Дарья Пожарова 1 страница

Дарья Пожарова

ЦИРКАЧ

Заиграли фокстрот. Жених, подхватив невесту под лопатки, энергично повёл её по залу, и гости расступались перед ними, любуясь их молодостью, красотой и тому, как они подходят друг другу. Оба стройные, статные, оба из хороших семей: он – сын уважаемого комиссара, она – профессорская дочка. Это была не пара – загляденье, и всё внимание, все возгласы восхищения принадлежали сегодня влюблённым. В качестве свадебных закусок подавали бутерброды с маслом и на некоторых столах – с солёной рыбой. У стола молодожёнов стояла единственная официантка, держа поднос с гусиными паштетами и кусочками шоколада. Даже такое угощение можно было увидеть теперь в редких домах. Страна в разгаре Второй мировой войны собирала всю свою мощь, нацеленную на выживание, а не на излишества. И любой, кто заглянул бы в зал с улицы, счёл и весёлую свадьбу, и лакомство кощунством по отношению к голодающим. Но те, кто находился в зале, в припадке чувственного эгоизма и не думали об этом. Они с жадностью, едва не давясь, поглощали еду и напитки.

Почти миновало лето 1941 года. В Ленинграде закончилась первая волна эвакуации. Все, кто мог, уже бежал из города или мечтал бежать, собирая документы. А в этом ярко освещённом зале, где сияли принесённые по случаю лампы, сегодня звучал фокстрот, и невеста в кружевном платье танцевала под одобряющую улыбку жениха. Коля с досадой отвернулся.

Никому на торжестве не было дела до маленького человека, который – нет, не прятался, но оставался незамеченным толпой гостей. Коле недавно исполнилось семнадцать лет, но он едва доходил до пояса любому среднему мужчине в этом зале. Кто видел его в первый раз – принимал за мальчишку лет шести. А узнав правду, смущённо отводил глаза. Коля и сам смущался от чужой неловкости. Ну что же делать, если он человек невысокого роста, или, как иногда называют его – лилипут? Он не обижался на это слово, хотя мамаша сильно огорчалась, когда какой-нибудь бестактный офицер с отцовской службы шептал товарищу: «Смотри, лилипут» или «Смотри, уродец». Коля не считал свой рост уродством, ведь у него и руки, и ноги – всё пропорционально телу, аккуратно и в своём роде изящно. Только не любил, когда показывают пальцем – противно! – или когда лезут в душу с глупыми вопросами. Чаще спрашивали, как живётся с маленьким ростом. «А вы как живёте с корявыми зубами? » – хотелось спросить в ответ. Или с лысиной? Или с толстыми ногами? Тоже мне, нашлись судьи и допросчики. Обычно живу, как и вы, трудновато бывает от чужих насмешек и предубеждений. Родился маленьким – ну и что, у всех своя внешность, и с природой спорить бесполезно.

Коля любил брата Петю, но почему-то ему стало грустно, что он женится. Петина невеста ужасно не нравилась мамаше. Она говорила про неё, что Ирина – разбалованная и хозяйство вести не будет. А только примется вскоре после свадьбы обирать мужа и тратить деньги на платья. «Кому сейчас дело до платьев», – усмехался отец. Ему Ирина нравилась. Она и правда была хорошенькая: каштановые волосы, тонкие лодыжки и запястья. И почти девчонка, двадцать один год. От неё всегда тянулся шлейф цветочных духов, как от дивы, но работала она простой телеграфисткой: протекцией отца не пользовалась, старалась добиться положения сама. «Война же когда-нибудь кончится, не всегда буржуям жировать», – презрительно фыркала мамаша, показывая, как она негодует от выбора сына. Но противиться свадьбе не стала. Всё-таки Ирина вышла из профессорской семьи Маевских, деньги у них водились, и папаша-профессор кое-что дал за дочерью в качестве приданого. Петя взамен обещал выбить всей семье Ирины листки, чтобы их вывезли из Ленинграда со следующим потоком: он работал в эвакуационной комиссии. Но сама Ирина должна остаться с мужем, что бы ни случилось. А случиться могло многое.

