12. «ОЛЕНИЙ ПАРК» 2 страница

— и доплывешь благополучно». Все в Ньюпорте по‑ своему интересно; меньше всего — Шестой город.

— То есть наш?

— А интереснее всех и красивее — Второй.

— Я забыла, это что?

— Восемнадцатого века. Я дам вам для шофера размеченную карту. А теперь, может быть, вернемся к «Уолдену»?

Она прижала ладонь ко лбу.

— Я сегодня устала. Вы меня простите, если я попрошу вас сейчас уйти? Я хочу подумать. Мы вам заплатим как обычно… Нет, постойте! Напишите сначала имена этих итальянских художников, которые помогают рожать красивых детей, и подходящие музыкальные сочинения.

Я написал: «Рафаэль. Да Винчи, фра Анжелико» — с адресом нью‑ йоркского магазина, где продаются самые лучшие репродукции. Затем: «Пластинки Моцарта; Eine Kleine Nachtmusik. Ave, verum corpus».

В дверь постучали. Вошел мистер Грэнберри. Рукопожатия.

— Как поживает моя куколка?

— Спасибо, очень хорошо.

— Что вы читаете?

— «Уолден».

— «Уолден»… ах, да, «Уолден». Ну, это нам, должно быть, не очень интересно.

— Почему, Джордж?

Он ущипнул ее за щеку.

— Нам бы невесело жилось на тридцать центов в день.

— Мне нравится. Это первая книжка, которую мне хочется целиком прочесть на занятиях. Джордж, вот список книг, которые я прочла. Я хочу, чтобы ты их все купил. Мистеру Норту приходится брать их в Народной библиотеке. Они не очень чистые, и на полях написаны всякие глупости. Мне нужны собственные книги, чтобы писать на полях собственные глупости.

— Я этим займусь, Майра. Завтра утром секретарь их закажет. Что‑ нибудь еще тебе надо?

— Вот тут фамилии кое‑ каких итальянских художников. Если хочешь быть ангелом, купи мне их картины.

Он опешил:

— Майра, любая из этих картин обойдется тысяч в сто.

— Ну, ты же больше платишь за яхты, на которых никогда не плаваешь, правда? Ты можешь купить мне одну, а папа купит другую. А тут фамилия человека, который писал хорошую музыку. Пожалуйста, купи мне самый лучший патефон и эти пластинки… Я сегодня немного устала и только что попросила мистера Норта прекратить чтение. Я сказала, что мы заплатим как обычно… а ты не уходи.

Потом случилась большая неприятность.

Через два дня меня, по обыкновению, встретил у двери дворецкий Карел, чех, представительный, как посол, но скромный, как личный секретарь посла. Он наклонил голову и прошептал:

— Сэр, миссис Каммингс хочет поговорить с вами здесь до того, как вы войдете в комнату.

— Я подожду здесь, Карел.

Видимо, у Карела и миссис Каммингс была особая система знаков, потому что сиделка тут же появилась в холле. Она торопливо заговорила:

— Сегодня утром миссис Грэнберри получила два письма, и они ее очень расстроили. По‑ моему, она хочет о них рассказать. Она не поехала кататься. Со мной не перемолвилась и десятком слов. Если вам надо будет что‑ нибудь мне сообщить, то, уходя, пожалуйста, передайте Карелу. А сейчас минуты три подождите стучать. — Она сжала мне руку и ушла в комнату.

Я выждал три минуты и постучал. Открыла миссис Каммингс.

— Дамы, добрый день, — жизнерадостно сказал я.

Лицо у Майры было очень строгое.

— Кора, мне надо кое‑ что обсудить с мистером Нортом, прошу вас, оставьте нас минут на пять вдвоем.

— Ох, миссис Грэнберри, вы не должны обращаться ко мне с такими просьбами. Я направлена сюда как медицинская сестра и должна досконально выполнять все приказы доктора.

— Я вас прошу только выйти на веранду. Можете не закрывать дверь, но, пожалуйста, не слушайте, о чем мы говорим.

— Мне это совсем не нравится; ох, совсем не нравится.

