ВОЗВРАЩЕНИЕ 3 страница

– Зато целых три месяца он не будет мыть машины, – отвечает Бэтист.

– Тебе ли жаловаться! – возражает Симон. – Машешь мокрой губкой и загребаешь денежки.

Бэтист очень доволен, что руководители Королевского научного общества из всех мужчин‑ тристанцев выбрали проводниками экспедиции Джосса и Ульрика Рагана. Меньше доволен он своей работой, которая удивляет его тем, что дает ему возможность зарабатывать втрое больше, чем в те времена, когда он был рулевым на баркасе «Мэри‑ Энн». Мойщик, разве это работа для моряка! Деньгами позора не покроешь. Бэтист беспрестанно думает об этом. Разве и в Кэлшоте тристанцы не получили больше, чем нужно? Они чересчур стараются, эти англичане, такие расчетливые и настойчивые, словно у них сердце в голове, с рвением следящие за курсом своих благотворительных акций. Добьются ли они своего? Это уже совсем другое дело. Кэлшот, правда, не отель, как Пенделл, хотя еще и остается деревней, оккупированной армией добровольцев‑ помощников. Здесь девять распорядительниц, под началом у каждой по три помощницы, не считая «добрых душ», пришедших им на подмогу из Рамсея и Тоттона. В день их приезда все сверкало чистотой, все было предусмотрено – от кастрюль до занавесок, от посуды до вилок. В каждой кухне их ждал на плите завтрак: рагу, яблоки, сливки, фрукты; и сверх этого роздали триста ромовых баб, что подарил тристанцам здешний булочник, пекущийся о бессмертии своей души. Подвалы были заполнены углем, кухонные шкафы – продуктами, запас которых обновлялся и через неделю действительно был обновлен для всех не нашедших работу. Столовая для холостяков. Круглосуточно работающий диспансер. Открытое прямо здесь, в деревне, бюро по найму, изо всех сил старающееся пристроить сто тридцать кандидатов. «Бригада добровольцев‑ советчиков», чтобы посещать домохозяек. «Бригада заботы», чтобы развлекать детвору. «Бригада сопровождения», чтобы провожать не знающих дорогу на работу, в магазины, к месту прогулок до тех пор, пока тристанцы полностью не освоятся с местностью.

– Работу можно сменить, – снова заговорил Симон, положив руку на плечо племянника. – Семеро уже работают на кораблях.

– Работу можно. Но не все остальное! – возразил Бэтист.

Еще полсотни шагов. Все временное лишь тем и хорошо, что оно откладывает наступление постоянного. Будущее уже не кажется неопределенным, что тем самым делает Кэлшот ненавистнее Пенделла. Придется тут жить и, без всякого сомнения, здесь же умереть. Когда Бэтист подошел к кабине телефона‑ автомата, установленной на обочине шоссе, из нее бросились наутек два сорванца, которые баловались с трубкой.

– Это не наши, – заметил Симон.

Ведь тристанцы, тоскующие в своих комнатах, не пользуются телефоном. Да и кому им звонить? Перейдя шоссе, Симон проходит мимо гаражей, где на стенах еще заметны знаки «Эм‑ Ти‑ Флайт». Решетчатые ворота распахнуты. Перед часовней святого Георга с выкрашенной фиолетовой краской крышей, которую задевают ветки вишневого дерева, прохаживается взад‑ вперед отец Клемп в компании отца Рида, приходского священника из Фоули: вытягивая шеи, они дружески кивают друг другу и снова прячут подбородки в белоснежные воротнички, словно подводящие черту под их разговорами. На улицах и перекрестках деревни почти никого; только от двери к двери снуют женщины в домашних туфлях, кто держа на руках грудного ребенка, кто неся вскипевший чайник. Симон подошел к доске объявлений, чья застекленная деревянная рама заперта на ключ.

