ВОЗВРАЩЕНИЕ 2 страница

– А вы мне не верили! – ворчит Симон.

Аудитория взбудоражена. Леди Хауэрелл, заглянувшая сюда и опустившаяся в глубине зала в кресло рядом с креслом Дона Айли, шепчет, наклонившись к нему:

– И против этого у них тоже нет прививки. Они не выносят телевизор так же, как и газеты, где только кражи, насилия, убийства. Каждое утро я слышу, как они возмущаются. Их ангельская чистота начинает меня немного раздражать.

– Тем более что, в утешение вам, они совсем не в восторге и от наших чудес, – бросает в ответ Дон, которого забавляют эти сетования.

Теперь Дон убеждается в этом лишний раз: его подопечные не удивляются лишь тому, чему можно поверить. Телеэкран для них просто двигающиеся фотографии; так в природе движется перед глазами все, что угодно: собака, облако, друг. Полет самолета и полет птицы – разве это то же самое? Дон теперь знает, что ему не удалось бы удивить своего прадедушку, если бы тот вдруг воскрес. Именно этот прадедушка окончательно заставил бы его потерять тщеславную гордость за все наши чудеса, проворчав, подобно Симону:

– Зачем вы все это делаете!

Леди Хауэрелл встает и на цыпочках уходит. Дон следует за ней и уже за дверью признается, подавляя смех:

– Это, конечно, глупость, но мне бывает стыдно, когда наши друзья смотрят такого сорта передачи. Мне кажется, что я привел их в дурное место… Что вы сказали?

Леди Хауэрелл не сказала ни слова. Она всего лишь раскрыла рот, но вовремя спохватилась и промолчала. Она идет по вымощенному каменными плитами коридору, который протирает Рут Глэд, нанятая помощницей уборщицы.

– Как здоровье бабушки?

– Неважно, – отвечает Рут, опустив голову и принимаясь сильнее тереть тряпкой.

– Так бросьте все это и пойдите к ней, – говорит леди Хауэрелл.

Она открывает дверь и уже во дворе берет Дона за руку.

– Моральное состояние у них неважное, – говорит леди, – но со здоровьем еще хуже. Не говоря уже о гриппе, у нас пять заболевших корью, четыре – желтухой и несколько воспалений легких у пожилых людей, в том числе у старухи Дороти. Мало шансов, что она выкарабкается.

* * *

В то же самое время Абель Беретти, у которого сильный насморк, одевался в кабинете врача. Врач, принявший было Абеля за его брата Уолтера – так они похожи, – строчит рецепт, не обращая никакого внимания на настырный транзистор, откуда слышатся вкрадчивые звуки джаза.

– Действительно, – говорит Абель, – радио для вас основной шум. Мы же у себя привыкли к шуму моря.

Он протягивает руку к большой, в крупную крапинку раковине, служащей пресс‑ папье на письменном столе врача, и подносит ее к уху. Врач подписывает рецепт и, подавая этот клочок бумаги Абелю, поднимает глаза.

– Чистейшее суеверие! – говорит он. – Ведь вы слышите не гул моря, а шум своей собственной крови.

– Ну и пусть, – отвечает Абель. – Разве это не одно и то же?

Он складывает рецепт пополам, потом еще и еще раз, прежде чем пытается объяснить врачу:

– Я вам скажу, чего нам не хватает. Ветра, который продраивает легкие, и соли, которая не дает им испортиться. И какого черта мы болтаемся в этих краях?