— Миссис Каммингс, — сказал я, — поскольку я вижу, что для миссис Грэнберри это очень важно, я встану у двери на веранду, где вы меня будете видеть. Если дело коснется медицины, я буду настаивать, чтобы вам это сообщили.

Миссис Каммингс удалилась, а я стоял и ждал, как часовой.

— Теофил, барсук барсуку всегда говорит правду.

— Майра, я предпочитаю сам судить, какую правду надо говорить, какую нет. От правды может быть вреда не меньше, чем от лжи.

— Мне нужна помощь.

— Задавайте вопросы, а я попробую помочь, насколько это в моих силах.

— Вы знаете такую женщину — Флору Диленд?

— Я три раза ужинал у нее дома в Наррагансетте.

— Вы знаете женщину по фамилии Демулев?

— Один раз встретился с ней там за обедом и один раз, случайно, — на улице в Ньюпорте.

— Она распутница, потаскуха и — как это в «Томе Джонсе» — тварь?

— Ну, что вы! Она даже не лишена изящества. Она, как теперь говорят, «эмансипированная» женщина. Я бы никогда в жизни не назвал ее такими отвратительными словами.

— «Эмансипировать» — значит освобождать. Она была рабыней?

Я рассмеялся настолько весело, насколько мог.

— Нет, конечно… А теперь перестаньте говорить чепуху и объясните, в чем дело.

— Она красивее меня?

— Нет.

— Барсук?

— Барсук!

— БАРСУК?

— БАРСУК!.. Она очень хорошенькая женщина. Вы очень красивая женщина. Я иду звать миссис Каммингс.

— Постойте! Вы ужинаете почти каждый четверг с моим мужем и мисс Демулен в «Мюнхингер Кинге»?

— Нет. Ни разу. Объясните, пожалуйста, в чем дело.

— Я получила два анонимных письма.

— Майра! Вы их тут же порвали.

— Нет. — Она подняла со стола книгу — под ней лежали два конверта.

— Мне стыдно за вас… На земле — а особенно в таком месте, как Ньюпорт, — нас окружают люди, чьи мысли заняты ненавистью, завистью и злобой. Время от времени они принимаются писать анонимные письма. Говорят, это вспыхивает и затухает, как эпидемия гриппа. Вам надо было разорвать их на мелкие клочки не читая — и забыть о них. Там сказано, что я ужинаю с этими особами в «Мюнхингер Кинге»?

— Да.

— Вот вам образчик лжи, которой полны анонимные письма.

— Прочтите их. Прочтите, пожалуйста.

Я рассудил про себя: «Черт с ним, завтра все равно уволюсь».

Я внимательно рассмотрел конверты. Потом пробежал письма: читаю я быстро. Закончив второе, я рассмеялся.

— Майра, все анонимные письма подписаны либо «Другом», либо «Вашим доброжелателем». — Она заплакала. — Майра, барсуки не плачут, если им больше одиннадцати.

— Извините.

— Много лет назад, Майра, я решил стать сыщиком. Если мальчик честолюбив, так уж честолюбив. Я прочел все специальные руководства — серьезные, мрачные учебники. И помню, что любое анонимное письмо дает двадцать одну верную «ниточку» к автору. Позвольте мне взять эти письма, и за две недели я найду автора и выгоню его — или ее — из города.

— Теофил, но, может быть, он или она правы. Может быть, мой муж любит мисс Демулен. Может быть, у моего ребенка уже нет отца. Тогда мне лучше умереть. Потому что я люблю мужа больше всех на свете.

— Барсуки не плачут, Майра, — они дерутся. Они умные, они храбрые, и они защищают то, что у них есть. А еще у них есть одно свойство, которого я не вижу в вас.

Она смотрела на меня в смятении.

— Какое?

— Они — как выдры. У них есть чувство юмора. Они склонны к веселью и озорству.

— Нет, Теофил, у меня это тоже было. Но последнее время — слишком много болезней, одиночества и скуки. Верите, отец называл меня «чертенком». Ах, Теофил, обнимите меня.

