4. ДОМ УИКОФФОВ

Среди первых откликов на мое объявление была написанная изящным старомодным почерком записка от мисс Норины Уикофф, Бельвью авеню, дом такой‑ то, с просьбой зайти от трех до четырех в любой удобный для меня день. Она хотела условиться о том, чтобы я читал ей вслух. Возможно, работа покажется мне скучной, и, кроме того, она хотела бы предложить мне определенные условия, которые я волен принять или отвергнуть.

На другой вечер я встретился с Генри Симмонсом за биллиардом. К концу игры я спросил его между прочим:

— Генри, вы что‑ нибудь знаете о семье Уикофф?

Он перестал целиться, разогнулся и пристально посмотрел на меня.

— Странно, что вы об этом спрашиваете.

Затем он нагнулся и ударил по шару. Мы кончили партию. Он мигнул, мы поставили кии, заказали что‑ то выпить и направились к самому дальнему столику в баре. Когда официант принес нам глиняные кружки и ушел, Генри огляделся и, понизив голос, сказал:

— Дом с привидениями. Скелеты шныряют вверх и вниз по трубам, как чертовы бабочки.

Я знал, что Генри торопить нельзя.

— Насколько я знаю, дружище, в Ньюпорте есть четыре богатых дома с привидениями. Очень грустная ситуация. Служанки не хотят там работать; отказываются ночевать. Видят что‑ то в коридорах. Слышат что‑ то в чуланах. Нет ничего заразней истерики. Двенадцать гостей к обеду. Служанки роняют подносы. Падают в обморок по всему дому. Кухарка надевает шляпу и пальто и уходит. У дома дурная слава — вы меня поняли? Не могут найти даже ночного сторожа — никто не соглашается обходить ночью весь дом… Дом Хепвортов

— продали береговой охране. Коттедж Чиверса — говорили, что хозяин удушил служанку‑ француженку, ничего не доказано. Устроили крестный ход — свечи, кадила, все удовольствия… Духов выгнали. Продали монастырской школе. Коттедж Колби — много лет стоял пустой, сгорел ночью в декабре. Можете пойти посмотреть сами — только чертополох растет. Когда‑ то славился шиповником. Теперь этот ваш дом Уикоффов, прекрасный дом, — никто не знает, в чем дело. Ни трупа, ни процесса, никто не исчез, ничего, только слухи, только толки, но у него дурная слава. Старинная семья, почтеннейшая семья. Богатые! Как говорит Эдвина, могут купить и продать штат Техас и даже не заметят. В прежние дни, до войны — званые обеды, концерты, Падеревский: очень были музыкальные; потом пошли слухи. Отец и мать мисс Уикофф фрахтовали суда и ходили в научные экспедиции — он коллекционер: ракушки и языческие истуканы. Плавали по полгода. Однажды, году в одиннадцатом, он вернулся и закрыл дом. Стали жить в нью‑ йоркском доме. Во время войны сам мистер Уикофф и его жена тихо померли в нью‑ йоркских больницах и мисс Норина осталась одна — последняя в роду. Что она может сделать? Она женщина с характером. Приезжает в Ньюпорт, чтобы открыть родовой дом — дом ее детства; но никто не соглашается работать после наступления темноты. Восемь лет она снимает квартиру в коттеджах Лафоржа, но каждый день ходит в дом Уикоффов, дает завтраки, приглашает людей к чаю, а когда садится солнце, ее служанки, дворецкий и прочая челядь говорят: «Нам пора уходить, мисс Уикофф» — и уходят. А она со своей горничной, оставив свет во всем доме, едет на коляске в коттеджи Лафоржа.

Молчание.

— Генри, вы клянетесь, что не знаете причины этих слухов? Миссис Кранстон знает все. Вы думаете, у нее есть на этот счет теория?

— Ничего такого от нее не слышал; даже Эдвина — самая сообразительная женщина на острове Акуиднек — и та ничего не знает.

На другой день, в половине четвертого, я пришел в дом Уикоффов. Я давно восхищался этим домом. Не раз слезал с велосипеда, чтобы полюбоваться им — самым красивым коттеджем в Ньюпорте. Я никогда не бывал в Венеции и ее окрестностях, но сразу распознал в нем палладиевские черты, напоминающие о знаменитых виллах на Бренте. Позже я хорошо ознакомился с первым этажом. Зал был большой, но без помпезности. Потолок держали колонны и арки, расписанные фресками. Широкие порталы в мраморе вели во все стороны — благородство, но гостеприимное и полное воздуха. Пожилая служанка открыла большую бронзовую дверь и провела меня в библиотеку, где мисс Уикофф сидела за чайным столиком перед камином. Стол был накрыт на большую компанию, но электрический чайник еще не включили. Мисс Уикофф, которой я дал бы лет шестьдесят, была в черных кружевах; они ниспадали с чепца на уши и продолжались оборками и вставками до самого пола. Лицо ее — до сих пор необычайно хорошенькое — говорило об искренности, любезности и — как заметил Генри — «характере».

— Я очень благодарна вам, мистер Норт, за то, что вы пришли, — сказала она, подавая мне руку; затем обернулась к служанке: — Мистер Норт, наверно, выпьет чаю, прежде чем уйти. Если будут звонить по телефону, спросите имя и номер; я позвоню позже. — Когда служанка ушла, она шепнула мне: — Будьте добры, закройте, пожалуйста, дверь. Спасибо… Я знаю, что вы человек занятой, поэтому сразу хочу объяснить, почему я вас пригласила. Мой старый друг доктор Босворт отзывался о вас с большой теплотой.

Уже просигнализировано. Богатые — вроде масонской ложи: они обмениваются рекомендациями, хорошими и плохими, при помощи паролей и тайных кодов.

— Кроме того, я поняла, что могу доверять вам, когда прочла, что вы выпускник Йейла. Мой дорогой отец тоже окончил Йейл, и его отец тоже. Брат, если бы он остался жив, тоже учился бы в Йейле. Я всегда замечала, что из Йейла выходят люди благородные; истинно христианские джентльмены! — Она растрогалась; я растрогался; Элайю Йейл ворочался в гробу. — Видите два старых уродливых сундука? Они стояли на чердаке. В них — наша семейная переписка, некоторые письма написаны шестьдесят — семьдесят лет назад. Я последняя в роду, мистер Норт. Многие из этих писем не представляют сегодня никакого интереса. Я давно хотела бегло просмотреть большую часть переписки… и уничтожить. Но зрение уже не позволяет читать написанное от руки, особенно если выгорели чернила. У вас зрение хорошее, мистер Норт?

— Да, мадам.

— Чаще всего достаточно будет проглядеть, только начало и конец. Серьезная переписка моего отца — он был видным ученым, специалистом по моллюскам, — передана вместе с коллекциями Йейлскому университету, где и хранится. Вы согласны взяться со мной за такую работу?

— Да, мисс Уикофф.

— При чтении старых писем всегда могут обнаружиться подробности интимного свойства. Могу я вас просить, как йейлца и христианина, чтобы они остались между нами?

— Да, мисс Уикофф.

— Есть, однако, еще один вопрос, в котором я хотела бы на вас рассчитывать. Мистер Норт, у меня в Ньюпорте очень странное положение. Вам уже говорили об этом… обо мне?

— Нет, мадам.

— На моем доме лежит проклятие.

— Проклятие?

— Да, многие верят, что в этом доме привидения.

— Я не верю в дома с привидениями, мисс Уикофф.

— Я тоже!

С этой минуты мы стали друзьями. Больше того, мы стали заговорщиками и борцами. Она описала мне, как трудно нанять слуг, которые согласились бы оставаться в доме после наступления темноты.

— Унизительно, когда не можешь пригласить друзей на обед, хотя они тебя постоянно приглашают. Унизительно быть объектом жалости… и чувствовать, что, возможно, и на моих дорогих родителях лежит тень подозрения. Я думаю, многие женщины на моем месте сдались бы и бросили дом совсем. Но это дом моего детства, мистер Норт! Мне было здесь хорошо! Кроме того, многие соглашаются со мной, что это самый красивый дом в Ньюпорте. Я ни за что не сдамся. Я буду бороться за него, пока не умру.