* * *

Немного подальше, в своем бараке – одно из строений линии Э 1, – Бэтист и Сьюзен Твен ждут возвращения своих детей. Сыновья, за неимением лучшего, отправились вместе с другими подростками в Мерстам играть в футбол против местной команды, которая смеется над ними, противопоставляя их могучим ударам по мячу хитрость и ловкость. Стелла играет на улице с Нейлом и Сирелом. Эми и Дженни танцуют с Ральфом и Биллом Глэдом в Блечингли: в их жилах достаточно африканской крови, чтобы приспособиться к любым ритмам. В комнате совсем темно. Сьюзен не сочла нужным зажигать свет, потому что ей сейчас нечего делать. Она дремлет, в то время как Бэтист произносит свой монолог:

– Подумать только, мы здесь уже тридцать четыре дня. Ты видишь, я начал их считать, никогда раньше так не было. Не знаю, как мы из этого выпутаемся. Порой время тянется, но, когда уже оно проходит, от него ничего не остается, это каждый знает. Но как тебе сказать? Мне кажется, что я иду сквозь него, ухожу куда‑ то…

– Перестань, – вполголоса говорит Сьюзен в темноте. – Во всяком случае, мы живы…

– Ну и что? – отвечает Бэтист слишком громко. – Зачем быть живым, если не чувствуешь больше, что живешь?

По другую сторону перегородки такая же комната, такое же оцепенение. Гомер Раган лежит на постели около Олив, которая сняла платье, чтобы не помять его. Здесь детей также нет дома: Рэндал и Джесмин в кино; Ульрик, конечно, с Дорой, а Бланш вместе с Тони, им надо уже поторапливаться со свадьбой. Этот выход остается одинаковым везде. Гомер, без всякого очевидного повода, изливает душу:

– Все как‑ то нескладно, Олив. Они стараются, как только могут, а мы все чем‑ то недовольны.

– Довольным бываешь, когда сам хочешь того, что тебе дают! – отвечает Олив довольно резким тоном.

На душе у Гомера, видимо, продолжают скрести кошки, и, глубоко, с каким‑ то присвистом вздохнув, он произносит с сомнением в голосе:

– К тому же я чувствую себя как‑ то глупо. Они нас здорово во всем опередили.

– Ну и что, – отвечает Олив, – да ты посмотри на них! Бегут, кричат, все боятся опоздать, говорят все время о деньгах, о шефах, карабкаются на плечи друг другу, только и разговоров что об отпуске, о пенсии, о том, как в субботу удрать из города… Если людям не сидится дома, так, конечно, им нужны средства, чтобы куда‑ нибудь убежать! У дьявола тоже есть эти средства, а он корчится на адских угольях. А вот у нас было по‑ другому…

– Было… – вторит Гомер.

Внезапно Олив зажигает свет, протирает глаза и спрыгивает на пол:

– Наверное, уже пора идти накрывать столы.

Гомер искоса ее оглядывает. Розовая комбинация с кружевами машинной вязки, нейлоновые чулки – вот вещи, с помощью которых щедрые благодетели изменили все‑ таки вид принявших эти дары. Платье, которое надевает Олив, отпущено: это заметно по следу от старой подпушки. Но платье от этого все равно полностью не прикрывает икры. Олив хватает свой шерстяной с кисточками шарф, связанный долгими вечерами, закутывается в него так, словно собирается бежать в шторм встречать мужа‑ рыбака. Она быстро оглядывает комнату, чмокает губами и выходит. Гомер встает, проверяет, все ли пуговицы застегнуты, роется в карманах и, вынув нож, устраивается за столом продолжать свою работу – вырезать из дерева модель баркаса.

* * *

Хью, командированный своей газетой, прибыл в Пенделл вместе с фотографом. В «Сазерн пост», захлестнутой потоком писем, Тристан продолжает неизменно фигурировать на первой полосе. Толстяк Филипп даже организовал кампанию солидарности под лозунгом «Приближается рождество, пришлите ваши игрушки и даже, если можете, ваших детей играть с маленькими беженцами». Хью, прежде чем отправиться на еженедельное заседание бюро, решил сначала забежать в детский сад, чтобы узнать, каковы же результаты.

– Я вас прошу, не печатайте больше этого объявления, мы завалены по уши! – сразу же сказала ему мисс Гау, воспитательница.