Порой отец, комиссар Скворцов, приносил со службы страшные слухи. Мол, немцы на подходе к Ленинграду и скоро начнется оккупация. Мамаша от этих новостей теряла рассудок. Отец ей запрещал молиться – как бы посмотрела партия на подобную вольность! – и поэтому она только тихонько плакала. Да ещё просила Петю добыть для младшего брата эвакуационный листок: он ведь легко сойдёт за ребёнка, а детей вывозят из Ленинграда в первую очередь. Но отец говорил жёстко: «Война повсюду, и нечего бегать туда-сюда». Казалось, этот человек – из стали, он ничего не боялся и не удивлялся ничему, словно жил не в первый раз. А в Ленинграде семье жилось привольно и пока сыто, для чего же уезжать в неизвестность?

В зале заиграли польку, но никто почти не танцевал. Официантка разливала красное вино и разносила десерт: маленькие шоколадки в хрустящей фольге. Гости как один тянулись к подносу. Коля с утра бродил полуголодный, и ему так хотелось ухватить шоколадку! Желудок бурчал, как сломанное радио. Но проход загородили гости, их спины возвышались над Колей, словно скалы. Он не находил глазами официантку, только слышал, как толкались и теснились кругом. И как музыканты в другом конце зала фальшивят, нисколько не стараясь, потому что знают: гостям и хозяевам безразлична их игра, лишь бы что-то звучало, пока подают еду. А Коля в жизни не мог халтурить. Для него музыка – настоящее дело, а любое дело, как учил отец, нужно делать достойно или не браться вовсе.

Родители отдали его в музыкальное училище ещё ребёнком. Думали, чем занять сына: для службы и обычной работы он не годился, ведь всегда был маленьким. Не таким, как другие дети, а особенно маленьким, необычайно хрупким. Для окружающих, не знакомых близко с семьёй Скворцовых, их младший сын казался загадочным инопланетным растением, его с удивлением разглядывали, словно не верили в реальность его существования.

Вот в семье и решили в конце концов: пускай музыкалка, хоть какое-то занятие. Лучше, чем бездельничать и сидеть в будущем на иждивении. Но редкий инструмент поддавался столь крошечному артисту. После долгих уговоров учителя музыки, после заламывания рук мамашей и снисходительного одобрения отца, Колю зачислили в класс скрипки. Учился мальчик с невероятным азартом. Теперь, спустя десять лет, он владел не только скрипкой: и балалайкой, и тубой, и виолончелью – инструментом громоздким для его роста, но он приспособился ловко вскакивать на табурет, так что выступление получалось даже в некотором роде оригинальным. Учителя его хвалили, а маэстро Пеллер однажды сказал, что с Колиной ловкостью и рвением можно в цирке выступать. Петя же обещал брату, что как только найдётся место в оркестре, он подарит ему скрипку, специально вырезанную мастером под его рост. И Коля мечтал об этом моменте каждые выходные, когда в училище распределяли ребят на выступления.

За неделю до свадьбы брата Коля получил необычное письмо. Оно пришло не в домашний почтовый ящик, как приходят другие письма, а на адрес училища. Но на жёлтом конверте – ах, красивый был конверт, с тремя печатями и завитушками в углах! – в строке адресата стояли его имя и фамилия: «Николаю Скворцову». Его вручил Пеллер – прямо в руки отдал. Всем в училище известен пунктик Пеллера по поводу гигиены: он не касается людей голыми ладонями и ходит в белых перчатках, когда нужно что-то передать – кладёт на стол или ещё куда, чтоб только нечаянно не притронуться к чужим рукам. А тут – из рук в руки передал письмо, прямо в ладошки положил! Словно хотел оказать своему ученику особую честь.