Я, смеясь, сжал ее руку и сказал:

— Ни в коем случае!.. А теперь обещайте мне, что на неделю забудете эту несчастную историю… Барсук всегда умеет поймать змею. Можно я позову миссис Каммингс?.. Миссис Каммингс, пора заниматься. Миссис Каммингс, вы прекрасный друг, и вы должны знать, о чем мы говорили. До миссис Грэнберри дошла отвратительная сплетня. Я сказал ей, что сплетня не минует ни одного умного, красивого, богатого человека. Разве я не прав?

— Ох, мистер Норт, вы совершенно правы.

Само собой, весь этот разговор насчет двадцати одной ниточки был обыкновенным очковтирательством. Пробежав письмо, я выяснил, что мистер Грэнберри каждый четверг ужинает с мадемуазель Демулен в одном из кабинетов «Мюнхингер Кинга». Дальше говорилось об ужинах у Флоры Диленд и, увлекательно, обо мне — «одиозной личности», а дальше шла ханжески‑ сочувственная болтовня. Я решил, что это написано женщиной, какой‑ нибудь бывшей приятельницей Джорджа Грэнберри, праздного изобретателя‑ прожектера, — а может быть, и одной из Грэнберри. Я вернулся к занятиям, как будто ничто их и не прерывало. Мы читали «Уолден».

Мне нужна была помощь — иначе говоря, дополнительные сведения.

Я условился с Генри встретиться за бильярдом у Германа. В перерыве я спросил его, знает ли он Джорджа Ф. Грэнберри. Задумчиво натирая мелом кий, он сказал: «Странно, что вы об этом спрашиваете» — и возобновил игру. Когда партия кончилась, мы расплатились, сели в углу и заказали наше обычное.

— Я не люблю называть фамилий. Назовем нашего знакомого Длинноухим. Кусачки, от безделья все мужчины и женщины впадают в детство. Женщины переносят безделье легче, но мужчины все становятся младенцами. Поглядите на меня: когда моего начальника нет, мне надо сражаться с этим каждую минуту. Сейчас‑ то я, слава богу, занят. Переписываемся с Эдвиной и строим планы. Мы распорядители Бала слуг, который будет в конце лета, и тут много работы… Длинноухий происходит из очень большой семьи. Мог бы хоть сейчас получить работу в семейной фирме, но там и без него десятки членов той же фамилии, и все — пошустрее его. Они его не хотят. В деньгах он не нуждается. До войны в Нью‑ Йорке и Ньюпорте были десятки молодых и не очень молодых людей вроде него, богатые и досужие, как портновские болваны. В двадцать шестом году их можно перечесть по пальцам одной руки. Когда я сюда приехал, он был уже разведенный, так что ржавчина, наверно, рано завелась. Все говорят, что раньше он был умный и люди его любили. На войну почему‑ то не попал. Снова женился — на девушке с Дикого Запада, не то из Теннесси, не то из Буффало. Слабая здоровьем. Видят ее редко. У таких людей появляется страстишка к вину, к женщинам и картам. У некоторых — страстишка прихвастнуть, выставить себя большим человеком, чем‑ нибудь таким особенным. Длинноухий притворяется изобретателем. У него мастерская в Портсмуте — очень секретная, очень важная. Слухи: одни говорят, что он делает хлеб из водорослей, другие — что бензин из навоза. Во всяком случае, он там прячется. Кое‑ кто говорит, что он там вообще ничего не делает — только играет электрическими паровозиками и клеит марки в свой альбом… А был отличный малый. Он был лучшим другом моего начальника, а теперь начальник только головой качает, когда о нем заходит речь.

— Это развод его так сломал?

— Не знаю. Я думаю, просто ничегонеделание. Безделье — это грибок… Держит где‑ то здесь втихомолку девицу — конечно, он не один такой… Вот и все, что я знаю.

На следующее занятие я пришел с целой сумкой. Среди других книг там были три экземпляра школьного издания «Двенадцатой ночи» и три «Как вам это понравится». Я просидел над ними несколько часов, выбирая сцены для совместного чтения.