Хью несколько раз погладил пальцем кадык, что служило у него знаком живейшего удовлетворения. Груда книг, головоломок, автомобилей, ружей и автоматов, подъемных кранов, пластмассовых тракторов, медведей, трехколесных велосипедов, самокатов, электрических железных дорог – и совершенно неожиданно среди всего этого плюшевый ослик в натуральную величину и проигрыватель – загромождали прихожую барака, отведенного под детский садик. Читатели газеты выпотрошили свои детские комнаты…

– Вы забыли об одном, – продолжала мисс Гау. – Игрушки – это предметы, позволяющие детям подражать действиям взрослых. Дети тристанцев не знают, что делать с этими подарками. Они им ничего не говорят, кроме, разумеется, кораблей и домашних животных, с которыми играют мальчики, и кукол для девочек. А что касается остального, то, простите, мне кажется, вы витаете в облаках. Посмотрите сами.

Хью с фотографом проходит в большой зал, где три дежурные девушки из числа добровольцев – в плиссированных юбках, со скаутскими галстуками на шеях – раздают чашки с горячим молоком. Одна чашка уже опрокинулась на большой красный ковер, где копошатся десятка три малышей.

– А вот и маленький гость! – восклицает Хью, направляясь прямо к группе из трех карапузов, среди которых один – как кажется судя по волосам – принадлежит к мини‑ гражданам Сюррея. Может, оно и так, но обращение редакции здесь ни при чем.

– Это мальчик одной сиделки, которая оставляет его у меня на время работы, – поясняет мисс Гау. – Одно дело послать старые игрушки, совсем другое – отпустить к нам своих чад.

Но Хью не слушает. Он остановился в трех шагах, чтобы насладиться беседой, где детское воображение с такой легкостью преображает все вокруг.

– Это будет гора, – говорит белокурый мальчик, – а вы будете индейцами, и Айэн подползает сзади вместе с Безилом…

– Это кресло, и я в него сяду! – заявляет Безил категорически.

– Они совершенно не признают условность, необходимую в игре, – шепчет мисс Гау. – Я никогда не видела детей, которые бы так цеплялись за реальность. Вот посмотрите на этого.

Взгляд Хью падает на шестилетнего «клопа», в руках у которого модель истребителя. Малыш вертит ее и так и сяк, она явно не очень ему нравится, но, поскольку у нее есть два крыла, он начинает вертеть ею над головой.

– Пе‑ о, пе‑ о! – резко выкрикивает он.

– Мистер Айли объяснил мне, – продолжает мисс Гау, – что это крик коричневого альбатроса, грозы цыплят на острове.

С детьми постарше – ими занимается вожатый местных скаутов – почти та же самая история. Они разводят костер, устанавливают палатку, отлично гребут, но делают это все как маленькие взрослые, которые там занимаются такими вещами «не понарошку», и поэтому во всем могут считать для себя образцом своего отца.

– Очень полезно для поддержания согласия в семье! – мечтательно произносит Хью.

– Но менее полезно для прогресса! – возражает фотограф, до сих пор хранивший молчание. – Кто одной шерсти, те живут вместе. Правда, надо еще знать, до какой степени. Недаром здесь у нас есть другое правило: кто свой дом строит, с другими спорит.

Хью хмурится, а мисс Гау покачивает головой:

– Я думаю, что все не так просто. Моя коллега из начальной школы скажет вам то же самое: у ее учеников нет достаточно устойчиво сложившегося стереотипа. В учебе они отстают и вместе с тем во многом другом ушли далеко вперед. Она в растерянности. Истина в том, что у них совсем другая система оценок, связанная с иной общественной формой. Но пойдемте в бюро, господин Фокс. Заседание сейчас начнется.