Таких прекрасных писем Коле ещё ни разу не приходило. Ему писали только друзья, а они особо не церемонились, рисовали кривым почерком на конверте: «Коле», а то и «Кольке Скворцову». Здесь же неизвестный отправитель впервые назвал его полным именем: Николай. Сразу видно, что человек серьёзный, раз обращается к адресату уважительно. Но то, что оказалось внутри письма, было в сто раз лучше его наружной красоты.

Сначала Коля не понял, кто ему пишет и зачем. Потом, читая письмо, увидел загадочное слово: «ангажемент» и совсем растерялся. Он знал, что такое ангажемент. Это когда артиста приглашают на работу в консерваторию или театр. Маэстро Пеллер постоянно получал ангажементы. Но то – маэстро, их преподаватель, а то – он, Коля Скворцов. Кому он нужен в свои семнадцать лет? Его никуда не приглашали, просто старались не замечать, как досадное недоразумение, хотя играл он отлично и даже оригинально, если верить Пеллеру. От этого он чувствовал себя ещё меньше, и дело не только в росте. Он не ощущал себя вообще цельным человеком. Так, придатком каким-то. Аппендиксом. Лишним элементом. А ребята: и Гришка, и Лина, и Шура – давно играли на концертах. И любили травить ему душу своими рассказами о выступлениях. Недавно, например, Гришка играл после партсобрания для членов ВКП(б) и теперь на каждом углу рассказывал о своём везении. Его после концерта к тому же покормили, что ещё больше вызывало зависть одноклассников. Коля старался не сравнивать себя с Гришкой, ведь ясно, что у них в жизни разные пути. Но как было тяжело не выдавать своего огорчения и не завидовать!

У Коли едва хватило терпения дочитать до конца, чтобы узнать, от кого приглашение и сколько предлагают плату. До последнего ему казалось, что в письме ерунда и провокация. Но нет, это было честное предложение с приличным окладом – небольшим, но достойным его возраста и опыта. Сначала он не мог понять: почему же пригласили именно его? Разве не нашлось во всём училище подходящего скрипача обычного роста? И лишь дочитав до последней строки, он понял. Ангажемент пришёл от Цирка лилипутов.

Теперь всё встало на свои места, исчезли сомнения. Узнав, в чём дело, Коля обрадовался и расстроился одновременно. Обрадовался, что получил приглашение с заработной платой, ведь для него оно значит так много! Шанс стать благополучным, не зависеть от Пети и отца, доказать, что он человек, а не придаток! Но и огорчился Коля немало. Хотелось верить: пригласили его потому, что он заслужил работу. Кто-то, наконец, разглядел его способности и решил наградить за годы упорной учёбы. Но ему предложили место артиста по той же причине, по которой раньше не брали в оркестр: потому что он лилипут. И это было обидно.

Всю неделю Коля обдумывал предложение. Как ни посмотри, оно казалось выгодным. В следующем году учёба в музыкальном училище закончится, и настанет время искать работу. Отец заявил, что содержать его дальше не намерен. Куда же Коля пойдёт? Куда ему податься со своим ростом? Хорошую должность, как Пете, ему не получить. Не помогут ни отцовские связи в партии, ни упорство. Всерьёз Колю никто не воспринимает. Видимо, потому что приходится опускать взгляд для разговора с ним. А скитаться на подработках, как сейчас, когда Ленинград голодает – долго он так не протянет. На прошлой неделе за слом домов им с Гришкой заплатили сухим пайком. Положение бедственное, и будет только хуже.

Мамаше и тем более отцу он решил пока не говорить. Но как было бы здорово уехать из Ленинграда! Жаль, теперь это целая проблема и приключение: поезда из Ленинграда не ходят, сообщение перекрыли из-за атак фрицев. Отправляют только по Ладоге вплавь, да и то попробуй-ка получи разрешение! Потом ещё поездом, а добираться до самого Молотова[1]. Именно оттуда отплывает теплоход «Виктор Чиж», который повезёт Цирк лилипутов в турне по городам великого Советского Союза. Как далеко сейчас эта мечта! Коля вздохнул.