Я серьезно смотрел на нее.

— Что значит — бороться за него?

— Очищу от подозрений! Рассею эту тень!

— Мы читаем эти письма, мисс Уикофф, чтобы найти истоки несправедливых подозрений?

— Совершенно верно! Вы сумеете мне помочь, как вы думаете?

Я и моргнуть не успел, как превратился в Главного Инспектора Норта из Скотланд‑ Ярда.

— В каком году вы впервые заметили, что слуги отказываются работать здесь с наступлением темноты?

— Отец и мать уезжали в длительные экспедиции. Я не могла ездить с ними, потому что ужасно страдаю от качки. Я оставалась с родственниками в Нью‑ Йорке и занималась музыкой. Отец вернулся сюда в одиннадцатом году. Мы собирались здесь жить, но он вдруг передумал. Он закрыл дом, уволил слуг, и мы стали жить в Нью‑ Йорке. На лето уезжали в Саратога‑ Спрингс. Я умоляла его вернуться в Ньюпорт, но он не соглашался. И не объяснял почему. Во время войны и он и мать умерли. В девятнадцатом году я осталась одна на свете. Я решила вернуться в Ньюпорт и жить в этом доме круглый год. Тут я и обнаружила, что ни один слуга не соглашается жить в нем.

Может быть, у мисс Уикофф есть предположения, которые могли бы пролить свет на эту историю? Никаких. У ее отца были враги? Нет, никогда в жизни! Не интересовалась ли этим делом полиция? Да о чем тут может идти речь, кроме опасений слуг и смутных слухов, будто в доме нечисто?

— Когда ваш отец уезжал в экспедиции, на чьем попечении оставался дом?

— Тут оставались все слуги. Отцу приятно было знать, что он может вернуться в любую минуту. А распоряжался ими дворецкий, или мажордом, который прожил в нашей семье много лет.

— Мисс Уикофф, нам надо прочесть письма примерно с девятого года до двенадцатого. Когда мне прийти?

— О, приходите каждый день в три часа. Мои друзья являются к чаю не раньше пяти.

— Я могу приходить через день, в три. Я буду у вас завтра.

— Благодарю, благодарю. Я отберу письма, относящиеся к этим годам.

И великий человек изрек напоследок:

— Не бывает домов с привидениями, мисс Уикофф! Бывают только неуемные фантазии и, возможно, злостные притом. Попробуем выяснить, откуда выползла эта история.

Назавтра, когда я пришел, интересовавшие нас письма лежали в пачках, перевязанных красным шнуром: ее письма родителям с 1909 года по 1912‑ й; письма родителей к ней; шесть писем отца к матери (они редко расставались на целый день); письма отца к его брату (братом возвращенные) и ответы брата; письма ньюпортского мажордома (мистера Харланда) к отцу; переписка отца с адвокатами в Нью‑ Йорке и Ньюпорте; письма друзей и родственников к миссис Уикофф. Чтение семейных писем причиняло мисс Уикофф боль, но она скрепя сердце откладывала многие для уничтожения. Погода, штормы у Борнео, метели в Нью‑ Йорке; здоровье (отменное); женитьбы и смерти Уикоффов и родственников; планы на будущий год и перемены в планах; «любовь и поцелуи нашей милой девочке». Мы с мисс Уикофф разделили работу. Оказалось, что зрение все же позволяет ей читать письма родителей, и она предпочла заниматься этим сама. Так что вскоре мы трудились на разных участках. Я читал письма мистера Харланда: течет крыша — починена; просьбы посторонних «осмотреть дом» — отказано; повреждения оранжереи, причиненные веселящимися в канун Дня всех святых, — устранены и т. д. Я перешел к письмам мистера Уикоффа брату: найдены редкие раковины и посланы для идентификации в Смитсоновский институт; на волоске от гибели в Зондском проливе; согласование финансовых сделок; «обрадованы известиями об успехах Норины в музыке»… Наконец я наткнулся на ключ к этой злосчастной истории. Письмо отправлено из Ньюпорта 11 марта 1911 года:

«Я надеюсь, ты уничтожил письмо, отправленное тебе вчера. Мне хочется, чтобы все это было забыто и больше никогда не вспоминалось. Счастье еще, что я оставил Милли и Норину в Нью‑ Йорке. Пусть у них сохранятся только радостные воспоминания об этом доме. Я уволил всех слуг, выплатил им жалованье и каждому дал щедрую прибавку. Я даже не довел это до сведения мистера Маллинса (его ньюпортского адвоката). Я нанял нового сторожа и в помощь ему людей, которые будут приходить в дневное время. Может быть, через несколько лет, когда эта злополучная история немного забудется, мы вернемся и снова откроем дом».

Я сунул это письмо в конверт «Для повторного чтения».

У меня возникло предположение о том, что тут случилось.

На последнем курсе колледжа я написал и опубликовал в «Йейлском литературном журнале» незрелую пьеску под названием «Труба затрубит». Тема была заимствована из бенджонсоновского «Алхимика»: хозяин уезжает на неопределенный срок, оставив дом на попечение верных слуг; в слугах постепенно развиваются умонастроения хозяев; свобода переходит в распущенность; хозяин возвращается без предупреждения и кладет конец их разгульной жизни. Живой писатель — Бен Джонсон.

Мистер Уикофф, вернувшись, обнаружил грязь и непорядки, может быть, попал на какую‑ то оргию.

Но откуда пошли слухи, что в доме «нечисто» — слово, обычно связываемое с убийством? Я решил, что должен нарушить обет молчания и навести справки в другой части города. Кроме того, я не хотел, чтобы чтение кончилось так скоро: мне нужны были деньги. В конце каждой недели служанка, провожая меня до двери, вручала конверт с чеком на двенадцать долларов.

Я пришел к миссис Крэнстон вскоре после половины одиннадцатого, когда дамы, собравшиеся вокруг нее, уже расходились. Я поклонился и вполголоса сказал, что хочу обсудить с ней одно дело. Пока сцена не очистилась, я сидел в углу бара со стаканом безалкогольного пива. Затем мне подали знак приблизиться, и я придвинул свой стул. Несколько минут мы помедлили, обсуждая состояние нашего здоровья, погоду, мой план снять маленькую квартиру и все увеличивающийся спрос на мои услуги. Затем я сказал:

— Миссис Крэнстон, я ищу вашего совета и руководства в одном очень щекотливом деле.

И рассказал ей о моей работе в доме Уикоффов, не упомянув о найденном важном письме.

— Грустная история! Грустная история! — заметила она с плохо скрываемым удовольствием и позвонила в колокольчик, стоявший тут же на столе. В этот поздний час она обыкновенно угощалась из высокого бокала — насколько я понял, белым вином. Когда слуга подал его и удалился, она повторила: — Грустная история. Одна из самых старых и почтенных семей. Мисс Уикофф вам что‑ нибудь объяснила?

— Далеко не все, миссис Крэнстон. Она не объяснила мне, почему у дома дурная слава. Она заверила меня, что не знает, с чего это началось.

— Она не знает, мистер Норт. Вы читаете всю семейную переписку довоенных лет?

— Да, мадам.

— И пока не нашли ничего… сенсационного?

— Нет, мадам.

— Может, найдете.

К слову «сенсационное» в Ньюпорте очень чувствительны. Жизнь Шестого города является предметом широкой — я бы даже сказал «бульварной» — гласности. Плохо, если ваше поведение считают легкомысленным, даже позорным, но так же страшно бывает казаться смешным.

Помешкав немного, миссис Крэнстон взяла телефонную трубку и назвала номер начальника полиции.