* * *

Белое, голубое, зеленое: все присутствующие – в форменной одежде, кроме администратора и пастора Клемпа. Леди Хауэрелл, затянутая широким поясом, сурова и неприветлива:

– Я не буду скрывать от вас, мистер Фокс, мы чуть было не запретили вам присутствовать на совете. Журналисты написали слишком много глупостей и так навязчивы, что беженцы не хотят их больше видеть… Но мы все‑ таки нуждаемся в помощи прессы и знаем, что вы, по крайней мере, не исказите факты. Лучше сразу же сказать вам, что перед нами возникли проблемы.

– Начнем с того, что трое умирают, – признается Дон.

Старшая медсестра, делавшая заметки в журнале, медленно поднимает голову.

– Я в отчаянии, – говорит она. – Отсутствие иммунитета многим стоило жизни, и черный список, несомненно, только открывается.

Несколько секунд молчания, затем леди Хауэрелл спрашивает:

– А вы что скажете, Колин?

Желанная перемена. Колин Маккортел, эксперт по снабжению, такой длинный и тощий, что все в лагере прозвали его Ходулей, и с которым, как правило, скучать не приходится.

– С обычными вещами все в порядке! Средний островитянин скорее склонен считать мое меню слишком изобильным. Разве вот только от моей рыбы они почему‑ то воротят нос.

– Весьма огорчен, – говорит Дон, морщины которого разглаживаются, – но, я должен сказать, рыба на Тристане – это чудо, которое забыть невозможно. Впрочем, единственное чудо, ибо что касается остальных блюд, то я стараюсь их не вспоминать.

– Хорошо, – продолжает Колин. – Но вам известно, что я, расширив свои полномочия, попытался преподать тристанкам урок кулинарного дела и оказался в положении шута. Юго‑ восточная электрокомпания предложила мне три новехонькие плиты с прозрачными дверцами и автоматическим управлением. Я сказал себе: для них это будет прекрасным уроком! Но, если не считать сделанной молодой Лу попытки, в итоге которой появились сгоревшие тосты, мои усеянные кнопками приборы испугали этих дам.

– Вот что значит слишком рьяно браться за дело, – заметил Дон.

– Совершенно верно, – согласился Колин. – Но я также попробовал взять с собой несколько женщин на рынок. Я позволил выбирать и прицениваться. Они переругивались почти со всеми продавцами, настолько скандально высокими показались им цены. Они спорили обо всем: о количестве, качестве продуктов. Итог: если бы я предоставил им на рынке свободу действий, режим питания упал бы ниже тысячи пятисот калорий в сутки!

Колин потирает свои сухие ладони, а в комнате воцаряется шум. Каждый в свою очередь выкладывает какой‑ нибудь анекдотический случай, специально для Хью. Виолета Грей сочла за благо, действуя в том же духе, принять предложение одной школы парикмахеров. Приходите, посмотрите, садитесь, мадам, завивку вам мы сделаем бесплатно! Ученицы ходили по всему лагерю, возвещая об этом. К двум часам, увы, не явилось ни одной живой души! Нашлись добровольцы, готовые отправиться по домам; они объяснили Джудит Лазаретто, что собираются превратить ее дочь Хильду в кудрявую Венеру. «Но боже мой! – воскликнула Джудит почти оскорбленным тоном. – Разве она и так не хороша?! » Тем не менее Хильде и некоторым другим тристанским девушкам все же захотелось посмотреть, что же это такое. Мастер показал им образцы волос цвета красного дерева, с сиреневым отливом, золотистые, платиновые, розовые. Он вцепился в одну из девушек, не тристанку, нет, те от него шарахались, а уборщицу из Блечингли, итальянскую иммигрантку, жгучую брюнетку. Он вымыл ей голову, выжал волосы, обесцветил их, вновь выкрасил, уложил, превратив ее голову в шедевр соломенного цвета, и обрызгал прическу ароматичным фиксатором… «Кто следующий? » – выкрикнул он, окинув всех игривым взглядом. Но небо – голубое, герань – красная, трава – зеленая, а локоны волос под косынками островитянок от природы – черны. «Я видела однажды фиолетового щенка, – сказала Олив Раган, – он упал в горшок с краской». Под всеобщий смех незадачливый фигаро стал упаковывать свое снаряжение…