Сквозь сплошную стену из гостей на секунду промелькнула официантка с подносом. «Эй! Сюда, прошу! » – крикнул Коля. Но его детский голос затерялся в беспрерывном гуле толпы. Он встал на цыпочки и начал размахивать руками, пытаясь привлечь внимание официантки. Тут сзади его толкнул кто-то из гостей, так что он чуть не упал. «Осторожно, зашибёте ребёнка», – раздался над ухом сердобольный женский голос. «Прости, малыш, – обернулся толкнувший Колю мужчина, – иди к маме, а то тебя затопчут здесь», – он участливо, с искренней заботой приобнял Колю за плечи и направил к центру зала, подальше от толпы.

У Коли внутри поднялось негодование. Мало того, что его опять – четвёртый раз за день! – приняли за ребёнка, так ещё и оттеснили от официантки с шоколадом. Теперь она ходила вне досягаемости. Он хотел уже крикнуть мужчине, что он вовсе не ребёнок, но внезапно стихла музыка, и по залу прошёл тихий ропот гостей.

В центр зала вышел отец: в комиссарской форме, с военной выправкой, высокий и уверенный в себе, как всегда. Следом за ним мамаша: широколицая, в добротном льняном платье до колена, до сих пор стройная в свои сорок шесть лет. На её лице сияла улыбка предвкушения. Это было необычно, мамаша вообще редко улыбалась. У неё от отцовской нервной службы и дурной ленинградской погоды совершенно испортился характер. Она часто жаловалась на боль в спине, стала плаксивой и негативно смотрела на жизнь. Мамаша портила картину счастья, и отец злился на неё за это. Ведь жена члена ВКП(б) не должна быть несчастлива, это патология. Но в ту минуту по её улыбке Коля понял: сейчас случится нечто приятное, чем отец и мамаша заранее гордятся.

– Давайте поздравим молодых! – начал отец.

В зале усилился гул, и вокруг появились восторженные голоса. Петя с Ириной вышли к родителям и встали рядом. Петя улыбался, а Ирина смотрела на гостей уставшим взглядом и казалась высокомерной. Но Коля про себя отметил, что она всё равно красавица. Девушки, которые привлекали его внимание, походили на неё: слишком заносчивые, холодные, но изящно сложенные, как фарфоровые статуэтки. «Хорошо пристроилась», – услышал Коля язвительный шёпот из зала.

Он не первый раз слышал упрёки в сторону Ирины, обвиняющие её в расчётливости. Похожие слова говорила и мамаша. Может, в чём-то она права: быть женой капитана Красной Армии и невесткой военного комиссара – всё равно, что оказаться в тёплом бункере в бурю. Выгодно, надёжно и спокойно. Насколько это возможно в военном положении. «Когда я вышла за твоего отца, он был беспартийный. Всего достигали сами», – гордо поджимала губы мамаша, намекая, что Ирина придёт на всё готовое. Но Коля не думал про Ирину плохо, ведь у выгоды всегда есть обратная сторона: зависимость. Куда бы ни уехал Петя, жена последует за ним, ей придётся сорваться с насиженного места, бросить родителей и работу, привыкать к новому жилищу. Пока у молодожёнов есть отсрочка. После свадьбы они поживут в просторной комнате, в квартире Скворцовых на Лиговском. Когда Коля думал об уютном счастье Пети и Ирины, ему тоже хотелось влюбиться.

Гости поздравляли молодожёнов и оставляли на столе подарки: продовольствие, иногда нужные в быту вещи, посуду и постельное бельё. Кто-то подарил керосиновую лампу. Коля слушал поздравительную речь отца и всё смотрел на Ирину. Какая же она всё-таки деловитая! Неужели она любит Петю? «Вот бы и меня кто-то полюбил», – подумал Коля. У него опять заворчало в животе от голода. Он решил держаться поближе к мамаше на случай, если снова будут разносить еду.

Из толпы показался профессор Маевский с женой. Она держала в руке белый конверт – кажется, с деньгами. Маевские подошли вплотную к отцу и мамаше. Мужчины пожали друг другу руки, женщины обнялись. Маевская передала конверт и легко кивнула: «На расходы». Профессор начал расспрашивать отца про службу, но разговор не заладился, и они оба от неловкости отвернулись. Тогда Маевская перевела беседу на неисчерпаемую, как погода, тему: на детей.

