. Зачем только подавала надежду!

Шура напряжённо молчал, а значит, он остаётся в Ленинграде.

– А вы, Шура, чего? – спросила Лина.

– Чего мы. Знаешь ведь, – вполголоса сказал он.

Лет пятнадцать назад семья Шуры жила в селе. Отец его был противником коллективизации. Таких ещё называли вредителями. Он работал в колхозе и разрешал многодетным крестьянам оставлять себе куриц и коз, вопреки обязанности сдавать имущество в колхоз. Хотел спасти семьи от голода, но ничего у него не получалось: крестьяне всё равно умирали. А маленький Шурка, играя с ребятами, бегал по двору, бил палкой по крапиве и кричал: «Серп и молот – смерть и голод! » Однажды его за ухо поймал председатель: «Это кто тебя, мальчик, научил? У тебя дома так говорят? » Шурка перепугался, но поздно. Доброта не осталась безнаказанной. Отца выслали: председатель решил, что его жалость мешает строительству колхоза и поддерживает частную собственность.

Мать после этого парализовало на левую руку, и кисть болталась, как сухая ветка. Они с сыном уехали. Отец к ним так и не вернулся, хотя обещал маленькому Шурке, что непременно приедет. Шуре тяжело приходилось с больной матерью, и некому было помочь. Она еле устроилась уборщицей в школу, да и там из-за инвалидности держалась на волоске. Денег не хватало. Из-за отца Шуру не приняли в комсомольцы, и, вспоминая о том, как поступили с их семьёй, он рвал и метал – до сих пор, хотя прошло много лет. «Коммунисты сволочи», – сжимал зубы Шура. «Тише, что ты? » – испуганно шептала Лина, пытаясь его успокоить. Но Шура ненавидел советскую власть.

Коля не мог согласиться с другом, хотя прекрасно его понимал: когда твоего отца высылают несправедливо, как быть объективным? Председатель колхоза просто не разобрался, в чём дело. Наверно, произошла ошибка. Коля советовал Шуре написать товарищу Сталину, он точно решит вопрос. Но друг озлобленно скрежетал зубами: «Ничего ты не понимаешь». Если не касаться больной темы, он был отличным другом, надёжным и способным поддержать. Но когда упоминали про отца – зверел.

Теперь, когда Лина и Гришка уедут с родителями, они с Шурой останутся вдвоём. Обещанные Петей деньги когда ещё появятся: расчёт он получил, но всё до копейки отдал мамаше за расходы на свадьбу. Коля осознал, что их дружная, давняя компания распадается.

– Ну, не грусти, – Лина повернулась к Коле и, заметив его огорчение, нежно прикоснулась к его лицу ладонями, – будем писать друг другу. А потом – ведь это временно! Война закончится, и я с родителями вернусь в Ленинград. У нас квартира здесь, папа ни за что её не бросит, – улыбнулась она.

Но Коля стоял поникший. И дураку было ясно, что она его только утешает, а на самом деле никто не знает, когда закончится война. А если?... Но о страшном «если» думать не хотелось. Эти мысли проникали в разум против желания: липкие, тёмные, холодящие кожу и проникающие под неё, как тысяча острых иголок.

Лина потянулась к Коле, закрыла его собой и поцеловала в щёку. Гришка и Шура отошли немного вперёд и не видели момент их близости. Она случилась так быстро, что Коля не успел ответить на порыв Лины. Он продолжал стоять в ступоре посреди вечернего Лиговского, пока друзья отрывались от них всё больше.

– Пойдём, – снова взяла его под руку Лина, – зачем думать о плохом. Ничего ещё не случилось, – она опять улыбнулась своей чудесной, мягкой улыбкой.