Леди Хауэрелл, подняв палец, произнесла: «Пожалуйста, мисс Ридж! » Однако импозантная дама из мерстамских добровольцев, весьма влиятельная особа, вырывается вперед и заводит рассказ об открытой ею благотворительной мастерской. Ее кузен, знаете, тот самый, у кого магазин трикотажных изделий в Лондоне, заказал ей партию свитеров. Все беженки набросились на вязанье, по шиллингу за унцию. Правда, свитер они почему‑ то называют пуловером, но вязать обожают. Спицы мелькают в их руках под болтовню, где чередуются разные тристанские истории.

– Какие же, например? – спрашивает Хью. Дама рассказывает историю о корове, отелившейся

на пороге церкви в день святого Сильвестра, в окружении всего населения, нарядившегося в маскарадные костюмы по случаю традиционного карнавала.

– Это же великолепно! – восклицает Хью. – Как раз то, что нужно для статьи!

– По правде говоря, свитеры не имеют такого же успеха, – говорит леди Хауэрелл. – Покупатели находят вязку грубоватой. Мисс Ридж, теперь вам слово! Как дела с устройством на работу?

– Не блестяще, – признается она. – Предложений у меня много. Требуют шоферов, прислугу, машинисток, счетных работников. В противовес этому несколько тристанских старух, чтобы заняться делом, потребовали у меня прялки. В общем, мне удалось устроить шесть человек разнорабочими, одну девушку – официанткой и кое‑ кого – в бригаду муниципальных дворников, подметальщиков улиц.

– Не густо! – роняет Хью.

– А что же вы хотите? – отвечает мисс Ридж. – У мужчин нет никакой квалификации. Женщины не понимают, как это можно заниматься домашней работой у других. И тут замешано не столько их собственное достоинство, сколько достоинство хозяйки. Знаете, что мне ответила Флора Беретти, которой я предложила место приходящей домработницы? «Я не хочу сердить мужа, показывая ему, что его жена не способна вести хозяйство. Это не принесет ей пользы, пусть она лучше сама всему научится». Прибавлю к этому, что наши рабочие‑ тристанцы совершенно не разбираются ни в каких бумагах, в налоговом обложении, в системе профсоюзов. Я без конца распутываю за них все эти вопросы. Ко всему прочему они, хотя и работают на совесть, очень медлительны и спокойно игнорируют любой распорядок дня…

– Так же ведут себя и дети, – добавляет мисс Гау. – Если они опаздывают, то матери сразу их выгораживают. «Эмма спала, не могу же я ее будить». Но, подобно их отцам на работе, они считают совершенно естественным в случае необходимости задерживаться на час‑ другой после уроков. Это смущает их гораздо меньше, чем видеть, как мы делим время, словно арбуз на части…

– Не пора ли подвести итоги? – спрашивает леди Хауэрелл, посматривая на часы.

Она встает и, слегка повертев головой, окидывает взглядом присутствующих. Внимание обостряется, когда она начинает говорить.

– В нашем деле, – заявляет она, – я больше всего ценю полное отсутствие всякого тщеславия. Хотеть – это еще не значит мочь.

Священник Клемп делает широкий жест.

– Нет, отец мой, не спешите с благословением! Но жизнь в отеле еще никогда никому не позволяла занять свое место в обществе. Все дело в этом, а наши друзья – далеко не легкий случай.

– И не идут нам навстречу, – ворчливо бросает Колин Маккортел.

– Они отказались от своих белых чулок, – замечает мисс Гау.

– Но не от своего образа мыслей, – подхватывает мисс Ридж.