– Как поживает ваш младший сын? Он, кажется, учится в музыкальном?

Она спросила об этом без всякой задней мысли, без упрёка и насмешки, но отец почему-то сморщился от вопроса, как от лязга вилки по стеклу.

– Спасибо, он ничего. Заканчивает в следующем году. Маэстро Пеллер его очень хвалит, – попыталась улыбнуться мамаша.

– Он уже ищет себе место? Время сейчас тяжёлое, – продолжала Маевская.

Отец покраснел до кончиков усов от такой, по его мнению, бестактности. Будь это давно знакомые и близкие люди, перед которыми уже не требуется держать лицо, он бы давно гаркнул: «Не твоё собачье дело» – в свойственной ему манере. Но то были Маевские, они только что передали мамаше пухлый конверт, поэтому рявкнуть он не мог, а только натужился выдавить что-то пристойное.

– Полагаю, он останется на моём попечении до конца моих дней. А потом его досмотрит Петя. Или его дети. Если, конечно, не случится чудо, – проговорил, наконец, отец.

Когда он произнёс свою исповедь, его напряжение вмиг спало, и последнюю фразу он сказал с горечью, а не со злобой. Но всем остальным стало мучительно неловко.

Ирина взяла Петю за руку и сдавила ему пальцы. Молодожёны заторопились на улицу.

– Мы подышать, – объяснила невеста.

Коля замер, стоя за мамашиной спиной. Он не знал, как ему лучше поступить: молча уйти, чтобы не вносить в компанию ещё большее смущение? Или же, наоборот, выйти и признаться во всём отцу? Внутри клокотала обжигающая обида, что отец думает о нём как о бесполезном предмете. Словно его младший сын – чемодан без ручки, который против желания нужно нести отцу всю его жизнь. Говорил, что не станет содержать иждивенца после учёбы. Это было строго, но с достоинством и с надеждой. А выходит, он в Колю ничуть не верит. Даже не думает, что сын может сам устроиться и обеспечить себя. А мамаша-то что? Почему она молчит? Почему не вступится, что и с маленьким ростом можно достичь больших высот. Ведь она сама так раньше говорила! Предательница. У Коли разрывалось сердце. Он не мог больше молчать.

– Мамаша, папаша…Чудо случилось. Я получил ангажемент. Я уезжаю в турне.

– Что ты говоришь?! Это же замечательно! – воскликнула Маевская.

– Ты молодец, – улыбнулась мамаша. И замолчала.

Не спросила даже, куда уезжает, от какого учреждения пришло приглашение – ничего. Коля понял: мамаша не верит ему. И не развивает тему, чтобы не опозориться перед гостями. Отец взглянул на Колю с интересом, но тоже не произнёс ни слова.

– Нет, серьёзно. Я получил приглашение. Ехать нужно теперь же. Вот, смотрите, – и Коля достал из кармана свёрнутый вдвое конверт, который всю неделю таскал с собой, опасаясь, как бы кто-нибудь из домашних не нашёл его раньше времени.

Отец взял из его рук письмо – почти выхватил, измяв край бумаги, и тут же принялся бегло его читать. На отцовском лице при чтении творилось что-то невообразимое: он то хмурился, то щурил глаза, то поджимал губы. Наконец, он сунул Коле истерзанное письмо:

– Что ж, прибери. Я пойду на улицу, прошу прощения, – обвёл он взглядом гостей и двинулся к выходу из зала.

– Да что же там такое? – удивилась Маевская.

– Да, что там, Вася? – обратилась мамаша к отцу.

– Не может быть и речи, – замахал руками отец.

– В чём, собственно, дело? – поинтересовался флегматичный профессор Маевский.

– Это несерьёзно! Не о чем говорить! – вышел из себя отец. – А ты! – ткнул он указательным пальцем в Колю. – Тебе совестно должно быть такое показывать людям! Ты сын военного комиссара! Ты будущее коммунистической молодёжи!

