7. У МИССИС КИФ

6. РИП

В конце июня я с удивлением обнаружил, что человек, которого я хорошо знал в университете, живет в Шестом городе Ньюпорта. Как‑ то раз, под вечер, я катил на велосипеде домой по авеню и вдруг услышал, что меня окликают из проезжающей машины:

— Теофил! Теофил! Какого черта ты здесь делаешь?

Я встал у обочины. Обогнав меня, машина тоже остановилась. Из нее вылез человек и, смеясь, подошел ко мне. Он со смехом хлопнул меня по спине, ткнул в грудь, схватил за плечи и затряс, как щенка. Только через несколько минут я узнал Николаса Ванвинкля. Всю жизнь — и в школе, и в университете, и на военной службе — его, понятно, звали Рипом. В их семье бытовало предание, что Вашингтон Ирвинг близко знал его деда и как‑ то попросил в письме разрешения дать фамилию ван Винкль симпатичному старику из его рассказа о голландцах, живших в горах Катскилл. Ему любезно разрешили, и результат известен всему миру.

Имя Рип ван Винкль снова стало знаменитым, потому что человек, который так бесцеремонно обошелся со мной на Бельвью авеню, был прославленным асом, одним из четырех наиболее отличившихся ветеранов «с нашей стороны» и грозой (вызывавшей молчаливое восхищение) немцев. Он должен был окончить Йейл в 1916 году, но среди тех, кто получал диплом в 1920‑ м, многие прервали учение, чтобы пойти на войну — одни добровольцами в канадскую армию, до того как наша страна начала воевать; другие, как мой брат и Боб Хатчинс, вступили в санитарные отряды во Франции и на Балканах, а уже потом перевелись в действующую армию. Многие из прошедших войну студентов, которых раскидало по всему свету, вернулись в Йейл в 1919 и 1920 годах, чтобы закончить образование. Я не был близок с Рипом — он вращался в гораздо более светском кругу, принадлежал к цвету jeunesse doree [17] и к тому же был международной знаменитостью; но я много раз беседовал с ним в Елизаветинском клубе, где он мог бы с легкостью сойти для нас за сэра Филипа Сиднея — этот идеал рыцарственности. Высокий, красивый, богатый, отличавшийся во всех видах спорта (только в футбол и бейсбол не играл), он был прост в обхождении, чего недоставало большинству чопорных и высокомерных людей его coterie [18] — сынкам стальных и финансовых королей.

Однажды в полдень, поздней весной 1921 года, вскоре после того, как закончилось мое годичное учение в Риме, я случайно столкнулся с ним в Париже, на авеню Опера. Мы встретились у входа в «Кафе де Пари», и он сразу же пригласил меня пообедать. Он нисколько не потерял своей простоты и непосредственности. На следующий день; по его словам, он возвращался в Америку, чтобы жениться «на самой лучшей девушке в мире». Мы чудесно провели этот час. Мне и в голову не пришло, что платил он за наше угощение из последних денег. За минувшие пять лет я его ни разу не видел и ничего не слыхал о его личной жизни. Пять лет — большой срок в позднюю пору юности. Ему теперь было тридцать пять, а выглядел он лет на десять старше. Живость, с которой он меня приветствовал, скоро уступила место плохо скрытому унынию или усталости.

— Ты что делаешь, Тео? Расскажи о себе. Я приглашен на ужин, но могу еще часик повременить с переодеванием. Не хочешь где‑ нибудь посидеть и выпить?

— Я свободен, Рип.

— Пошли — в «Мюнхингер Кинг»! Сунь свой велосипед на заднее сиденье. Ха, до чего же я рад тебя видеть! Ты ведь где‑ то преподавал, верно?

Я рассказал ему, что я делал и что делаю. Вынул из кошелька вырезку из ньюпортской газеты с моим объявлением. В его бескорыстном интересе было что‑ то трогательное, но я скоро почувствовал, что он как раз и рад возможности не говорить и не думать о самом себе. Наконец я замолчал. Взгляд его то и дело возвращался к газетной вырезке.

— Ты знаешь все эти языки?

— С грехом пополам, ну и… немного пыли в глаза.

— У тебя много учеников или слушателей, как они там называются?

— Больше, кажется, и некуда.

— А немецкий ты тоже знаешь?

— В Китае я ходил в немецкие школы и с тех пор языка не бросал.

— Тео…

— Зови меня Тедом, ладно? Теофил — тяжело, а Тео — нескладно. Теперь все меня зовут Тед или Тедди.

— Хорошо… Послушай, у меня идея. Будущей весной в Берлине состоится банкет и двухдневная встреча тех, кто воевал в воздушных силах с обеих сторон. Раскурим трубку мира, понимаешь? Рукопожатие через океан. Благородные враги. Выпьем за погибших и прочее. Я хочу поехать. Мне надо поехать. Но сначала хочу попрактиковаться в немецком. Я два года учил его в начальной школе, и у меня бабушка — немка. А на этой встрече мне важно показать, что я кое‑ как лопочу по‑ немецки… Тед, ты сможешь мне выделить часа по два дважды в неделю?

— Да. Рано утром тебя устроит? Часов в восемь? Вернулся профессиональный тренер по теннису, и я откажусь от части занятий.

— Прекрасно.

Он молча разглядывал стол.

— Жене не очень понравится, но я этого хочу и, клянусь богом, добьюсь!

— Твоей жене не нравится все, что связано с немцами?

— Нет, тут другое! У нее сто возражений против этой поездки. Бросаю ее одну с детьми в Нью‑ Йорке. Считает, что всякое напоминание о войне меня возбуждает и нервирует. Черт возьми, эта поездка только облегчит мне душу. И притом расходы, Тед, ненужные расходы! Имей в виду, я люблю жену, она — замечательная женщина, но терпеть не может лишних расходов. У нас дом в Нью‑ Йорке и коттедж здесь. Она считает, что большего она не поднимет. Но я должен поехать, Тед. Должен пожать им руки. Раскурить с ними трубку мира, понимаешь? Говорят, что я так же известен там, как Рихтгофен здесь. Можешь ты понять мое чувство?

— Могу.

— Ух, как хорошо, что мы снова встретились. Это придаст мне сил, чтобы осуществить мою затею. Тебе не кажется, что я хотя бы из вежливости должен говорить по‑ немецки? Поднатаскаешь меня летом, а потом я буду зубрить, как идиот, весь конец года. Видит бог, никаких других дел у меня, в сущности, нет…

— То есть как, Рип?

— У меня — контора… Идея была, что я должен управлять имуществом жены. Но капитал становился все больше, а консультанты в банке — все важнее и важнее… и дел у меня — все меньше и меньше.

Я понял его и поспешно вставил:

— А что бы ты хотел делать?

Поднявшись, он сказал:

— Делать? А ты что‑ нибудь посоветуй. Я хотел бы стать вагоновожатым. Я хотел бы стать телефонным монтером! — Он провел рукой по лбу, как‑ то беспокойно оглянулся вокруг, а потом договорил с деланной беспечностью: — Я хотел бы не пойти на сегодняшний прием я вместо этого поужинать с тобой, но не могу! — И снова сел.

— Ничего, — сказал я по‑ немецки. — Я ведь никуда не уезжаю. Поужинаем в другой раз.

Он мрачно задвигал свой бокал взад‑ вперед по столу, словно и такая возможность была сомнительной.

— Тед, помнишь, как Гулливера в стране карликов…

— В Лилипутии.

— Ну да, в Лилипутии — привязали к земле тысячами тонких шелковых нитей? Так и меня.

Я поднялся и посмотрел ему в глаза.

— Ты поедешь на банкет в Германию.

В ответ он поглядел на меня так же серьезно и понизил голос:

— Не знаю, как это сделать. Не знаю, откуда взять деньги.

— А я думал, что ты из очень зажиточной семьи.

— Разве ты не знал? — Он назвал место, где родился. — В двадцать первом году у нас в городе три большие фирмы и пять богатых семейств обанкротились.

— А тебе это было известно, когда мы встретились в Париже?

Он приставил палец к виску:

— Известно — не то слово. Но к счастью, я был помолвлен с весьма состоятельной девушкой. Я ей признался, что у меня нет ничего, кроме выходного пособия. Она засмеялась и сказала: «Милый, у тебя есть деньги. Ты будешь управлять моим имуществом, и за это тебе будут очень хорошо платить…» Я истратил последнюю сотню, чтобы отвезти ее в церковь.

В 1919‑ м, 1920‑ м и в последующие годы я встречался со многими ветеранами, не говоря уже о второй мировой войне, когда в мои обязанности входило допрашивать противников. (Мое участие в «войне Рипа», как я уже говорил, выразилось в мирной обороне бухты Наррагансетт. ) Естественно, что рубцы, оставленные войной, у каждого ветерана были разными, но на одной профессии этот опыт сказался особенно болезненно — на летчиках. Люди, воевавшие на суше и на море, в ранней юности пережили то, что журналисты зовут «звездным часом» — ощущение тяжкой ответственности перед своей «частью», необходимость переносить крайнее утомление, подвергаться опасности, рисковать жизнью; многие из них несли в душе еще и бремя того, что им приходилось убивать. Но «звездный час» первого поколения боевых летчиков, кроме всего этого, имел и свои особенности. Воздушный бой был новостью; его методы и правила каждый день устанавливались на практике. Приобретение технической сноровки в воздухе вызывало у летчиков особенный подъем и гордость. Над ними не было седовласого начальства. Они ощущали себя пионерами, своего рода «землепроходцами». Их отношения с соратниками по авиации и даже с врагами были окрашены подлинным товариществом. Никто не корил их за то, что у них, вместе с немецкими летчиками, выработался особый кодекс чести. Они не опускались до того, чтобы напасть на подбитый вражеский самолет, который пытался добраться до своей базы. Летчики обеих сторон узнавали противника, с которым уже вели бой, и сигналили ему с веселым вызовом.

Жизнь у них была «гомерической»: ведь о такой жизни и написана «Илиада»

— молодой, блистательной, полной опасностей. (Гете сказал: «Илиада» учит нас тому, что обязанность наша — тут, на земле, каждодневно создавать себе ад. ) Многие, выжившие в войну, были надломлены ею, и вся их последующая жизнь стала бедствием и для них, и для их близких. «Нам не посчастливилось умереть», — сказал мне один из них. ) Другие продолжали жить долго и стоически. В некоторых из них, если присмотреться попристальнее, явно «сломалась пружина», убыл, иссяк источник бодрости и веселья. Таким был и Рип.

Мы поразмыслили с Рипом, где нам лучше заниматься в восемь часов утра.

— Я бы предпочел, чтобы ты приходил ко мне, но в это время дети завтракают, а жена будет то и дело забегать в комнату и напоминать о разных поручениях.

— Думаю, что Билл Уэнтворт разрешит нам воспользоваться одной из комнат отдыха за галереей казино. Может, нам придется переходить из одного помещения в другое, пока идет уборка. Я тебя в казино не видел, но полагаю, что Ваша Честь наверняка числится там в членах.