– Посмотрим, что новенького, – говорит он. Множественное число он употребил из вежливости:

Бэтист читать не умеет. Дядя сквозь зубы читает ему объявления. Два свадебных: одно Тони и Бланш, которым не придется жить в своем тристанском доме; другое Поля и Ти, которые могут миновать один этап, раз им уже не нужно строиться. Извещение о плате за квартиру, что будет взиматься только со второй получки. Извещение по поводу списков избирателей, где сообщается, что и «Кэлшот, являющийся отныне местом постоянного жительства, подлежит действию закона об избирательном праве». Наконец, пришпиленная четырьмя кнопками картонка с предложением завода по производству холодильников в Лаймингтоне – «для упаковки продукции требуются пятнадцать молодых женщин или девушек…».

– Я пошлю Эми, – замечает Бэтист.

Но тут Симон, заметив еще одно, последнее объявление, выругался:

– Черт побери! Опять эта их писанина…

И, помрачнев, Симон быстро зашагал к выделенному ему в конце Аллеи Лип – почти напротив коттеджа Бэтиста – дому, где он живет вместе с матерью, старейшиной тристанской общины. Но ни Симон, ни Бэтист не прошли и полдороги. Из приоткрытой наружной двери одного дома, ничем не отличающегося от всех остальных, стоящего строго вровень с домами Э 22 и 24, высовываются борода и рука.

– Эй, Симон, и ты, Бэтист! Вы нам нужны.

Это Роберт, который изловил двух членов Совета. Тристанский совет, лишенный полномочий, больше не заседает. Совет у тристанцев территориальный, а в Хэмпшире есть свой, который не будет считаться ни с решениями, ни с пожеланиями людей, ставших гражданами графства. Это одна из немаловажных сторон интеграции, лишающая Уолтера всякой власти. Но в общем Кэлшот остается свободной коммуной.

Дядя и племянник сворачивают, следуют за Робертом в дом, где их встречают обычным «как поживаете? ». Здесь и Уолтер, попыхивающий трубкой. И его брат Абель. И Нед. И толстая Агата, закутанная в платки. И еще несколько человек. Все они сидят вокруг фарфорового чайника из Гонконга, носик которого словно удлиняет струйка пара. По чести говоря, на донышках половины чашек – шотландское виски. Симон берет бутылку, наливает себе «штрафную»; он всегда выпивал только по субботам. Роберт подает ему вечернюю газету:

– Видел?

На второй странице красуется длинный заголовок «Тристанцев учат заполнять анкеты», под которым весьма заумно, прибегая к праву и догме, проводя различие между именем личности и юридическим оформлением ее существования, Филипп Хэклетт объявлял невероятным, что в середине XX века на божьем свете еще могут жить – наряду с папуасами и пигмеями – британские подданные без документов.

– Я знаю, – сказал Симон, – что нас еще не было на свете. Ведь мы не могли доказать, что мы – это мы.

– Англичан пятьдесят миллионов, – ухмыльнулся Абель. – Здесь слишком много народа – всех не упомнишь.

Лица присутствующих очень серьезны, но из‑ под прищуренных век сверкают устремленные на «говоруна» глаза. Валяй, Симон, побрызгай чуть‑ чуть слюной, чтобы вызвать у своих людей иллюзию, что они те, кем когда‑ то были! Бутылка снова идет в ход. Симон, налив себе четверть чашки, залпом выпивает виски и говорит вполголоса:

– Дикари! Вы что же думаете? Вы, мол, теперь в цивилизованной стране. Во что завертывают любой товар, если хотят сделать его привлекательным? В бумагу. Что в стофунтовой банкноте в тысячу раз дороже золота? Бумага. В книжке, газете, афише кто вас учит всему? Бумага. Вот он говорит, что его зовут Уолтер Беретти. А чем он это докажет? Даже у собак в Англии есть родословная, заверенная печатями…

– Хватит шуток, – прерывает его Уолтер. – Наши списки – это все, что у нас есть. Мы приехали сюда совсем голые, безо всего.