— Добрый вечер, мистер Дифендорф. Это Амелия Крэнстон… добрый вечер. Как Берта?.. Как дети?.. Спасибо, у нас все хорошо. Вы же знаете, в четверг у меня тяжелый вечер… Мистер Дифендорф, тут сидит молодой человек, которого одна наша очень уважаемая дама попросила разобраться кое в каких неприятных событиях ее семейной истории. Нет, что вы! Он не по этой части. Его просто попросили читать ей вслух старую семейную переписку, которая хранилась на чердаке. Мне кажется, вам будет интересно об этом узнать. Официально к вам это дело никогда не поступало, и его надо вести под большим секретом. Не исключено, что он наткнется на сведения, за которые ухватились бы газеты. Я полностью доверяю этому молодому человеку, но, конечно, он не обладает вашим опытом и рассудительностью… Могли бы вы как‑ нибудь вечером встретиться с ним здесь или сказать ему, чтобы он пришел к вам на службу?.. О! Это очень любезно с вашей стороны. Да, он сейчас здесь. Его фамилия Норт… Да, тот самый. — По‑ видимому, «тот самый», кто имел касательство к возвращению Дианы Белл.

О близости наших отношений свидетельствует то, что миссис Крэнстон (редко позволявшая себе язвительные замечания о ком бы то ни было) взглянула на меня и сухо проронила:

— Я заметила, что шеф пользуется любым предлогом, чтобы покинуть лоно семьи.

Ждать нам пришлось недолго. Я получил разрешение заказать еще одно пиво. Шеф был высок и плотен. Он производил впечатление человека открытого и вместе с тем застенчивого. Объяснялось это, как я впоследствии понял, беспрерывными нахлобучками от богачей, которые склонны считать, что всякий менее удачливый невероятно туп. Защита его была — делать вид, будто он сомневается в правдивости каждого сказанного ему слова. Он сердечно пожал руку миссис Крэнстон и настороженно — мне. Она рассказала ему всю историю и снова повторила, что полностью мне доверяет.

— Мистер Дифендорф, я думаю, что при чтении старых писем эта история может выйти наружу и, наверно, должна выйти наружу. В конце концов, ничего такого опасного в ней нет; она не бросает тени ни на одного из членов семьи. Вы рассказали мне все, что знали, и я сдержала обещание: ни словечком не обмолвилась. Если мистер Норт найдет что‑ то определенное об этом в письмах, мы можем рассчитывать, что вам он скажет первому. И тогда вы сами решите, надо ли сообщить об этом мисс Уикофф.

Начальник полиции остановил на мне оценивающий взгляд:

— Что привело вас в Ньюпорт, мистер Норт?

— Шеф, последний год войны я служил в форте Адамс, и мне здесь понравилось.

— Кто был у вас командиром?

— Генерал Колб, или Де Колб.

— Вы здесь ходили в церковь?

— Да, в церковь Эммануила. Служил там доктор Уолтер Лаури.

— Мистер Огастас Белл много вам заплатил за то, что вы вернули его дочь домой?

— Я сказал ему заранее, что хочу только компенсацию за перерыв в моей обычной работе. Я дважды посылал ему счет, но он до сих пор не заплатил.

— Что вы с вашим велосипедом делали на Брентонском мысу несколько дней назад рано утром?

— Шеф, я помешан на восходах. Я наблюдал один из самых красивых в моей жизни.

Ответ привел его в некоторое замешательство. С минуту он разглядывал крышку стола. По‑ видимому, он отнес это к странностям, проистекающим из университетского образования.

— Что вам известно об истории с домом Уикоффов?

— Только то, что в нем, по слухам, нечисто.

Он обрисовал положение, мне уже известное:

— Почему‑ то возник слух, что в доме привидения… Видите ли, мистер Норт, непосредственно после войны жизнь в портовой части была гораздо более кипучей, чем сейчас. Гораздо больше яхт и прогулочных судов, пароходы линии «Фолл‑ Ривер», рыболовство, кое‑ какой торговый грузооборот. Моряки пьют. Мы подбирали их каждую ночь — без памяти, с безумными глазами, в белой горячке. В таверны на Темза‑ стрит служащим с Военно‑ морской учебной базы ходить не разрешалось — слишком много драк. Однажды ночью в восемнадцатом году нам пришлось забрать Билла Оуэнса, матроса торгового флота, двадцати одного года, родившегося и выросшего в Ньюпорте. Он напивался из вечера в вечер и начинал рассказывать всякие ужасы про дом Уикоффов. Мы не могли этого допустить. В камере он вопил и бредил; мы пытались разобраться в его бреде.

Тут шеф заставил нас подождать, пока раскуривал сигару. (В гостиных у миссис Крэнстон не курили. )

— Мистер Уикофф отсутствовал по шесть‑ восемь месяцев кряду. Он был коллекционер. Чего, миссис Крэнстон, — акульих зубов?

— Ракушек и китайских вещиц, шеф. Он завещал их этому большому музею в Нью‑ Йорке. — Информация в Ньюпорте никогда не бывает точной — свойство интеллектуального климата.

— Все это время дом находился на попечении дворецкого по фамилии Харланд. Харланд сам набирал слуг.

— Девушек он подбирал в Нью‑ Йорке, шеф. Я к ним не имела никакого касательства.

— Свет в окнах горел до полуночи. Все казалось в полном порядке. Оуэнса, в ту пору мальчика лет двенадцати, наняли таскать уголь для каминов и выносить помои — на мелкие домашние работы. Я думаю, миссис Крэнстон со мной согласится, что слуги похожи на школьников: им нужна твердая рука. Стоит выйти учителю, как подымается тарарам.

— Боюсь, что в ваших словах есть доля правды, шеф, — сказала миссис Крэнстон, качая головой. — Сколько раз я в этом убеждалась.

— Мистер Уикофф плохо разбирался в людях. Его дворецкий Харланд был сумасшедший дальше некуда… Билл Оуэнс говорил, что его отправляли домой в шесть часов вечера, когда он кончал работу. Но несколько раз он пробирался обратно в дом. Передние комнаты были ярко освещены, но двери и окна столовой завешены фетровыми шторами — толстыми фетровыми шторами. Они не могли устраивать свои шабаши на кухне — нет, куда там! Они были хозяева и желали пользоваться хозяйской столовой. Оуэнс говорил, что прятался в стенных шкафах и подглядывал сквозь щелку в шторах. И видел ужасные вещи. Он рассказывал всем и каждому на Темза‑ стрит, что видел балы с раздеванием догола и, как он выразился, «с людоедством».

— Шеф, этого слова вы никогда не говорили!

— Вот, а он говорил. Я уверен, что он этого не видел, но он‑ то думал, что видел.

— Боже милостивый! — сказала миссис Крэнстон и перекрестилась.

— А что еще может подумать двенадцатилетний мальчик, если увидит, как полусырое мясо едят прямо руками.

— Господи помилуй! — сказала миссис Крэнстон.

— Я не знаю, что увидел мистер Уикофф, но очень может быть, что он увидел фетровые шторы, и пятна от сырого мяса по всему полу, и свинство в лицах слуг… Извините за выражение, но слухи — как вонь. Понадобилось три года, чтобы россказни Билла Оуэнса доползли с Темза‑ стрит до бюро найма миссис Тербервилл. А слух всегда чем дальше, тем чернее. Что вы на это скажете, мистер Норт?

— Что ж, шеф, я думаю, ни убийства, ни даже членовредительства там не было; было просто скотство, и в воображении людей оно как‑ то связалось с «нечистым».

— И теперь мы ничего не можем исправить. Не забывайте, на стол к полиции это никогда не попадало. Горячечный бред пьяницы — не показания. Оуэнс ушел в плавание, и с тех пор о нем не слышали. Рад был познакомиться с вами, мистер Норт.

Я узнал то, что мне было нужно. Мы расстались с обычными моими лживыми заверениями, что, если я выясню новые подробности, я сразу же поделюсь с ним. Что касается меня, задача была решена; но мне уже не давала покоя задача гораздо более трудная: каким способом снять проклятье, тяготеющее над домом Уикоффов? Объяснения и призывы к разуму бессильны против глубоко въевшихся — и даже лелеемых — страхов.

У меня мелькнула идея.

Однажды, придя туда в очередной раз, я увидел на дорожке ландо, кучера и пару, как говорили когда‑ то, «залетных». Мисс Уикофф собиралась уходить. Она извинилась, сказав, что ее вызвали к больной подруге: она вернется через полчаса. Горничная стояла рядом.