Он осклабился и прикрыл рот ладонью, словно сообщая мне позорную тайну:

— Пожизненный член. И взносов с меня не берут. — Он ткнул меня в бок словно мальчишка, стащивший коробку печенья.

И начались наши уроки: час на грамматику и словарь, а потом час разговора, в котором я играл роль немецкого офицера. У Рипа были подобраны книги на двух языках с описанием тех знаменательных дней. Ни одна наша встреча не обходилась без того, чтобы его не позвали к телефону, откуда он возвращался с дополнительным списком поручений на день, однако у него была поразительная способность быстро сосредоточиваться вновь. Он несомненно получал от занятий большое удовольствие, они затрагивали в его душе какие‑ то глубинные здоровые пласты. Между занятиями и он работал прилежно, и я от него не отставал. («Делаю уроки», — говорил он. ) Мое расписание оставляло мало времени на посторонние разговоры, и его — тоже. Когда мы кончали, он проглядывал список поручений, которые ему полагалось выполнить: сдать заказное письмо на почте; сводить собаку к ветеринару; заехать за мисс такой‑ то, работавшей у жены секретарем на неполной ставке; в одиннадцать отвезти Эйлин к миссис Брэндон на урок танцев и заехать за ней в двенадцать… Миссис Ванвинкль, по‑ видимому, большую часть дня сама нуждалась в машине и шофере. Выглядеть он стал лучше, смеялся чаще — и почти так же весело, как во время нашей встречи на Бельвью авеню. Но получил ли он разрешение ехать в Германию — об этом не говорилось ни слова.

Как‑ то вечером я пошел засвидетельствовать мое почтение миссис Крэнстон.

— Добрый вечер, мистер Норт, — любезно сказала она, поглядывая на соломенную корзинку у меня в руке. Корзинка была выстлана мхом, на котором лежало несколько аризем, лесных лилий и других цветов, названия которых я не знал. — Полевые цветы! Ах, мистер Норт, откуда вы знаете, что больше всего я люблю полевые цветы!

— Выкапывать некоторые из них, кажется, запрещено, мадам, но я, по крайней мере, делал это за городом. Вдобавок я добыл лопатку и фонарь и готов посадить их возле вашего дома, там, где вы укажете.

В эту минуту вошел Генри Симмонс.

— Генри, поглядите, что мне принес мистер Норт. Помогите ему посадить их под окном у Эдвины. Пусть она порадуется им, когда вернется. Ведь это для всех нас подарок, и я, со своей стороны, душевно вас благодарю. — Она нажала звонок. — Джерри принесет вам кувшин с водой, и цветы сразу почувствуют себя как дома.

Ни я, ни Генри не были опытными цветоводами, но старались как могли. Потом мы вымыли руки и пошли в гостиную, где нас дожидались контрабандные напитки.

— А мы по вас уже соскучились, — сказала миссис Крэнстон.

— Думали, Тедди, что вы изменили нам ради Наррагансетта, честное слово.

— Я тоже по вас соскучился, мадам, и по вас, Генри. У меня теперь и вечерами уроки, а иногда занятий столько, что в десять часов я просто валюсь в постель.

— Смотрите не перегружайтесь, дружище, а то станете занудой!

— Деньги! Деньги! — вздохнул я. — Все ищу квартиру. Уже десяток осмотрел, но все не по карману. Старшие ученики предлагали мне в виде подарка вполне удобные квартиры в бывшей конюшне или пустом доме садовника, но я усвоил правило, что отношения между хозяином и съемщиком должны быть как можно менее близкими.

— Хорошее правило, но порой допускает исключение, — заметила миссис Крэнстон, намекая на то, что Эдвина занимает у нее «квартиру над садом», а также, наверное, и на других своих жильцов.

— По‑ моему, я нашел как раз то, что надо. Район не фешенебельный. Обстановка скромная, но все аккуратно, чистенько, да и по средствам — если еще немного заработаю. Деньгами сорить не люблю, — чистокровный продукт Новой Англии по отцовской линии и шотландец почти без примеси по материнской. Короче, таких, как я, зовут «сквалыгами». А школьники — «жмотами».

Миссис Крэнстон рассмеялась:

— Мы тут говорим «прижимистый». Не стыжусь сказать, что в делах и я бываю прижимистой.

Генри возмутился:

— Ну знаете, миссис Крэнстон, вы самый щедрый человек, каких я видел! У вас золотое сердце.

— Терпеть не могу, Генри, когда так говорят. Разве я могла бы держать пансион и не вылететь в трубу, если бы не «поджималась». Для вас есть другое слово, мистер Норт. Я сама не люблю скопидомства, но всем советую знать, на что деньги тратить, а на что не надо. — Она откинулась в кресле, увлекшись темой разговора. — Лет двадцать или тридцать назад Ньюпорт славился своей расточительностью. Не поверите, сколько денег просаживали в одну ночь, не говоря уже о сезоне. Но и не поверите, если рассказать о тогдашнем скопидомстве, крохоборстве, жадности, — какое еще есть слово, обратное мотовству, мистер Норт?

— Скряжничество?

— Вот‑ вот…

— Скаредность?

— Вы только послушайте, Генри! Что значит высшее образование: прямо в точку. Эдвина любит говорить, что расточительство, — какое еще есть слово, мистер Норт?

— Транжирство.

— Вот, чудесно!.. Здешнее транжирство и скупость связаны друг с другом: это две стороны одной медали — безрассудства. «Скупость Ньюпорта, — говорит Эдвина, — особая. У всех у них тут были миллионы, но жили они как в лихорадке: то знобит, то в жар бросает». Была тут одна дама, она рассылала приглашения на большой прием: двести гостей, угощение на золотой посуде, еда и прислуга — от «Дельмонико» или от «Шерри». Но за четыре дня до приема у нее всегда случался какой‑ нибудь припадок и все отменялось… После того как это повторилось несколько раз, ее ближайшие друзья заранее сговаривались о «запасном ужине» на случай, если бал опять сорвется. Эта же самая дама два сезона обходилась двумя вечерними платьями: надевала то черное, то бордовое. Выписывала туалеты из Нью‑ Йорка, но забывала отправить письмо с заказом. И ведь им кажется, что никто ничего не замечает! В них сидит какой‑ то злой дух, не дает им выпустить из рук деньги. Просто болезнь.

За этим последовали ошеломляющие примеры скупердяйства и «экономии».

— Ну да, — сказал Генри, — вот и сейчас тут есть одна дама — причем молодая. Муж знаменит, как генерал Першинг…

— Почти, Генри.

— Совершенно верно, мадам. Почти как генерал Першинг.

— Напоминаю, никаких имен! Такое у нас в доме правило.

— У нее одна только страсть: охрана животных. Основала в нашей округе полдюжины приютов и дает на их содержание. Состоит в Национальной секции борьбы с вивисекцией. Увидит перо на шляпе, и у нее прямо истерика. А слухи про нее…

Миссис Крэнстон его перебила:

— Мистер Норт, она почти все покупки делает сама. Покрывается густой коричневой вуалью, садится в машину и едет в магазины, которые снабжают флот; вперед посылает шофера, чтобы он передал мяснику, что «миссис Идом желает поговорить с ним на улице». Миссис Идом раньше служила у нее экономкой. Покупает солонину — целый говяжий бок. Нужно недели две, чтобы вымочить мясо хотя бы наполовину. Вот что ест наш герой и его дети. А потом она едет на португальский рынок и закупает там большие бидоны супа из кормовой капусты с языковыми сосисками. Когда прислуга возмущается и просит расчет, она и порядочной рекомендации не напишет. Подбирает новых слуг через бюро по найму эмигрантов в Бостоне и Провиденсе. А ведь сама из родовитой семьи с Бельвью авеню и, казалось бы, должна беречь свою репутацию. Чуть не каждые десять дней дает званый обед — угощение заказывает в Провиденсе и тратит все, что выгадала. Ох, прямо зло берет, когда подумаешь, что этот замечательный человек и дети питаются солониной с капустой, а она выбрасывает тысячи на кошек и собак!

— Что ж, миссис Крэнстон, недаром у нас в Англии и пословица есть такая: зверю — ангел, человеку — черт.

— Да это просто болезнь, мистер Норт, — поговорим лучше о чем‑ нибудь веселом.

Я уже знал, что миссис Крэнстон не любит чересчур осуждать милый ее сердцу Ньюпорт.

Занятия шли у нас успешно, однако уборка, вытирание пыли и звонки из дома Рипа порядком мешали. Однажды Рип меня спросил:

— Ты даешь уроки по воскресеньям утром?

— Даю.

— Смог бы ты назначить мне время в воскресенье, часов в одиннадцать? Жена ходит в церковь, а я нет… Тебя это устроит?.. Тогда я за тобой заеду в будущее воскресенье, без четверти одиннадцать. Отвезу тебя туда, где нам никто не будет мешать. Я член Клуба монахов; там собираются охотники и рыболовы — пообедать, выпить, сыграть в кости. Клуб как раз за границей штата, за Тайвертоном, в Массачусетсе. Заправляет там небольшая, но веселая компания. Женщины не допускаются; но иногда встречаешь там девиц из Нью‑ Бедфорда или Фолл‑ Ривера. До захода солнца в клубе ни души, особенно по воскресеньям. Охотиться «монахи» почти совсем перестали. — И он добавил с мальчишеской улыбкой: — Очень высокие членские взносы, но меня сделали почетным членом… ничего не плачу!.. Отличное место для занятий.

Меня несколько смущало, что на дорогу будет уходить четверть часа. Я все больше и больше привязывался к Рипу, но не хотел выслушивать его признания — историю того, как спящего Гулливера привязали тысячью шелковых нитей к земле. Положение его было бедственным, но я ничем не мог ему помочь. Я чувствовал, что он горит желанием поведать мне свои беды. До сих пор я ни разу не видел миссис Ванвинкль и не жаждал этого знакомства. У меня был живой интерес к чудакам, и Дневник мой полон их «портретов», но я избегал крайних проявлений, близких к помешательству: бешеной ревности, деспотического чувства собственности, патологической жадности. Жена Рипа, как мне казалось, была явно сумасшедшей. В этом меня убедил один случай, нарушивший размеренность моего рабочего дня.

У меня была ученица, девушка семнадцати лет, которую я готовил по французскому языку к экзамену в университет. Однажды в библиотеку, где мы занимались с Пенелопой Темпл, стремительно вошла ее мать.

— Простите, мистер Норт, мне звонят, а телефон наверху занят, и я хочу поговорить отсюда. Думаю, что это отнимет минуту, не больше.

Я встал.

— Может, нам перейти в другую комнату?

— Не стоит… Звонит женщина, с которой я не знакома… Слушаю, миссис Ванвинкль. Это миссис Темпл. Простите, что заставила вас ждать, но мистер Темпл ждет важного звонка по другому телефону… Да… Да… Верно, на балу, когда меня снял фотограф, у меня была эгретка. Да, перья… Извините, я вас прерву. Эти перья принадлежали моей матери. Им не меньше тридцати лет. Мы очень заботливо их сохраняли… Простите, что я вас опять прерываю: перья все равно истлели, и я их уничтожу, если вы просите… Нет, умоляю вас не посылать ко мне мистера Ванвинкля. Любая американская семья была бы польщена, если бы ее посетил мистер Ванвинкль, но чтобы такой выдающийся человек ходил по городу и собирал ветхие перья… Нет, миссис Ванвинкль, прошу оказать мне доверие, я даю слово, что сейчас же уничтожу эти злосчастные перья. Всего хорошего, миссис Ванвинкль, спасибо, что позвонили… Прошу извинить, мистер Норт… Пенелопа, эта женщина просто ненормальная!