Она поцеловала его! Взаправду! Коля почувствовал, что теперь уже точно никогда не забудет дождливый вечер, их прогулку, фонари посреди Лиговского, рассыпающийся на тысячи огоньков свет и нежное прикосновение губ Лины. На секунду мелькнула мысль: а считается ли первым поцелуем, если он не целовал её в ответ? Но всё его существо кричало: «Считается! Конечно, считается! »

Гришка с Шурой уже забежали далеко вперёд, и Лина тянула его за ними, но Колей овладело оцепенение, и он еле переставлял ноги, с трудом сдерживаясь, чтобы не уставиться на Лину. Знает ли она, что он раньше не целовался с девчонкой? Наверно, догадывается. Но как уверенно держится, безмятежно улыбается и тараторит пустяки про отъезд цеха, где работают её родители.

– А давайте сфотографируемся, ребята, а? Ну? – предложила Лина. – Я у отца выпросила его «Лилипута». Прости, Коля, так уж фотоаппарат называется.

– Ладно, без обид, – усмехнулся он, но слово неприятно резануло слух.

– А ты умеешь фотографировать? – удивился Шура, вертя в руках маленькую коробку, что достала Лина из портфеля.

– Нет, конечно, – иронично призналась она. – Но мы поступим просто: попросим кого-нибудь нас сфотографировать. Мужчины должны в таком разбираться. А потом я у папы попрошу проявить. Он нам сделает четыре фото, и у нас у всех будет фотография. С нами четверыми. Здорово я придумала? Вот разъедемся и будем друг друга вспоминать.

– Боюсь, я и так до конца дней своих не забуду ваши физиономии, – засмеялся Шура.

– Да уж, лица у нас выдающиеся, будет чего вспомнить, – поддержал товарища Гришка.

– Извините, вы не могли бы сфотографировать нас с друзьями? – интеллигентно обратилась Лина к прохожему.

– Что вы, дорогая девушка, я с техникой на «вы». Ещё сломаю, – отмахнулся он.

– Лина, ты вон у того спроси, в очках. Он точно умеет, – показал Шура на гражданина в длинном чёрном плаще, прямой походкой вышагивающего у самого поребрика.

– Простите, вы не могли бы…

– Да отчего же не мог бы. Очень даже мог бы, – картавя, ответил ей прохожий номер два, взяв «Лилипута» из рук Лины. – В ваши годы я даже работал юным корреспондентом в одной газете. Встаньте-ка поближе друг к другу. Товарищи! Улыбаться рано. Перед нами стоит серьёзная задача.

Шура и Гришка не могли сдержать смешки, вызванные тем, как беспощадно их фотограф коверкал слова. Они встали рядом, а Лина снова нырнула Коле под руку. От близости её дыхания и кос, чуть коснувшихся его руки, у него всё задрожало внутри, и он глупо улыбнулся. Щёлкнул затвор фотоаппарата.

– Спасибо! – подбежала к прохожему Лина, мгновенно высвободившись из замка их с Колей сцепленных рук.

У самой парадной двери Коля попрощался с ребятами. Их них четверых только он жил на Лиговском, в большой отдельной квартире, которую дали отцу за верную службу, с тремя комнатами и залом. Остальные ютились в квартирах попроще, Гришка и Шура – в коммунальных комнатах, Лина и вовсе ездила на Васильевский остров, где её семье выделили две комнаты, одну – смежную с общей кладовкой. Коля однажды был у неё в гостях, и её жилище произвело на него тягостное впечатление: людно, шумно, повсюду другие жильцы и чужое бельё на верёвках в коридоре. Коля не привык к стеснённости. Семья Скворцовых жила в довольстве и комфорте.

Он ожидал, что на прощание Лина, может быть, поцелует его ещё раз. Но она лишь махнула ему рукой:

– Увидимся. Целая неделя впереди! И жди от меня фотографию!

Снова начинался дождь, и девушка закрыла голову платком, ускоряя шаг. Троица друзей зашагала дальше по Лиговскому.