– Нас тут быстренько приоденут! – подхватывает Нед. – Нам пятерым – детям, жене и мне – для школы, завода, мэрии, страховки и всего прочего пришлось заполнить тридцать пять анкет.

– А это еще не все, – заметил Фрэнк.

– А что еще надо? Спасите! – заорал Бэтист.

Но тут Агата протягивает руку и сует под нос Симону какой‑ то еженедельник, где выделяется фото совершенно лысого человека, «знаменитого биолога Конрада Холенстоуна из лаборатории университета в Ньюкастле». Симон, как заведено, тут же начинает читать вслух:

«Ученые интересуются Тристаном. Если верить докладу, опубликованному после их отъезда из Пенделла, молва о здоровье островитян оказалась преувеличенной. Кроме часто встречающейся астмы, у них было обнаружено несколько больных пигментарным ретинитом – тяжелое заболевание, вызываемое рецессивным геном, который активно развивается в условиях инбридинга. Профессор Холенстоун предлагает воспользоваться счастливым случаем, каким является для науки наблюдение за изолированной эндогенной группой. Он намерен просить островитян согласиться пройти серию тестов и осмотров, интерес которых для исследования генетики человека очевиден».

– Журналисты, врачи, все без исключения принимают нас за подопытных кроликов! – возмущается Симон.

Но толстая Агата, у которой душа доброй девочки‑ скаута, так испуганно вздрагивает при этих словах, что ее чайная ложечка падает на пол. Она нагибается за ней, и сквозь бахрому ее шали просачивается хриплый голос:

– Отказать мы не можем. Когда нам так помогают, разве удобно отказываться?

– Она права, – сказал Роберт. – Меня тоже очень злит, что я только все получаю и ничего не даю.

– Может, поговорим о вечерней школе, – предложил Нед. – По‑ моему, ты нас для этого и собрал?

– Сейчас поговорим, – ответил Уолтер.

Его что‑ то смущает. Община всегда считала себя привилегированной, этакой мудрой избранницей в гавани спасения. Но разве будешь отрицать, что в Англии ее члены стали всего‑ навсего неумелыми поденщиками? Их умение все делать, их опыт больше ни на что не годились, обрекая тристанцев на роль чернорабочих. Как ни закрывай на это глаза, проблема остается.

– Того, что мы знали, – начал Уолтер, – нам хватало! Но нам не хватало того, чего мы не знаем. Тем хуже для нас, стариков! Но у молодежи вся жизнь впереди. Им необходимо переучиваться. Инспектор по труду заходил в бюро, чтобы записать фамилии всех парней от восемнадцати до тридцати лет, женатых и холостых. Говорят о стаже…

– Внимание! – прервал его Симон.

Он уже не улыбался, он принял совсем другой тон, встал и повторил:

– Внимание! Вечерние курсы – это отлично, и не только для молодых. Но если парней отправят в центры, то затем их будут устраивать куда угодно. Это означает распад общины. Надо знать, чего мы хотим. Разве можно отделять их будущее от будущего общины? По‑ моему, они неразрывны. Конечно, если вы думаете, что мы все‑ таки растворимся, как сахар в воде…

– Рано или поздно так обязательно будет! – перебил его Абель.

– Нет, – ответило ему сразу четыре голоса. Теперь лица у них уже совсем не степенные, а замкнутые и обиженные.

– Каждый волен поступать как хочет, – бросил Абель.

– Да, – соглашается Уолтер, – но мы никого не будем поощрять оставлять общину.

– Я всегда думал, – сказал Симон, – что это будет самым трудным испытанием.

Сказав это, он подходит к окну, и морщины на его лице разглаживаются. Тридцать детей, шагая на финише так же бодро, как и на старте, возвращаются с прогулки в сопровождении двух, едва поспевающих за ними девушек из Фоули. Они во все горло распевают песенку:

Много, много птичек

Запекли в пирог:

Семьдесят синичек,

Сорок семь сорок.