Через двадцать минут в дверь позвонили, и в холле послышались голоса Рипа и миссис Темпл.

Конечно, я не стал рассказывать Рипу об этом происшествии.

Наша первая утренняя поездка в Массачусетс состоялась в погожий воскресный день в начале июля. Рип вел машину как бешеный, то есть как все бывшие летчики. Даже на этой далеко не новой машине он превышал скорость, дозволенную в черте города и за его пределами. Полицейские ему не препятствовали: им было лестно, что Рип машет им рукой. Опасаясь новых излияний порабощенного Гулливера, я кинулся излагать ему свою испытанную теорию девяти городов Ньюпорта. В качестве отступления я рассказал о великом епископе Беркли, когда мы проезжали мимо его дома. («Я жил в „Овале Беркли“, когда был первокурсником», — заметил Рип. ) Я уже заканчивал свою лекцию, когда мы остановились у дверей Клуба монахов. Он выключил мотор, но остался сидеть за рулем, задумчиво глядя перед собой.

— Тед…

— Что, Рип?

— Помнишь, ты спрашивал, что бы я хотел делать?

— Да.

— Я хотел бы стать историком. Думаешь, поздно?

— Почему же, Рип, у тебя у самого есть место в истории. Еще не поздно рассказать, что ты об этом знаешь. Начать с этого, а потом пойти вширь.

Его лицо помрачнело.

— Нет, об этом я вовсе не хотел бы писать. А вот когда ты заговорил о Ньюпорте восемнадцатого века — о Рошамбо, Вашингтоне, Беркли, — это напомнило мне, что я всегда хотел стать историком… К тому же историк работает в кабинете и может запереться, правда? Или уйти в библиотеку, где на каждом столе надпись: «Соблюдайте тишину».

— Рип, — отважился я, — а ты и в Нью‑ Йорке живешь, как здесь: уйма поручений днем и светские выезды каждый вечер?

Он понизил голос:

— Хуже, хуже. В Нью‑ Йорке на мне почти все покупки.

— Разве у вас нет экономки?

— У нас была экономка — миссис Идом. Ох, как бы я хотел ее вернуть. Такая деловая, понимаешь, — молчаливая и деловая. Никогда не спорила.

До революции Клуб монахов был первоклассным заезжим двором. С тех пор его много раз переоборудовали. Он служил и складом, и частным домом, и школой; но само здание осталось нетронутым: оно было сложено из тесаного камня, с высокими трубами и большой кухней. Передняя зала раньше предназначалась для танцев: напротив громадного камина шла галерея для музыкантов. «Монахи» заново обставили помещение, превратив его в роскошный охотничий домик, и украсили мастерски набитыми чучелами. Мы занимались наверху, в библиотеке, среди карт и полок со спортивными журналами и справочниками по законодательству штата Массачусетс в области мореходства и охоты. Комната окнами выходила на главный подъезд и была достаточно просторной, так что мы могли разгуливать во время наших импровизированных диалогов на чужом языке. Условия были идеальные. В час дня мы собирали учебники и с неохотой возвращались в Род‑ Айленд.

Во время второго воскресного урока внизу зазвонил телефон.

— Знаю, кто звонит. Пойдем, Тед, я хочу, чтобы ты послушал.

— Я не хочу слушать твоих интимных разговоров, Рип.

— Ну, я прошу тебя. Ты же участник… участник моей борьбы… Ну, хоть дверь не закрывай. Клянусь, мне необходима твоя поддержка! Алло! Да, это Клуб монахов… Ах, это ты, Пэм? Я думал, ты в церкви… Я же сказал тебе, у меня немецкий урок… Знаю, что сегодня солнечная погода… Мы же об этом говорили. Детям ничего не сделается на пляже Бейли. Там трое спасателей — один на вышке и двое в лодках, а на пляже не меньше тридцати нянек, бонн и гувернанток — Fraulein, mademoiselles, gouvernantes. Я не могу и не хочу сидеть там три часа среди женщин… Роджерс ведь может привезти их домой, правда?.. Тогда договорись с Синтией, Эллен или с шофером Уинстонов, чтобы их захватили. Памела, я вот что тебе скажу: я никогда больше не поеду на этот пляж… Нет, дети не утонут. Оба терпеть не могут купаться. Они говорят, что от воды — «вонища». Нет, я не знаю, где они научились этому слову. Уверяют, что все дети так говорят. Они хотят ходить на общий пляж, где настоящий прибой… Я не желаю, чтобы прерывали мои уроки… Нет, насколько я знаю, в здании больше никого нет; весь персонал отправился в церковь… Пэм, ты же не такая, не разговаривай, как твоя мама!.. Я не желаю обсуждать это по телефону! Памела, ты же добрый, разумный человек… Но ты сама сто раз говорила о матери гораздо более обидные вещи… Да, я вернусь раньше половины второго. Этот междугородный разговор стоит много денег… Да, я захвачу в молочной мороженое… Нет, именно в молочной, где мне это запишут на счет: у меня ведь ни гроша в кармане… Дорогая, мне надо заниматься, но я не хотел бы первым вешать трубку, поэтому кончай ты… Да… Да… Нет… До свидания, скоро увидимся.

Он вошел ко мне, и, подняв брови, сказал:

— Гулливер и тысяча шелковых нитей. Но каждый день я несколько штук перерезаю.

Я ничего на это не ответил, и мы продолжали урок. Он как будто приободрился или, вернее, был собой доволен.

Мне подсунули задачу, с которой я не мог совладать. Нуждался я не в совете — их я редко находил полезными, — а в дополнительных сведениях, и не сплетнях, а фактах. Мне казалось, что я понимаю, почему Рип измельчал. Мне надо было побольше узнать о его жене. Надо удостовериться, что я сужу о ней справедливо, а чтобы судить справедливо, надо располагать всеми доступными фактами. Все, что можно было выяснить у миссис Крэнстон и Генри, я, по‑ видимому, выяснил.

Куда обратиться за достоверными сведениями о Памеле Ванвинкль?

Вдруг я вспомнил о Билле Уэнтворте. Я попросил его уделить мне полчаса. И вот в конце дня я снова оказался в его кабинете, заставленном блестящими кубками. Я рассказал ему об уроках немецкого, о постоянных помехах и о том, до какого холопского положения опустился мой друг.

— Билл, давно вы знаете полковника Ванвинкля?

— Дайте сообразить. Памела Ньюсом — в таком качестве я ее знал — привезла его сюда летом двадцать первого года, как только они поженились.

— А ее вы знаете давно?

— С детства. Летом она бывала здесь каждый день: после свадьбы почти не показывается. Родители ее — старые ньюпортцы.

— Многие из здешних знают, в какой она его держит узде?

— Мистер Норт, эта пара — всеобщее посмешище.

— Как получилось, что она одна распоряжается такими большими деньгами?

— Ньюсомы — не столько семья, сколько акционерное общество. Каждый отпрыск, достигнув двадцати одного года, получает большой пакет акций — говорят, свыше миллиона — и продолжает получать ежегодно… Она была трудным ребенком. Не ладила с родителями. Может быть, поэтому осенью двадцатого года, когда состоялась помолвка с полковником, родители отдали ей дом в Ньюпорте, а сами стали ездить на лето в Бар‑ Харбор.

— Простите за грубость, Билл, но правда ли, что она такая выжига, как о ней говорят?

— Моя жена — старая приятельница их экономки, миссис Идом, прекрасной женщины с твердым характером. Миссис Идом бывала у жены по воскресеньям. У нее просто сердце разрывалось при виде того, что вытворяет Памела с полковником. Вы не поверите, что делалось в этом доме. Миссис Идом приходила к жене отвести душу.

— Билл, а почему у полковника так мало друзей?

— Он всем нравится, его не только почитают, но и любят. Однако и женщинам и мужчинам просто неловко наблюдать эту картину. Понимаете, мистер Норт, до войны тут было немало молодых бездельников — они только развлекались, и никто их за это не осуждал. Но времена изменились. Теперь они работают, даже если не нуждаются в деньгах. Безделье не в моде; над ним потешаются. И всем ясно, как скверно оно влияет на человека. Сколько раз мы видели, что значит бедному жениться на очень богатой: она щелкает бичом, а он прыгает сквозь обруч, как мартышка.

Я описал ему молодого человека, который слишком рано пережил свой «звездный час», и это надломило его волю и жизнеспособность. Потом я рассказал ему, как Рип хочет опереться на меня в попытке обрести хоть какую‑ то свободу.

— Что ж, если вы имеете на него влияние, уговорите его поступить на работу. Если то, что я слышал, — правда, у него нет ни гроша. Он должен пресмыкаться, чтобы получить карманные деньги, а она может дать, а может и не дать. Сейчас я вам расскажу историю, которую никому никогда не рассказывал, но вам я доверяю. Когда он приехал сюда на второе лето, совет директоров казино избрал его почетным членом. Я попросил его заехать накануне, чтобы объяснить ему, какая церемония предусмотрена для такого случая. Я спросил, не захочет ли присутствовать и его жена, но позже он позвонил, что на церемонию она приедет, а на утренней репетиции быть не сможет, потому что занята в одном из своих обществ по защите животных. Он приехал — видеть его всегда приятно, хороший малый и прочее. Я говорю ему, что будет фотограф: нам хотелось повесить у себя его портрет. Видите, вот он. Прессе мы не раздаем своих фотографий — только во время теннисного турнира. Я намекнул ему, что совету директоров было бы приятно, если бы он надел летную форму и ордена. Он ответил, что форма и кое‑ какие медали у него сохранились. Ведь ему приходится сидеть на трибуне, рядом с мэром, во время парада Четвертого июля. Какие ордена лучше надеть? Я сказал, что у нас рассчитывают увидеть на нем три главных американских ордена, французские и английские. «У меня их нет, Билл», — говорит он и ухмыляется. Знаете его ухмылку?

— Да, он всегда ухмыляется, когда заходит речь о его военных заслугах или о его популярности.

— Он сказал, что в первый год после свадьбы хотел купить жене подарок на день рождения и взял деньги под залог своих орденов у торговцев медалями и военными трофеями в Нью‑ Йорке. И ведь знаете что: на церемонию она не явилась. Ненавидит его славу, боится, что она «вскружит ему голову», испортит его. Мистер Норт, уговорите его поступить на работу. Он станет другим человеком.

— Спасибо, Билл. А какую‑ нибудь работу ему предлагали?