Высокая парадная дверь с завитушками-лилиями, как всегда, с трудом поддалась. Коле пришлось налечь на неё всем своим весом. Он поднялся по ступенькам. Рядом с их квартирой у звонка раньше была прибита табличка: «Василий и Татьяна Скворцовы», но теперь это место пустовало, лишь торчал обрывок небрежно оборванной бумаги. Коля удивился, кто из соседей мог сорвать табличку: вокруг – люди приличные, вандалов и хулиганов нет. Потом он услышал из-за двери рыдания мамаши, и тревога встала комом в горле. Открывая дверь, Коля не знал, что его ждёт, но бурное воображение играло с ним в жестокую игру. Ему представлялись страшные картины: артиллерийский обстрел, фашисты в их квартире… А если кто-то умер? Отец? Петя?

Но и воображение Коли не могло дойти до настоящей причины мамашиных рыданий. Когда он вошёл в квартиру, его взгляду предстало суматошное волнение, охватившее всех членов семьи. Первый взгляд Коля бросил на комнату Пети и Ирины – дверь в неё была настежь распахнута, что в прежние времена ни разу не случалось. Ирина, до крайности стыдливая, не любила вторжения посторонних, даже родственников, в своё пространство. Сейчас она сидела на краю кровати, опустив плечи. Её глаза, устремлённые в пол, не выражали эмоций. Могло показаться – она спит, если бы не беспорядок.

Следом взгляд Коли упал на Петю. Тот носился, как ужаленный, по всей квартире: из комнаты – в зал, из зала – на кухню, из кухни – обратно в комнату. На полу в зале валялся старый отцовский чемодан. Петя кидал в него вещи без разбора: тёплую одежду, еду, завёрнутую в газету, алюминиевую фляжку, откопанную из залежей на антресолях.

Мамаша стояла посреди зала и рыдала. Она порывалась бегать за ним следом, но не успевала и только оборачивалась всем телом в его сторону.

– Шарф тёплый! Бумаги не забыл? Военный билет! – причитала она.

– Мамаша, полно тебе, перестань. Ты меня отвлекаешь, – махал руками Петя.

Брат, Ирина и мамаша не замечали возвращения Коли, словно он находился за высокой стеной, непроницаемой для их глаз. Что же здесь случилось, пока он ходил в кино? Спустя минуту, сквозь завывания мамаши и беготню Пети, Коля заметил, что дома нет отца. Шёл девятый час вечера. Отец в это время давно уже покуривал трубку или читал книгу, сидя в кресле после плотного ужина.

Ирина первая подняла глаза за изумлённого Колю.

– Арестовали твоего папашу. За расхищение государственного имущества – произнесла она, чётко и жёстко чеканя каждое слово.

– Это ещё неизвестно! – воскликнула красная от слёз мамаша, – не нужно распускать слухи! Ой…Коленька вернулся. А у нас тут…Недоразумение.

Заметив Колю в дверях, мамаша смягчилась лицом, и тон её голоса, истеричный и визгливый, вдруг стал растерянным и слабым.

– Да уж известно, мамаша. Десять лет с конфискацией. А то и хуже. Как повезёт, – словно издеваясь, продолжила Ирина.

– Ой, Божечки! – снова запричитала мамаша.

Коля не мог нормально воспринимать информацию под возгласы мамаши. Ирина из-за своей язвительности – тоже недостоверный источник. А Коле был нужен голос незамутнённого разума, объективного, лишённого эмоций. Спокойный голос, которому можно доверять. Вся надежда на Петю. Коля, не разуваясь, подошёл к старшему брату. Обычно они могли спросить друг друга о чём угодно и получить честный ответ, разговаривали предельно откровенно, как не всегда бывает возможно даже между близкими друзьями. Но в то мгновение к Пете было сложно подступиться. Не похожий сам на себя, грозный, с извилистой морщиной посреди лба, он отрешённо собирал вещи в отцовский чемодан.

– Куда ты? – выдавил Коля.

Брат обернулся него и, не отрываясь от дела, ответил:

– На квартиру к друзьям. Переночую сегодня. Здесь оставаться мне нельзя. Арестуют и вышлют, как отца. Я чудом задержался у Метелина.

– Куда вышлют? – вырвалось у Коли.

Ему показалось, что вопрос прозвучал глупо, словно все, не сговариваясь, знали ответ, но от него скрывали.

