Обзор книги С.В. Лурье 2 страница

При традиционном подходе империи обладают заранее предрешенными, как правило, негативными качествами, что не позволяет разглядеть специфику имперских действий и имперской логики. При новом подходе взгляд на империю нейтрален, он открыт для изучения самых разных аспектов имперского строительства и имперской практики и позволяет делать совершенно новые выводы об империи как о политико-культурном феномене. Новый подход утверждает, что имперская ситуация могла и может сложиться в разное время и во многих регионах мира. Империи не только наше прошлое. Империя может быть и нашим настоящим, и нашим будущим.

***

При сравнении Римской, Византийской и Российской империй прослеживается преемственность центрального принципа империи, его изменения и развитие в процессе Translatio Imperii. Это позволяет лучше понять идеальные (и идеологические) основания становления Российской империи. Рассматривается также Британская империя во взаимодействии с Российской в пограничных ситуациях.

Римская империя выделяется своим универсализмом. Она претендовала на то, чтобы быть не просто государством, а государством вселенским, государством единственным во вселенной, совпадающим по своим масштабом со всем цивилизованным миром. Римская империя мыслила себя не как государство, а как все цивилизованное и политически организованное человечество. Все, что оставалось за ее пределами, было варварским. Римская империя до сего дня сохраняется не воспоминанием о политическом образовании, замечательным по своим размерам, подобно империи Александра Македонского, а идеей о том, что пребывание людей, разделенными на множество групп, не нормально. Истинная организация одна, и она есть Римская империя. Да и Рим не представлял себя государством в современном понимании, как одно из государств вокруг. (Поначалу их, собственно, и не было. ) Хотя сочетание универсализма с изоляционизмом и сакрализацией общественно-государственной жизни было свойственно и другим имперским традициям, таким как Древний Египет, Персия, Древний Китай, специфика реализации имперского принципа отличали и выделяли Римскую империю от всех предшествовавших и современных ей империй. Она была многоэтничной, но этнические различия в ней не имели никакого политического значения. Политический порядок парил над этническими различиями, подобно тому, как сегодня цивилизация парит над национальными границами. Римская империя дала идеальную модель формы для империи. Содержание центрального принципа Римской империи наполнялось симбиозом латино-римской и греческой культур. И последняя служила базой, материалом, из которого лепился образ империи – так закладывался сам принцип заимствования империи, ее транскультурности, что сделало возможным впоследствии формирование понятия «переноса империи» – Translatio Imperii. Таким образом, культурное основание, на котором строилось имперское здание было заимствованным. Рим был частью эллинистической цивилизации в культурном и религиозном отношении, и потому греческая культура воспринималась как цивилизация, а Греция была ее первой хранительницей. Римский государственный гений эллинскую модель города-государства постепенно трансформировал в модель вселенской империи: принципы эллинистической монархии проявляли себя в имперских (всемирных) рамках и находили свое выражение в Римском праве.

Идеи эллинистической монархии сказывались на статусе Римского императора: идея благочестия, религиозного долга императора, все более и более доминирует божественность власти императора, а в IV веке Император попадает под защиту Христианского Бога. Отношения между человеком и богами, императором и богами, богами и империей, получив особую римскую специфику, трансформировались в отношения с Триединым Христианским Богом, явственно проявившись в Византийской империи. В Римской империи отношения граждан империи с богами были регламентированы государством, и государство строго надзирало за их «правильностью», и «сакральное право» – ius sacrum – составляет часть «публичного права» – ius publicum). Религия тесно сопряжена с государственной жизнью настолько, что оторванная от нее почти лишалась своего содержания. Римская государственная религия не имела смысла без римского государства, у нее не было задачи, отличной от задачи государства – она и есть religio civilis в собственном смысле!