— Мисс Уикофф, разрешите мне осмотреть комнаты на первом этаже. Я в восторге от той части дома, которую мне удалось увидеть, и хотел бы полюбоваться другими комнатами.

— Ну, конечно, мистер Норт. Не стесняйтесь, пожалуйста. Я думаю, миссис Дилейфилд с удовольствием ответит на любые вопросы.

Был чудесный весенний день. Все двери настежь. Я осмотрел большой зал со всех сторон; впервые увидел столовую и библиотеку. Повсюду приковывало внимание совершенство деталей, но больше всего поражала гармония здания в целом. «Это Палладио, — подумал я. — Он сам был наследником великих мастеров, а это — его потомство, так же как Версаль; но это ближе к итальянскому источнику». Когда я возвращался через большой зал к моему рабочему столу, миссис Дилейфилд сказала:

— Много лет назад, до того как хозяин стал уезжать в экспедиции, здесь устраивали музыкальные вечера. Вы слышали про Падеревского, мистер Норт?.. Он здесь играл; и Уле Булль, норвежский скрипач. И мадам Нелли Мельба — вы слышали про такую? Как чудесно пела! Славное было время. А теперь — кто бы мог подумать! Прямо обидно, правда?

— Скажите, миссис Дилейфилд, вам ведь не приходилось видеть или слышать здесь что‑ нибудь такое, тревожное?

— Нет, нет, сэр, ничего такого!

— Вы согласились бы здесь ночевать?

— Пожалуй, нет, сэр. Я понимаю, все это, наверно, глупости, но мы не всегда хозяева своим чувствам, понимаете, что я хочу сказать?

— А что, люди думают, здесь произошло?

— Мне не хочется об этом говорить и думать, сэр. Одни говорят одно, другие говорят другое. По‑ моему, лучше в это не вдаваться.

Разборка писем продолжалась. Мисс Уикофф, по‑ видимому, испытывала облегчение от того, что никаких признаков зловещего свойства мы не обнаружили. Мы продолжали читать просто для удовольствия, потому что Уикоффы замечательно писали письма. Но мысль о том, что можно предпринять, постепенно созревала у меня в голове.

Я говорил о том, как в юности мечтал о разных профессиях. Журналистика не принадлежала к их числу. Отец мой был редактором газеты — и до и после консульства в Китае. Он делал свою работу с энтузиазмом, которого я не разделял. На мой взгляд, его ремесло слишком смахивало на манипуляцию общественным мнением, пускай даже в благих целях. Мой замысел восстановить доброе имя дома Уикоффов основывался именно на этом, но я не знал, как подступиться к делу.

Дорогу мне открыл случай.

История моих отношений с домом Уикоффов распадается на две части. Вторая часть привела меня в Восьмой город — приспешников и паразитов, с которыми у меня было столько общего. Она привела меня к Флоре Диленд.

К пятой неделе в Ньюпорте мое расписание стало обременительным. В казино вернулся профессиональный тренер и освободил меня от второго часа упражнений с детьми, но я весь день был занят — то французским, то латынью, то арифметикой, то в одном доме, то в другом. Я искал в городе более или менее тихого места, где можно спокойно съесть второй завтрак. В самой середке Девятого города я нашел Шотландскую кондитерскую девиц Лафлин, где развивался роман Дианы Белл с Хилари Джонсом. Посещали ее конторщицы, учителя обоего пола, домохозяйки, отправившиеся «в город за покупками», — нешумное общество. Еда была простая, хорошо приготовленная и дешевая. Там мне явилось странное видение — и я надеялся, что оно явится опять: высокая женщина, сидевшая особняком и одетая, как мне представлялось, по самой последней моде. И она появилась снова. Она была в шляпе, похожей на гнездо, где сидит тропическая птица, и замысловатом платье из материала, называвшегося, кажется, «переливчатым атласом», — синь и зелень павлиньего пера вперемешку. Чтобы приступить к завтраку, ей пришлось снять перчатки и поднять вуаль — и это было сделано с непреднамеренным как будто изяществом. Черт побери! Кто ото? Как и в прошлый раз, когда она входила или поднималась уходить, комнату наполняло шуршание сотни юбок. Кто же она и главное — зачем пожаловала к нашему скромному столу?

Строго говоря, ее лицо не было красивым. Нормы женской красоты меняются от века к веку, а иногда и чаще. Лицо у нее было длинное, узкое, бледное и костлявое. Позже вы услышите, как Генри Симмонс назовет его «лошадиным». Такие лица встречаются на фламандских и французских картинах пятнадцатого и шестнадцатого веков. Самое лестное, что можно было сказать о нем в 1926 году, это, что оно «аристократическое», — характеристика скорее оправдательная, чем лестная. Зато «корпус», как говорилось у нас, изголодавшихся солдат в форте Адамс, иначе — сложение, фигура, — был у нее бесподобный.

Можете вообразить мое удивление, когда она, покидая кондитерскую, подошла ко мне, протянула руку и сказала:

— Вы, наверно, мистер Норт. Я давно хотела с вами познакомиться. Я миссис Эдвард Дарли. Можно присесть на минуту?

Она неторопливо уселась, причем смотрела мне в глаза, как бы радуясь приятной встрече. Я где‑ то слышал, что первое, чему учат молодую актрису в театральной школе, это садиться не опуская глаз.

— Может быть, вы меня лучше знаете по псевдониму. Я Флора Диленд.

Я жил укромной академической жизнью. Я принадлежал к тем жалким тридцати миллионам американцев, которые никогда не слышали о Флоре Диленд. Большинство остальных среди этих тридцати миллионов вообще не привыкли читать что бы то ни было. Тем не менее я произвел разные одобрительные звуки.

— Вам хорошо живется в Ньюпорте, мистер Норт?

— Да, очень даже.

— И где вы только не бываете! Вы вездесущи — читаете вслух доктору Босворту чудесные работы о епископе Беркли; читаете басни Лафонтена с девочкой Скилов. В вашем возрасте — и столько познаний! И ума тоже — я имею в виду находчивость. Как вам удалось помешать нелепому побегу Дианы Белл — подумать только! Диана, можно сказать, моя родственница, через Хаверлеев. Своевольная девица. Это просто чудо, что вы уговорили ее не валять дурака. Пожалуйста, расскажите, как вам удалось.

Я никогда не был красивым мужчиной. Все, что есть во мне, унаследовано от предков, вместе с шотландским подбородком и висконсинскими зубами. Элегантные женщины никогда не шли через всю комнату, чтобы со мной познакомиться. Я недоумевал, что кроется за этим дружелюбием, — и вдруг меня осенило: Флора Диленд была «пачкунья», газетная сплетница. С ней я очутился в Восьмом городе — прихлебателей и паразитов. Я сказал:

— Миссис Дарли… мадам, как прикажете вас называть?

— О, зовите меня мисс Диленд. — И беспечно добавила: — Можете звать меня Флорой — я ведь работница.

— Флора, о мисс Белл я не могу сказать ни слова. Я дал обещание.

— Что вы, мистер Норт, это не для печати! Меня просто интересует ум и изобретательность. Мне нравятся находчивые люди. Я, наверно, несостоявшаяся романистка. Давайте будем друзьями. Ладно? — Я кивнул. — У меня ведь есть другая жизнь, не имеющая ничего общего с газетами. У меня коттедж в Наррагансетте, и я люблю по субботам и воскресеньям принимать гостей. Для гостей — отдельный коттедж, он к вашим услугам. Всем нам время от времени нужны перемены, правда? — Она встала и снова протянула руку. — Можно вам позвонить в ХАМЛ?

— Да… да.

— А как мне вас звать — Теофил?

— Тедди. Предпочитаю, чтобы меня звали Тедди.

— Вы должны мне рассказать про доктора Босворта и епископа Беркли, Тедди. Ну и семейка там, в «Девяти фронтонах»! Еще раз до свидания, Тедди, и, пожалуйста, приезжайте в мой милый маленький «Кулик» — поплавать, поиграть в теннис и в карты.

Работница со ста двадцатью миллионами читателей, и фигурой, как у Ниты Нальди, и голосом, подобным дымчатому бархату, как у Этель Барримор… О, мой Дневник!