— Конечно, предлагали — при такой‑ то известности! Директором компаний и тому подобное. Она и слышать об этом не хочет. Вы же знаете: он выходец из западной части штата Нью‑ Йорк. Губернатор хотел учредить для него специальную должность, если он переселится в Олбени. Начальника полиции штата, с жалованьем, мне говорили, двадцать тысяч в год. Жена только посмеялась. Для нее это гроши. Говорит, что это просто унизительно.

— Правда, что она кормит семью солониной и супом из кормовой капусты?

— А‑ а. В городе о ней всякое рассказывают. Но консервы она покупает оптом.

Выходит, все же полезно спросить совета у дельного человека.

Утром следующего воскресенья мы сидели в библиотеке клуба и весело осваивали неправильные глаголы. Рип достиг того уровня в изучении нового языка, когда слова, прежде знакомые только по написанию, входят в живую речь, и это вдохновляет студента.

— Na ja, Herr Major, ich kenne Sie [19].

— Und ich kenne Sie, verehrter Herr Oberst. Sie sind der Herr Oberst Vandewinkle, nicht wahr? [20]

— Jawohl. War das nicht ein Katzenjammer uber dem Hiigel Saint‑ Charles‑ les‑ Moulins? Dort haben Sie meinen linken Fliigel kaputt gemacht. Sie waren ein Teufel, das kann man sagen! [21] Рип выглянул в окно.

— Господи! Смотри, жена!

И точно: там стояла машина, а шофер уже шел по дорожке. Раздался звонок.

— Иди вниз. Сделай вид, будто ты здешний управляющий. Скажи, что я велел до часу дня меня не отрывать.

Я надел свою куртку («ЙЕЙЛ, 1920»).

— В таком виде я не могу быть управляющим. Скажу, что я — член клуба… Что‑ нибудь придумаю.

Я медленно спустился вниз и отворил дверь.

— Сэр, приехала миссис Идом и желает поговорить с полковником Ванвинклем.

Я взглянул на машину, где сидела «миссис Идом» под густой коричневой вуалью, и громко сказал:

— Он, по‑ моему, распорядился, чтобы ему не мешали. Что‑ нибудь дома стряслось? Пожар? Аппендицит? Укусила бешеная собака?

— Не‑ ет… не думаю.

— Обождите. Сейчас узнаю, можно ли его видеть. Скажите миссис Идом, что немецкий учитель полковника терпеть не может, когда прерывают урок. Все его боятся как огня.

Рип поджидал меня на лестнице.

— Она выдает себя за миссис Идом и желает с тобой поговорить.

— И будь уверен, войдет. Ее ничто не остановит.

— Я запру дверь наверх. Сейчас уже половина первого. А сам побуду внизу и составлю ей компанию.

— Черт возьми, я хочу послушать, что ты ей скажешь. Лягу на пол галереи для музыкантов. Снизу она меня не увидит.

Я снова пошел вниз, запер дверь на лестницу, спрятал ключ в карман, взял номер «Яхтинга» и уселся читать. На галерее послышался шорох. Это Рип завернулся в покрывало и лег на пол. В дверь опять позвонили. Я открыл и очутился лицом к лицу с весьма решительной дамой. Она откинула вуаль — это была очень красивая и разъяренная молодая особа. Распахнув дверь, она шагнула мимо меня в комнату.

— Доброе утро.

— Доброе утро, мадам. Простите, но должен вас предупредить, что, по правилам клуба, дамам сюда вход запрещен. Для женщин тут нет приемной.

— Будьте добры, скажите полковнику Ванвинклю, что его желает видеть миссис Идом.

— Мадам, шофер вам сказал уже…?

Она села.

— Простите, вы управляющий?

— Отнюдь, — сказал я глубоко оскорбленным тоном.

— А кто есть из распорядителей?.. Разве тут нет прислуги?

— Сторож с женой, как видно, ушли в церковь.

— Сэр, разрешите узнать, с кем я разговариваю?

Я был само благодушие, даже осмелюсь сказать — обаяние.

— Миссис Идом, я полагаю, вы более или менее представляете себе, что такое мужской клуб. По нашим правилам, ни один член клуба не может зваться так, как его зовут в повседневной жизни. У нас имена, которые нам присвоил Настоятель… Я — брат Асмодей. Член клуба, которого вы хотели видеть, — брат Беллерофонт.

— Какое ребячество!

— Да — со средних веков, со времен крестоносцев. Кстати, я — масон и член братства. В каждом из клубов, где я состою, мне дано имя, которое употребляют только в этом клубе. Вам, конечно, известно, что в религиозных орденах дело обстоит так же. Моя жена обижается, что я не рассказываю ей всех подробностей нашего устава… Кажется, я от кого‑ то слышал, что вы служите экономкой у брата Беллерофонта?

Она сердито смотрела на меня и молчала. Потом поднялась.

— А я все равно поговорю с полковником. — Подойдя к двери наверх, она подергала ручку.

Я чистил ногти.

— По‑ видимому, учитель немецкого ее запер. На него это похоже.

— Я посижу, пока полковник не спустится.

— Может, хотите почитать, миссис Идом?

— Нет, спасибо.

Я молча принялся за свой журнал. Она огляделась.

— Ну и монахи, с позволения сказать, — стреляете оленей, лисиц и дичь. Гнусная забава!

— Сейчас охотятся все меньше и меньше. Сами понимаете почему. — Она глядела на меня молча. — Из уважения к супруге брата Беллерофонта. — Молчание. — Вы, наверное, знаете о ее крестовом походе в защиту животных… Какая чудесная женщина! Каждый год спасает от смерти кошек, собак и диких зверей! Большой души человек! Золотое сердце!

Я пересек комнату, чтобы поправить на стене картину. И небрежно добавил:

— Постоянно слыша, какая она умница и отличная жена и мать, я всегда удивляюсь, как она позволяет своим детям ходить на пляж Бейли? Моя жена не пустила бы туда детей под страхом смертной казни.

— А что тут дурного?

— Удивляюсь вашему вопросу, миссис Идом. И пути кораблей, пересекающих Атлантику, и Гольфстрим проходят всего в нескольких милях. Днем и ночью там курсируют сотни судов. И по какому‑ то злосчастному сочетанию береговой линии, приливов и течений весь мусор, выброшенный за борт, словно намагниченный, притягивается к пляжу Бейли. Каждое утро служители собирают корзины отбросов: матросские башмаки, гнилые фрукты, дохлых попугаев, непристойные открытки и прочую грязь, которую противно даже называть.

Она смотрела на меня с ужасом.

— Не верю, не может этого быть.

— Как это невежливо, миссис Идом! В нашем клубе джентльмены не обзывают друг друга лжецами.

— Извините, пожалуйста. Я хотела сказать, что в это трудно поверить.

— Благодарю вас… Я также слышал, что дама, о которой идет речь, очень заботится о питании своей семьи и прислуги. Знаете, мы с женой считаем, что суп из кормовой капусты — одно из самых питательных и вкусных блюд на свете. — Пауза. — Но один очень опытный врач не советовал нам давать детям до двенадцати лет острые сосиски, которыми торгуют на португальском базаре… А вот солонина — отличная еда! Британский флот веками кормил ею матросов и правил морями! Говорят, что Трафальгарская битва была выиграна на одной солонине. Однако тот же врач не рекомендовал моей жене давать слишком много солонины маленьким детям, даже если мясо неделями вымачивалось в чистой воде.

— Скажите, брат Беллерофонт, как вы его называете, часто ходит в этот клуб?

— Не так часто, как нам хотелось бы. Можно смело сказать, что он здесь

— самый любимый и почитаемый человек. Членам клуба — а все они весьма состоятельные люди — стало известно, что его семья не слишком хорошо обеспечена. Его произвели в почетные члены, что освобождает от уплаты взносов. Четверо из нас, включая меня, предлагали ему высокие должности в наших фирмах и предприятиях. Брат Пруденций предлагал ему пост вице‑ президента страховой компании в Хартфорде. Брат Кандид возводит жилые массивы во Флориде. Имя брата Беллерофонта на бланке, его внешность, его всем известная неподкупность принесли бы миллионные доходы, долю в которых фирма с радостью предложила бы ему. Как и другие наши фирмы. Брат Беллерофонт чересчур привязан к своей семье; жена его не желает переезжать в Коннектикут или в Майами. Надеюсь, что он передумает и что необходимость вынудит его поступить в мою компанию.

— А чем вы занимаетесь, сэр?

— Я предпочел бы об этом не распространяться, миссис Идом. Но, учитывая его выдающиеся заслуги перед нашей страной, федеральные власти вряд ли станут придирчиво следить за нашими операциями. — Я понизил голос: — Как вы считаете, он согласится?

— Брат Асмодей, я не желаю продолжать этот разговор.

— Человек должен работать. Мужчине надо стоять на собственных ногах, мадам.

— Я сейчас буду колотить в дверь!

— Ах, миссис Идом, прошу вас, не надо! Вы разбудите девушек!

— Девушек? Каких девушек?

— У нас, сами понимаете, под воскресенье бывают небольшие сборища. Ну и выпивка. И милое дамское общество из Нью‑ Бедфорда и Фолл‑ Ривера. Члены клуба хоть и поздно, но возвращаются домой, а их прелестным подругам мы разрешаем поспать подольше. За ними пришлют лимузин в два часа дня.

— Девушки? Вы хотите сказать, что полковник сидит наверху с какой‑ нибудь гетерой?

Я призадумался.

— Такого имени я что‑ то не помню… Аниту я видел, и Руфь, и Лилиан; кажется, Айрин. Да, и Бетти…

— Я ухожу! Немедленно! Нет! Я буду колотить в дверь!

— Мадам, как член этого клуба, я не допущу, чтобы вы устраивали здесь скандал. — И едко добавил: — А мне говорили, будто миссис Идом достойная женщина, чего иногда не скажешь о ее хозяйке.

— На что вы намекаете?

Я показал на часы:

— Вам осталось ждать всего четверть часа.

— На что вы намекали этим ядовитым замечанием?

— В моем замечании не было никакого яда. Только дань вашим качествам, миссис Идом.

— Я требую…

— Если вы присядете и перестанете оскорблять наш клуб, я… дам вам кое‑ какие пояснения.

Она села и нетерпеливо воззрилась на меня. Я снова стал полировать ногти, при этом небрежно говоря:

— Моя дорогая жена не сплетница. Я никогда не слышал, чтобы она повторяла чьи‑ то злобные россказни — кроме одного‑ единственного раза. Кстати, мы — послушались врача. Больше не даем детям супа из кормовой капусты и солонины.

— Вы хотели что‑ то сказать насчет миссис Ванвинкль.

— Ах, да, — я понизил голос и придвинулся к ней вместе со стулом. — У этой во всем остальном замечательной женщины есть широко известная кличка.

— Кличка?

— Жена услышала ее от миссис Делгард, а та — через леди Брэкнел от самой миссис Венебл.

— От миссис Венебл!

Я встал.

— Нет! Таких вещей я дальше не передаю. Вы уж меня извините.

— Вы просто невыносимы, брат Асмодей! Раз начали, прошу договаривать!

— Ладно, — сказал я со вздохом, — но обещайте никому не повторять, особенно миссис Ванвинкль.

