Обзор книги С.В. Лурье 3 страница

Формы соперничества, в частности и между Россией и Англией, на протяжении второй половины XIX века были фронтальными, линейными, очаговыми. На Балканах, Закавказье, Средней и Центральной Азии складывались две огромные непрерывные, почти параллельные фронтовые линии, которые, как волны накатывались навстречу друг другу. До XX века эти линии не находились в непосредственном соприкосновении. Между ними складывалась буферная полоса. Далее рассматриваются детально функции буфера при фронтальном типе соперничества. В ходе соперничества в Восточном вопросе Англия на обширной линии суши во многом действовала согласно логике сухопутной державы, оставаясь при этом морской державой, пристально охраняя все те участки на побережье, которые могли стать для России морскими воротами. При фронтальном типе конфронтации буфер может иметь функцию «волнолома» для одной, а иногда и для обеих сторон. В существенном смысле «волноломом» виделась Англии и Турция, которую она планомерно поддерживала в состоянии неделимости и политической прострации, не допуская ни расчленения, ни экономического развития ее. Формой буфера-«волнолома» может стать агрессивное государственное образование, созданное в непосредственной близости от фронтовой линии с соперником и призванное служить ударной силой, разрушающей эту линию. (Сегодня мы наблюдаем то же, нечто подобное, хотя Турция обрела функцию региональной державы с безудержными амбициями. А США играют ведущую роль в соперничестве с Россией. ) Россия в своей восточной политике опиралась на армянское население Османской империи и в некотором роде смотрела на армянские вилайеты как на свой буфер. Для его сохранения Россия добилась того, что немцы вынуждены были изменить свой первоначальный проект Багдадской железной дороги и обойти армяно-населенные районы Турции. (Националистическое движение в армянской среде империи обычно вызывало у России достаточно болезненную реакцию. По мере продвижения линии фронта бывшие союзники включались в состав империи и подпадали уже под внутреннюю имперскую политику, что и произошло с армянами в XIX веке. )

Линейная форма соперничества держав, до того существовавшая только на море, начинает распространяться и на суше в связи со строительством железнодорожных магистралей (Берлин – Багдад – Барса, КВЖД на Дальнем Востоке), что приводит к качественным изменениям в функциях буферных зон, например, навешиванием « замков » в узловых пунктах магистрали или морских путей. Вдоль линии организуется пространство с определенными функциями, что изменяет и значение буферов тут. Особенность буфера выражалась в новом политико-экономическим образовании, на которое возлагались функции и хозяйственного развития территории. Узловые станции на железной дороге превращались в новый компонент организации территории, в ее нервные центры. Цепочка, линия вдоль этих буферных зон по магистрали имела в комплексе огромное геостратегическое значение, поскольку давала возможность военных перевозок по всему Востоку, связывала в единое целое важнейшие стратегические районы и, кроме того, определяла организацию всего пространства вокруг в зависимости от основной коммуникационной линии, ее направления. Русско-английский раздел зон влияния в Персии привел к постепенному трансформированию фронтального типа соперничества в линейный, приобретая тенденцию технико-экономического сотрудничества. План послевоенного передела Ближнего и Среднего Востока (план Сайкс-Пико, 1915–1916), также имел такую конфигурацию, которая делала бы удобной прокладку совместной для держав Антанты транс-восточной дороги. Все эти трансформации сопровождались «навешиванием замков» на пункты, являющихся для тех или иных стратегических путей ключевыми: создаются буферы-блокаторы, буферы-контролеры. «Линейный» буфер мог поддерживаться в роли активного, иногда даже агрессивного агента, чего не допускалось при фронтальной форме соперничества.

Очаговая форма соперничества возникла уже в XX веке. Образно это выглядит так: напротив «крепости», принадлежащей одной державе, возникает «крепость», принадлежащая другой, и эти «крепости» ведут между собой «перестрелку», добиваясь победы или перевеса в регионе. Пространство между ними оказывается «полем битвы». Пример? Противостояние на Ближнем Востоке Израиля, вооружаемого преимущественно Соединенными Штатами, и Сирии, вооружаемой преимущественно Россией (ранее СССР). Ливан между ними получил «игровое» значение «поля битвы». Мы имеем уже глобальное противостояние держав, когда его ареной является весь мир в целом. В этом случае агенты-«агрессоры» используются уже в полной мере. Основной мировой конфликт как бы сублимируется, и в специальной организации арены соперничества уже в целом вроде как и нет нужды.