Не к миссис Крэнстон обращаться с таким вопросом. Тут требовался мужской разговор.

— Генри, — сказал я, когда мы натирали мелом кии у Германа, — а что за пачкуны подвизаются у нас в городе?

— Странно, что вы это спрашиваете, — сказал он и продолжал игру. Когда мы кончили партию, он поманил меня к самому дальнему столу и заказал наши обычные напитки. — Странно, что вы это спрашиваете. Я вчера видел на улице Флору Диленд.

— Кто она?

Во всех парикмахерских и биллиардных есть столы и полки со свежим и старым чтивом для посетителей, ожидающих своей очереди. Генри подошел к такой кипе и безошибочно вытащил воскресное приложение одной бостонской газеты. Он развернул его и расстелил передо мной: «Нью‑ йоркский судья винит матерей в том, что в высших слоях общества участились разводы. От нашего специального корреспондента Флоры Диленд».

Я прочел. Жуткая картина. Имена не названы, но для читателя более искушенного, чем я, намеки прозрачны.

— Ковбой, — продолжал Генри (он полагал, что Висконсин — сердце Дикого Запада). — Флора Диленд происходит из самых старинных и почтенных семей Нью‑ Йорка и Ньюпорта. Не из каких‑ нибудь там железнодорожных и угольных — настоящая Старая Гвардия. В родстве со всеми. Очень живая — как говорят, «гуляет». Не обошлось без ошибок. Можно разбить семью‑ другую, но не разбивай семью, где разбивается капитал. Свою долю простительных ошибок она всю выбрала. Один лишился из‑ за нее наследства. Родственники не желают ее знать. Вы улавливаете, дружище? Что делать бедной девушке? В долг не дает даже тетя Генриетта. Сколько можно? Тогда она берет бумагу и перо; становится пачкуньей — с пылу, с жару, вся подноготная. Вроде… вроде… ну, многие жены не укладываются в свой бюджет; боятся сказать мужьям; где мы закладываем нашу бриллиантовую диадему? В Висконсине это идет нарасхват. Ну, то, что она пишет под фамилией Диленд, более или менее пристойно; но мы знаем, что она пописывает и под другими фамилиями. У нее есть колонка «Что мне шепнула Сюзанна» — подписывается «Белинда». Глаза на лоб лезут. Видно, заколачивает большие деньги, так и эдак. Еще разъезжает с лекциями: «Девушки Ньюпорта». Смешные истории про то, какие мы тут мартышки.

— Генри, она все лето живет в Ньюпорте?

— Куда ей тут деваться? В коттеджи Лафоржа ее и не подумают пустить. В «Мюнхингер Кинге» правило, то есть говорится, что правило: пускают не больше чем на три ночи. У нее дом в Наррагансетте. Там веселее, чем в Ньюпорте, — лучше пляжи, моложе публика, местечки поукромней, клубы, где можно играть, — всякое такое.

— Где она добывает сведения?

— Никто не знает. Может быть, свои агенты — например, сестры в больницах. Пациенты болтают. Много болтают в косметических кабинетах. Слуги — почти никогда.

— Она красивая, Генри?

— Красивая? Красивая?! У нее лицо как у лошади.

Пришло приглашение в «Кулик». В субботу, к обеду, и до утра понедельника: «Купальных костюмов для вас тут сколько угодно. Но он вам понадобится только днем. В полночь мы часто купаемся au naturel [5], чтобы остыть». Простыть, я полагаю: в Новой Англии до августа в воду влезть невозможно.

Я отправлялся туда, чтобы привлечь Флору Диленд к осуществлению моего ПЛАНА, касавшегося дома Уикоффов; Флора Диленд пригласила меня потому, что хотела получить от меня нужные сведения. Я предвидел сделку в той или иной форме. Я хотел попросить ее об услуге. Возможности завести небольшой роман я всерьез не рассматривал; я никогда не занимался таким делом с женщиной почти на пятнадцать лет старше меня, но как поется в старом гимне: «Когда зовет опасность или долг — спеши, не медли».

Я думал о том, как бы мне с моим велосипедом покинуть остров незаметно для полиции и жителей. Выручил случай. Когда я ждал на причале первого парома (в те дни, как, вероятно, помнит читатель, до Наррагансетта добирались на двух паромах), меня окликнули из стоявшей машины:

— Герр Норт!

— Герр барон!

— Вас подвезти? Я еду в Наррагансетт.

— Я тоже. У вас найдется место для моего велосипеда?

— Конечно.

Это был барон Эгон Бодо фон Штамс, которого я много раз встречал в казино и развлекал своей воодушевленной, но не совсем объезженной немецкой речью. Всем, кроме Билла Уэнтворта и меня, он был известен как Бодо. Он был атташе австрийского посольства в Вашингтоне и второй раз приехал на летний отпуск в Ньюпорт — гостем в дом Венеблов «Прибойный мыс», хотя сами хозяева отсутствовали. Он был симпатичнейший малый. Двумя годами старше меня, искренний и добрый до наивности. Я сел в машину и пожал ему руку. Он сказал:

— Меня пригласила на субботу мисс Флора Диленд — вы ее знаете?

— Я тоже приглашен.

— Чудесно! А то я не знал, кого там встречу.

Мы поговорили о том о сем. На втором пароме я спросил:

— Герр барон, где вы познакомились с мисс Диленд?

Он рассмеялся:

— Она подошла ко мне и представилась на благотворительном базаре в пользу увечных детей в церкви на Спринт‑ стрит.

Полчаса я помалкивал. Но когда мы подъехали к воротам нашей хозяйки, сказал:

— Герр барон, остановите на секунду машину. Я хочу убедиться, что вы понимаете, куда едете.

Он остановил машину и вопросительно посмотрел на меня.

— Вы дипломат, а дипломат всегда должен точно знать, что творится вокруг него. Что вы знаете о мисс Диленд — и в чем ее интересы?

— Да мало что знаю, старина. (Бодо учился в Итоне. ) Только, что она — родственница Венеблов и писательница; романы и так далее.

Помолчав, я сказал:

— Венеблы не приглашают ее к себе по меньшей мере пятнадцать лет. Они могут очень обидеться, если узнают, что вы у нее гостили. По рождению она принадлежит к их классу и кругу, но выбыла из него. Не спрашивайте меня как: я не знаю. Зарабатывает она тем, что поставляет каждую неделю статейки о так называемом свете. В Вене у вас есть такие журналисты?

— Да, есть, политические! Очень грубые.

— Ну, а мисс Диленд очень грубо пишет о частной жизни отдельных людей.

— И обо мне напишет грубо?

— Я думаю, нет, но скажет, что вы у нее гостили, и это придаст достоверность ее историям о других людях — например, Венеблах.

— Но это ужасно!.. Спасибо, спасибо, что сказали. Я, пожалуй, высажу вас возле дома, вернусь в Ньюпорт и позвоню ей, что у меня грипп.

— Герр барон, по‑ моему, это будет мудро. Вы представляете свою страну.

Он обернулся и спросил меня напрямик:

— Тогда почему вы к ней идете? Если она так некрасиво поступает, зачем вы здесь?

— Ну, герр барон…

— Не зовите меня «герр барон»! Зовите меня Бодо. Если вы настолько добры, что открыли мне глаза на мою ошибку, будьте добры до конца и зовите меня Бодо.

— Спасибо. Я буду звать вас Бодо только в этой машине. Я служащий казино, я учитель с велосипедом и получаю по часам.

— Но мы в Америке, Теофил. — Какое прекрасное имя! — Здесь через пять минут все зовут друг друга по имени.

— Нет, мы не в Америке. Мы в маленькой экстерриториальной провинции, где к сословным различиям еще более чутки, чем в Версале.

Он рассмеялся, потом серьезно повторил:

— Почему вы здесь?

— Я скажу вам в другой раз. — Я показал на дом. — Это часть ньюпортского полусвета. Мисс Диленд, что называется, declassee [6]. Ее подвергли остракизму, но летом она только и думает что о Ньюпорте — своем Потерянном рае. Я не знаю, кто еще сегодня будет, но подонки держатся вместе — так же, как вы, сливки.