Трудно непоседам

В тесте усидеть –

Птицы за обедом

Громко стали петь.

Кем все‑ таки станут они, эти ребята, что поют, словно маленькие англичане? Симон улыбается. Синица, предпочитающая оставаться живой, вспархивает прямо у них из‑ под носа и усаживается в безопасности на верхушку липы.

* * *

Для Хью Фокса преимущество Кэлшота в том, что он близко. Сел в автобус, и порядок; на дорогу в оба конца уходит меньше двух часов. Энтузиазм англичан по отношению к Тристану уже не в моде. Однако с тех пор, как островитяне устроились в графстве, лагерь стал одним из его общественных памятников, предметом постоянного любопытства, неисчерпаемым источником анекдотов и даже (Хью не побоялся написать об этом) «лабораторией, где ставится опыт по трансмутации». Хью каждую неделю заходит в бюро…

– Это снова вы, мистер Фокс!

– Ничего особенного не произошло, кроме двух свадеб.

– И сообщения об экспедиции.

Эти дамы говорили по очереди. У них круглые, луноподобные лица и твердый взгляд, дающий каждому понять, что им нравится, когда дела идут как по маслу. Хью хорошо их знает. Вера Гринвуд – вдова судьи. Дафна Уиндлин, ее помощница, – из семьи пивоваров. Секретарша Кэрол Макмилл, учительница‑ пенсионерка, тридцать лет преподавала испанский язык в Вульстоне. Все трое с каким‑ то сладострастием занимаются общественной работой, действенность которой будоражит пригороды, но не предусматривает ни сомнений, ни окольных путей.

– Могу я посмотреть это сообщение? – спросил Хью.

– Вы даже можете его опубликовать, – заметила миссис Гринвуд. – Мисс Макмилл перепечатала его в трех экземплярах. Кэрол, дайте один экземпляр мистеру Фоксу. А второй вывесите на доске объявлений. Все очень возбуждены этим делом. Тоска по родине наших подопечных вполне понятна. Но она не должна отвращать их от единственно разумной цели, которая теперь заключается для них в том, чтобы занять подобающее место среди нас. Не хотите ли капельку портвейна, мистер Фокс?

Хью сунул в карман листок, перепечатанный мисс Макмилл, которая, вооружившись коробкой с кнопками, выскользнула в дверь с его копией. Бутылка портвейна стояла слишком близко к батарее, и он был таким же теплым, как голос миссис Гринвуд, которая тоже имеет свою рабочую тетрадь и перелистывает ее, слюнявя палец. Никаких заметных происшествий, кроме пожара в дымоходе. Никто не умер. Опасный приступ аппендицита у девочки. Роды. Вывих. Несмотря на заболевания бронхов, которые долго не проходят, можно сказать, что здоровье островитян улучшается. Непристроенными остались менее двадцати мужчин. Правда, никто не напал на золотую жилу, но работа все‑ таки есть работа. Все дети посещают школу. Одна половина ходит в начальную «Джулиан скул»; другая – в среднюю «Хэрдли скул». Особое внимание уделяется молодым парням. Для лучших предусмотрено ускоренное профессиональное обучение. Молодежный клуб обеспечивает им здоровый досуг. Людей постарше обслуживает клуб «Дэрби энд Джоан». Превосходный священник из Фоули расходует средства не считая. Финансовое положение хорошее: невзирая на связанные с переездом и устройством расходы, остается несколько тысяч фунтов, собранных по национальной подписке.