По всему миру идет, казалось бы, хаотичная, гибридная война. Но ей предшествовал период реорганизации мирового пространства по закономерностям, близким уже глобальной геополитики. Державам-победительницам в Первой мировой войне удалось эффективно исключить из своих рядов Россию, организовав там Октябрьский переворот, и более или менее неконфликтно поделить между собой сферы влияния на Ближнем и Среднем Востоке. Организация этого пространства как арены соперничества практически отсутствовала, а акцент переносился на глобальную ответственность держав и принципы управления народами. Была разработана довольно гибкая и продуманная мандатная система.

В эпоху очагового противостояния структура пространства на Востоке, да и во всем мире, остается примерно неизменной. Противостояния наверняка приобретают довольно жесткую структуру в геополитическом пространстве с доминантными и самостоятельными значениями. Теперь относительно легко применяются альтернативные или гибридные комбинации. Трансформируются и роли самих держав. Так классически сухопутная Россия в эпоху глобальной геополитики поддается соблазну стать морской державой и добивается этого очень настойчиво. (Но жесткой последовательности в ее действиях нет. Она берется за те предприятия, которые с наибольшей вероятностью могут увенчаться успехом, оставляет одни, неудавшиеся, и тут же берется за другие, за тысячи километров от них. ) Классически морская держава США (вытеснившая Великобританию), следуя геополитической доктрине Н. Спайкмена (территорию континента опоясывает римленд ), стремится укрепиться на береговой полосе Евразии, что в какой-то мере можно рассматривать как современную форму фронтального соперничества. Но и их действия не имеют строгой последовательности: в рамках глобального противостояния территории римленда для США взаимозаменяемы. Обширность арены соперничества дает огромную свободу маневра, устраняет из макроуровня геополитического действия как элементы тщательного балансирования отношений, свойственные классической дипломатии, так и алгоритмичности – предзаданного характера процесса взаимодействия. Активно применяются методики «хаоса». На микроуровне геополитического действия все отчетливее проявляются проектно-алгоритмические черты, и последующим этапом геополитического взаимодействия становится проектный, предполагающий упорядоченность и синхронизированность действий в различных регионах и на разных уровнях. Организуется « управляемый хаос ».

Структурообразующими осями, вокруг которых организуется мировое пространство, являются геостратегические линии. Они сопряжены с основными векторами экспансии (экономической, военной, идеологической). Вот несколько типов таких линий: линии конфликта между державами, линии основных направлений грузопотоков сухопутными или морскими путями, направления распространения культурных образцов. Вистории Восточного вопроса можно выделить четыре линии конфронтации между Россией и Англией, это – балкано-константинопольская, персидская, армянская и памирская. Прохождение этих линий обусловлено было географическими, политико-географическими, культурными и психологическими факторами. Линии соперничества в иных обстоятельствах могут перерастать в линии сотрудничества, пронизывающие большие пространства, проходя через страны и континенты, разветвляясь и связывая между собой обширные регионы. Центрами агрессии вдоль геостратегической линии могут стать как очаги собственной, автохтонной культуры, так и любые другие культурные очаги, которым может быть придана соответствующая доминанта, из которых тянутся идеологические геостратегические линии напряжения. Идеологические агрессоры могут совпадать с военными, но могут вносить и дополнительные моменты в организацию территории вокруг линии конфликта. Однако культурно-идеологические линии напряжения вряд ли могут быть преобразованы в сферу сотрудничества, поскольку речь идет об исходной конфронтации глубинных культурных доминант, о трансляции основополагающих ценностей. Здесь возможны либо победа одной стороны и подавление другой, либо некое неустойчивое образование по принуждению. В разные эпохи и для разных стран эти идеальные геостратегические линии качественно различны. В эпоху очаговой формы соперничества (при всей ее идеологической напряженности) говорить о стабильных линиях такого рода почти бессмысленно. Они складываются ситуативно, принципиально непрочны и переменчивы, провоцируемы почти идеально-метафизическими расширениями жизненного пространства, сопровождаются бурно эксплицитным идеологизированием на эту тему. (Из примеров подобных конфронтаций – Карабахский конфликт как шлейф от армяно-турецкого. ) Для России наибольшую идеологическую нагрузку имела ее геостратегическая линия через Балканы к Константинополю и далее на юг. Вообще геостратегическая линия представляет собой некий стержень, вокруг которого идет особого типа структурирование территории. Она может иметь б о льшую или меньшую идеологическую нагруженность, что тоже влияет на организацию территории вокруг и вдоль. Она сопровождается выраженной пропагандистской компонентой, замыкающей на себе самые разнообразные элементы геополитического взаимодействия.