Все это сказывалось на внешней политике Рима, в частности, на понимании внешних границ империи. Границы определяют пределы сферы деятельности имперской администрации, а также пределы стран, имевших местных правителей, но находящихся в сфере римской юрисдикции, реально или номинально признаваемой. Римская дипломатия формировала сложную структуру геополитического пространства по периметру империи с целью создания специфической буферной зоны (лимитрофной полосы в современной российской терминологии). Рим имел «дипломатические отношения» только с государственно-племенными образованиями, которым он покровительствовал. (Так англичане в Индии покровительствовали своим раджам. ) Империя жила не среди народов, а в окружении варваров!

Римская империи – образца «Pax Romana» – для Византийской оставалась единой и единственной империей языческих времен с истинно религиозным значением земного образа единого и единственного Царствия Божия. Идея провиденциального значения вселенского «Pax Romana» была выражена в знаменитой рождественской стихире, которая пелась в богослужениях византийцами и поется славянами по сей день: «Августу единоначальствующу на земле, многоначалие человеков преста…». Если такое значение для Православия имела языческая Римская империи, то несравнимо большее значение Византийская империя имеет для православного мира и сегодня. В основе Византийской империи мы находим идею земного отражения Царства Небесного, и правление императора есть выражение Божественного господства. Единая императорская власть, уподобляется власти Бога, а империя есть земной образ (икона) Царствия Божия. В своем идеале Византийская империя – это сообщество людей, объединенных идеей Православия, то есть правильной веры. Так преодолевается разделение на языки, этносы, культуры, которое было следствием греха – попытки человечества самовольно достичь Небес, построив Вавилонскую башню. Красной нитью через всю историю Византии проходит неприятие любого национализма идеологами империи, и после победы монахов-исихастов утвердился идеал христианской ойкумены с центром в Константинополе. Роль императора традиционно определялась в понятиях римского и христианского универсализма... Афонские монахи во многом укрепили позиции Византии как «царицы городов» – по-славянски «Царьграда», – и «римский» универсализм, олицетворяется этим городом. Византийская империя мыслила себя как единственное и единое государство всех православных народов. Политическая мысль Византии исходила из того, что император есть «космократ», чья власть, в идеале, распространяется на всю ойкумену, на весь цивилизованный мир. И в русской летописи императору тоже отводится наивысший ранг в христианском мире – более высокий, чем ранги местных князей. В конце XIV века в письме к Василию I, князю Московскому константинопольский патриарх Антонием IV указывал: «Невозможно, чтобы у христиан была церковь и не было императора… Святой император не похож на других правителей и владык других земель... Он есть освященный базилевс и автократор римлян, то есть всех христиан».

Византийский центральный принцип империи свое совершеннейшее воплощение нашел в идеальной концепции «симфонии», созданной императором Юстинианом. Дихотомия, что Божье, а что кесарево, не проявлялась остро в Impereum Christianum Восточного Рима (в отличие от Западного) и становилась актуальной, только если император впадал в ересь. Принцип Православия главенствовал в империи – именно он определял легитимность любых ее установлений, именно он обеспечивал основание и для ее универсализма, и для ее изоляционизма. А император, отступивший от православия надлежал устранению, вплоть до убийства.

Византия сосредотачивала свое особое внимание на контроле над народами и племенами, проживающими вдоль ее границ. Ее внешняя политика, по сути, была политикой пограничной. А дипломатия была «наукой об управлении варварами», и главной задачей византийской дипломатии было заставить варваров служить Империи. Варварам, например, давали земли, где они селились на положении вассальных союзников (федератов). Запомним: федераты – это вассальные союзники. Так одни варвары защищали Империю от других. В политике тема монашеской традиции была сродни «политическому исихазму». В частности, результатом такой монашеской политики и стала Куликовская битва: идея решительного боя татаро-монголам вызревала в кругах византийского монашества Руси. Ими же «взращивалась» Московская Русь как оплот Православия на Севере, и возможной и преемницы Византии. Этнические различия между монахами редко выходили на первый план, между исихастами разных стран существовали прочные личные связи. В монашеской среде преданной идее универсальной империи и вызревает постепенно принцип «Translatio Imperii».