— Дамы, добрый день. Сегодня мы попробуем кое‑ что новое. — Я вынул экземпляры «Двенадцатой ночи».

— Нет, Теофил, только не Шекспира! Умоляю!

— Вам не нравятся его пьесы? — спросил я с лицемерным изумлением. Я начал запихивать книжки в сумку. — Меня это удивляет, но, помните, мы с самого начала договорились не читать того, что вам скучно. Извините меня! Я ошибся по неопытности. До сих пор я занимался только с мальчиками и молодыми людьми. Я заметил, что после недолгого сопротивления они кидаются на Шекспира с жадностью. Они у меня разгуливают взад‑ вперед по классу, изображая Ромео и Джульетту, Шейлока, Порцию… и читают запоем! Помню, как я удивился, когда мистер Грэнберри тоже сказал, что всегда считал Шекспира «пустозвоном». Ну что ж, у меня тут есть еще один роман.

Майра внимательно смотрела на меня.

— Подождите!.. Но пьесы у него какие‑ то детские. Все время девушки переодеваются мужчинами. Идиотство!

— Да, некоторые переодеваются. Но заметьте, как он к этому подводит. Девушки вынуждены переодеваться, потому что их всего лишили; загнали в угол. Виола потерпела кораблекрушение в чужой стране; Розалинду отправили в изгнание — отправили в лес; Имогену оклеветали в отсутствии мужа. Порция переодевается юристом, чтобы спасти лучшего друга своего мужа. В те дни уважающая себя девушка не могла ходить от двери к двери, выпрашивая работу… Ладно, бог с ним!.. Но что за девушки… красивые, смелые, умные, находчивые! И еще я заметил у них одно качество, которого вам… по‑ моему… немного… не хватает, Майра.

— Какое?

— Юмористический склад ума.

— Что?

— Я не знаю точно, что я хочу этим сказать, но у меня сложилось впечатление, что, наблюдая жизнь так внимательно — при их‑ то молодости, — они не прячутся от действительности: их нельзя потрясти, нельзя сломать, нельзя сбить с панталыку. Сознание их покоится на такой надежной основе, что даже когда происходит катастрофа, они встречают ее с юмором и весельем. Когда Розалинду прогоняют в разбойничий лес, она говорит двоюродной сестре Селии:

Теперь готовься радостно к уходу:

Идем мы не в изгнанье — на свободу [62].

Хотел бы я слышать, как это произносила Эллен Терри. А вскоре после того, как Виола потеряла брата в кораблекрушении, кто‑ то спрашивает ее о семье, и она — под видом юноши Цезарио — говорит:

Я нынче, государь, — все сыновья И дочери отца [63].

— Хотел бы я услышать, как это произносила Джулия Марло.

Майра резко спросила:

— Что толку от вашего… замечательного «юмористического склада»?

— Шекспир помещает этих трезвых девушек среди людей, у которых неправильные отношения с действительностью. Как заметил позже один автор: «Большинство людей — дураки, а остальным грозит опасность от них заразиться». Чувство юмора позволяет нам ужиться с их глупостью — и со своей собственной. В этом что‑ то есть, вы не находите, миссис Каммингс?

— Да, мистер Норт, я думаю, поэтому сестры и смеются, когда они не на дежурстве. Это помогает нам… как бы сказать… выжить.

Майра смотрела на меня невидящим взглядом.

Миссис Каммингс спросила:

— Миссис Грэнберри, может, мы попросим мистера Норта почитать нам немного из Шекспира?

— Ну… если не очень долго.

Я нерешительно опустил руку в сумку.

— У меня была мысль — читать по ролям. То, что Майре, я подчеркнул красным, миссис Каммингс — синим, а остальное читаю я.

— Ох, — воскликнула миссис Каммингс, — я не умею читать стихи. Не могу. Вы уж извините.

— Кора, если мистер Норт так хочет, я думаю, мы должны его послушаться.

— Господи помилуй!

— А теперь помедленнее — только помедленнее!