Кроме реальной борьбы между державами идет борьба идеальная, борьба проектов. На рубеже веков XIX и ХХ появились проекты строительства трансконтинентальных железных дорог. В XX веке проекты усложняются, они предполагают уже заблаговременную организацию пространства, обладающую определенными – не столько статическими, сколько динамическими – качествами. Например, границы государственных образований очерчиваются так, что предопределяют затяжной конфликт (именно он является стержнем проекта), и прилегающие к нему регионы перманентно конфликтогенны, а в процессе его (вялотекущего) развития приобретают качества и вызовы, провоцирующие неизбежные вмешательства извне. Сегодня это Ближний Восток, Закавказье, Афганистан, Прибалтика, Украина, Дальний Восток и др. Создается стойкая технологическая структура самовоспроизводящегося конфликта, провоцирующего политическую прострацию вокруг себя. Политический регион сегодня представляет собой территорию, на которую мыслительные фигуры геополитической силы накладываются на реальность. Так по Спайкмену: «Геополитический регион – это не географический регион, определенный неизменной топографией, это с одной стороны, а с другой – динамическими сдвигами в центрах силы ». Откровенно цинично! Любое пространство на земле никак не устойчивое и саморазвивающееся, никак не самозамкнутое самодостаточное целое, а по определению всегда подлежащее динамике глобального геополитического взаимодействия, оно – лишь фрагмент или узел стягивания напряжений некоего всемирного целого, продукта мыслительных манипуляций глобальных центров силы на геополитическом поле планеты всей. (Всякие предварительные планы урегулирования конфликта, представленные в виде карты территориальных переделов, сами по себе могут служить мощными стимулами провоцирования конфликтной динамики и рычагами ее контроля. ) Такой проект предопределяет для оказывающихся в поле его действия субъектов некоторое распределение внешнеполитических ролей, то есть задает некую динамическую псевдосюжетность конфликта: он проецирует на пространство предзаданный образный ряд, который в конечном счете обусловливает не только восприятие течения конфликта внешним миром, но и в значительной мере продуцирует восприятие конфликтующими сторонами друг друга и даже отчасти самих себя. В процессе проектной организации пространства конфигурация региона может меняться как в плане внутренней структуры отношений, так и в плане привязки к нему тех или иных территорий. Вместе с тем, проектный способ действия не исключает полностью других, более архаичных форм соперничества. Геополитическое взаимодействие сегодня имеет пульсирующий характер. Фазы сотрудничества в реализации проекта сменяются действиями в стиле традиционной военной стратегии, приводящими реальный баланс сил в более адекватное состояние для функционеров в проектном пространстве.

***

После погружения в особенности колониальной экспансии и геополитику, возвращаемся к обсуждению особенностей Российского государства и народа его. Фактически вся жизнь российско-подданных была устроена так, что каждый без исключения на своем месте служил интересам государственного целого: по своей ли воле, помимо ли нее... В России всегда во все времена государственные или военные функции, были сильно развиты, порой даже гипертрофированы, а прочие – запущены. Да и сами русские никогда не мыслили себя вне государства. Семейственное начало было развито относительно слабо, оно затмевалось началом общинным. Хотя государственная парадигма присутствовала в сознании всегда очень четко, отношение к государству русских крестьян второй половины ХlХ – начала ХХ веков поражают противоречивостью. Так, крестьяне старались избегать любых встреч с представителями государственной власти. Но эти же крестьяне очень неплохо разбирались во внешней политике государства. В периоды войн народ внимательно следил за ходом боевых действий, а чтение газет занимало значительную долю деревенского досуга. Объяснение крестьянами политических целей и задач России, действий ее и других государств, весьма разумны и близки к реальному положению дел. У народа было очень отчетливое ощущение некоего должного для государства – и в этом психологическая подоплека и русского этатизма, и русского анархизма. Причина постоянной конфликтности русского государственного сознания в его глубинной противоречивости при его упругости, интенсивности, прочности. Далее очень подробно показываются основания и условия разрешения конфликтности. Более, сами противоречия становятся источником и поддержкой российской экспансии. Благодаря общинной организации крестьян, их принадлежности определенному міру[1], российское пространство обретало многочешуйчатую структуру, и расширение империи происходило путем прибавления все новых и новых мiров-чешуек к уже имеющемуся телу государства, тоже, собственно, чешуйчатому. (О чешуйках, которыми представил территорию России ребенок, было в самом начале рецензии. ) Синонимом слова «община» является слово «міръ», и понятие «міръ» было центральным в сознании русских крестьян. С правовой точки зрения он был административной единицей, с церковно-канонической – приходом; с точки зрения имущественного права – міръ, поскольку он распоряжался землей, являлся поземельной общиной. (У некоторых христианских народов община была міромъ практически в том же смысле слова, что и у русских. ) Русская община была центральным местом в самоидентификации подавляющего числа членов русского общества, состоящего в основном из крестьян или выходцев из села. Община была очень гибким организмом, но всегда внутренняя сущность общины оставалась неизменной – она была самоуправляющимся міромъ. В древности міръ сам был как государство, но и с ростом централизации в российском государстве в целом община-міръ для народа оставалась самодовлеющим целым, и міръ оставался высшим авторитетом.