— Я‑ то не повторю…

— Видите ли, миссис Венебл слышала, будто миссис Ванвинкль послала своего мужа — этого великого человека — к миссис Темпл за ветхой тридцатилетней эгреткой, не пожелав поверить миссис Темпл, что та сама уничтожит перья. И миссис Венебл сказала: «Я больше не дам ни гроша на приюты для животных, пока миссис Ванвинкль не запрут в сумасшедший дом. — Это — Далила! »

— Далила!

— Вы помните, что Далила остригла волосы могучему Самсону, и он потерял всю свою силу: тогда враги кинулись в его шатер и ослепили его. Она била в цимбалы и тамбурин и отплясывала на его распростертом теле. Как утверждают ученые специалисты по Ветхому завету, эта история означает, что она произвела над ним куда более жестокую операцию.

Миссис Ванвинкль побледнела как полотно. Она лишилась дара речи.

— Дать вам воды?

— Да, пожалуйста…

Когда я вернулся из кухни, Рип уже слез с галереи для музыкантов, спустился по лестнице вниз и стучал в запертую дверь. Я ему открыл.

Муж с женой безмолвно смотрели друг на друга. Она взяла из моих рук стакан, не сводя глаз с Рипа; наконец она попросила:

— Николас, пусть этот ужасный человек выйдет из комнаты.

— Это мой немецкий учитель, Пэм. Через несколько минут я отвезу его в Ньюпорт. Тед, поднимешься наверх, подождешь — я тогда позову.

— Я пойду в город пешком, Рип. Можешь подобрать меня по дороге. Всего хорошего, мадам.

И я направился к двери. На пороге я услышал, как зарыдала миссис Ванвинкль.

Погода была превосходная. Шел я минут пятнадцать. Вскоре после того, как я миновал Тайвертон, меня обогнала машина миссис Ванвинкль. Она опустила вуаль, но голову держала высоко. Немного погодя возле меня остановился Рип. Я сел в машину.

— Ты был очень резок, Тед… Ты был очень резок. — Машина тронулась. Помолчав несколько минут, он повторил: — Ты был очень резок.

— Я знаю, что зашел чересчур далеко, и прошу прощения.

Какое‑ то время мы ехали молча.

Молча проехали десять миль. Потом он сказал:

— Я ей объяснил, что ты еще в университете славился как шутник и что насчет миссис Венебл все это бред сивой кобылы. Но откуда, черт тебя дери, ты узнал про эти несчастные перья?

— Не скажу.

Он остановил машину и боднул меня в лоб.

— Ах ты сукин сын! Но я получил тысячу долларов на Берлин!

— Ну вот, в «Кафе де Пари» ты накормил меня прекрасным обедом, а в кармане у тебя было пусто, помнишь?

7. У МИССИС КИФ

События, приведшие к тому, что я снял квартиру, произошли на шестой неделе моего пребывания в Ньюпорте, может быть, чуть позже. Своим житьем в Христианской ассоциации я был более или менее доволен: я ни с кем не поддерживал тесных отношений, и у меня оставалось время для подготовки к урокам. Я хорошо ладил с комендантом, несправедливо прозванным «Святой Джо», ибо он отнюдь не был святошей. Для разнообразия я иногда спускался в «библиотеку», где дозволялись карточные игры семейного типа и можно было поболтать.

В этой библиотеке я и встретил необыкновенного молодого человека, чей портрет и злоключения впоследствии обнаружил в своем Дневнике. Элберт Хьюз, хилый юноша лет двадцати пяти, принадлежал к той нередко утомительной категории натур, которые называются «чувствительными». Когда‑ то это определение характеризовало людей, особенно восприимчивых к эстетическим и духовным ценностям; потом — чрезмерно обидчивых; в последнее время его эвфемистически прилагают к тем, кто не способен справиться даже с простейшими трудностями нашей обыденной жизни. Элберт, в общем, подпадал под третье определение. Он был невысок, но изящно сложен. Запавшие глаза смотрели из‑ под большого выпуклого лба, и это придавало взгляду пристальное выражение. Пальцы то и дело занимались недавно пробившимися усиками. Он был не чужд щегольства и в прохладные вечера надевал черную вельветовую блузу и пышный черный галстук, напоминая студентов, которых я встречал у Академии изящных искусств в Париже. Элберт рассказывал мне кое‑ что о себе, и выяснилось, что он в своем роде гений; специальность — воспроизведение почерков. Он родился в Бостоне и слушал там курсы в технической школе, страстно увлекаясь каллиграфией и шрифтами, и в особенности — выполнением надписей на надгробиях.

В двадцатилетнем возрасте он нашел доходное место в ведущей ювелирной фирме, где писал образцы для гравировки на подарочном серебре, для официальных приглашений и визитных карточек. В другой фирме он писал дипломы на пергаменте и почетные грамоты уходящим на покой президентам банков. На оригинальность он не претендовал: он повторял прописи из стандартных книг шрифтов и восхищавшее его раннее английское и американское «письмо» из музеев и частных собраний. Но это было не все. Он мог скопировать любую подпись и любой почерк после недолгого «вживания» в образец. Он мог мгновенно изобразить автограф почти любого из подписавших Декларацию независимости. Он был чудом.

Для меня не было новостью, что у этих «чувствительных» покорность нелепо совмещается с дерзостью. Однажды вечером он попросил меня написать какое‑ нибудь изречение и расписаться. Я написал по‑ французски (а по‑ французски он не знал ни слова) афоризм герцога де Ларошфуко и поставил свою подпись. Несколько минут он внимательно разглядывал листок, а затем написал: «Мистер Теодор Теофил Норт с глубоким сожалением сообщает, что не сможет воспользоваться любезным приглашением губернатора штата Массачусетс и миссис Такой‑ то на такой‑ то вечер». Это был мой почерк, обескураживающе мой. Потом он написал то же самое еще раз и передал мне, беспечно пояснив:

— Вот так это написал бы Эдгар Аллан По. Я больше всего люблю писать его почерком. Когда я пишу, у меня такое чувство, как будто он сам водит моей рукой. Говорят, я на него похож. Вы замечаете, что я на него похож?

— Да, но я никогда не слышал, чтобы он был таким уж каллиграфом.

— Все равно у нас много общего. Оба родились в Бостоне… Больше всего мне нравится писать тексты надгробий. У По тоже много про могилы и надгробья, Это мой самый любимый писатель.

— Что вы делаете в Ньюпорте? — спросил я.

— В общем, то же, что в Бостоне. Один человек — Форсайт его фамилия — увидел подарочные экземпляры стихотворения Эдгара По, которые я сделал почерком По на веленевой бумаге, и несколько алфавитов в разных шрифтах. Он сказал, что он архитектор и строительный подрядчик, а контора у него в Ньюпорте. Позвал меня сюда работать и предложил хорошее жалованье. Я делаю надписи для фасадов — почт, ратуш и так далее. И надгробные надписи — для камнерезов. Это я люблю больше всего.

Я смотрел на наши (мой и По) ответы губернатору.

— Я вам покажу кое‑ что еще, — сказал он. Он извлек из папки личный бланк губернатора с тисненой печатью и написал приглашение, на которое только что дважды ответил.

— Это — рука губернатора?

— Я у него много работал — и для ведомства, и для резиденции. Я работал у всех лучших поставщиков канцелярских принадлежностей и собирал образцы. У меня полный сундук первосортного товара. Знаете, коллекционеры есть по всему миру — они держат это в секрете. Я меняю дубликаты. — Он выложил передо мной: «Белый Дом», «L'Ambassade de France» [22], «Джон Пирпонт Морган», «Министерство иностранных дел» (Великобритании), бланк Энрико Карузо с шапкой в виде автошаржа, экслибрис работы Стэнфорда Уайта…

— А здесь, у Форсайта, вы этим же занимаетесь?

— Так, немного, — уклончиво ответил он, пряча «образцы» в папку. — Что‑ то в этом роде.

Он переменил тему.

Из Элберта Хьюза мог бы и должен был бы получиться хороший собеседник — но не получился. Как многие люди его склада, он быстро переходил от оживления к подавленности. Он с энтузиазмом хватался за какую‑ нибудь тему, но вскоре сникал, словно мехи, из которых вышел воздух. Он был помолвлен. Абигейл — замечательная женщина; она (шепотом) разведена; она на шесть лет старше его, и у нее двое детей. Он добавил — с меньшим энтузиазмом, — что скопил три тысячи долларов на покупку дома (где они, надо думать, уныло скоротают свой век). Элберт поневоле вызывал восхищение и даже располагал к себе, но я стал терять к нему интерес: я стараюсь избегать пришибленных. Однако я обязан ему — он открыл мне глаза на ту сторону Ньюпорта, которую я проглядел. Элберт стал приходить в нашу маленькую библиотеку с работой; он говорил, что свет здесь лучше, чем у нас в комнатах, наверху, и это действительно было так. А я, если там не собиралось разговорчивое общество, иногда ходил в библиотеку «делать уроки». Однажды вечером я попросил его показать, чем он занимается. Он смущенно ответил, что это просто «чепуха, для развлечения». Это было письмо выдающегося историка Джорджа Бэнкрофта, в котором он приглашал столь же знаменитого Луи Агасси «на пунш и добрую беседу». Элберт с видимым удовольствием писал ответ Агасси на это заманчивое предложение.

— А где оригиналы писем? — спросил я.

— У мистера Форсайта большая коллекция. Он говорит, что дает объявления и скупает письма у владельцев.

Элберт с документами «развлекался», а я получал от них громадное удовольствие. Это был Пятый город Ньюпорта, город, исчезнувший почти бесследно, — Ньюпорт интеллектуалов середины XIX века. Мои разнообразные занятия разжигали мой интерес ко Второму городу, к Шестому городу и к Седьмому; а жил я в Девятом городе. Когда мне было двадцать с небольшим, я мечтал об археологии. Тут было поле для раскопок. Доктор Шлиман располагал большим капиталом; у меня же — ни доллара лишнего. Я напоминал себе вычитанное где‑ то старое изречение: «Для воли, воспламененной страстью, нет ничего невозможного».

В моем расписании еще оставалось несколько «окон» — поздним утром и в начале дня. Я понемногу готовился — ходил в публичную библиотеку и «подчитывал» об этом времени. Потом стал ходить по антикварам и торговцам подержанными вещами. Я лелеял надежду отыскать вещи, которых никто не заметил. Я сосредоточился на рукописях — дневниках, письмах, приходных книгах и документах из старых домов, на семейных фотоальбомах и всяком чердачном скарбе… Семья Джеймсов, семья Агасси (знаменитый отец и знаменитый сын), Бэнкрофты, Лонгфелло. Лонгфелло летом жил в Наханте, но часто навещал своего друга Джорджа Вашингтона Грина в Вест‑ Гриниче у бухты Наррагансетт и родителей Грина, которые жили в Ньюпорте. Два знаменитых его стихотворения — «Скелет в броне» и «Еврейское кладбище в Ньюпорте» — показывают, что он интересовался нашим Первым городом.