— Я иду с вами. Мне все равно, что она обо мне напишет.

Он запустил мотор, но я не дал ему тронуться.

— Мне Флора Диленд интересна. Она настоящая пария. Она знает, что занимается унизительным делом, но при этом в ней есть какая‑ то отвага. Как по‑ вашему, она красива?

— Очень красива. Она похожа на фламандскую мадонну из слоновой кости. У нас есть такая. Черт побери, Теофил, я тоже хочу на это поглядеть. Вы совершенно правы: я живу на маленькой арене, как цирковая лошадь. Мне надо видеть и подонков. Если Венеблы про это услышат, я извинюсь. Я извинюсь до того, как они услышат. Скажу: попал впросак — я иностранец.

— Бодо, но ведь может услышать и ваш посол. Сегодня гости наверняка напьются; будут бить посуду. Всякое может случиться. Флора намекала, что мы, возможно, пойдем купаться mutternackt [7]. Соседи донесут, и полиция заберет нас в каталажку. Это будет пятнышко в вашем послужном списке, герр барон, извините, Бодо.

С минуту он молчал.

— Но я хочу это видеть. Теофил, позвольте мне там пообедать. Потом я скажу, что жду звонка из Вашингтона и должен вернуться в Ньюпорт.

— Хорошо, но скажите с порога. В субботу последний паром отходит в двенадцать.

Он радостно хлопнул меня по спине:

— Du bist ein ganzer Kerl! Vorwarts [8].

«Кулик» был хорошенький приморский коттеджик дедовских времен: готические завитушки орнамента, стрельчатые окна — жемчужина. Дворецкий отвел нас к дому для гостей, где нас встретила служанка и развела по комнатам. Бодо присвистнул: серебряные щетки для волос, кимоно и японские сандалии для купанья. На стенах афиши Тулуз‑ Лотрека, на столиках — «Светский календарь» и «Великий Гэтсби». Служанка сказала: «Господа, коктейли в семь».

Бодо подошел к моей двери:

— Теофил…

— Герр барон, как раз здесь я хочу, чтобы ко мне обращались «мистер Норт». Что вы хотели спросить?

— Скажите еще раз, с кем мы будем сидеть за столом.

— Некоторые ньюпортцы помещают тут на лето своих любовниц — будем надеяться, что две‑ три таких будут. Воры по драгоценностям — вряд ли, но могут быть сыщики от страховых компаний, которые их ловят. Не обойдется и без молодых людей, которые желают протиснуться в «свет» — иначе говоря, искателей наследства.

— Ну‑ у!

— Мы все авантюристы, чужаки, сомнительная публика.

Он застонал.

— И я должен в одиннадцать уехать! А вам‑ то ничего не грозит?

— Я вам скажу еще одну причину, почему я здесь. Я выполняю тщательно продуманный ПЛАН, для чего мне нужна помощь Флоры Диленд. Это никому не причинит ущерба. Если все получится, я расскажу вам подробности в конце сезона.

— Столько ждать?

— Во время обеда я собираюсь на короткое время овладеть застольной беседой; если будете слушать внимательно, получите представление о первых шагах в моей стратегии.

Нас просили не переодеваться к обеду, но Флора встретила нас в роскошном платье — желтого шелка с желтыми бархатными нашивочками и желтыми кружевными штучками, все желтое разных оттенков. На моем лице выразилось восхищение.

— Мило, правда? — сказала она беспечно. — Это от Ворта, 1910 год — носила моя матушка. Барон, я счастлива вас видеть. Вам коктейль или шампанское? Я пью только шампанское. За обедом мы поговорим об Австрии. Когда я была девочкой, моих родителей представили вашему императору. Я была, конечно, совсем маленькая, но помню, как он каждый день прогуливался в Ишле.

Бодо принес прочувствованные извинения, что ему надо вернуться в Ньюпорт для важного телефонного разговора с посольством в воскресенье утром.

— Мой шеф отводит воскресенье для самых важных дел, и меня известили, что он будет звонить.

— Какая жалость, барон! Вы должны приехать как‑ нибудь в другой раз, когда будете свободны.

За столом собралось десять человек, из них только четверо — женщины. В том числе — очаровательная французская девушка, мадемуазель Демулен, которая сидела рядом с Бодо и (как он рассказал мне позже) все время его пощипывала, на что он галантно отвечал. Ее шофер, смахивавший на телохранителя, пришел за ней в половине одиннадцатого, и она нежно рассталась со своим «bon petit Baron Miche‑ Miche» [9] (в Бодо было шесть футов росту). Еще там сидела грузная пожилая дама, в прошлом — шепнула мне Флора — знаменитая артистка музыкальной комедии; она была увешана драгоценностями и не произносила ни слова, зато ела и ела, по две порции всего, что подавали. Еще — молодая чета Джеймсонов из Нового Орлеана, снявшая на лето коттедж по соседству, крайне степенная и явно испытывавшая растерянность. Я сидел слева от Флоры и рядом с миссис Джеймсон. Я спросил миссис Джеймсон, где она познакомилась с мисс Диленд.

— Мы познакомились случайно, тут, в деревне. Она выручила моего мужа, когда его остановила дорожная полиция, а потом пригласила нас на обед. Мистер Норт, кто эти люди?

— Я не могу их обсуждать в этих стенах. Предоставляю этот вопрос вашей проницательности.

— Моей проницательности очень не по себе.

— Вы на верном пути.

— Благодарю вас. Мы уйдем, как только позволят приличия. А как же вы?

— Ну, миссис Джеймсон, я саламандра. Могу жить в огне, в воде и в воздухе.

И наконец, тут были три молодых человека, прекрасно одетые («Как одеться к неофициальному обеду на модном курорте»), постепенно пьяневшие и весьма раскованные.

Разговор зашел о прошлом летнем сезоне в Ньюпорте — о балах и вечерах, куда их приглашали или не приглашали, о знаменитых хозяйках, чей идиотизм не поддается описанию, о беспросветной скуке «всей этой жизни».

Наконец я выбрал минуту и заговорил:

— Флора, мне кажется, одна из самых удивительных особенностей Ньюпорта

— деревья.

— Деревья? — Все взгляды устремились на меня.

Я описал породы, ввезенные путешественниками и гарвардскими учеными. Я посетовал на скудость почвы и картинно изобразил длинные караваны телег, везущих землю из Массачусетса (мой домысел, но вполне вероятный). Я назвал ливанские кедры и бо, дерево Будды («Если уснуть под ним, приснится нирвана; я получу разрешение попробовать на той неделе»), чилийское дерево тара‑ тара, которое облетает всякая птица; эвкалипт из Австралии, чья камедь излечивает астму, ясень Иггдрасиль — «дерево жизни», чьи ягоды прогоняют меланхолию и отвращают молодых от самоубийства («Один такой есть в саду Венеблов, где живет барон»).

Бодо глядел с изумлением.

— Тедди, — вскричала Флора, — да вы ангел! Я могу сделать об этом статью!

— Да, в Ньюпорте много необычайного. Например, дом, о котором знаменитый итальянский архитектор доктор Лоренцо Латта сказал, что это самый красивый дом в Новой Англии — и самый здоровый. К тому яге построен в девятнадцатом веке. Он назвал его «Дом, который дышит», «Дом с легкими».

— Дом с легкими! Какой же это дом?

— Вы, наверно, его не знаете. В Ньюпорте есть дом, где большой зал обладает такой совершенной акустикой, что Падеревский, сыграв там, разрыдался; он попросил прощения у публики, сказав, что в жизни не играл так хорошо.

— Что это за дом?

— Я почти уверен, что вы его не знаете. Когда там выступал великий норвежский скрипач Уле Булль, он играл, конечно, на своем Страдивари; но потом он сказал, что сама комната — лучший в мире Страдивари.

— Тедди! Где вы такое откапываете?

— В Ньюпорте есть дом, где одно время жила в качестве няньки скромная женщина, монахиня сестра Коломба. Возможно, ее вскоре канонизируют — святая Коломба Ньюпортская. Вечером перед воротами дома собираются простые люди и стоят на коленях. Полиция не знает, что с ними делать. Можно ли арестовать коленопреклоненных людей за нарушение порядка?