Постепенно простая Римско-Константинопольская преемственность сменилась более сложной концепцией Renovatio Imperii, а именно: Византия – это Рим новый и обновленный, призванный обновить Рим древний и падший. Еще Константином Великим местопребывание империи было перенесено из Рима в Византию (впоследствии ставшей Константинополем). На византийскую почву было перенесено и римское право. И «Код Юстиниана» был обнародован на латинском языке – таким образом публичное право Византии оставалось основанным на установлениях императоров древнего Рима.

Структура византийского общества разительно отличалась от средневекового Запада с его наследственной аристократией. В Византии, хотя каждый человек был винтиком в едином государственном механизме, и существовала практически неизвестная средневековому Западу социальная мобильность: любой свободный гражданин, в принципе, мог занять любой государственный пост вплоть до высших. С самого начала все чиновники Византийской империи были не частными слугами сеньоров, как на Западе, а представителями публичной власти – «слугами государства» («василевса»): их отзыв, смещение и назначение были актами государственной власти. Основным юридическим принципом византийской системы организации государственного аппарата стал принцип всеобщей сменяемости должностных лиц. Функционирование государственного аппарата империи было рассчитано на «социальную динамику» византийского общества и само порождало эту динамику.

Россия заимствовала у Византии (а через нее – у Рима) практически все наиболее важные компоненты центрального принципа империи, претерпев метаморфозы во внешних их проявлениях, более соответствующих эпохе и географическому положению новой империи, новой «имперской ситуации». Вплоть до Флорентийской унии с католиками (1438-1439 гг. ) для русских константинопольский император был символом мирового христианского единства. После падения Константинополя (1453 г. ) русским представлялось, что они остались единственным православным народом в мире. Русь пережила это как собственный драматический опыт. Однако, изначально оставаясь государством среди других государств, она вела активную внешнюю политику и не только приграничную. Русский изоляционизм был чисто психологическим, но от этого он не переживался менее остро, и мир неправославный воспринимался, конечно, не варварским, но погрязшим в грехах и заблуждениях, и по сути не было большим преувеличением видеть, что границы России очерчивают в ее представлении почти весь цивилизованный мир, то есть мир сохранивший благочестие и не поддающийся власти дьявола. Империя превращалась в инструмент ограждения православного (и потенциально православного) пространства и механизм поддержания внутри него определенной дисциплины, как бы порядка внутри монастыря. Империя выступала не столько с экспансией, сколько с обороной, призванной закреплять то, что было достигнуто иным путем, защищать от внешних посягательств и внутренних нестроений православный мир. Задачей государства было и расширение зоны потенциального Православия, хотя вплоть до XVIII века Россия не знала подобной миссии в целенаправленной государственной деятельности, как не знала ее и Византия. Задачей государства было устанавливать границы Православного царства, а обращать туземное население в Православие – это дело Промысла Божьего. И примат религиозных мотивов над национальными и прагматическими обнаруживался в российской политике вплоть до начала ХХ века.

Специфический универсализм Российской империи выразился в том, что в ее пространство включались мусульманский, буддийский, католический и протестантский миры – эти регионы, с разными вероисповеданиями, на общих основаниях входили в состав империи. Последняя как бы втянула в себя все разнообразие и все религиозные противоречия мира, стремясь «отыграть» их и победить внутри самой себя. Если гражданство Византии в значительной степени зависело от православной веры, то в России, где Православие занимало не менее значительное место в государственной идеологии, гражданство и все связанные с ним права давались по факту проживания внутри границ империи, как бы в преддверии обращения подданных в Православие. От подданных империи требовалось обретение всех гражданских добродетелей в надежде на то, что обращение в православие произойдет со временем, скорее по Божьему Промыслу, чем благодаря человеческим усилиям. Для русских психологически государственная граница как бы отсекала завоеванные регионы от остального мира, устанавливая непроницаемый барьер. (Если Советский Союз ставил между собой и внешним миром «железный занавес», то Российская империя этого не делала. ) Главным недостатком такой психологии в политике было то, что российские мусульмане воспринимались в контексте внутренних отношений Российской империи. Странным образом предполагалось, что они привыкнут к новым условиям, сойдутся с русским православным населением и в конце концов пожелают слиться с ним. Вовсе игнорировалось то, что мусульмане продолжают оставаться частью исламского мира и связь с ним может усиливаться во вред единству и универсализму империи.