Структура русского общества еще в ХV веке, а на Севере вплоть до ХVII века, представляла собой федерацию міровъ на основе общих экономических и военно-стратегических интересов при полной автономии каждого конкретного міра. Міръ был структурой, в которую входили люди разных сословий, проживающие на данной территории. Міромъ был и город, и улица, и городской «конец» (район города). Міры каждого конкретного региона объединялись в земство, а земство уже входило в состав Московского государства. Само государство понималось как система, объединяющая многочисленные міры. Россия оказывалась в восприятии народа большой общиной. Так же под міромъ понимался и «русский народ». Получалось, что над местными мірами стоит, с одной стороны, міръ всей земли, русская земля, а с другой – міръ в смысле весь народ. В Смутное время под міромъ патриарх Гермоген в своей грамоте о сведении с престола Василия Шуйского понимал весь русский народ. Но реальное государство российское никогда таким міромъ не было. Положение крестьянской общины в российском государстве становилось все более двусмысленным, особенно после петровских реформ. И народ к властям порой относился, как к оккупантам. И в конце XIX века никакие нововведения не вызывали доверия крестьян. Народ продолжал чувствовать себя в глухой конфронтации с государством. У государства же отношение к общине было чисто утилитарное: пополнение казны и рекрутский набор, а права общины нередко игнорировались. После крестьянской революции 1905 года государство начинает целенаправленно общину низводить. Сопротивление крестьян реформе было яростным и иррациональным… Еще в начале XX века крестьянская психология оставляла их в большом государстве-общине, поддерживая массовое переселенческое движение – «народную колонизацию» окраин Российской империи. Более того, народ повсеместно верил в «черный передел» – всероссийское поровнение, справедливое перераспределение русской земли между всеми членами русского общества на тех же принципах, на которых происходило поровнение внутри отдельных общин.

Цари в России появились значительно позднее, чем сформировался механизм мирского самоуправления. Но образ царя как народного защитника на удивление глубоко укоренился в сознании русского народа. Можно идеологические основания этого убеждения искать в византизме, глубоко усвоенном русскими, но в реальности это убеждение все чаще не получало никакого подтверждения. Психология крестьян не хотела мириться с такой реальностью, защищая свой «мiропорядокъ». В сознании народа должно было быть нечто такое, что, несмотря на постоянный конфликт государственного и мiрского начал, пронизывает их оба. Автор пытается найти и описать это нечто. И находит.

У истоков русской государственности лежит серьезная психологическая драма. Когда пала столица православного мира – Константинополь, – русским представляется, что они остались единственным православным народом в мире. И русские вверенное им на хранение Православие обязаны сохранить для целого мiра, и вся страшная ответственность за его гибель падет исключительно на русских, от которых только и могут последующие поколения наследовать истинное Православие и благочестие! Старые русские воззрения на греков, как на утративших истинное благочестие, на Москву, как на преемницу Византии, как на единственную теперь хранительницу чистого, ни в чем не поврежденного Православия, в народе укрепились настолько сильно, что и реформа Никона привела к расколу и старообрядчеству, корнями глубоко проросшему в народе и, как ни удивительно, в души правителей русских. Вот откуда корни русской недоверчивости к другим народам, самоизоляции, скрытности – особенно бросающиейся в глаза иностранцам, – ощущение своей особой миссии в мире, миссии, которая требовала постоянного внутреннего напряжения и самозамкнутости. Все это сидит глубоко в русских, несмотря на все последующие в веках потрясения и реформы государственного управления. Да, процесс формирования русской государственности и этногенез русского народа шел очень не просто. Недостаточность общественных сил, личных и материальных средств для разрешения очередных внешних и внутренних задач и проблем русской жизни – постоянная и полная трагедии судьба ее истории. (То же мы имеем и наблюдаем и сегодня! ) Поэтому значительные исторические достижения покупались и продолжают покупаться дорогой ценой крайнего напряжения. Русское государство, чтобы не распасться, должно было иметь мощную идеологическую доминанту, которая оправдывала бы такое постоянное перенапряжение сил.