«Лавки древностей» до сих пор торговали предметами из Первого и Второго городов. Мода на полуснисходительное коллекционирование викторианской мебели и украшений пришла лишь через двадцать лет. Там и сям я находил собрания дагерротипов, письма или стихотворения под стеклом, подписанные знаменитыми людьми того времени, но все это было уже открыто и мне не по карману. Я перешел к магазинам подержанных вещей и, с разрешения хозяев, взбирался с фонариком по лестницам, рылся в старых бочках и старых открытых комодах, в соре и прахе лет; тут жена священника продала полное собрание его проповедей как макулатуру, тут семейство прижимистого купца — отцовские учетные книги, и так далее.

Я почти сразу сделал маленькое открытие. Это был альбом школьницы в коралловом бархате, траченный молью, заплесневелый. Там были выцветшие синеватые фотографии пикников и именин, пригласительные билеты на танцы и автографы. На одной странице Г. ‑ В. Лонгфелло переписал «моему милому юному другу Фейз Сомервилл „Детский час“. С видом скучающего любопытства я купил альбом за два доллара; следующей осенью я продал его в Нью‑ Йорке за тридцать. Я обнаружил кипы бумаг Сомервиллов и купил их по сорок центов за фунт. Идея была в том, что, может быть, мне удастся проникнуть в этот волшебный мир (мой отец называл его „жизнь в простоте, мысль на просторе“) и подглядеть, как на склоне волшебного ньюпортского дня профессора играют в крокет со своими детьми, покуда над воротцами не запорхают светляки и не раздастся голос: „Дети, домой и вымойте руки перед ужином“.

Я знал, что любое первоиздание Эдгара Аллана По — одна из самых желанных находок для любого американского книжника и что за письмами его азартно охотятся. Писатель долго гостил в Провиденсе, всего в тридцати милях отсюда, но нет никаких сведений о том, что он посещал Ньюпорт. Если бы мне удалось откопать связку писем По, какое увлекательное было бы чтение, и потом — какая весомая добавка к моему капиталу! (До сих пор ни один биограф не очертил всей разносторонности устремлений этого юноши: поэт, сыщик, джентльмен, может быть — актер (подобно матери), метафизик («Эврика! »), криптограф, знаток декоративного садоводства, художник по интерьеру, измученный любовник — ноша слишком многообразная и непосильная для американца. ) Писем По я не обнаружил, но с именем его сталкивался то и дело. Однажды вечером я нашел у себя под дверью экземпляр его стихотворения «Улялюм», подписанный автором, — вершина искусства Элберта Хьюза. Случайно встретив Хьюза в коридоре, я поблагодарил его, но подделку разорвал.

Ночами по коридорам «X» не рыскали вахтеры — дежурный Мори Флинн сидел за своим столиком в вестибюле. Мори был старик, больной и мрачный. Как и многие ночные портье в гостиницах и клубах, он был отставным полицейским. Однажды часа в три ночи меня разбудил стук в дверь. Это был Мори.

— Тед, вы, кажись, приятели с Хьюзом из тридцать второго?

— Мы знакомы, Мори. Что случилось?

— Его сосед говорит, что ему снятся страшные сны. Стонет. С кровати падает. Этот сосед мне позвонил. Может, сходишь, попробуешь его успокоить, что ли?

Я накинул халат, надел шлепанцы и спустился в комнату тридцать два. Мори оставил дверь открытой и не погасил свет. Элберт сидел на краю кровати, свесив голову.

— Элберт, Элберт! Что с вами?

Он поднял голову, тупо посмотрел на меня и вернулся в первоначальное положение. Я бесцеремонно встряхнул его — никакого результата. Я окинул взглядом комнату. Посредине на столе лежало незаконченное произведение его тонкого искусства. Это было начало «Падения дома Ашеров». На тумбочке стояла полупустая бутылка «Снотворного сиропа доктора Квимби». Я присел и стал глядеть на него, тихо и настойчиво зовя его по имени. Потом подошел к умывальнику, намочил махровую рукавицу холодной водой и приложил к лицу, к шее и к запястьям — как привык поступать с пьяными приятелями в Париже в 1921 году. Я проделал это несколько раз.

Наконец он поднял голову и пробормотал:

— Привет, Тед. Ничего… Сны страшные.

— Встаньте, Элберт. Я повожу вас по коридору. Дышите, дышите глубже.

Он повалился на кровать и закрыл глаза. Снова холодные примочки. Я похлопал его по лицу и сильно ударил в плечо. Наконец мы выбрались в коридор. Мы прошагали, наверно, четверть мили. Вернулись в комнату.

— Нет! Не садитесь. Подышите глубже… Расскажите, что вам снится… Да, можете прислониться к стене.

— Погребен заживо. Не могу выбраться. Никто меня не слышит.

— Вы все время принимаете этот сироп?

— Плохо сплю. Не хочу спать, потому что… они приходят. А спать надо: когда не сплю, в работе ошибки. За них вычитают.

— Вы знаете доктора Эддисона?

— Нет.

— Почему? Он врач в «X». То и дело бывает в этом здании. Завтра вечером я приглашу его к вам. Поговорите с ним; все ему расскажите. И не пейте больше этой дряни. Можно мне забрать бутылку?.. А еще, Элберт, не читайте вы больше Эдгара По. Вам это ни к чему — всякие подземелья и склепы. Как думаете, сможете сейчас заснуть? Или почитать вам вслух минут десять?

— Почитаете, Тед?

— Я буду читать на языке, которого вы не понимаете. Скажу вам только, что это прекрасно и строго, как Эльзевиры.

Я стал читать ему Ариосто, и он уснул как младенец.

Дней на десять я потерял Элберта из виду. Доктор Эддисон дал ему снотворное и строго приказал питаться: Элберт почти ничего не ел. Я продолжал поиски Пятого города. Еще в одной лавке — теперь уже по разряду чуть ли не тряпья и бутылок — мне еще раз повезло: не пошедшие в дело наброски комментариев старшего Генри Джеймса к работе о Сведенборге. Они хранились в бочке вместе со связками старых писем к родным. Я отделил письма от теологии и купил задешево. Впервые я заинтересовался писаниями Джеймсов, когда читал с растущим неудовольствием (это было в начальный период моего развития) «Многообразие религиозного опыта» Уильяма Джеймса; позже я прочел несколько романов его брата. Семья Джеймсов прожила в Ньюпорте всю Гражданскую войну. Два старших сына уехали отсюда, вступив в армию. У Генри, Уильяма и их сестры Алисы — у всех троих — в 1860 году было нервное расстройство, так что о зачислении младших в армию речи быть не могло. Письма мне рассказали мало, но я почувствовал, что напал на след.

Недели через две у меня стало столько уроков, что мне пришлось совсем отказаться от своих изысканий. Остатки свободного времени уходили на поиски квартиры. Сфера поисков ограничивалась моими капиталами — на скорую руку построенные дома рабочих по улицам, спускавшимся к Темза‑ стрит. Я звонил в каждую дверь независимо от того, висело там объявление о сдаче комнат или нет. Я точно знал, что мне надо: две комнаты или одна большая, ванна, кухонька, пусть даже самая примитивная. Комнаты мне нужны на втором этаже с наружной лестницей, так чтобы (хотя это не единственная причина) не надо было ходить через помещения хозяина и его семьи. Меня не смущали плач младенцев, голосистые дети, кухня внизу, покатый потолок под крышей, близость пожарного депо, или шумного клуба, или церковных колоколов. Мои притязания на отдельный вход не были такими уж неосуществимыми, как это может показаться. Старые дома делились на квартиры; престарелые жильцы все больше боялись пожаров, довольно частых в этом запущенном районе. Я осмотрел много квартир и получал изрядное удовольствие от встреч, которые случались при этом.

Однажды утром я нашел искомое. Я посмотрел на дом и увидел наружную лестницу. На почтовом ящике значилось: «Киф». Мне открыла худая недоверчивая женщина лет пятидесяти пяти. Лицо у нее было морщинистое, но еще сохраняло румянец, свойственный людям, живущим у северного моря. Позже я узнал, что двадцать с лишним лет назад, после смерти мужа, она начала сдавать комнаты и вырастила двух крепких сыновей, ставших моряками торгового флота. Несмотря на множество разочарований, она так и не смогла отделаться от мысли, что меблированные комнаты должны быть для жильца настоящим домом. Она была недоверчива, но жаждала верить.

— Доброе утро, миссис Киф. У вас есть свободные квартиры?

Она ответила не сразу:

— И есть, и нет. На сколько вам нужно?

— На все лето, если найдется подходящая.

— Вы один?.. Где вы работаете?

— Я инструктор по теннису в казино. Меня зовут Теодор Норт.

— Вы в церковь ходите?

— Я в Ньюпорте недавно. Во время войны я служил в форте Адамс. Тогда я ходил в город к вечерней службе — в церковь Эммануила.

— Заходите, садитесь. Извините за этот наряд: утро — занимаюсь уборкой.

Она провела меня в гостиную, которую следовало бы сохранить в музее для будущих поколений.

— Что именно вас интересует, мистер Норт?

— Одна большая комната или две маленьких; ванна и место для готовки; уборка и раз в неделю чистое белье. И желательно — на втором этаже, с наружной лестницей.

Она — в который раз — измерила меня взглядом.

— Сколько бы вы согласились платить, мистер Норт?

— Я рассчитывал на двадцать пять долларов в месяц.

Она вздохнула и стала молча разглядывать пол. Я тоже молчал. У нас обоих каждый цент был на счету, но у нее были более веские причины для беспокойства.

— Сейчас она занята, но я предупредила жильцов, что, если будет надобность, они должны освободить квартиру в двухнедельный срок. Они согласились.

— Они вас не устраивают, миссис Киф?

— Не знаю, что и подумать. Они тут не ночуют. Попросили меня вынести кровати. Устроили вроде конторы. Поставили большой стол для работы. Говорят — архитекторы, делают проект, какой‑ то конкурс хотят выиграть. Какой‑ то там план идеального города — так словно бы.

— Они причиняют вам неудобства?

— Я их, бывает, неделями не слышу и не вижу — разве когда по черной своей лестнице приходят или уходят. Никогда с ними не встречаюсь — только когда он деньги платит. Дверь у них на замке день и ночь. Убираются сами. Писем никаких; звонков никаких. Мистер Норт, они в доме вроде привидений. Ни здрасьте, ни до свиданья. Разве это жильцы?

В ее взгляде впервые появился намек на доверие, даже на мольбу.

— Когда они первый раз пришли, они не ссылались на кого‑ нибудь из местных? Не давали другого адреса?

— Тот, что постарше, по‑ моему, он у них главный, дал мне номер своего ящика на почте — триста восемь. Как‑ то в воскресенье я их видела за обедом в ресторане «Голубая звезда» на Темза‑ стрит.

— А другим вы показывали эту квартиру?

— Да, были две четы. Им не понравилось — кроватей нет, стульев почти нет. Они, верно, и за квартиру ее не посчитали. Да еще запах.

— Запах?!

— Да, по всему дому пахнет. Какая‑ то у них там химия.

— Миссис Киф, мне кажется, у вас есть причины для беспокойства.

— То есть как?

— Пока не знаю. Вы можете сводить меня туда?