Российская империя не имела идеологии, которая отражала бы изменившееся положение дел. Имплицитно оставалась актуальной Византийская имперская идеологема. А с петровских реформ вопрос имперской идеологии (в отличие от идеологии самодержавия) в России не обсуждался. Так в XIX веке подавляющее большинство русской образованной публики мыслило или пыталось мыслить в европейских категориях, и для выражения имперский идеологии Византии и идеи «переноса империи» трудно было найти подходящие слова или образы. Но и в XIX веке сохранялись важнейшие принципы имперского действия, унаследованных от Византии, имплицитно проявлял себя взгляд на империю как на икону Царствия Божия, как на государство имеющее мистическое основание, а потому являющееся уникальным, а не одним из многих государств мира. Более, в России не столько подражали действительной Византии, сколько идеализировали ее, создавая монархическую власть в гораздо более чистой и более выдержанной форме, нежели в самой Византии. Но в России, тем не менее, не установилась та «симфония» власти императора и патриарха, которая, по крайней мере, временами достигалась в Византии. Хотя царь не имел права голоса в догматических вопросах, как византийский император, представления же об «имитации» царем Божественной власти были развиты в России едва ли не более интенсивно, чем в Византии, также оставляя принципиальную возможность цареубийства. В целом же государственное устройство России до петровских реформ сложилось не без влияния Золотой Орды, но многое в государственной структуре России, имея восточное происхождение, могло быть воспринято и от Византии, которая являлась вполне восточной империей в смысле своего государствоцентризма. Византийский дух не стал препятствием для заимствования у Золотой Орды отдельных (хотя и многочисленных) элементов государственной структуры – они вполне вписывались в ту идеологему империи, которую Византия привнесла в Русь. Но русские проигнорировали доставшееся Византии по наследству римское право. Однако можно согласиться, что само совмещение принципов культурного универсализма и политического изоляционизма, впервые в полной мере воплотившееся в Древнем Риме, оставалось вполне действенным в России вплоть до большевицкого переворота, а то и после.

С некоторой осторожностью можно утверждать, что имперская система во многих своих аспектах не зависит от этнической и психологической специфики. Индивидуальным, особенным, выступают способ усвоения имперских доминант и пути их реализации. Последние связаны, в частности, с моделями народной колонизации, особенностями восприятия и освоения территории. Но центральный принцип империи остается автономной составляющей имперского комплекса, он определяет каркас здания империи, а народная жизнь встраивается в него, подстраивается к нему.

***

В книге анализируются особенности проявления византизма во внешней политике России в XIX веке. Показан драматизм ситуации «стояния в Сан-Стефано», у стен Константинополя, когда турки были повержены. Александр II совершает тогда самый иррациональный поступок, какой только можно себе представить. Он отправляет в ставку главнокомандующего сразу две депеши: одну с приказом штурмовать турецкую столицу, другую с приказом не штурмовать. Вскоре следует поспешный отвод войск от Константинополя – подальше от соблазна. Нет ни одного другого направления в русской политике XIX века, где столь явно проявлялись бы подобные колебания, алогичности, противоречия, как вдоль геополитического вектора, идущего от Москвы на юг через Балканы, Константинополь, Палестину, Эфиопию. Случилась и крупная ссора с Болгарией, после кровопролитной войны за нее, ссора, которую легко можно было предвидеть и, может быть, избежать, но которую просто не хотели предвидеть. А Крымская война для России, фактически, за право покровительства над Святыми Местами, и та «имперская ситуация» вовсе не была лишь эвфемизмом, призванным скрыть какие-то другие, более низменные причины. Или попытка России установить бескорыстную дружбу с Эфиопией, страной, которая всеми другими державами рассматривалась исключительно как объект для колонизации. Никаких подобных «сантиментов» на иных направлениях русская политика не знала и не проявляла. Данный геостратегический вектор имел для русской политики особое идеальное наполнение. Не видеть этого может и не хочет только тот, кто смотрит на империю исключительно как на политэкономическое явление. Но таковой не была ни одна империя. И туманный Альбион тоже имел свою идею, но ее не видели или тщательно маскировали меркантильными экономическими интересами, имевшими отношение к позднейшей идеологии империализма. Свое идеальное основание имела также империя Французская. Несмотря на внешнюю схожесть Британской и Французской империй конца XIX века, каждая из них была своим особым миром, принципиально отличающимся один от другого. И конечно, своим особым миром была империя Российская.