Московские цари считали себя преемниками византийской государственности и претендовали на то же значение в православном мире, которое имели византийские императоры. Они перенесли на русскую почву византийскую идеологию государственной власти, где могущество Православия зримо выражалось через государственное могущество. Единообразие населения империи становилось символом победы религиозно-государственной идеи. То, что мiръ всегда враждебен унитарному государству, не рефлексировалось – государство просто не считалось с мiрскимъ устроением» русской жизни. Унификация обширной территории Российского царства, впоследствии – с Петра Великого – империи, происходила постепенно, и вплоть до ХVIII века – а в действительности и до XX века – многие ее окраины сохраняли автономию юридически – либо фактически, – хотя первая попытка упорядочить областное управление была сделана еще Иваном IV Грозным.

История русского народа была иной, и бегство от государственной власти составляли все содержание народной истории России. Народ упорно не признавал над собой единящей, сглаживающей все различия и препятствующей самодеятельности государственной власти. Народ по-своему воспринял и усвоил очень глубоко, но в иной форме идеологию «Москва – Третий Рим». Для него Третьим Римом был он сам – русский народ и «Святая Русь». Любое место, где живут русские, уже тем самым становится Россией, вне зависимости от того, включено ли оно в состав Российской государственной территории или нет. Разница между государственным византизмом и русским мiропорядкомъ в том, что «Москва-Третий Рим» привязана к конкретному месту, конкретному государству, и носителем его может быть каждый, кто примет Православие и Российское подданство, а «Святая Русь» – во всяком случае, в ее раскольничьих интерпретациях – несет более выраженную этническую окраску, а локализация ее, можно сказать, скользящая: то град Китеж, то Беловодье. Известна и легенда о Святой Руси: до поры до времени скрывается от взоров Русь, скрывается от взоров и царь русский. Раскол связан и с политической оппозицией власти царя, поскольку в истории прослеживается прямая связь между расколом и земством (последнее ведало в числе прочего и многими церковными вопросами).

И в Смутное время, Российское государство было спасено именно земством. Патриарх Гермоген обратился со своими посланиями к мiру, понимая под мiром весь русский народ – и в безгосударственное время власть вернулась народу. И народ восстановил Московское царство. Но и раскольничья Святая Русь имела свое гражданство. В известном смысле можно сказать, что она мыслилась именно как государство. Бегство народа от государства приводило к колонизации новых земель государством. Народная колонизация завершалась государственной: вслед за народом шла государственная власть, укрепляя за собой вновь заселенные области и обращая беглых вновь в свое подданство. И крестьяне чувствовали, что делают нечто необходимое государству, служат государству,.. от которого бегут. Такой конфликт между народом и государством приводил к укреплению государства, более того, без этого конфликта русская государственная власть никогда бы не смогла прочно утвердиться на столь огромной территории. Конфликт был функциональным и сам служил залогом могущества Российской империи. Но для народа родным был общинный, мiрской дух вообще и государственный дух вообще. И своеобразный перенос понятий «Москва – Третий Рим» и «Святая Русь» на практике обеспечивал силу русской экспансии. Русский народный этатизм имеет мiрскую форму, и потому этатизм официальный и этатизм народный различны между собой, и каждый со своей стороны отвергает внешние проявления другой формы этатизма. Но оставался, по крайней мере один, атрибут, присущий той и другой форме этатизма, – это образ царя. В двух этих системах образ царя имеет отчасти различное содержание, но тем не менее дает определенную возможность прямой коммуникации между ними: государственная пропаганда может обращаться – до поры до времени – к народу на понятном ему языке. (В начале ХХ века эта коммуникация нарушается сильно революцией 1905–1907 годов, и продолжалась дисфункция до февральской революции 1917-го. ) До поры до времени, когда выходом из противоречиво сложившейся структуры общинно-государственных понятий стало не бегство от, а воля, когда человек в одиночку выходил из своих социальных рамок. Но воля эта – это высвобождение с надрывом, с душой, вывернутой наизнанку. Такой же надрыв чувствуется и в самой русской государственности, очень интенсивной и напряженной. В русском государственном сознании, во всех формах его, ощущается постоянный надрыв, бесконечный поиск себя и невозможность нормальной и спокойной самоидентификации. Напряженность и надрыв оставляли постоянную возможность срыва. Конфликт всегда мог и может утратить свою созидательную функцию…