Все записав, Хью благодарит и прощается. В дверях он сталкивается с мисс Макмилл, которая возвращается, зажав в руке коробку с кнопками. Взглянув в сторону доски объявлений, он замечает, что человек двадцать, главным образом женщины, уже столпились вокруг Агаты. Приход Хью, не расслышавшего первые фразы, ничуть ее не смутил. Она медленно читает:

«Отплывшие из Симонстауна на фрегате „Трансвааль“ члены экспедиции, организованной Королевским научным обществом (но частично финансируемой Все– мирным фондом по охране дикой природы, чья доля составляет 2500 фунтов), высадились на Тристане 29 января. На острове они пробудут два месяца, живя в палатках на безопасном расстоянии от деревни».

– Дома уцелели? – спрашивает какая‑ то старуха.

– Об этом не сказано, – отвечает Агата, продолжая чтение. – «Перед специалистами – вулканологами, геологами, зоологами, ботаниками – стоит задача изучить не только извержение вулкана, его причины, этапы и последствия, но и фауну и флору острова, состояние реликтовых птиц и растений, которым угрожает гибелью биотопический переворот. Поскольку сможет оказаться необходимым определенный контроль, Общество защиты животных от жестокости снабдило ученых аппаратом, предназначенным для уничтожения – наиболее гуманным способом – губителей этих редких видов. Подчеркивается, что чисто научные цели экспедиции не имеют к реколонизации никакого отношения».

Последнюю фразу встретило гробовое молчание. Все избегают смотреть друг другу в глаза. Та же старуха, скорчив гримасу, нарушает тишину:

– Они не хотят этого говорить, но разве они стали бы так тратиться, если бы не держали в голове задней мысли.

– Не путай свою голову с ихними! – вздыхает Агата.

* * *

Из отдаленного промышленного квартала Милбрука, где бюро по найму устроило ее официанткой в баре неподалеку от завода «Моргрин метэл индастриз» и двадцатипятиэтажного, похожего на свечу небоскреба – для нее он служил хорошим ориентиром, – Дженни Твен каждый вечер добиралась домой старым, всегда переполненным автобусом, который в начале своего маршрута пересекал рукав Тэст Ривер по Красному мосту – это название казалось ей странным, ведь он был выкрашен в синюю краску. Первые дни она совсем не понимала, для чего были нужны газгольдеры Тоттона. Дженни, выросшую на острове, где росли только карликовые деревья, поражало и то, что буря не ломает тополя на берегу реки. Она ненавидела тряску, давку, тошнотворную вонь бензинного перегара; эта поездка была для нее испытанием куда более тяжелым, чем работа, и Дженни чувствовала, что взгляд ее смягчался лишь при виде группы коттеджей с соломенными – последний крик пригородного снобизма – крышами, навевавшими ей воспоминания об отчем доме. С этого момента дорогу обрамляли низкие, аккуратно подстриженные изгороди из кустарника. Здесь пассажиры начинали выходить, а водитель – оборачиваться. Останавливался автобус и у ресторана «Белая лошадь». Остановка была и в Мюльбьюри, у военно‑ морского склада. У дома священника, при повороте на Дабден, у переезда Уэст‑ Оак, если путь был перекрыт. При въезде в Хаит, там, откуда можно видеть, как насыпные площадки наступают на небольшой заливчик, а за ними – возвышающийся на том берегу небоскреб Некли. Остановка также была и на площади, прямо против Хайт‑ Пир – таким длинным‑ предлинным молом, что к причалу приходилось ехать служебным микроавтобусом, напоминающим игрушечный трамвайчик. На остановке на площади в Фоули водитель опять оборачивался и смотрел на нее; то же повторялось и у нефтеперегонного завода, чьи резервуары были врыты в поросшие травой насыпи. И наконец, проехав луга, где паслись пегие, в черных и рыжих пятнах коровы, ничем не отличающиеся от отцовских, перед въездом в лагерь он снова оборачивался в ее сторону.