– В места, откуда не возвращаются, – хмуро произнёс Петя.

– Сегодня переночуешь, а потом-то что? – продолжал Коля. – И что с нами будет?

– Он семью бросает, а сам надеется проскочить. Ну удачи, – произнесла со злой улыбкой Ирина, всё ещё сидя на кровати в дальней комнате. – Беги. Спасай свою шкуру.

– Завтра утром в военкомат. И сразу – на фронт. Лучше я погибну, как герой, чем сгнию в лагерях, как предатель. А с вами…Не знаю, чёрт возьми, что с вами. Ирина, – повернулся к ней Петя, – оставайся с мамашей. Не моя вина, что так вышло. Квартиру у вас конфискуют, это ясно. А вот дальше… Держитесь друг друга. На телеграфе всегда работа есть, мамаша пусть в школе остаётся. Меня не ищите, опасно. Я напишу на адрес друзей. Я вас не брошу, слышишь? – Петя схватил Ирину за плечи, поднял её и потряс, пытаясь взбодрить. Но она повисла в его руках, как увядший цветок.

В разыгравшейся буре они все: Петя, Ирина, мамаша – словно отгородились от Коли частоколом, отодвинули подальше от семьи. Его судьба не имела значения. Как будто в бурном океане беды утонула и совесть, и родственные отношения. Так нерадивые хозяева в забывчивости бросают своих собак. О Коле даже не вспомнили, когда случилось несчастье. Ему стало неловко, будто он не имел права возникать на пороге в такую бурю. И без него полно хлопот. Нужно думать: как бежать Пете? как выжить в Ленинграде Ирине и мамаше без поддержки отца? что делать с имуществом, которое не успели конфисковать?

– А я? – робко напомнил о себе Коля.

Все удивлённо повернулись к нему.

– Ой! – воскликнула, всплеснув руками, мамаша. – Про Колю-то ведь забыли!

– Я ж тебе денег обещал на дорогу, – вспомнил Петя.

– Петенька, тебе они самому нужны, – жалобно простонала мамаша, взяв его за руки.

Ирина смотрела на мужа исподлобья. Его обещания были слишком самонадеянны. Она по-прежнему думала, что видит и слышит его в последний раз. В его словах всё было неправдой: и утешения, и указания держаться рядом с мамашей, и уверения в будущих письмах. Петя сам не ведал, где будет завтра: по дороге к фронту или к лагерю.

Коля ни капли не осуждал брата. Есть обещания, которые ты выполнить не в силах, как бы сильно ни хотел сдержать слово. Но Петя, оказалось, не собирается сдаваться. Он наклонился к чемодану и, вывернув боковой карман, вытащил пачку денежных купюр.

– На вот, – сунул он их в руки Коле. – Беги сегодня же из Ленинграда. В ночь отправляется баржа по Ладоге. Ты успеешь, если поторопишься.

Коля смотрел на пачку денег у себя в ладонях: купюры были мелкие, их не хватило бы даже на дорогу до Молотова. А ведь нужно дожить до первой зарплаты в цирке, покупать каждый день еду, возможно, костюмы и много чего другого!

Петя взглянул на брата, побежал опять в комнату, где открыл комод и полез под бельё. Он вытащил оттуда несколько крупных купюр и протянул Коле. Но Ирина вцепилась мужу в руку:

– Не смей! Нам тоже здесь выживать!

– Отец не хотел, чтобы ты уезжал, – неожиданно поддержала невестку мамаша.

– Но ведь отца забрали. Кто должен принять решение? – возмутился Коля.

– Деньги отдай, я сказала, – дёргала мужа Ирина.

– Не лучше ли тебе остаться в Ленинграде? – продолжала мамаша. – Как ты один?

– Решай! Теперь же. В эту минуту, – резко сказал Петя брату.

– Еду! – уверенно выпалил Коля, смотря ему в глаза.

Ирина продолжала цепляться к мужу, пытаясь отобрать у него деньги. Он легонько отпихнул её, вырвался и отдал купюры Коле.