***

Российская империя в ее идеальном образе должна была заменить собой империю Византийскую, стать Третьим и Последним Римом, единственным земным царством Православия. Русское переставало быть этнической характеристикой и становилось государственной: все, что служит процветанию православной государственности, является русским. Не русские – православный народ, а весь православный народ – русский, по имени православного государства. Эта мифологема проявлялась не столько через эксплицитное идеологизирование, сколько имплицитно, через действия, поступки, реакции людей, строивших Российскую империю. В пространстве, которое возникало между мифологемой и жизнью, разворачивались такие события и отношения, которые создавали для носителей имперской идеи не только внешние, но и глубокие внутренние конфликты, и эти конфликтогенные ситуации имперский народ перманентно преодолевает. Имперское строительство имеет в основании два не сводимые друг к другу культурологических фактора: модель народной колонизации и центральный принцип империи.

Россия страна, «которая колонизируется». Особенность русской народной колонизации в том, что русские просто переходили с одного места жительства на другое, а новые территории, заселяемые русскими, становились продолжением России. В XIX веке было уже несколько иначе: по мере продвижения русских войск юго-восточном направлениях, в Центральной Азии, занятые земли очень быстро заселялись русскими крестьянами. В отличие от Западной Европы, переселенческие движения России, оставаясь явлениями внутреннего быта, имели форму бегства от государства. И русское движение не было исключительно военным – всегда вместе с тем и земледельческим. Бегство же напоминало игру в «кошки-мышки». И государство не справлялось с этим, даже если и хотело упорядочить процесс колонизации. От тундры до пустыни продолжается вольная русская колонизация. Русские крестьяне неуютно чувствовали себя только там, где сталкивались с туземными народами, обладающими собственной развитой культурой и национальным чувством, как это было в Закавказье или, например, в Приамурье, где китайцы жили абсолютно изолированно от русских. В своей первоначальной форме русская колонизация представляла собой как бы наслоение «чешуек», участков территории, находившихся в юрисдикции отдельных мiровъ, в итоге все происходило по схеме: бегство народа от государства – возвращение беглых вновь под государственную юрисдикцию – завершение государственной колонизации новоприобретенных земель. Или если в итоге военной кампании к территории государства прикрепляется большая «чешуйка», то в идеале она тут же покрывается мелкими «чешуйками» территорий отдельных русских мiровъ. Так «дикое поле» осваивалось, интериоризировалось, приобретая «чешуйчатую», мiрскую структуру. Никакой идеологической программы колонизации, разработанной методики колонизации у России-государства не существовало вплоть до конца XIX века. В основе ее лежала русская психология колонизации с небезызвестным «авось». Гомогенность территории империи достигалась разными способами, и в каждом случае это было не правило, а очередное исключение. Имперская политика в национальном вопросе пестра и разнообразна в своих проявлениях, но цель всегда ясна – исключение политического сепаратизма и установление государственного единства на всем пространстве империи. На многих территориях империи (а это б о льшей частью обширные малозаселенные пространства) ассимиляция происходила быстро и почти безболезненно, что составляло ложное представление об исключительных способностях русских к ассимиляции. Тогда как психологически русские колонисты были чрезвычайно интровертны, замкнуты в себе и вообще не склонны обращать особое внимание на инородческое население. Исследователей поражала традиционная нечувствительность русских к национальным проблемам иноплеменных подданных и их вполне искреннее неумение «воспринять национальное неудовольствие всерьез». (С тех пор мало что изменилось в психологии русских, разве что из-за затуманенной идеологии возрос, пробившись сквозь асфальт советского интернационализма, не присущий православным русским национализм. ) Ассимиляцию трудно считать элементом модели народной колонизации, но она оставалась составной частью русского имперского комплекса, основанного на взаимодействии религиозной и государственной составляющих. На рубеже XIX и XX веков, когда этатистская составляющая имперского комплекса все настойчивее подавляла религиозную, когда посредством секулярного этатизма на русскую почву проникала националистическая идеология (которая, в противоположность имперской, исключает культурную экспансию), никакая массовая колонизация не могла интегрировать население страны, особенно недавно присоединенных к империи.

⇐ Предыдущая 1 234 5 Следующая ⇒