Флора была ошеломлена. Старая дама перестала жевать. Жиганы, втируши и сыщики дико озирались в поисках крепких напитков.

— Флора, если бы вы могли написать об этом…

— А вы почему не напишете?

— Я писать не умею, Флора. Вы принадлежите к числу наших самых знаменитых писателей. Вы пишете о Ньюпорте без конца, но по большей части это сатира. Если вы начнете писать о привлекательных сторонах Ньюпорта, все ваши родственники будут очень довольны — право же, очень.

Это дошло. Вид у нее был изумленный. Потом под скатертью она ущипнула меня за то, что принято называть бедром. Когда мы встали из‑ за стола, она прошептала:

— Вы прелесть! Вы чудо! И по‑ моему, чуточку бес!.. Джентльмены, отправляйтесь в курительную. А вы, барон, не позволяйте им перепиться. Позже мы все пойдем купаться. Я не хочу, чтобы у вас делались судороги и вы тонули. Такое случалось слишком часто.

Мы с Бодо вышли в сад.

— Тедди, намекните хотя бы, к чему вы клоните, — что за военные хитрости. По крайней мере, мне будет о чем подумать по дороге в Ньюпорт.

— Хорошо, намекну. У вас есть замок?

— Да.

— Старый?

— Да.

— И говорят, что с привидениями?

— Да.

— Вы хоть одно видели?

— Тедди, за кого вы меня принимаете! Привидений нет. Это слуги любят пугать себя разговорами о привидениях.

— Слуги у вас держатся?

— Из поколения в поколение.

— Так вот, я сейчас изгоняю нечистую силу из дома, где слуги не желают оставаться после наступления темноты. Все эти три дома, о которых я предлагаю Флоре написать, — один дом. Суеверие — черная магия; одолеть ее можно только с помощью белой магии. Подумайте об этом.

Он посмотрел вверх на звезды; он посмотрел вниз на землю; он рассмеялся. Потом положил мне руку на плечо и сказал:

— Вы знаете, Тедди, вы — обманщик.

— В каком смысле?

— Вы притворяетесь, будто у вас нет цели в жизни.

Он улыбнулся и покачал головой. Потом стал очень серьезен; я никогда не видел Бодо очень серьезным.

— Боюсь, что скоро и мне придется попросить у вас совета. У меня большие затруднения.

— В Ньюпорте?

— Да, в Ньюпорте.

— Дело терпит?

Серьезность его превратилась в горечь:

— Да, терпит.

Я не представлял себе, какие могут быть «затруднения» у Бодо. Не считая некоторой наивности (правильнее будет сказать — невинности, чистосердечной доброты), которая привела его в «Кулик», он, казалось, был наделен всем, что нужно в той жизни, для которой он родился. В чем же дело?

— Я вам тоже намекну. Теофил, я охочусь за наследством; но я в самом деле люблю наследницу, в самом деле люблю — а она на меня даже не смотрит.

— Я ее знаю?

— Да.

— Кто она?

— Я скажу вам в конце лета. А сейчас я попрощаюсь с Флорой, чтобы успеть на последний паром. Запоминайте все — потом расскажете. Gute Nacht, alter Freund [10].

— Gute Nacht, Herr Baron [11].

Я вышел с ним из дома для гостей. Когда я вернулся в «Кулик», Джеймсонов и мадемуазель Демулен уже не было. Старую даму проводили наверх. Трое молодых людей пели и били посуду.

— Прошла голова? — нежно спросила Флора.

До сих пор я на голову не жаловался, но теперь сказал:

— Мне надо выпить, чтобы взбодриться. Можно я налью себе виски, Флора?

— Идите к себе в комнату и ложитесь. Виски я вам пришлю. А потом зайду сама и мы немного поболтаем… Мальчиков я отправлю домой. Они разошлись, а купаться что‑ то холодно… Нет, они остановились в Клубе Ружья и Удочки, тут, на шоссе… Я надену что‑ нибудь поудобнее. Мы поговорим об этих удивительных домах — если они действительно существуют, Тедди.

Пожелав спокойной ночи членам Клуба Ружья и Удочки, я вернулся к себе, надел кимоно и японские шлепанцы и стал ждать. Я привез с собой много листков с заметками о трех особенностях дома Уикоффов. В первых двух какая‑ то правда была, во второй — с примесью разнузданного вымысла; третья же была чистой фантазией. Все это имело вид тезисов, с которыми Флора могла сверяться, сочиняя свои статьи. Слуга‑ филиппинец явился со льдом и бутылками на подносе. Я налил себе и продолжал писать. Наконец пришла сама хозяйка, в чем‑ то легком и удобном под длинной темно‑ синей накидкой.

— Я вижу, вы себе уже налили. Будьте ангелом, налейте мне немного шампанского. Мальчики расшумелись, а мне надо остерегаться соседей. Они жалуются, когда мальчики начинают стрелять из ружей и лазить по крыше… Спасибо, шампанское я пью без газа… Теперь скажите: о чьих домах шла речь?

Я выдержал долгую паузу, потом сказал:

— На самом деле все это — один дом. Дом Уикоффов.

Она выпрямилась на стуле.

— Но там нечисто. Там полно привидений.

— Мне стыдно за вас, Флора. Вы ведь не темная служанка. Вы знаете, что привидений не бывает.

— Нет, во мне много ирландской крови. Я верю в привидения! Расскажите подробнее.

Я взял мои заметки.

— Вот материал, может быть, когда‑ нибудь он пригодится вам для статей — статей, которые внушат Ньюпорту любовь к вам.

— Когда‑ нибудь! Когда‑ нибудь! Я усядусь за них завтра же утром. Покажите, что там.

— Флора, я сейчас не расположен беседовать о домах. Я не могу думать о двух вещах сразу. — Я поднялся и стал над ней, зажав ее колени между своими. — Когда прекрасная дама щиплет человека за бедро, он вправе надеяться на другие знаки ее… благоволения и… — Я наклонился и поцеловал ее. — …доброты.

— Ох! До чего же вы, мужчины, exigeants! [12] — Она оттолкнула меня, встала, поцеловала меня в ухо и пошла в спальню.

В эту ночь литературных занятий не было.

Работа началась на другое утро в одиннадцать.

— Прочтите мне ваши заметки, — сказала она, положив на стол пачку желтой бумаги и пяток карандашей.

— Нет, сначала я вам просто расскажу, чтобы все время смотреть в ваши прекрасные глаза.

— Ах, мужчины!

— Во‑ первых, «Дом с легкими». Я начну издалека. Вы знакомы с Нью‑ Хейвеном в Коннектикуте?

— Я когда‑ то ездила на танцы в Йейл. Безумно веселилась.

— Где вы останавливались?

— Мы с двоюродной сестрой останавливались в гостинице «Тафт», а еще одна родственница сопровождала нас в качестве дуэньи.

— Тогда вы должны помнить этот угол на Нью‑ Хейвен Грин. Как‑ то раз я с одной дамой переходил улицу перед гостиницей «Тафт». Было холодно. Ветер рвал юбки и шляпу дамы во все стороны. Вдруг она сказала нечто неожиданное, потому что это была в высшей степени уравновешенная профессорская жена. Она сказала: «Проклятый Витрувий! » О Витрувии мне было известно только то, что это древний римлянин, написавший знаменитую книгу об архитектуре и городской планировке. «Почему Витрувий? » — спросил я. «А вы не знаете, что многие города в Новой Англии выстроены по его принципам? Стройте город, как огромную решетку. Определите направление господствующих ветров, встречных потоков и так далее. Пусть город дышит, дайте ему легкие. Париж и Лондон вняли этому совету слишком поздно. В Бостоне много зелени, но улицы проложены по старым скотопрогонным тропам. Понятно, принципы Витрувия отражают условия Италии, где бывает довольно холодно, но не так холодно, как в Нью‑ Хейвене. Теперь слушайте: в страшные знойные дни, летом, этот угол перед гостиницей „Тафт“ — единственное свежее, прохладное место в Нью‑ Хейвене. Это знают даже голуби — они собираются там сотнями; это знают бродяги и сезонники. Мудрость Витрувия! »

— Помилуйте, Тедди, с чего мы заговорили о голубях и сезонниках?