– Николай получил ангажемент в цирк, – дочитав письмо, ответила, наконец, мамаша на немой вопрос Маевских.

Это прозвучало хорошо, даже величественно. «Николай получил ангажемент». Коля на секунду воспрянул, но увидев разъярённое лицо отца и недоумевающие глаза Маевских, осёкся.

– Мда, история, – проговорил профессор.

– А с другой стороны, сами посудите, ну куда ему деваться? Ведь война идёт. Цирк – не худший вариант, – вступилась за Колю жена профессора.

– Ведь я не глупостями заниматься. Я там на скрипке играть буду! – попытался вклиниться Коля.

– Вот, и это тоже, – улыбнулась Маевская.

– Да пойдите вы все к чёрту! – рассвирепел отец и вышел вон из зала, хлопнув дверью.

Мамаша махнула музыкантам рукой. Заиграли польку.

***

После перекура отец отвёл его в сторону, чтобы никто не видел, и сказал, что не даст денег на дорогу и не позволит позорить семью, выступая на потеху публике. Что нет более мерзкого дела, чем кривляться с глупой рожей, когда кругом голодают и гибнут люди. Коля в ответ надерзил отцу, как никогда раньше. Закричал, что всё равно поедет в цирк. А деньги заработает или возьмёт у знакомых, да хоть украдёт, вот что! На крики сбежались гости во главе с мамашей. Получился скандал. И как бы Ирина ни старалась отвлечь внимание танцами, все смотрели на Колю и отца.

Коля полночи не мог уснуть в своей комнате. Слёзы против его воли катились по лицу и заливались за шиворот, противно щекоча шею. Скоро он так их наглотался, что заложило нос, и разболелась голова. Он не хотел, чтобы кто-то видел его позор, и отпросился спать пораньше. В зале до двух часов ночи играла музыка, но потом гости разошлись. К нему в комнату никто не постучал. Только разок заглянула мамаша и, увидев, что Коля уже в постели, осторожно прикрыла дверь.

Разве цирк – это дурное занятие? Коле представлялась радость, которую он мог бы принести зрителям своей музыкой. Он бы успокаивал обездоленных пролетариев, вдохновляя их на труд во благо Родины. И от недостижимости этого благородного дела рыдал ещё горче. Даже кусочек шоколада, принесённый Петей утром, встал ему поперёк горла.

Произошедшее казалось непоправимой катастрофой. Но нужно было стоять до конца и не допустить капитуляции – даже её возможности! Нельзя согласиться с несправедливым решением. Коля твёрдо решил, что уморит себя голодом назло отцу.

Следующие дни они с отцом не разговаривали и даже не здоровались. Отец уходил рано утром на службу вместе с Петей, а Коля чуть позже – в училище. Вечером же никто не показывал нос из своих комнат. Отец проводил время с мамашей: читал ей сочинения Ленина, пока она вязала свитер из собачьей шерсти. А Петя теперь жил в комнате с Ириной: они, как все молодожёны, тешились друг другом и не обращали на драму Коли ни малейшего внимания.

Коля и правда пару дней отказывался от обедов, а на третий день, когда вышел в зал, обед ему не подали.

– Я думала, на тебя сегодня не накрывать. Как вчера, – пожала плечами мамаша.

– Будет знать, как забастовки устраивать. Съели уже всё. Раньше надо было приходить, – отец встал из-за стола с пустой тарелкой.

Потом, опомнившись, брякнул её обратно на стол, чтобы убрала мамаша, и ушёл в комнату. Коля, к своему торжеству, заметил, что отец волнуется.

– На, съешь, – протянул ему Петя остатки своей каши с огрызком хлеба.

– Спасибо, – как можно независимее откликнулся Коля.

Ему хотелось выглядеть гордым и показать, что он ничуть не сдался под напором голодовки – наоборот, садится за стол, потому что великодушно смягчился. Но получалось плохо: слишком он оголодал за три дня, и когда доедал Петину кашу, у него дрожали от удовольствия руки.