Конечная. Именно здесь все и началось. Между стоячим воротничком и картузом, надетым на огненнорыжие волосы, у водителя, первого рыжего парня в жизни Дженни, ведь на острове рыжих не было совсем, за семь дней словно сменилось семь разных лиц: лицо шофера, который ждет, делает вид, будто оглядывает пассажиров, украдкой ее разглядывает, осмеливается взглянуть ей в глаза, потом улыбнуться – сперва робко, затем фамильярно – и который наконец глупо спрашивает:

– Так вы, значит, с Тристана? И нравится вам здесь?

Короче говоря, через две недели, вместо того чтобы гулять с сыновьями Глэда, а точнее, с Биллом, Дженни в один воскресный день оказалась в рощице вместе с Джоном, который, просунув свою коленку между ее колен, крепко обнимал и целовал ее. У Джона была манера хватать девушку за плечи и, как руль, крутить, целуя то справа, то слева, что очень действовало. И при всем том он был вежлив. Если бы он не был так вежлив, то совсем разомлевшая Дженни, может быть, и уступила ему. На Тристане именно девушка, которой по традиции – более сильной, чем наставления пастора, – предоставляется полная свобода либо сразу уступить парню, либо ждать свадьбы, говорит «да» или «нет», не заботясь о последствиях. За целый век на Тристане лишь два ребенка росли без отца, и на острове редкий из парней отважится «отрезать трут», когда он его зажег. Правда, на острове все всем известно и выбор невелик, так что соблазнитель уже не найдет другой. Но все‑ таки на этой скале, где водоросли так упорно выдерживают натиск волн, а растения – ветров, чувства не менее стойки. Зная это, благоразумная – но отнюдь не ханжа – миссис Гринвуд без колебаний собрала в бюро девушек Тристана, чтобы прочесть им лекцию об опасностях улицы с убедительными статистическими данными, которые свидетельствовали, что настойчивость тридцати процентов британских ухажеров вознаграждалась слишком быстро. Так вот! Нисколько не сомневаясь в этих данных, Дженни решила сама посмотреть, как все выглядит. Впрочем, больше всего ее смущало лишь одно – Билл. То, что Билл мыл машины, тогда как Джон их водил, ровно ничего не значило. То, что Билл был сосед, кузен, друг детства, любимец отца, парень, которого она чаще других выбирала при игре «в подушечку», – это уже кое‑ что значило. Разве Дженни чем‑ то обязана Биллу за его терпение, оставшееся на той стадии, когда матери, глядя на своих детей, что, обнявшись, уходят по тропинке в лес, шепчут: «Может быть, у них что‑ нибудь выйдет? » Разве, гуляя с Джоном, она кого‑ то обманула? И если бы даже речь шла не о Билле, то разве все остальные парни с острова не теряли тем самым одну из своих девушек? Две дюжины девушек на выданье – выбор невелик. Дженни соглашалась с этим. Потом уже не соглашалась. Никто ведь никого силой не заставляет желать только девушек с Тристана? В Англии юбок сколько угодно. Тысячи. Мы ведь теперь не на острове.

Через месяц Дженни уступила Джону. Родители ни о чем ее не расспрашивали, не удостаивали даже замечать ее частые отлучки. Но разве это свобода, если она вынуждена прятаться и молчать? «Чиста, как белый чулок, даже когда она его стягивает», – говорила в таких случаях ее бабушка. Как‑ то вечером, воспользовавшись тем, что сестры ушли в клуб, Дженни пошла на кухню к матери и, взяв нож, чтобы помочь ей чистить картошку, начала:

– Мне нужно сказать тебе…

И, спокойно поигрывая лезвием ножа, чтобы очистка получалась подлиннее, Дженни рассказала матери обо всем, затем замолчала, дав вещам идти своим чередом, а овощам – вариться.

– Так должно было случиться, – проговорила Сьюзен, закрывая кастрюлю крышкой.

– Ты забыла посолить, – заметила Дженни.

Невозмутимая – ее волнение выдавали только морщины на лбу под копной седых волос, – мать медленно потирала ладони.

– А как же Билл? – спросила она.

– При чем тут Билл? Я ничего ему не обещала. Когда парней двое, решает девушка.