За неделю мы прочли сцены из этих пьес — по несколько раз меняясь ролями, — и сцену на балконе из «Ромео и Джульетты», и сцену суда из «Венецианского купца». Миссис Каммингс сама себе удивлялась, читая за Шейлока. И не кто иной, как Майра, просила после каждой сцены: «Давайте еще раз! »

Однажды Майра встретила меня у дверей, с трудом скрывая волнение:

— Теофил, я просила мужа прийти сюда в половине пятого. Мы возьмем сцену суда из «Венецианского купца», а его я заставлю играть Шейлока. Вы будете Антонио, я — Порцией, а Кора — за остальных. Давайте раз прорепетируем до его прихода. Кора, не ударьте в грязь лицом, когда будете Герцогом.

— Ох, миссис Грэнберри!

Мы взялись рьяно. Майра знала свою роль наизусть.

Стук в дверь: вошел Джордж Ф. Грэнберри II. Майра проворковала:

— Джордж, милый, мы просим тебя помочь. Пожалуйста, не отказывайся: меня это очень огорчит.

— Что от меня требуется?

Она дала ему раскрытую книгу:

— Джордж, ты должен читать за Шейлока. Только очень медленно и очень кровожадно. Точи нож о подошву. Мистер Норт с распахнутой грудью прислонится к столу, а руки у него связаны за спиной.

— Ну уж уволь, я не актер.

— Ну Джордж! Это просто игра. Мы прочтем два раза, чтобы ты освоился, — только медленно.

Мы начали, запинаясь, отыскивая свои реплики на странице. Наклонившись ко мне с разрезным ножом из слоновой кости, Шейлок сказал вполголоса:

— Норт, я вам охотно перережу глотку. Мне это все не нравится. Вы тут отравили атмосферу.

— Вы наняли меня для того, чтобы я приохотил вашу жену к чтению и особенно к Шекспиру. Я это сделал и готов покинуть ваш дом, как только вы заплатите по трем полумесячным счетам, которые я посылал вам.

Он поперхнулся.

Во время первой репетиции Майра притворялась, будто читает без интереса, и все время запиналась. Но во второй раз мы играли с полной отдачей. Майра отложила книгу; поначалу ее молодой юрист Бальтазар держался с несколько игривой важностью, но от речи к речи он становился все внушительнее.

Джордж тоже увлекся. Он ревел, требуя «уплаты» и свой фунт мяса. Он опять свирепо навис надо мной с ножом в руке. Затем произошло нечто необычайное.

Порция. Вы признаете вексель?

Антонио. Да.

Порция. Ну, так должен жид быть милосердным.

Шейлок. А по какой причине должен? А?

Тут Джордж почувствовал, что на плечо его опустилась рука, и голос за его спиной — серьезный и важный голос, вещавший из мира зрелости, давно им покинутого, произнес:

— Не действует по принужденью милость; Как теплый дождь, она спадает с неба…

…Мы в молитве О милости взываем — и молитва Нас учит милости…

Джордж выпрямился и бросил костяной нож. Он смущенно пробормотал:

— Продолжайте. Я зайду… в другой раз. — И вышел из комнаты.

Мы переглянулись удивленно и немного виновато. Миссис Каммингс взялась за шитье.

— Мистер Норт, эти спектакли нас чересчур возбуждают. Я не хотела об этом говорить, но миссис Грэнберри все время встает и расхаживает по комнате. Не думаю, что доктору это понравится. Последнее время мы не делали перерыва, чтобы поговорить. Вы обещали рассказать миссис Грэнберри про ваши школьные годы в Китае.

Я поклялся себе, что сегодня же вечером уволюсь, пока не прогнали, — но и сам не уволился, и меня не прогнали. Я наполовину — даже больше — влюбился в Майру. Я гордился ею и гордился своими достижениями. В понедельник с утренней почтой я получил чек. Мы начали «Гекльберри Финна». В пятницу случилась еще одна неожиданность. Я подъехал на велосипеде к воротам дома. И увидел молодого человека лет двадцати четырех, который ходил по лужайке, нюхая розу на длинном стебле. Он был одет по последней моде: соломенная шляпа, куртка Ньюпортского яхт‑ клуба, фланелевые брюки и белые туфли. Он подошел ко мне и протянул руку:

— Мистер Норт, если не ошибаюсь? Я Цезарь Нилсон, мы с Майрой близнецы. Как поживаете?