– Зря вы с папашей затеяли эту глупую ссору, – жеманно протянула Ирина, прихлёбывая чай. – Да ещё на свадьбе. Неловкая ситуация. Думаю, лучше тебе извиниться перед папашей и забыть. Конечно, он бывает резок. Но я во всём с ним согласна.

Коля чуть не поперхнулся кашей. Не столько от того, что Ирина впервые высказала своё мнение прямо и прилюдно, сколько от того, как уверенно она это сделала. Он не подозревал, что у девчонок случаются подобные перемены: в невестах они скромны и сдержанны, а как становятся жёнами – перестают стесняться.

– А я думаю, Колька, не слушай ты никого. Хочешь быть циркачом – так становись, – весело сказал Петя. – Папаша денег не даст – я помогу. Отправим тебя, не сомневайся, – усмехнулся он на возмущённый взгляд Ирины. – Ты только сам решай свою судьбу. И сам отвечать будешь. А про позор и прочее там – ерунда это всё. Никого, кроме себя, ты в жизни опозорить не можешь. Запомни. Кто бы про тебя ни сказал клевету – скажет больше про себя самого. Поэтому, если ты человек честный, то и бояться клеветы не нужно. А вот если совесть нечиста – тут уж, брат, другое дело.

Коля с детства восхищался лёгким нравом брата в противовес мамашиной хандре и отцовской гневливости. Петя далеко ушёл вперёд: и по возрасту, и по рабочим делам, и по вниманию у девчонок. «Четверть века – срок немалый», – шутил иногда он сам, но ни разу не бравировал перед Колей своим старшинством и успехами, не унижал его жалостью. Когда они бегали мальчишками во дворе, брал в свою компанию и не позволял сверстникам обижать младшего брата. Коля рос медленно. Однажды стало ясно, что выше метра он вряд ли вырастет, и многие вещи даются ему труднее, чем старшему брату. Мамаша сначала ходила по врачам, но потом сдалась. Отец почти сразу понял, что «растёт обуза». И тогда Петя стал для Коли верной опорой. Он пробовал развивать брата: бегал с ним наперегонки – в шутку, конечно; растягивал его на турнике, от чего Коля даже подрос на шесть сантиметров; выписывал ему книги о путешествиях, притворяясь перед отцом, что они понадобились самому. И вот настал момент выпорхнуть из родительского гнезда и отправиться в самостоятельное плавание. Коле предстояло рискованное начинание с неизвестным результатом – брат и здесь поддержал его, как мог.

Ему было нечем отплатить Пете, и от этого щемило сердце. Коля тут же забыл и обиду, только что нанесённую его женой, и отцовскую ярость, и мамашину холодность.

– Дам тебе со следующей получки и на дорогу, и на сборы, – обещал Петя.

Коле хотелось броситься к брату и обнять его со всей силы, но стало неловко из-за Ирины, которая сидела рядом, насупившись, и поэтому он лишь кивнул, продолжая уплетать кашу. Но внутри у него разливалось тепло, словно он выпил огромную чашку сладкого чая.

***

Пролетели две недели, и близко подступал сентябрь. В Ленинграде начался очередной месячник по слому деревянных домов. Старые брёвна и доски шли на запасы дров, бесценные осенью – а что говорить про зиму! Ими отопят весь город: школы, училища, больницы, жилые дома. Вскоре наступят первые холода, а привезти дрова в Ленинград уже невозможно, немцы перерезали все пути сообщения с городом. Тот, кто не озаботился дровами заранее, обречён замёрзнуть зимой. Поэтому на слом домов посылали всех ребят: старших школьников и студентов. Два кубометра дров разрешали оставить себе или семье, а два полагалось сдать государству.