– Конечно, – ответила Сьюзен, – ведь всегда выигрывает тот, кому дают выбирать. Подумай все‑ таки. Все это вызовет страшный скандал. Представь, если все вздумают тебе подражать…

– Ну и что же? – крикнула Дженни.

Она выскочила из дома, даже не надев свое новое, купленное с первой получки пальто. Мороз щипал ей ноги, впервые в жизни обтянутые нейлоновыми чулками. Джон ждал ее на молу. Но прежде, чем побежать к нему, она на секунду задержалась, охваченная чувством облегчения, изумления, беспокойства. Вблизи от фонаря Ральф говорил с какой‑ то незнакомкой, родившейся явно не на берегах реки Уотрон, судя по белокурым, распущенным по спине волосам.

* * *

Община тристанцев собралась вместе по случаю двух браков: Поля Беретти, сына Абеля и Нормы, с Ти Глэд, дочерью Роберта и Веры; Тони Гроуера, сына Тома и Салли, с Бланш Раган, дочерью Гомера и Олив. Поскольку матери новобрачных были урожденными Лазаретто, Глэд, Твен и Гроуер, то к этим свадьбам имели отношение все семьи острова, в полном составе присутствующие на торжествах и весьма довольные тем, что могут продемонстрировать чужакам свою сплоченность.

Новобрачные, их родственники и гости, все, кроме старух, которые приехали на автобусе, пришли пешком из поселка Кэлшот и вошли в ворота маленькой стрельчатой церкви Всех святых, чья квадратная колокольня стоит, словно серый камень, среди зеленой травы кладбища. Они прошли между двумя столбами, символизирующими «земное» и «божественное», затем между рядами приземистых колонн. Они полностью заполнили четыре ряда из двенадцати пятиместных скамеек, украшенных пестрыми подушечками, на которых бригада дам‑ патронесс заботливо вышила выбранные прихожанами символы. По обычаю мужчины заняли места ближе к хорам, а женщины расположились почти у выхода, чтобы можно было незаметно выйти, если детям вдруг приспичит. Вместе со всеми вставая, садясь, опускаясь на колени, поднимаясь с колен, они прослушали службу, проповедь, то не отрывая глаз от развевающихся рукавов священника, то переходя от одной хоругви к другой: от голубой в лилию материнской к красной приходской с короной и пальмами. Они пели псалмы наизусть, не раскрывая молитвенников. Потом орган в приделе заиграл свадебный марш, и они, пропустив вперед новобрачных, вышли из церкви под обстрел притаившихся за надгробиями фотографов, один из которых, увидев гордо торчащий живот Бланш, воскликнул:

– Так дело уже сделано!

Тристанцы рассмеялись. Ясное дело, что Тони не подкачал. Да и Бланш тоже предпочла получить гарантию заранее. Они весело прошествовали в колонне до перекрестка четырех дорог, образующего центр Фоули, и остановились перед «Банкетным залом» – универсальным залом, где проходят выборы, ярмарки, свадьбы, пирушки, на дверях которого был вывешен прейскурант: весь день – 5 фунтов 10 шиллингов; только утро – 3 фунта; за прокат пианино – 0, 5 фунта. Любопытные повысовывали из окон носы. На тротуары выползали отовсюду зеваки: от парикмахера, под вывеской «Малый салон» утверждающего славу французского искусства укладки волос; с бензоколонки и даже из отделения «Провинциального банка».

– Неужели вы можете их понять? – бросил аптекарь жильцу из «Джэсмин коттеджа».

– Как, по‑ вашему, будут они голосовать или нет? – спросил владелец гаража.

Одни махали тристанцам руками. Другие слегка снисходительно смотрели на этот массовый выход. Все зеваки ощущали сплоченность собравшейся перед ними группы, возбужденной церемонией и даже уверенной в будущем.