Балкано-константинопольская геостратегическая линия существовала в XIX веке как рядоположенная с другими линиями русско-английского соперничества на Востоке, такими как памирская, персидская и армянская, и являлась одной из зон наивысшей внешнеполитической активности этих держав (позднее и Германии). Являясь сферой внутриправославной, она как бы вообще была сферой внутренней политики Российской империи. Кроме того, идеальные мотивы и мотивы прагматические были переплетены здесь в тесный клубок, и в каждый конкретный момент мотивация могла быть то одной, то другой. Как соотносились между собой идеальные и прагматические мотивы на различных векторах русской экспансии, в чем была особенность русской экспансии внутри православного мира, в чем была причина ее трудностей и противоречий, насколько эти противоречия были связаны с самой идеологией Российской империи, а насколько были следствием особых идеологических доминант, характерных именно для XIX века и Восточного вопроса – вот перечень вопросов, которые раскрывает автор. Константинопольская линия в Восточном вопросе несла на себе основную идеологическую нагрузку. Персидская линия связанна с борьбой за выход России к «теплым морям», а именно: к Персидскому заливу. Она имела очевидно прагматическое значение, в ее основе лежала экономическая выгода России и только она. Памирская линия также имела экономические основания, кроме того, и это даже более существенно, – основания политические: продвижение в сторону Индии на каждом своем этапе было мощным средством для шантажа Англии в Восточном вопросе. Что касается армянской линии, то с одной стороны, она была параллельна и как бы дублировала персидскую, а с другой, она могла стать для России обходным вариантом константинопольской линии. В России понимали, что для упрочения своей власти в Дарданеллах ей придется занять, по меньшей мере, всю Малую Азию, присоединяя к русскому уделу Царьград с его областью. Целью ставилось слить приобретение Царьграда с главной массой русских земель. Подмена религиозных идеалов национальными стала перманентной для конца XIX века. И автор обозначает и проясняет ряд геостратегических линий Российской империи.

Под идеальными геостратегическими линиями понимаются такие векторы экспансии, прежде всего культурной, которые вытекают из религиозного основания имперского строительства. И южный вектор экспансии для Российской империи сохранял немалые религиозные основания, что достаточно убедительно раскрывает автор. Понимается, что знаменитое письмо псковского монаха Филофея, написанное Великому князю московскому Василию III, положившему начало Русскому царству, в первых годах XVI века, было скорее апокалипсическим, чем политическим и по тону, и по контексту: «Москва – Третий Рим, четвертому не бывать! ». Да так еще и потому, что конец мира ожидался тогда очень скоро. Задача России состояла, да и остается пока, в защите и сохранении на земле Православия, хотя в церковном понимании Третий Рим (Святая Русь) – понятие чисто эсхатологическое. Переходя в сферу политического словоупотребления, идеологема «Третьего Рима» отчасти теряла эсхатологический смысл, но приобретала привязку к имевшимся государственным формам и неизбежно разворачивалась в политическую программу, корнями связанную с имперской программой Второго Рима – Византии. Расширение пределов Третьего Рима не просто подразумевалось, но худо-бедно проводилось вплоть до рокового Октября 1917-го.