За прошлые работы ребятам только давали сухие пайки с печеньем. Коле не хотелось идти на слом. Он думал: зачем ему эти дрова, ведь скоро он уплывёт из Ленинграда? Но потом вспоминалась вечно закутанная в шаль мамаша с её хондрозом, изнеженная Ирина – и он отбрасывал эти мысли. Нужно стараться ради них. Они с Петькой и отцом – мужчины, они потерпят. А женщинам необходимо тепло.

Петя до сих пор был уверен, что всё можно купить за деньги, но Коля уже убедился: происходит нечто тревожное. В прошлом месяце он купил на рынке интересную книгу – «Три мушкетёра», всего за пять рублей. А вчера, когда пошёл на рынок, книг там не нашёл. И продукты подорожали в несколько раз. Хотел купить пальто в дорогу – ношеное, видно, с чьего-то плеча – а денег у него не взяли, просили вместо них консервов и муки. Коля растерялся и ушёл. А по дороге всё думал: «Нет, ошибается Петька, не всё можно купить за деньги». Ему стало беспокойно, что у него не взяли денег. Он смотрел на бесполезные разноцветные бумажки у себя в руках и понимал: нужно уезжать из Ленинграда быстрее. Те, кто в панике бегал за эвакуационными листками – не паникёры, как усмехался отец. Они самые здравомыслящие люди. Напоследок, уходя с рынка, Коля обернулся на людные ряды: сколько же в Ленинграде народу! Как ни суетись, а если всем захочется уехать, не хватит ни паромов, ни барж, ни лодок. Да и всей Ладоги не хватит, пожалуй.

Сегодня Колю задержал на разговор Пеллер: волновался, почему маленький артист до сих пор в Ленинграде. Как выяснилось, маэстро хлопотал о его судьбе: он и предложил кандидатуру своего ученика, когда пришёл запрос из Цирка лилипутов. Коля успокоил наставника, что уедет сразу, как появится возможность – то есть деньги от Пети. Но сам от разговора с маэстро ещё больше разволновался. Ждать – хуже, чем действовать, и почти невыносимо, когда видишь своё будущее убегающим, но не можешь ухватить его за хвост.

На слом Коля опоздал, явился последний из их компании. Шура, Гришка и Лина уже были там. Бригадир сердито прикрикнул на Колю, даже обозвал уклонистом и велел, чтобы он скорее записался в табель и приступал к работе. Занятия в музыкальном училище закончились ещё в полдень, и трудно будет оправдаться перед ребятами, где болтался целый час. Но ведь и они его не дождались! Коля увидел их вдалеке от рабочей площадки. Гришка с полной охапкой досок быстро топал впереди всех. За ним с охапкой поменьше шёл Шура. И последней в колонне плелась Лина. У неё в руках Коля заметил всего несколько дощечек. Она помахала Коле свободной рукой и направилась вслед за парнями к грузовику.

Кузов был до середины заполнен брёвнами и досками. Позади снесённого дома ещё ездил экскаватор, сгребая ковшом строительный мусор и части здания, непригодные для растопки печей. Коля подошёл к горе досок и начал укладывать их себе на руки.

– Ты где это был? Мы уж тут пашем давно! – подбежал к нему Гришка. – А сегодня тачки соседняя бригада умыкнула. Вот, всё руками таскаем!

По его здоровому, как у телёнка, лбу струился пот, капая на пухлые розовые щёки. Гришкина румяность делала его похожим на смущённую девицу. Коля улыбнулся, но вслух, конечно же, этого не сказал. Гришка, чего доброго, может и поколотить – не посмотрит, что друг маленького роста, и влупит от души. В их компании не принято бить только девушек.

Лина болтает что угодно, а Гришка её не трогает. Шура недавно строил теорию, что она Гришке нравится, поэтому он и терпит. Но Коля думал, что у их большого друга просто кодекс чести – не бить девчонок. Он и сам бы никогда девушку не тронул, даже если сильно обидела бы. Впрочем, Лина Колю ни разу не обижала и вообще порой ласкалась к нему, как котёнок. В последний год Коле казалось, что Лина к нему неровно дышит. Вот была бы потеха: Гришка Лину любит, а она – Колю!

12 3 4 Следующая ⇒