— Этот дом построен в стиле Палладио, который был верным последователем Витрувия. Теперь я подхожу к сути. Один знаменитый итальянский архитектор путешествовал по Новой Англии и сказал, что это самый красивый и самый здоровый дом, какой он видел. Дома в Новой Англии строились из дерева, строились вокруг камина, который их отапливает зимой; но летом они невыносимы. Коридоры расположены неудачно. Первый и второй этажи разбиты на комнаты, которые окружают очаг, поэтому двери и окна прорезаны не там, где надо. Воздух не циркулирует; застойному воздуху некуда деться. Но у строителей дома Уикоффов хватило денег и здравого смысла, чтобы построить камины по всему дому; поэтому центр дома — большой высокий зал. Он вдыхает и выдыхает. Мне сказала сама мисс Уикофф, что на ее памяти здесь ни у кого не бывало простуды — обыкновенной Всенародной Американской простуды! Он построен в тысяча восемьсот семьдесят первом году итальянским архитектором, который подобрал группу декораторов, живописцев и камнерезов. Флора, это чудо покоя и безмятежности — здоровые легкие и здоровое сердце!

— Как я его распишу! Увидите!

— Но это не все. Вы любите музыку, Флора?

— Музыку обожаю — всякую музыку, кроме этих ужасных зануд Баха и Бетховена. И этого еще — Моцетти.

— А этот чем не угодил?

— Моцетти? У него в голове только один мотив, и он сует и сует его повсюду.

Я отер лоб.

— Ну, я вам говорил, как Падеревского до слез восхитила совершенная акустика большого зала. Потом он спросил Уикоффов, не нарушит ли он покоя семьи, если останется на час после ухода гостей, чтобы поиграть в одиночестве. А леди Нелли Мельба после того, как спела там, уговорила Томаса Альву Эдисона приехать в Ньюпорт и лично записать ее на валики в этом зале. «Последняя летняя роза» держала рекорд тиража, пока не появился Карузо. Мадам Шуман‑ Хайнк пела в этом зале «Четки» и бисировала три раза. Все рыдали, как дети. Вашу первую статью можно назвать «Дом идеального здоровья»; вторую статью можете назвать «Дом божественной музыки». Ньюпорт будет обожать вас.

— Тедди, все эти фамилии у вас записаны?

— Но третья статья — самая лучшая. Много лет назад в этом городе жила своего рода святая. Она никогда не принадлежала к монашескому ордену, потому что не умела читать и писать. Она была только послушницей, но рабочий люд звал ее «сестра Коломба». Все дни и ночи она проводила с больными, престарелыми и умирающими. Она успокаивала тех, кто метался в жару, она сидела с теми, кто страдал самыми заразными болезнями, и ни разу ничем не заразилась. У маленького мальчика в доме Уикоффов был дифтерит. Она ухаживала за ним много дней, и он выздоровел — все считали, что чудом. Она жила в комнатке возле зала, напротив мальчика. Перед своей кончиной — в очень преклонном возрасте — она попросила, чтобы ей позволили умереть в ее бывшей комнате. Я вам говорил за обедом, что целые толпы безмолвно стоят на коленях перед воротами этого дома — перед комнатой сестры Коломбы.

Растроганная Флора взяла меня за руку.

— У меня будут ангельские голоса, чуть слышные верующим в полночь. У меня будет благоухание… Бельвью авеню… Как ее звали в миру?

— Мэри Коломба О'Флаерти.

— Погодите, вы увидите, как я это сделаю! Боже мой! Без четверти час — сейчас пожалуют гости к обеду. Дайте мне заметки. Сяду за них немедленно.

Как бы ни относиться к Флоре Диленд, она была прилежная, работящая женщина. Пчелы с муравьями могли бы брать у нее уроки. Мои чтения у мысе Уикофф прервались на две недели — она уехала к старым друзьям, погостить в их сельском доме на озере Скуам в Нью‑ Гэмпшире. Вернувшись, она сразу пригласила меня к чаю. Я взял за правило не принимать светских приглашений, но какое же правило устоит перед желанием узнать, успешно ли осуществляется твой ПЛАН?

Мисс Уикофф встретила меня в большом волнении.

— Мистер Норт, случилось нечто невероятное. Не знаю, что делать. Одна журналистка напечатала серию статей об этом доме! Посмотрите, какой я получила ворох писем! Дом хотят посетить архитекторы и привезти с собой учеников. Дом хотят посмотреть музыканты. Люди со всей страны просят назначить время, когда им можно осмотреть дом. Толпы посторонних целый день звонят в дверь…

— И как вы с ними поступаете, мисс Уикофф?

— Я не ответила ни на одно письмо. Приказала миссис Дилейфилд не пускать никого чужого. А как мне, по‑ вашему, поступать?

— Вы прочли статьи этой журналистки?

— Мне их прислали десятки людей.

— Статьи вас очень рассердили?

— Не знаю, откуда она взяла эти сведения. Ничего дурного в них нет; но там сотни фактов о доме, которых я никогда не знала… а это мой дом. Я прожила здесь большую часть жизни. Не знаю, правда все это или нет.

— Мисс Уикофф, признаюсь, я читал статьи и был очень удивлен. Но вы не можете отрицать, что это очень красивый дом. Слава, мисс Уикофф, — одна из спутниц совершенства. Обладание предметом исключительной красоты накладывает определенные обязательства. Вы когда‑ нибудь были в Маунт‑ Верноне?

— Да. Миссис Такер приглашала нас к чаю.

— А вам известно, что в определенные часы часть дома открыта для обозрения? По‑ моему, вам стоит нанять секретаря, который будет этим заниматься. Напечатайте входные билеты, и пусть секретарь разошлет их тем, кто, по‑ видимому, интересуется всерьез, — указав час, когда они могут осмотреть дом Уикоффов.

— Меня это пугает, мистер Норт. Что я буду отвечать на их вопросы?

— А вам присутствовать не надо. Секретарь проведет их по дому и ответит на их вопросы самым беглым образом.

— Спасибо. Спасибо. Так, наверно, я и должна поступить. Но есть вопрос гораздо более серьезный, мистер Норт. — Она понизила голос: — Люди хотят приносить сюда больных… Целые группы из духовных школ хотят прийти сюда молиться! Я никогда не слышала о сестре Коломбе. Мой дорогой брат, о котором я вам говорила, был очень болезненным ребенком, и я, кажется, вспоминаю, что у нас были сиделки‑ монахини; но я не помню ни одной из них.

— Мисс Уикофф, есть старая греческая пословица: «Не отвергай божьих даров». Вы говорили, что над домом тяготеет «проклятие». Мне кажется, что это проклятие снято… Уверяю вас, теперь весь Ньюпорт говорит об этом красивом и здоровом доме, на который низошла благодать.

— Ох, мистер Норт, мне страшно. Я поступила некрасиво. Даже мои старые друзья, которые годами приходили ко мне на чай, хотят увидеть комнату, где умерла сестра Коломба. Что мне оставалось делать? Я солгала. Я показала комнату рядом с комнатой моего бедного брата, где могла спать сиделка.

— Вы предвидите следующий поворот, не правда ли, мисс Уикофф?

— Боже мой! Боже мой! Какой поворот?

— Не будет отбою от слуг, и все захотят жить в этом доме.

Она приложила ладонь ко рту и смотрела на меня во все глаза.

— Мне это не приходило в голову!

Я наклонился к ней и сказал тихо, но очень отчетливо:

— «Мисс Уикофф имеет честь пригласить Вас к обеду в такой‑ то день. После обеда Кнейзел‑ квартет при участии альтиста‑ гастролера исполнит последние два струнных квинтета Вольфганга Амадея Моцарта».

Она не сводила с меня глаз. Она встала и, стиснув руки, произнесла:

— Детство! Прекрасное мое детство!

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 7 8 9 10 Следующая ⇒