Реинтеграция Византийского мира не обходилась без проповеди, но проповедь эта была особого рода – тем, кому когда-то православие уже было проповедано, но кто по тем или иным причинам отпал от него. Так добивались если не политического, то духовного единства, объединения народов, сохранявших православие или впавших в ересь. В силу самой византийской традиции религиозные представления получали и политическую проекцию. Автор на примере активности в южном направлении показывает, как в геополитике религиозные установки носителей имперского сознания проявляются и как формируется государственная политика, более или менее выражающая и главный принцип империи. Геополитическая линия Балканы – Константинополь – Святая Земля – Эфиопия становится стержнем конфронтации двух идеологий: «византизма» и «панславизма». Разворачивается арена столкновения центрального принципа Российской империи, принципа религиозного, и принципов национальных: национальных по форме и интернациональных по содержанию, ибо национальные идеологии различных народов империи, зарождаются как раз в это время, и они похожи как капли воды. Русская политика на Балканах, да и всюду, должна иметь в своем основании заповедь Апостола Павла: в церкви нет ни эллина, ни иудея. Все православные – родные братья по духу, потому и отношение ко всем братьям должно быть одинаковым и беспристрастным, о чем не раз заявляло русское правительство, но не всегда следовало этому.

Модой на национальную идею во многом объяснялся и энтузиазм по поводу объявления Балканской войны, 12 апреля в 1877 году: воинственная горячка охватила всех, все хотели быть причастными к делу, чтобы помочь братьям-славянам. Народная реакция была несколько иной, гораздо более сдержанной, менее эмоциональной, зато война воспринималась именно как война за веру. По мнению крестьян, вся загвоздка в англичанке. Чтобы вышло что-нибудь, нужно соединиться с англичанкой, а чтобы соединиться, нужно ее в свою веру перевести. Не удастся же перевести в свою веру англичанку – война. Идеальная доминанта православной империи глубоко запала в сознание, душу народа, а правительство и образованная общественность уже изрядно заражены политико-национальными мотивами. Балканская война для народа – это война за веру, но война с Англией, у которой Турция только марионетка. Народное толкование, по существу, верно отражало реальное положение вещей. Но война эта показала, что европейский национализм возрос и на русской почве.

В вопросе о значении для России Константинополя столкнулись все возможные идеологии: прагматически-этатистская, национально-панславянская, православно-византийская, – и все сходились во мнении, что Константинополь не может оставаться просто русской колонией и, возможно даже, освобождение от турок Константинополя было делом для России небезопасным. А К. Н. Леонтьев и вовсе полагал, что образование одного сплошного всеславянского государства стало бы началом падения царства Русского, Российской империи под натиском более молодых и энергичных славянских племен. Странная и удивительная картина складывалась к концу XIX века. Не останавливал ли, скорее, страх перед «роковым городом», невозможность разрешить его судьбу. Захват Константинополя ставил в какой-то мере под вопрос нашу собственную идентификацию. И что же должно случиться с Третьим Римом после возвращения Рима Второго? Государственная и религиозная составляющие идеологии Третьего Рима не противоречили одна другой, по крайней мере до тех пор, пока государство продолжало мыслиться как инструмент для укрепления Православия, а не наоборот. Но Константинополь был тогда словно недозревший плод, который очень хотелось проглотить, но который слишком очевидно мог вызвать несварение желудка. Сегодня возможно понять «имперскую ситуацию» и нервозную противоречивость русской политики в Восточном вопросе, дополнительно усиливающуюся славянофильством с его огульным политическим идеализмом и ростом прагматического этатизма, не особенно учитывающего идеальные начала во внешней политике. При всем при этом «византийская» идеология претворялась в жизнь.

Но не все в политике империи является следствием ее центрального принципа. «Имперская ситуация» складывалась заимствованием государственных форм и методов управления, идеологии, популярных в то или иное время, всего, что можно было бы назвать «культурными доминантами эпохи», которые зачастую грозили фатальным образом разрушить логику имперского строительства, заданную центральным принципом, формы и методы управления. При всей такой противоречивости «имперской ситуации» византийская инерция не могла продолжаться до бесконечности. Империя существует, пока есть люди, для которых ее ценностные доминанты соотносятся с предметом их личной веры, которые являются живыми носителями религиозных оснований империи.