– Тогда вот, возьми. Должно хватить. Слушай внимательно: беги к Метелину. Мой сослуживец, помнишь? Эээх, – он выхватил из кармана карандаш с клочком бумаги и принялся писать адрес. – Скажи: от Петра Скворцова, передай записку. Он выпишет листок. Вас вывезут за линию фронта. А там уже думай сам. Больше я ничем помочь не могу. Иди!

Он прав: нужно торопиться! Коля бросил последний взгляд на брата, на застывшую мамашу и на Ирину, которая рылась в комоде, пересчитывая остатки денег. И захлопнул дверь родного дома.

***

Когда он вернулся от Метелина, ни Пети, ни Ирины уже не было. Только мамаша, опустошённая после истерики, мыла полы, тяжко волоча шваброй по полу. Её растрёпанные волосы, небрежно собранные в пучок, наклон спины с повязанным сзади платком, красные от хлорки руки – весь её образ вызывал в Коле трепет и нежность. Он побежал к ней, обнял и тихо заплакал, уткнувшись в её платье. Исступлённо, не стесняясь и не пытаясь выглядеть большим. Мамаша прижимала его к себе и качала, будто маленького ребёнка. От свежевымытых полов пахло хлоркой, а от всей квартиры – пустотой и безысходностью.

Как можно оставить её? Он до сих пор не думал об этом. Считал, что покинуть дом – просто, когда знаешь, куда идти. Ведь он ехал навстречу взрослой жизни, приключениям, новой интересной работе. Но забыл, что уезжает от мамаши – такой беззащитной, брошенной всеми.

– Так что же, ты теперь станешь циркачом?

– А ты как будешь тут?

– Останусь в школе. Перебьёмся, не бойся, – она придала своим губам подобие улыбки, в которой проступало больше мужества, чем правды.

Коля чувствовал, как она дрожит от страха грядущей неизвестности, как она страдает без отца и Пети. И теперь ему, младшему сыну, предстояло нанести последний удар по материнскому сердцу. Оторвать от него последний кусок.

Но выбор сделан. Листок получен. Коля собрал дорожный узел и долго решал, стоит ли везти в путешествие свою скрипку. В ангажементе говорилось, что цирк предоставляет артистам инструменты и реквизит. Но скрипка все годы учёбы служила ему верной подругой, и оставить её сейчас – значит предать их дружбу. Коля взвалил на себя поклажу, поцеловал на прощанье мамашу с обещанием сразу же по прибытию выслать новый адрес и покинул квартиру на Лиговском – надолго или навсегда, пока трудно сказать.

Баржа отплывала в ночь. Нагруженная, как вьючное животное, усыпанная людьми, точно собака блохами, она висела над чёрной поверхностью Ладоги. На палубе громоздились мешки, узлы и чемоданы. Кругом у причала толпились люди. Холодное дуновение осени ощущалось в напряжённом воздухе. Пассажиры, тревожно передвигаясь с места на место, ожидали распоряжений матросов. Их было двое – оба мелкие, пронырливые, словно крысы. Они помогали грузить багаж, прикрикивали, когда кто-то загораживал проход, и яростно размахивали руками, чтобы народ не толпился на одном пятаке.

Как много людей! И все – хмурые, с серыми лицами, с жалкой поклажей, полной тряпья, уже измученные долгой дорогой. Большинство из них приехали из Ленинградской области и до Ладоги добирались несколько часов. Коля пока не успел устать: Метелин быстро домчал его на своём автомобиле, чем здорово облегчил ему дорогу. Конечно, узнав, что случилось со Скворцовыми, он не мог отказать Пете в последней, кажется, услуге – доставить его брата до причала. Это был старый друг их семьи, человек кристальной честности, с безукоризненным послужным списком. Правда, пришлось всю дорогу слушать его чепуху и отвечать на неё. Но Метелин доставил его до Ладоги в срок, дальше их пути разошлись, и Коля остался в одиночестве среди толпы незнакомых людей.