Дьявол! Чтоб мне провалиться! Это была Майра.

До чего я ненавижу этих травести! Меня передернуло; но беременной нельзя перечить.

— Мистер Нилсон, ваша сестра дома?

— Мы заказали машину. Мы решили, что было бы очень мило съездить в бухту Наррагансетт и напроситься к вашей приятельнице мадемуазель Демулен на чашку чая.

— Сэр, вы забываете, что меня наняли читать с миссис Грэнберри английскую литературу. Я занимаюсь здесь тем, что оговорено в соглашении. Вы меня извините. Мне неудобно опаздывать на занятия… Не хотите составить нам компанию?

Я поглядел вверх, на окна, и увидел миссис Каммингс и Карела, изумленно наблюдавших за нами из гостиной. Таким же манером высовывалось несколько лиц из окон верхних этажей.

Майра подошла ближе и прошептала:

— Барсуки дерутся за то, чем владеют.

— Да, но поскольку природа родила их маленькими, она родила их умными. Выдержанный барсук или женщина никогда не станет разрушать свой дом, чтобы отстоять его. Прошу вас, идите вперед, мистер Нилсон.

Взволнованная, но не обескураженная, она вошла в дом. Когда я шел за ней по холлу, Карел сказал мне вполголоса:

— Сэр, мистер Грэнберри уже полчаса как дома. Он вернулся по другой дорожке, мимо каретного сарая.

— Вы думаете, он видел представление?

— Не сомневаюсь, сэр.

— Спасибо, Карел.

— Спасибо вам, сэр.

Я вошел в комнату вслед за Майрой и миссис Каммингс.

— Майра, пожалуйста, поскорее переоденьтесь. Мистер Грэнберри дома и через несколько минут может быть здесь. Он, наверно, уволит и меня и миссис Каммингс, и несколько месяцев вам будет очень и очень скучно.

— Шекспировским девушкам было можно.

— Пожалуйста, не прикрывайте плотно дверь гардеробной, чтобы я мог говорить с вами, пока вы переодеваетесь… Вы меня слышите?

Но было уже поздно. Мистер Грэнберри вошел без стука.

— Майра! — крикнул он.

Она появилась в дверях — все еще в обличий Цезаря Нилсона. Она без смущения встретила его сердитый взгляд.

— Вы в штанах! — сказал он. — ВЫ В ШТАНАХ!

— Я такая же эмансипированная женщина, как мисс Демулен.

— Миссис Каммингс, вы покинете этот дом, как только соберете вещи. Мистер Норт, пожалуйте со мной в библиотеку.

Я низко поклонился дамам, широко раскрытыми глазами и улыбкой выражая им свое восхищение.

Мистер Грэнберри уже сидел в библиотеке за столом с видом судьи. Я уселся и спокойно закинул ногу на ногу.

— Вы нарушили свое обещание. Вы рассказали моей жене про Наррагансетт.

— Про Наррагансетт ваша жена мне рассказала. Она получила два анонимных письма.

Он побледнел.

— Вы должны были меня предупредить.

— Вы нанимали меня читать английскую литературу, а не в качестве задушевного друга семьи.

Молчание.

— Вы самый склочный человек в городе. Только и слышишь рассказы о том, как вы перевернули все вверх дном у Босвортов в «Девяти фронтонах». И у мисс Уикофф черт знает что творится. Я жалею, что пригласил вас… Господи, до чего же я ненавижу этих из Йейла!

Молчание.

— Мистер Грэнберри, я ненавижу несправедливость и думаю, что вы — тоже.

— При чем тут это?

— Если вы уволите миссис Каммингс под предлогом ее профессиональной непригодности, честное слово, я напишу письмо доктору — или какая там организация ее прислала — и опишу все, что я тут наблюдал.

— Это шантаж.