– А как они могут это сделать? – говорит администратор. – Пенделл избавил их от резкого столкновения с обществом, где над всем господствует дух конкуренции. Надо, чтобы они вошли в это общество, но в пансионате этого никогда не произойдет. Уолтер мне сказал вчера: «У человека есть кожа, у семьи должен быть дом». Было бы ошибочным полагать, видя их тягу к общинной жизни, что тристанцы подчинены стадному чувству. Они хотят оставаться вместе, это верно. Но каждый у себя в доме.

– Я нахожу, что они чересчур требовательны, – сказал Колин Маккортел. – Никогда ни для кого не делали ничего подобного тому, что сделали для них.

– Они это знают, – с живостью сказал Дон. – Но делали ли мы именно то, что было необходимо? Каждый судит о потребностях других по своим собственным. На Тристане говорят: собаке не понять, почему корова траву жует. Кто может упрекнуть этих людей в том, что они не находят себе места? Другая их пословица гласит: тюлень живет в море, а на суше ему горе. Ведь это мы решили эвакуировать людей с острова. Любое дело надо доводить до конца. Так давайте снова отпустим тюленя в море.

– Прекрасно, – соглашается леди Хауэрелл. – Это должно было быть сказано.

Она, как заговорщица, многозначительно переглядывается со старшей медсестрой.

– Договаривайте до конца, Дон, – требует она. – У вас есть какой‑ то план.

– Скорее проект… Если бы нам удалось переселить беженцев поближе к морю, в какую‑ нибудь удаленную деревню, где у каждой семьи был бы собственный дом, а у каждого мужчины – работа… Я не говорю, что тристанцы сразу бы нашли себя и прижились, но хотя бы удовлетворились тем, что они никому не в тягость.

Леди Хауэрелл поворачивает голову направо и налево, убеждаясь в том, что все одобрительными кивками встречают эту мысль.

– Но где найти такой поселок? – спрашивает мисс Гау.

Дон и леди Хауэрелл улыбаются одновременно. Весь этот спектакль, черт возьми, разыгрывается специально для Хью Фокса.

– Некоторые думали о каком‑ нибудь из шотландских островов, – рассказывает администратор. – Но зачем? Это все равно не их остров, и там слишком холодно. Однако я думаю, что кое‑ что нашел. Это не идеал, но все же! Индивидуальные домики, построенные для персонала королевского воздушного флота в Кэлшоте, не заняты. Сейчас строят другие, ближе к базе. Море рядом, кругом судоверфи. Если бы заинтересованные министерства смогли договориться, у нас была бы надежда… – Он бросает взгляд на леди Хауэрелл, которая смотрит на Хью и раскрывает свои карты.

– Вот прекрасная возможность для газеты, – говорит она, – принести пользу, мобилизуя общественное мнение.

* * *

Приближалось рождество. Но поминальные свечи зажглись раньше праздничных огней. В среду утром умерла Дороти Твен, а вечером того же дня Морин Беретти, обе от воспаления легких. Через день настал черед Стивена Гроуера, скончавшегося от острого приступа гепатита. Общее горе, которому так отвечал черноватый туман, прорезываемый вспышками фотоаппаратов, трижды собирало на кладбище в Блечингли две трети – остальные переполняли поликлинику – беженцев перед вырытыми в липкой грязи могилами, куда Уолтер бросал по горсточке чахлой тристанской земли, той самой, которой во время бегства он в последнюю минуту успел наполнить банку из‑ под молока.

* * *

А потом всю ночь шел снег – тот самый снег, который островитяне всегда видели только издалека на вершине пика Мэри. Рассвет, словно придавленный низкими, нагруженными снежными хлопьями облаками, наступил поздно, и под этой повязкой из туч, сквозь которую сочился дымок из труб, снова ожили скука и тоска. Как и многие другие, Сьюзен и Бэтист, прижавшись лбом к стеклу, будто совсем не слышали доносящееся из столовой призывное звяканье ложек о миски. Даже у детей, которым надо было пересечь двор и войти в школу, не хватало сил, чтобы вытащить ноги из снега. Оцепенев, они стояли, дуя на пальцы, закоченевшие после первой попытки слепить снежок. Никто из них не пожелал лепить снежную бабу, начатую двумя девочками‑ скаутами, которые, обидевшись, тут же забросили ее, безрукую и грустно смотрящую в небо угольками глаз.