Больше всего он волновался, что возникнут проблемы при посадке: вдруг его примут за ребёнка и не получится доказать обратное? Бумага, выписанная Метелиным и лежащая теперь в кармане куртки, казалась несерьёзной. В паспорте указана дата рождения: 22 мая 1924 года, из чего следует, что его обладателю полных семнадцать лет. Но если усомнятся и выгонят? Ведь назад ему не вернуться.

Коля дождался своей очереди и вместе с группой других пассажиров направился к барже на посадку.

– Багаж! Багаж! – кричали матросы, готовые подхватить поклажу и унести на заднюю палубу, где уже лежала куча тюков.

Одежда, собранная в узел, и скрипка сейчас казались Коле непомерно тяжёлыми. Хотелось хотя бы на время избавиться от них и плыть налегке. Он потянулся к матросу, чтобы сдать поклажу, но рядом стоящий пожилой мужчина предупредил его:

– Не стоит, молодой человек. Поберегите инструмент. Там его всмятку раздавят, не посмотрят.

У мужчины был не такой измученный вид, как у других, и в глазах притаился огонь, словно он единственный на этом причале ещё сохранил надежду на лучшее. Коля решил довериться его возрасту и мудрости. Он отдал матросу узел, а скрипку оставил при себе.

– Что у вас в чехле? – строго спросил матрос, кивнув на его инструмент.

– Скрипка. Я артист. Музыкант.

– Вот из-за таких умников баржи и тонут. Оставили бы на берегу.

– Никак нельзя, – вцепился Коля руками в свою давнюю подругу.

– Тебе лет сколько? Где родители? – почти кричал на него матрос, пытаясь перекрыть гул человеческой речи.

– Мне много. Паспорт есть! – как можно увереннее крикнул Коля.

– Да он карлик. Начинайте посадку. Невозможно стоять на ветру, – вклинился тот самый пожилой мужчина, который советовал оставить при себе скрипку.

Его резкий, почти командный тон возымел эффект. Матрос начал пускать людей, и пассажиры один за другим сплошным потоком хлынули на баржу. Первый матрос проверял документы, а второй сдерживал поток, чтобы никто не проскочил без проверки и очереди. Коле стало обидно, что старик назвал его карликом. А ведь он даже не карлик, а лилипут – это другое. Вечно люди по незнанию путают. Но кому здесь интересны чужие обиды? Коле было не до злопамятства. Благодаря старику их начали пускать на баржу, хотя до этого они два часа ждали на холоде у воды.

Колю, к счастью, пропустили без лишних вопросов, а главное – больше не пытались отобрать скрипку. Но радость от законченного ожидания оказалась преждевременной. Как только Коля поднялся на палубу баржи, налетел пронизывающий до костей ветер. Ни куртка, ни фуражка не могли защитить от холода, и уже через несколько минут у Коли не попадал зуб на зуб. А ещё не всю толпу пустили на борт. И сколько им ждать отплытия, никто точно не знал.

Он с ноющей завистью взглянул на теплоход, отдыхающий перед баржей в гавани. В каютах горел свет, и виднелись движения силуэтов. Внутри – думал Коля – тепло. Он пытался разглядеть, что за пассажиры находятся на теплоходе. Коле представлялись важные люди: знакомые членов Политбюро, изысканные дамы в дорогих платьях и прочие, более достойные, чем он, находиться в комфорте. Ещё недавно, до ареста отца, он сам был этого достоин. Но вдруг кто-то большой, сильный и неумолимый схватил его, как мошку, и выбросил за окно, на стужу и страдания. Отныне он крупинка в неоднородной, грубой каше людей. Неугодный элемент. С ним никто больше не станет церемониться. Теперь, если его обидят, обзовут или посмеются, он не сможет сказать: «Знаете ли вы моего отца? …» Потому что его отец Василий Скворцов – враг народа, и знать такого человека опасно, это влечёт за собой неприятности.

⇐ Предыдущая 123 4 Следующая ⇒