— Нет — свидетельское показание по иску о клевете. Миссис Каммингс, без сомнения, — первоклассная сестра. Кроме того, насколько я убедился, в трудное время она была единственным другом и опорой вашей жены. — Я сделал легкое ударение на слове «единственным».

Опять молчание.

Он хмуро посмотрел на меня.

— Что вы предлагаете?

— Я не люблю давать советы, мистер Грэнберри. Я слишком мало знаю.

— Что вы заладили: мистер Грэнберри да мистер Грэнберри! Раз уж мы враги, давайте звать друг друга по имени. Я слышал, вас зовут Тедди.

— Спасибо. Не в качестве совета, Джордж, но мне кажется, вам будет легче, если вы попробуете рассказать мне про ваши дела.

— Черт подери, не могу же я опять полгода жить монахом только потому, что жена находится под наблюдением врача. Я знаю кучу людей, которые держат тайком кого‑ нибудь вроде Денизы. Что я такого сделал? Дениза была приятельницей моего приятеля; он мне ее уступил. Дениза — милая девушка. Одна с ней беда: половину времени плачет. Французам нужно хоть раз в два года съездить во Францию, иначе они задыхаются, как рыба на льду. Говорит, что скучает по матери. Скучает по запаху парижских улиц — подумать только!.. Ладно, я знаю, о чем вы думаете. Я дам ей пачку наших акций и отправлю в Париж. Но я‑ то что буду делать, черт подери? Целый день играть Шекспира?.. Да скажите же что‑ нибудь. Не сидите как истукан. Черт подери!

— Я пытаюсь что‑ нибудь придумать. Вы пока продолжайте, пожалуйста, Джордж.

Молчание.

— Вы думаете, я невнимателен к Майре. Правильно, я сам это знаю. А почему? Я… я… Сколько вам лет?

— Тридцать.

— Женаты? Были женаты?

— Нет.

— Я не переношу, когда меня любят… любят? — боготворят! Слишком высокое мнение обо мне меня леденит. Мать моя меня обожала, и я с пятнадцати лет не сказал ей ни единого искреннего слова. А теперь Майра! Она страдает, знаю, что страдает. Я вам не лгал, когда сказал, что люблю ее. И разве я был не прав, когда сказал вам, что она умная и всякое такое?

— Да.

— Страдает все время… все четыре года страдает, и на целом свете — только один человек, до которого ей есть дело, — это я. Я не могу этого вынести. Я не могу вынести эту ответственность. При ней я просто коченею. Тедди, вы можете это понять?

— Разрешите задать вам вопрос?

— Давайте. Все равно я уже как каменный.

— Джордж, что вы целыми днями делаете в лаборатории?

Он встал, кинул на меня сердитый взгляд, прошелся по комнате, потом схватился за притолоку над дверью в холл и повис — как мальчишка, когда ему некуда девать энергию (или хочется спрятать лицо).

— Ладно, — сказал он, — я вам отвечу. Прежде всего — прячусь. Жду чего‑ нибудь, жду, куда все это повернется, к худшему или к лучшему. А чем я занимаюсь? Играю в войну. Я с детства играю в солдатики. На войну я попасть не мог из‑ за какой‑ то сердечной недостаточности… У меня десятки книг; разыгрываю битву на Марне и остальные… Разыгрываю сражения Наполеона и Цезаря… Вы тут знамениты тем, что умеете хранить секреты, — так уж и этот сохраните.

На глазах у меня навернулись слезы, я улыбнулся:

— А скоро вам предстоит новое мучение. Года через три маленькая девочка или маленький мальчик придет к вам в комнату и скажет: «Папа, я упала и ушиблась. Посмотри, папа, посмотри! » — и вас будет любить еще один человек. Всякая любовь — переоценка.

— Нет, уж лучше девочка; мальчика я не вынесу.

— Я знаю, что вам нужно. Научитесь принимать любовь — с улыбкой, с усмешкой.

— О господи!

— Позвольте мне быть совсем дураком и дать вам совет.

— Только короче.