— Да… Да, с удовольствием…

И замечательный сыщик — главный инспектор Теофил Норт — вмиг вернулся к жизни. Я поднялся за ней по лестнице и, когда она громко постучала в дверь, с улыбкой сделал ей знак отойти в сторону. Я приложил ухо к щели. Услышал приглушенное ругательство, приказания, отданные шепотом, быстрые движения, что‑ то упало. Наконец дверь отперли, и перед нами предстал очень рассерженный высокий мужчина с усами и бородкой полковника‑ южанина. В белом халате он был похож на хирурга.

— Извините, что помешала вам, мистер Форсайт, но вот джентльмен хочет посмотреть квартиру.

— Я просил вас устраивать эти осмотры с двенадцати до часу, миссис Киф.

— Люди приходят ко мне, когда им удобно. Они осматривают по пять‑ шесть квартир за утро. Извините, ничего не поделаешь.

Это была большая комната, залитая солнечным светом, которым мне редко придется наслаждаться, и казавшаяся еще больше из‑ за скудной обстановки. Через всю комнату тянулся длинный стол. На одном краю его стоял макет идеальной деревни — отличная работа. Четверо мужчин выстроились по стенке, словно на военном смотру.

К великому моему удивлению, младший из них оказался Элбертом Хьюзом. Он был изумлен не меньше моего и ужасно напуган. В роли сыщика мне надо было выглядеть как можно простодушнее. Я подошел к Элберту и пожал ему руку:

— Привет, Хьюз. Такое чудесное утро, а вы сидите взаперти. Ничего, мы вас на корты вытащим. — Я стукнул его по плечу. — Вы что‑ то похудели, осунулись, Хьюз. Теннис, мой дорогой, вот что вам нужно!.. Ага! Делаем игрушки? До чего симпатичная деревенька. Извините, джентльмены, я посмотрю, найдется ли место в шкафах для моих теннисных кубков. — В комнате стояли рядом несколько посудных шкафов со стеклянными дверцами и шелковыми занавесками внутри. Я схватился за ручки, но шкафы были заперты.

— Заперто?.. Ну, ничего, не трудитесь отпирать. — Я отправился в ванную и на кухню. — Мне в самый раз, — сказал я миссис Киф. — Но странный запах. Еще я собираю камни — давнишнее увлечение, — полудрагоценные. Для них тоже нужно место в шкафах. — Вернувшись в комнату, я окинул ее благодушным взглядом. Она нисколько не походила на архитектурную мастерскую. Ни одной корзины для бумаг! Комната была опрятна и прибрана, как образцовая контора в витрине универмага, — за исключением одного обстоятельства: в открытых окнах на веревочках висели аккуратно скрепленные листы бумаги — сушились. Они были окрашены в светло‑ табачный цвет. Я улыбнулся мистеру Форсайту и сказал:

— Постирушка, а?

— Миссис Киф, — сказал он, — я думаю, у джентльмена было достаточно времени, чтобы осмотреть квартиру. Нам надо работать.

Я полагал, что для изготовления фальшивых денег, гравюр и офортов нужен громоздкий пресс и банки с синей и зеленой краской, но ничего подобного тут не было. Листы бумаги в окнах явно «старились». Я был на верном пути.

— А вон в углу еще шкафы для моих коллекций, — радостно воскликнул я. Они были без замков. Я с трудом доставал до их ручек и поэтому два раза подпрыгнул. Дверцы распахнулись. Пытаясь удержаться от падения, я ухватился за кипы бумаги, лежавшие на полках, чем вызвал целую лавину листов, которые усыпали пол, — да, «густо, как листья осенние, что устилают ручьи Валломброзы». Все четверо бросились их подбирать, но я уже заметил, что это — написанные старомодным изящным почерком копии «Боевого гимна Республики» с автографом Джулии Уорд Хау, некогда жительницы Ньюпорта. Лежа на них ничком, я успел разглядеть, что все они — с дарственными надписями разным людям: «Дорогому другу…», «Достопочтенному судье…» Я ничем не выдал своего удивления. — Ох, джентльмены, извините, пожалуйста, — сказал я, поднимаясь с пола. — Надеюсь, я не подвернул ногу!.. Ну что ж, можно идти, миссис Киф. Я очень признателен вам за ваше терпение, джентльмены.

Пока я ковылял к двери, мистер Форсайт сказал:

— Миссис Киф, я надеюсь, вы оставите комнаты за нами до конца августа — и без посетителей. Я как раз собирался сделать вам предложение на этот счет.

— Мы поговорим об этом после, мистер Форсайт. А сейчас не буду мешать вам работать.

Спустившись с лестницы, я спросил:

— Можем мы поговорить где‑ нибудь в другом месте — па кухне, например?

Она кивнула и пошла по коридору. Я повернул в другую сторону и, открыв выходную дверь, громко сказал: «Извините, миссис Киф, мне не подходит. Неизвестно, через сколько дней выветрится этот неприятный запах. Простите за беспокойство. Всего хорошего, миссис Киф! » С этими словами я громко хлопнул выходной дверью и на цыпочках пошел к ней в кухню. Она смотрела на меня во все глаза.

— По‑ вашему, они подозрительные люди, мистер Норт?

— Делают фальшивки.

— Фальшивки, господи Исусе! Фальшивки!

— Нет, не фальшивые деньги. Они подделывают древности.

— Фальшивки! Никогда у меня таких не было, мистер Норт. Ох, ведь отец начальника полиции дружил с моим мужем. Может, мне к нему пойти?

— Я бы не стал поднимать шум. Они никому не вредят. А если и продадут сотню фальшивых писем Джорджа Вашингтона, то купят их только дураки.

— Да не оставлю я их в своем доме. Фальшивки! Что мне делать, мистер Норт?

— Когда у них кончается месяц?

— Я вам говорила: они съедут в любое время, но за две недели я должна их предупредить.

— Не подавайте виду, что вам известно, чем они заняты. Это опасная публика. Несколько дней пусть все остается, как было. Я что‑ нибудь придумаю.

— Ох, мистер Норт, помогите мне от них избавиться. Они платят тридцать долларов в месяц. Я вам сдам за двадцать пять. Я поставлю обратно кровати и красивую мебель. — Она не выдержала: — Говорила мне сестра, когда муж умер: уезжай обратно в Провиденс. Говорила, что не будет мне здесь покоя. Говорила: в этом городе такой есть народ — дрянь народ, и липнет к нему дрянь, и сколько раз я в этом убеждалась.

Я знал ее ответ заранее, но спросил:

— Вы — про ту сторону Темза‑ стрит?

— Нет! Нет! — Она показала головой на север. — Я про них — про Бельвью авеню. Бога не боятся. Грязные деньги — вот про что я! Я утешил ее, как мог, и, насвистывая, покатил навстречу трудовому дню. Я нашел себе квартиру, и я слышал голос Девятого города.

В тот же вечер, часов в девять, когда я освежал в памяти Новый завет по‑ гречески для завтрашнего урока, в дверь постучали. Я открыл: Элберт Хьюз. Судя по его виду, несчастнее человека на свете не было.

— Чем могу служить, Элберт? Опять кошмары?.. Ну, что случилось? Садитесь.

Он сел и расплакался. Я ждал.

— Ради бога, перестаньте плакать и скажите, в чем дело.

Он проговорил рыдая:

— Вы знаете. Вы все видели.

— Что я знаю?

— Они сказали, если я кому‑ нибудь проболтаюсь, они мне изувечат руку. — Он вытянул правую руку.

— Элберт! Элберт! Как вы могли — порядочный американский юноша — связаться с такой шайкой?.. Что сказала бы ваша мать, если бы узнала, чем вы занимаетесь?

Это был выстрел наугад, но он попал в цель. Пот — градом. Я встал и отворил дверь:

— Перестаньте плакать или уходите!

— Я… я расскажу.

— Возьмите вон то полотенце и вытритесь. Выпейте стакан воды из крана и начинайте с самого начала.

Немного придя в себя, он начал:

— Я вам говорил, как мистер Форсайт пригласил меня работать. Потом оказалось, что им совсем не вывески нужны, а… это. Они накупили первых и вторых изданий «Гайаваты» и «Евангелины» и заставили меня надписывать их друзьям писателя. Сперва я думал, это вроде розыгрыша. Потом я переписывал стихи и тоже надписывал. И короткие письма разных людей. Он все время придумывает что‑ то новое — вроде Эдгара По. Многие собирают автографы наших президентов.

— А где они продают?

— При мне они стараются об этом не говорить. Большей частью — по почте. У них есть штемпель: «Джон Форсайт, Торговля историческими документами и автографами». Они каждый день получают кучу писем из Техаса и такого рода мест.

Он работал уже два месяца, по восемь часов в день, по пять с половиной дней в неделю. Компаньоны не спускали с него глаз ни днем, ни ночью. Они жили в гостинице для коммерсантов на Вашингтон‑ сквере. Элберт не отличался силой воли, но все же маленькую битву выиграл: добился, что ему разрешили жить в ХАМЛе. Его опутали словно паутиной. Он не мог пойти поесть или послушать лекцию без дружеского присмотра. Когда он объявил, что едет на выходной день в Бостон к матери и невесте, мистер Форсайт сказал: «Каникулы у нас в сентябре». Он вытащил из кармана подписанный Элбертом длинный контракт, где Элберт соглашался на «постоянное жительство в Ньюпорте, штат Род‑ Айленд». Мистер Форсайт любезно добавил, что, если Элберт нарушит контракт, с него взыщут через суд все выплаченное ему жалованье. «Артелью так артелью, Элберт; работать так работать». Я давно заметил, что то один, то другой из артели просиживает почти весь вечер в вестибюле «X», читая или играя в шахматы — и следя за лестницей.

Как тут не приснится, что ты заживо погребен, что вокруг смыкаются стены.

— Что делает кудрявый?

— Он делает водяные знаки и старит бумагу. Ставит на ней пятна, а иногда подпаливает.

— А другой?

— Делает рамки и стеклит. Потом относит коробки на почту.

— Понятно… А что за обещания изувечить вам руку?

— Ну, это он, конечно, в шутку. Как‑ то я сказал, что меня действительно интересуют надписи — ведь они меня для этого наняли — и что я хочу на две недели съездить в Вашингтон, посмотреть там надписи на общественных зданиях — ну например, на Верховном суде и на памятнике Линкольну. Он сказал, что я ему нужен тут. Говорит: «Ведь ты не хочешь, чтобы с твоей правой рукой что‑ нибудь случилось? » И заломил мне пальцы — вот так… Сказал с улыбкой, но мне это не понравилось.

— Понятно… Вы хотите от них отделаться, Элберт?

— Ох, Тед, зачем только я их встретил. Помогите мне! Помогите!

Я долго смотрел на него. Черт подери, вот я и попался. Попался в западню. Как будто я один отвечаю за этого беспомощного неполноценного полугения. Если пожаловаться в полицию, эти люди раньше или позже отомстят Элберту, или мне, или миссис Киф, или всем троим. У меня полно уроков, я не могу бросить все дела, чтобы вызволять этого несчастного, не приспособленного к жизни парня. Младенца надо кому‑ то подкинуть — и у меня родилась идея.