Он держался шесть дней, этот снег, прежде чем превратился в грязное месиво и приободрил Симона, довольного тем, что видит, как тают последние белые лоскуты.

– Ты зря тратилась, дочка. Свадьбы не будет.

* * *

На следующей неделе наконец‑ то пришел настоящий Новый год, усыпанный блестками инея, но для тристанских малышей, привыкших его праздновать в начале лета, все‑ таки Новый год наизнанку. Новый год с индейкой, на острове ее не называли иначе как «индюшка». Исключая лондонских бродяг, собравшихся вокруг походных кухонь Армии спасения, обездоленным Соединенного Королевства кое‑ что перепало за счет праздника тристанцев. Подогретая крупными заголовками в прессе (типа «Скоро ли у них будет свой дом? »), поздравлениями по радио, телевизионной передачей из яслей Пенделла, инициативой одной большой газеты, начавшей кампанию по сбору елочных игрушек для тристанцев, это модное сочувствие поставило под угрозу работу почты и обрушило на лагерь дождь подарков, которые пришлось тайком распределять по благотворительным учреждениям графства; особенно полтонны кондитерских изделий, крайне вредно действующих на молочные зубы тристанской детворы, беззащитной перед сахаром и тщетно обороняемой запретами Виолеты Грей, которая протестовала, указывая в докладе: «Осторожнее, сударыни! Излишняя выдача конфет лишает детей из слаборазвитых стран зубов». Шоколад, фрукты в сахаре, драже, айвовый мармелад, леденцы, карамель – всего этого, несмотря на принятые меры предосторожности, оставалось двести фунтов: вполне достаточно, чтобы вызвать кариес у белозубых обитателей двух дюжин сиротских домов.

Что касается до «башмаков» с подарками, то леди Хауэрелл, просто не зная, чем их набить, – так всего было много, – решила сделать их одинаковыми и полезными. Для взрослых лишь нужные в хозяйстве вещи и теплая одежда. Уважая траур семей, почти каждая из которых пострадала от недавних утрат, встречи Нового года и танцев решили не устраивать. Состоялся лишь детский праздник, перед началом которого Уолтер все‑ таки произнес своеобразную проповедь, прославив добродетели Дона Айли, награжденного орденом Британской империи за оказанные при эвакуации тристанцев услуги. Единственным организованным прессой сюрпризом стало прибытие Деда Мороза на санях, украшенных остролистом и запряженных парой пони с пышными султанами на головах (это событие запечатлела добрая сотня фотографий, рассчитанных на то, чтобы умилить «среднего англичанина»). Появление этого бородача вызвало небольшое замешательство, а малышей даже напугало. Ведь никто из них никогда не слышал об этом старике в красном плаще, с бородой и усами из ваты, несущем на спине корзину с подарками. Простодушные младенцы стояли разинув рот, подобно родителям, с неудовольствием наблюдавшим за тем, как благодарность их детей совершенно сбита с толку, пусть даже в пользу неба.

– К чему лгать детям? – спросила Сьюзен.