Случаются резонансные ситуации, когда главный принцип империи вдруг выплескивается в бушующем море политических страстей, что и произошло в Балканскую войну. Тогда были люди и народ в массе своей, мыслящие и действующие в одном южном направлении, русские войска дошли до самого Константинополя, но резонанс спал и все застопорилось и начался откат. На протяжении всего XIX века шел очень медленный и болезненный процесс духовного и душевного сближения народов бывшего Византийского мира, и Балканская война дала такой вот резонанс. Но процесс имевший и ранее свои очень серьезные срывы, а переход Болгарии в сферу влияния Германии был серьезным потрясением главного принципа Российской империи. Потеря была огромная, и эту потерю не удалось предотвратить потому, что на болгар смотрели через розовые очки славянофильства.

Мы наблюдали ярко выраженную церковную струю в российской политике, ее влияние было достаточно ощутимо, и она вполне органично вписывалась в общий контекст внешней политики Российской империи – практически не встречала себе сильного противодействия до Адрианополя с Сан-Стефано и Берлинского конгресса. Константинопольское направление на протяжении почти всего XIX века встречало поддержку и со стороны царской фамилии.

***

В книге есть такая особенность, присущая автору, как в плавно излагаемое повествование по теме вдруг включаются теоретические положения, весьма способствующие правильному пониманию всего контекста далее и, что важно, сильно актуализирующие, казалось бы, вопросы прошлого. Так вот очередная глава в книге посвящается вопросу организации пространства в ходе взаимодействия империй в их целостности – исключительно полезное включение, «расставляющее точки над i» при описании империй, их разновидностей, определяющее и способы колонизации и противоборства между империями. Весьма полезная такая краткая «энциклопедия» по некоторым вопросам геополитики. Это действительно стоит прочитать и принять к сведению, чтобы лучше и полнее понимать, что было и что сегодня происходит и как, на планете в целом и в отдельных ее регионах, и почему регионы становятся вдруг или остаются надолго горячими.

В случае Восточного вопроса роль сначала России и Англии, затем России, Англии и Германии (Франция тут всегда была второстепенной) как участников геополитического процесса легко ассоциируется с игровым полем. Функции территории взаимодействия держав имеют смысловое и как бы «игровое» значение, при котором участки земли, отдельные области (с народами, а то и государствами на них) приобретают в процессе соперничества держав те или иные свойства, как правило, без решающего значения желания или насущной потребности местного (туземного) народонаселения. Поскольку в книге освещаются империи и взаимодействия России и Британии, то они и служат для иллюстрации особенностей и принципов организации геополитического пространства в регионах их соприкосновений. Противоборствующие державы совершают ходы и контрходы на обширных территориях – напрашивается аналогия с шахматами на огромной доске. Только доска эта расчерчена не правильными квадратами, а горами, долинами, реками, традиционными торговыми путями и перекрестками, наконец, тут живут народы и племена, имеющие разные культуры и характеры. Любое геополитическое действие не может не принимать в расчет этих обстоятельств такого вот «игрового поля». Империи как геополитические субъекты сами, так сказать, из «подручного» географического, человеческого, культурного материала, имеющегося на арене геополитического соперничества, стремятся создать свои «шахматные» фигуры. «Разметка» геополитического поля складывается из функциональной нагрузки различных территорий в процессе взаимодействия держав и международных политико-правовых принципов оформления их статуса. Еще более важная особенность геополитической игры, в отличие от шахматной, состоит в том, что она не имеет четких правил. Говоря об алгоритмах геополитического соперничества, предпочтительнее говорить не о правилах, а о языке. О неких закономерностях организации геополитического пространства, особенной логике геополитического взаимодействия возможно говорить, когда «разметка» геополитического поля понятна всем игрокам-соперникам. Едва у соперников созревают новые ценности, вырабатываются новые способы действия или достигаются новые технические возможности, как они тут же стремятся видоизменить этот язык, а значит, – принципиально продолжают играть вне прежних «правил». В геополитике правил нет, но закономерности есть. И эти закономерности отражают исторический характер соперничества геополитических субъектов. Соответственно, меняются и сами функциональные значения территорий.

⇐ Предыдущая 123 4 5 Следующая ⇒