— Ступайте через холл к ним в комнату. Станьте в дверях и скажите: «Я отправляю мадемуазель Демулен домой во Францию с хорошим прощальным подарком». Потом подойдите, встаньте на колено у шезлонга и скажите: «Прости меня, Майра». Потом поглядите миссис Каммингс в глаза и скажите: «Простите меня, миссис Каммингс». Женщины не станут прощать нас без конца, но они обожают прощать, когда мы их просим.

— По‑ вашему, я должен сделать это сейчас?

— Да, да — сейчас… И кстати пригласите ее поужинать в четверг в «Мюнхингер Кинге».

Он удалился.

Я подошел к парадной двери и пожал руку Карелу.

— Сегодня я последний раз у вас в доме. Если представится случай, не откажите выразить миссис Грэнберри и миссис Каммингс мое восхищение… и привязанность. Благодарю вас, Карел.

— Благодарю вас, сэр.

10. МИНО

В нижней части Бродвея, на углу Вашингтон‑ сквер, против старинного Колониального дома был магазинчик, куда я ежедневно ходил. Там продавали газеты, журналы, открытки, дорожные карты для туристов, детские игрушки и даже выкройки. Это был типичный Девятый город. Хозяйничала там семья Матера: отец, мать, сын и дочь по очереди обслуживали покупателей. Я выяснил, что настоящую их фамилию было гораздо труднее произнести, и, когда родители эмигрировали в Америку, они, чтобы упростить формальности на Эллис‑ Айленде, заменили фамилию названием родного местечка. Они были выходцами из пустынного обнищавшего подъема на итальянском сапоге, забытого не только правительством в Риме, но, как пишет Карло Леви в своей прекрасной книге «Христос остановился в Эболи», и Богом. Смысл заглавия не в том, что Христос любовался в Эболи окрестностями, а в том, что отчаяние помешало ему продолжать свой путь.

Я люблю итальянцев. В начале нашей дружбы я пытался завоевать расположение Матера беседой на их родном языке, хотя изъяснялся на нем не очень бегло. Они понимали меня с трудом. Тогда, запинаясь еще больше (зато с каким наслаждением! ), я заговорил на неаполитанском диалекте; однако говоры Лукании недоступны чужеземцам. И мы стали разговаривать по‑ английски.

Среди того, чем славится Италия, превыше всего стоят итальянские матери. Всю душу они отдают мужу и детям. И благодаря полнейшей самоотверженности вырастают в самостоятельную прекрасную личность. В их материнской любви нет собственничества; это вечно горящий огонь очага, восторженное изумление перед тем, что дорогие тебе жизни связаны с твоей собственной. Но это чувство может быть ничуть не менее опасным для подрастающей девочки, а особенно для подрастающего мальчика, чем деспотическая материнская страсть, обычная у других народов, — ибо какое же юное существо захочет расстаться с таким теплом, отказаться от такой преданности, веселья и такой еды?

У мамы Матера любви и веселья хватало с избытком. Я каждый день заходил в магазин, чтобы купить нью‑ йоркскую газету, карандаши, чернила и прочие мелочи. Я приветствовал родителей с должным почтением, а детей с дружелюбной улыбкой и довольно скоро занял место в щедром сердце синьоры Клары. Все Матера были смуглыми (кровь сарацинов — завоевателей Калабрии). Двадцатичетырехлетняя Роза, казалось, не сознавала, что ее могут считать некрасивой; помощь родителям и брату заполняла ее жизнь и придавала ей бодрость. Двадцатидвухлетний Бенджи, когда наступал его черед дежурить в лавке, усаживался, скрестив ноги, на полке возле кассы. Все они говорили по‑ английски, но всякое неитальянское имя было для синьоры Матера непроизносимо; единственные фамилии, которые она хорошо помнила (и почитала), были: «президенте Вильсон» и «дженерале Перчин». Я только в редких случаях буду копировать произношение синьоры. Через какое‑ то время перестаешь замечать акцент симпатичного иностранца; дружба ломает языковой барьер.

⇐ Предыдущая 4 5 6 7 8910 11 12 13 Следующая ⇒