Но эти неувязки наряду с растущим смущением тристанцев, более привыкших к взаимной выручке, нежели к благотворительности, сразу улетучились, когда Уолтер, сначала вручив леди Хауэрелл статуэтку пингвина, Дону – чернильницу в виде конуса вулкана с чашечкой на месте кратера, а всем остальным – мокасины, тщательно сделанные во время их вынужденного досуга, встал на стул и закричал:

– Есть две новости! По Би‑ би‑ си пять минут назад передали, что благодаря вмешательству одного высокопоставленного лица наш отъезд в Кэлшот намечен на первую половину января…

Он был вынужден прервать свою речь. Со всех сторон посыпались вопросы. Продолжать Уолтер смог минут через пять, когда наконец наступила относительная тишина:

– У вас будут домики в три комнаты. Вам будет предоставлено право приема на работу вне очереди. Поблизости имеется порт, доки, судоремонтные мастерские… Тише, дайте мне договорить! Было также объявлено, что Королевское научное общество в целях изучения причин и следствий извержения вулкана на Тристане попытается высадить на остров экспедицию из двенадцати человек, двух проводников для которой мы должны выбрать среди нас. Добровольцев просьба…

Тут он расхохотался. Все мужчины, подняв руки, бросились к нему.

* * *

Час спустя, оставшись одна в бюро, леди Хауэрелл, слегка обиженная тем спектаклем, что затеяли тристанцы, начавшие качать летающего из стороны в сторону Уолтера, делает последнюю запись в своем дневнике:

«Мы должны разделить радость, охватывающую наших друзей при мысли, что они скоро покинут лагерь. По этой радости нельзя судить о наших усилиях. Она лишь подтверждает их необходимость. Нужно все‑ таки помнить, что по национальной подписке собрано больше 19 000 фунтов, что добровольцы из Женской лиги отработали бесплатно 4000, а члены Красного Креста Сюррея –1500 часов. В момент передачи эстафеты отделениям в Хэмпшире, без сомнения, небесполезно вспомнить об этом…»

Она положила авторучку, перечитала написанное, покраснела и вдруг вырвала эту страницу.

ОПЫТ

На пляже Кэлшота, посреди которого высится одинокая сосна, ни души, только чайки вышагивают по илистому гравию, усеянному пластмассовыми бутылками и апельсиновыми корками. Гравий скрипит под ногами слоняющихся в субботу без дела Бэтиста и его дяди Симона, которые жадно вдыхают ветер с Атлантики, изредка размашисто поддавая ногами какой‑ нибудь камешек.

– Тишина! – вздыхает Симон.

Конечно, в этом одиночестве нет ничего настоящего, напоминающего о бесконечной водной пустыне океана, как в одиночестве на берегу тристанских бухт. Все вокруг слишком напоминает о людях, словно в доме, откуда на время уехали хозяева. Между дорогой, что ведет к военно‑ воздушной базе, опутанной со всех сторон колючей проволокой, и параллельным ей берегам, где плещется река Солент, выстроилась целая шеренга принадлежащих отпускникам лодок, которые обычно называются либо «Лето», либо «Звуки моря», если попросту не обозначены номерами.

– Что это за штука? – спрашивает Бэтист, указывая пальцем на какой‑ то бетонный, вымазанный гудроном куб, который торчит из протоки прямо против зеленеющего и курящегося дымами острова Уайт.

– Наверное, укрытие, – отвечает Симон. – Их тут как у нас на острове кратеров.

Три шага. Шесть шагов. Раз! Из‑ под ноги взлетает камешек, мгновенно рикошетом отскакивающий в сторону.

– Ну и повезло Джоссу! – замечает Бэтист.

– Через пять дней он уже будет там, – вздыхает Симон.

Двадцать шагов до изгиба пляжа. Слева, под стенами окруженного леском маленького замка, – дорога, над которой возвышается бело‑ голубой домик «Пляжного кафе», заклеенный рекламными щитами, расхваливающими «кока‑ колу» и «мороженое Уоллиса». Поднимаясь на насыпь, Симон в недоумении пожимает плечами, потом поворачивает направо, к лагерю.

– Если остров еще цел, как нам здесь говорят, то Джосс лопнет от злости, найдя там все разрушенным, – ворчит Симон.

⇐ Предыдущая 1 234 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