— Так вот, Элберт, скоро все переменится. Идите и продолжайте работать, как обычно: несколько дней надо потерпеть. Не подавайте виду, что вы чего‑ то ждете, не то сорвете весь план.

— Не буду. Не буду.

— А пока что ступайте к себе и ложитесь спать. Доктор Эддисон дал вам снотворное? Высыпаетесь хоть немного?

— Да, — неуверенно ответил он. — Дал мне таблетки.

— Вы сейчас взвинчены. Я вам не могу сегодня читать. Примите таблетку доктора Эддисона и — о чем вы думаете, когда хотите успокоиться?

Он посмотрел на меня с доверчивой улыбкой.

— Я думаю о том, как сделать красивое надгробье Эдгару Аллану По.

— Нет! Нет! Выкиньте По из головы! Думайте о том, что у вас впереди — о свободе, женитьбе, Абигейл. Отдохните как следует. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, Тед.

В конце коридора стоял телефон. Я позвонил доктору Эддисону.

— Доктор, это Тед Норт. Можно к вам зайти минут через десять?

— Конечно! Конечно! Всегда готов к небольшому радению.

Как я уже говорил, в «X» был свой врач, Уинтроп Эддисон, доктор медицины, громоздкий, крепкий как дуб старик семидесяти с лишним. Хотя его табличка еще была прибита к столбу веранды, всем незнакомым он говорил, что больше не принимает, но не было случая, чтобы он отказал кому‑ нибудь из прежних пациентов. Он сам стригся, сам себе готовил, сам ухаживал за садом, и поскольку ряды его старых пациентов редели, у него было много свободного времени. Он любил сидеть в гостиной нашего здания и рад был поговорить с любым постояльцем, который выражал к этому готовность. Мне было приятно его общество, и в моем Дневнике постепенно складывался его портрет. У него был большой запас историй, не всегда подходящих для слушателей младшего возраста.

Я сбегал на Темза‑ стрит, купил бутылку самого лучшего, вернулся на нашу улицу и позвонил к нему в дверь.

— Заходите, профессор. С чем вы на этот раз?

Я протянул ему гостинец. Зная, что я не пью крепких напитков, он приложился к горлышку и пробормотал:

— Нектар, сущий нектар!

— Понимаете, доктор, у меня затруднения. Вы клянетесь Гиппократом полгода не говорить об этом ни слова?

— Согласен, мальчик. Согласен! Через два месяца будете как стеклышко. Зря я вас не предупредил насчет хождения в «Гамак Хетти».

— Мне нужен не врач. Слушайте: мне нужен умный, солидный, первоклассный совет.

— Я слушаю.

— Что вы думаете об Элберте Хьюзе?

— Ему нужен отдых; ему нужно питание; ему нужен хребет. Возможно, ему нужна мама. Его что‑ то грызет. Говорить не хочет.

Я рассказал ему о шайке мошенников, о замечательном даре Элберта, о рабском его положении. Старик выслушал с наслаждением и основательно глотнул из бутылки.

— Элберт хочет уйти от них, но не дай бог, если они заподозрят, что он рассказал полиции или еще кому‑ нибудь. Очень опасные типы, доктор. Они и так угрожали изуродовать его — изувечить ему правую руку. Вы можете придумать ему болезнь, чтобы он залег на полтора месяца? Это подорвет аферу, и они уедут из города. Он у них один. Он им несет золотые яйца.

Старик долго и громко смеялся.

— Это напоминает мне один случай двадцатипятилетней давности…

— Не сейчас! Не сейчас!

— У его жены была крапивница — ужасная! То, что я называю «крапивница с чертополохом». Просил меня придумать предлог, чтобы ему не спать с ней в одной кровати. Она говорила, что глаз не может сомкнуть, если его нет рядом.

— Доктор, не сейчас. Не сейчас, умоляю. Я всю историю выслушаю, но в другой раз. Вспомните, мы же вместе пишем книгу. — Она должна была называться «Бриллианты за пазухой: мемуары ньюпортского врача»; лучшая ее часть — в моем Дневнике. — Вернемся к Элберту Хьюзу. Что это за болезнь, когда дрожит рука? А может, вы устроите так, чтобы он временно ослеп?

Доктор Эддисон поднял руку, призывая к молчанию. Он был в глубокой задумчивости.

— Есть! — вскричал он.

— Я знал, что вы придумаете, доктор.

— В прошлом месяце Билл Хинкл, как всегда, стирал в подвале. И попал рукой в каландр — представляете? Рука вышла плоская, как игральная карта. Ну, я вправил костяшки и разлепил пальцы. К рождеству будет играть в покер. Я сделаю Элберту гипс, большой, как осиное гнездо.

— Вы чудо, доктор. Только вам придется объявить: «Посетители не допускаются», потому что эти бандиты захотят его навестить. Они такие злобные, что сдерут гипс и изуродуют руку. Он им испортил всю игру. Они погонятся за ним хоть в Китай. А вы могли бы написать Святому Джо, чтобы к нему в комнату никого не допускали?

— Когда его надо загипсовать?

— Сегодня вторник. Я хочу, чтобы несколько дней он поработал, как обычно. Скажем, в субботу утром… Доктор, ваша дочка любит стихи?

— Сама пишет — большей частью гимны.

— Она получит экземпляр «Псалма жизни», под стеклом, в рамке, практически с подписью автора.

— Она обрадуется. «Жизнь не грезы. Жизнь есть подвиг! И умрет не дух, а плоть». Чушь, но талантливая. — Тут он снова впал в глубокую задумчивость.

— Погодите! У Святого Джо не хватит пороху удержать бандитов. Элберту там опасно.

— Эх, доктор, если бы вы могли спрятать его у себя. Элберт накопил много денег. Он бы мог платить какому‑ нибудь здоровенному санитару, чтобы тот караулил, пока вас нет.

— Есть я, нет меня — стар я воевать с головорезами. Еще убью невзначай. Спрячьте его в Нью‑ Гемпшире или в Вермонте.

— Вы не знаете Элберта. Он ни к чему не приспособлен, кроме каллиграфии. Он свяжется с матерью или с невестой, а эти люди знают их адреса. Кто‑ то должен думать за него. У него не все дома. Он гений — он слегка ненормальный. Думает, что он — Эдгар Аллан По.

— Великий Иегошафат! Есть! Выдадим его за сумасшедшего. Один мой приятель держит лечебницу для душевнобольных в двадцати милях отсюда — пробраться туда не легче, чем в турецкий гарем.

— Не слишком ли сложно? Нельзя придумать что‑ нибудь попроще?

— К чертям! Молодость бывает только раз. Пусть она будет сложной до предела. В субботу утром мы его выкрадем. Назовем это энцефалитом.

— Замечательно, доктор. Я знал, что обращаюсь к тому, к кому надо. Хорошо, мы спасли Элберта от увечий. Но тут встает другая задача, и мне нужны ваши идеи. Глотните: вам понадобится вдохновение, настоящее вдохновение. Нам нужно быстро выгнать их из города. В полицию мы не хотим обращаться. Мы хотим их спугнуть.

— Есть, — сказал доктор. — Предъявить им обвинение и привлечь их к суду может только министерство почт. Они распространяют по почте фальшивые товары. Вполне понятно, почему они не получают писем и телефонных вызовов по адресу миссис Киф. Чтобы абонировать ящик на почте, они должны дать местный адрес. Скорее всего, они дали адрес отеля «Юнион» на Вашингтон‑ сквере, где они живут. Этот Форсайт — он же не сидит в гостинице в рабочее время, верно? Вот, завтра утром я зайду туда и с мрачным видом попрошу мистера Форсайта. «Его нет». — «Передайте ему, что к нему заходил и еще зайдет представитель министерства почт Соединенных Штатов».

— В гостинице вас не узнают, доктор?

— Я не был у них по вызову двадцать лет. Потом вы выкроите время во второй половине дня, до пяти, и проделаете то же самое. Потом я попрошу проделать это одного пациента — бывший садовник, важный, как судья. Тут ваш Форсайт струхнет. Я попрошу миссис Киф сказать, что вечером к нему заходил представитель почтового ведомства. Под хвостом у него станет жарко.

— У меня тем временем наклюнулась еще одна идея в дополнение к вашей. Позвольте зачитать вам письмо от губернатора Массачусетса, которое Элберт исполнит на губернаторском личном бланке. Глотните. «Мистеру Джону Форсайту, торговцу историческими документами и автографами, Ньюпорт, штат Род‑ Айленд. Уважаемый мистер Форсайт, как Вам, вероятно, известно, мой кабинет в здании Правительства Штата украшают портреты наших выдающихся деятелей. Они являются собственностью Штата. Однако у меня есть приемная меньших размеров, где я повесил ряд подлинных писем из моего собственного собрания. Мой друг любезно предоставил мне отпечатанный на мимеографе список Ваших весьма интересных предложений на осень 1926 года, найденный им в номере отеля в Талсе, штат Оклахома. В моем собрании имеется ряд пробелов, которые я хотел бы заполнить, в частности, письма Торо, Маргарет Фуллер и Луизы Мей Олкотт. Кроме того, я хотел бы заменить ряд имеющихся у меня писем — Эмерсона, Лоуэлла и Боудича — письмами более существенного содержания. Не будете ли Вы так добры сообщить мне адрес Вашей конторы и выставочного зала в Ньюпорте с тем, чтобы я мог послать эксперта на предмет ознакомления с Вашими фондами. Просьба эта — личного характера, и я прошу Вас рассматривать ее как конфиденциальную. Искренне Ваш…» и прочая, и прочая.

— Тут мы их и выкурим.

— Завтра я разбужу Элберта в шесть часов, чтобы он успел написать его до работы. Как его отправить из Бостона?

— Дочка отправит. Суньте письмо ко мне, как только он кончит. Завтра среда; они получат его в пятницу утром. Элберт должен исчезнуть до того, как они его прочтут.

— Какие‑ нибудь еще идеи, доктор?

— Да. Как вы думаете, Элберт может заплатить долларов тридцать за свое спасение?

— Наверняка.

— Я попрошу приятеля походить взад‑ вперед перед домом миссис Киф. Ему нужны деньги, и он будет в восторге от такой работы. Он бывший актер. Когда их экспедитор отправится на почту с коробками, Ник пойдет за ним и будет во все совать нос. Потом он вернется к дому миссис Киф и, когда мошенники кончат работу, вонзит в них ястребиный взгляд, и они увидят, как он заносит в книжечку все их приходы и уходы, — понимаете?

— Прекрасно!

— Вы позвоните миссис Киф, что он поставлен охранять ее. Китайцем мне быть, если они не закажут фургон и не уберутся в субботу утром. Скажите миссис Киф, чтобы позвонила мне, как только они объявят об отъезде, — я посижу в передней и послежу, чтобы они не безобразничали. Если нужно, мы с Ником подежурим всю ночь по очереди.

Все так и вышло. На следующей неделе я въехал. Вонь выветрилась быстро.

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 567 8 9 10 Следующая ⇒