– Вы знаете, они держатся очень замкнуто, – шептала на ухо соседу какая‑ то мещанка.

– Остров, – заметил тот, – поневоле сплачивает всех. Возьмите, к примеру, Оркады! Я там провел отпуск…

– Хотите верьте, хотите нет, – продолжала мещанка, – какая‑ то местная девчонка встречается с одним из этих парней. Ее родители не говорят ни слова. А родители парня, видите ли, нос воротят.

Но, отгородившись ото всех радостью, не обращая внимания на перешептывания и смутные чувства, где смешались любопытство, сочувствие их несчастью, лавочные интересы, охранительные традиции, смягченные недоверием к удаче, страхом перед чужаками и раздражением при мысли, что этот же страх разделяют тристанцы, жители Кэлшот‑ Кэмпа, улыбающиеся, но решительные, вошли в «Банкетный зал», который на день стал избранным местом с правом своего рода экстерриториальности. Того, что, за редкими исключениями, беглецы были теперь одеты, обуты и носили галстуки, как все англичане, вовсе никто не заметил. То, что почетным гостем среди них был пастор из Фоули, а не отец Клемп, назначенный в другое место, так же как и, судя по сообщениям газеты, был назначен на остров Морис Дон Айли, кавалер ордена Британской империи, бывший администратор Тристана, это тоже почти не было замечено ни местными жителями, ни тристанцами.

После обеда, песен, поздравлений Уолтера, сообщения о преподнесенном Национальным фондом свадебном подарке – двух туристских фургонах, домиках на колесах, символику которых никто из тристанцев не мог разгадать, – было все‑ таки сделано хорошее фото традиционного хоровода вокруг новобрачных…

* * *

Вспоминать это время своей жизни они будут недружелюбно. Симон позднее сказал так:

– Скверные месяцы! Мы еще держались все вместе. Но надолго ли? Во имя чего? Официально Тристана больше не существовало. У нас уже не было ни пастора, ни администратора, ни ответственных лиц. Агнесса уехала к дочери и зятю в Суонси. Трое мужчин ушли в море на грузовом судне, двое других работали у садовода, одну семью взял на работу Королевский ветеринарный колледж, пятеро парней на стажировке, другие готовились к переходу в центр переподготовки… Мы чувствовали, что все разваливается. Мы не понимали, как, а другие даже почему, надо противиться неизбежному. Наша группа, которая была естественной – ее сплоченность охраняли берега острова, – превращалась теперь в искусственную группу, охраняемую оградой и страхом раствориться среди вас… Резервацией она стала, вот чем! – прибавит он даже.

* * *

И каждый, сам того не желая, без устали убеждает в этом себя и своих хозяев.

Вот целый полк биологов, врачей, социологов, которые захватывают диспансер, устанавливают в нем батарею бесчисленных приборов для обмеров или анализов, вызывают то одного, то другого тристанца, засыпая вопросами и доводя их до изнеможения тестами.

Некоторые тристанцы отказываются отвечать. Большинство на это не осмеливается. Результаты послужат лишь материалом для заключений специалистов. Однако отдельные газеты, основываясь на слухах, делают свои выводы. Одна из них, раздобыв где‑ то данные о показателе интеллектуального уровня, объявляет его «скорее низким», тогда как другая считает его «ложным по причине бесплодности всякого сравнения наших показателей и показателей представителей замкнутой группы, которая озабочена сохранением ценностей ручного труда».

А оскорбленные пациенты не скупились приводить факты такого рода: «Мы же хорошо знаем, что сделаны из другого теста». Интерес, проявленный к ним учеными, только закрепил у тристанцев чувство обособленности.

* * *

На работе – то же самое дело, усугубляемое тем особым видом уважения, с каким относятся к ним.

Директор «Мэрии индженер лимитед» принял только шестерых тристанцев. Он пришел в бюро по найму, чтобы взять еще четверых, но за самую низкую плату.

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 7 8 9 10 Следующая ⇒