Часть третья 6 страница

– …конечно, ужасное потрясение…

– …очень сильное кровотечение…

– …пожалуйста, сядьте…

– …удивительно, что она еще столько продержалась…

– …нет‑ нет, сядьте и…

– …такое случается, ничего тут…

Врачи пытались усадить его на плетеный стул, который от их усилий скрипел и елозил по полу, но Фрэнк, молча уставившись в пустоту, упрямо оставался на ногах и лишь загнанно дышал, чуть дергая головой на каждом вдохе.

Последующие события в памяти смазались. Видимо, прошло много времени, потому что домой они попали только к вечеру; видимо, накатали сотни миль, потому что Шеп все время был за рулем, но понятия не имел, где они едут. В каком‑ то городке он притормозил у винной лавки, купил бутылку виски и, откупорив, сунул Фрэнку: «Глотни…» – и тот присосался к ней, словно грудничок. Где‑ то еще – или там же? – он зашел в придорожную телефонную будку и позвонил Милли; та запричитала, и он велел ей заткнуться, чтобы не услышали дети. Приглядывая за неподвижным Фрэнком в машине, Шеп дождался, когда жена утихнет, и сказал:

– Нельзя его привозить, пока дети не уснут. Уложи их пораньше и, раДи бога, не подавай виду. Он переночует у нас. Не отпускать же его домой, в самом‑ то деле…

Все остальное время они ехали неизвестно куда. В памяти остались светофоры, мелькавшие за окном провода деревья, дома и магазины и бесконечная череда холмов под блеклым небом; Фрэнк либо молчал, либо тихонько стонал и бормотал одно и то же:

– …утром она была такая милая… надо же, как назло… утром она была такая милая…

Шеп не помнил, сколько они накатали, когда Фрэнк вдруг сказал:

– Она сама это сделала. Она убила себя.

Мозг сделал обычный финт «обдумаем это позже», и Шеп ответил:

– Успокойся, Фрэнк. Не пори чепуху. Такое случается, вот и все.

– Не такое. Она хотела это сделать, когда еще было безопасно, но я отговорил… Отговорил… а вчера мы поругались, и она… боже мой, боже мой… утром она была такая милая…

Шеп следил за дорогой, радуясь, что есть чем отвлечь насторожившийся мозг. Как знать, сколько правды в этих словах? Как знать, насколько все это связано с ним?

Милли сидела в темной гостиной и жевала носовой платок, чувствуя себя паршивой трусихой. До сих пор она держалась: сумела притвориться перед детьми, которых уложила на час раньше, задолго до приезда Шепа; оставила в кухне бутерброды на случай, если кто оголодает («Жизнь продолжается», – говорила мать и делала бутерброды, когда кто‑ нибудь умирал); нашла время по телефону известить миссис Гивингс, которая в ответ только охала, и собралась с силами для тягостной встречи с Фрэнком. Она была готова сидеть с ним всю ночь и… читать ему Библию, что ли… была готова дать ему выплакаться на своей груди и все такое.

Однако ничто не подготовило ее к устрашающей безжизненности его взгляда. Когда Шеп ввел его в кухню, Милли охнула, расплакалась и, зажимая платком рот, убежала в гостиную, где с тех пор и сидела, абсолютно бесполезная.

Не сделав ничего из задуманного, она прислушивалась к неясным звукам в кухне (заскрежетал стул, что‑ то звякнуло, голос Шепа: «Держи, старина… выпей…») и пыталась собраться с духом, чтобы пойти туда. Потом в гостиную на цыпочках вошел Шеп, от которого пахло виски.

– Дорогой, прости, – зашептала Милли, уткнувшись в его рубашку. – Я понимаю, от меня никакого толку, но не могу… мне страшно на него смотреть.

– Ладно, все хорошо, милая, успокойся. Я за ним пригляжу. У него просто шок. Ох, ну и дела… – Язык его слегка заплетался. – Надо же… Знаешь, что он мне сказал? Мол, она сама это сделала. Представляешь?

– Что – сама?

– Сама сделала аборт или пыталась сделать.

– Ой! – Милли вздрогнула и зашептала: – Какой ужас! Думаешь, правда? Но зачем?

– Откуда мне знать? Я все знаю, что ли? Говорю, что он мне сказал. – Шеп обеими руками потер голову. – Ладно, извини, дорогая.

– Все в порядке, иди к нему. Потом я с ним посижу, а ты отдохнешь. Будем по очереди.

– Хорошо.

С тех пор минуло больше двух часов, но она не находила в себе сил выполнить обещание. Только сидела и боялась. Из кухни уже давно ничего не доносилось. Что они там делают? Просто сидят, что ли?

В конце концов любопытство придало отваги, чтобы покинуть гостиную и подойти к освещенной кухонной двери. Помешкав, Милли заранее сощурилась от яркого света, глубоко вдохнула и вошла в кухню.

Уронив голову на руки, возле тарелки с нетронутыми бутербродами похрапывал Шеп. Фрэнка в кухне не было.

Революционный Холм не был рассчитан на то, чтобы приютить трагедию. Как нарочно, здесь даже ночью не бывало нечетких теней и мрачных силуэтов. В этой сказочной стране неукротимо радостные, белые или пастельных тонов дома ласково подмигивали сквозь желто‑ зеленое кружево листвы яркими незашторенными окнами. Прожектора горделиво высвечивали лужайки, опрятные парадные входы и крутые бока припаркованных авто цвета мороженого.

На этих улицах охваченный горем человек был бестактно неуместен. Шарканье его башмаков по асфальту и его хриплое дыхание нарушали гармонию покоя, в которой обитали одни телевизионные звуки, доносившиеся из сонных домов: приглушенные вопли комедиантов, сопровождаемые глухими волнами идиотского смеха, аплодисментов и вступительных аккордов джаз‑ банда. В безумном намерении срезать путь человек сошел с тротуара, пересек чей‑ то задний двор и нырнул в лесок на покатом склоне, но не укрылся от огней поселка, которые радостно сияли сквозь хлеставшие по лицу ветки. Оступившись, он съехал в каменистый овраг, откуда выбрался, сжимая в руке детское расписное ведерко.

Выйдя на асфальтовую дорогу у подножья холма, он позволил сумбурным мыслям окунуться в жестокую грезу: все это лишь кошмар, и за следующим поворотом откроется его сияющий огнями дом, где она стоит у гладильной доски или с журналом свернулась на диване («Что случилось, Фрэнк? Ты весь вымазался! Разумеется, со мной все в порядке…»).

Но потом он увидел свой дом с черными окнами – единственный на всей улице темный дом, смутно белевший в лунном свете.

Она очень старалась не запачкать его кровью. От двери ванной к телефону и обратно протянулась дорожка из крохотных капель, все другие следы были замыты. У ванного слива лежали два тяжелых полотенца, насквозь пропитавшихся красным. «Я подумала, так будет проще с ними управиться, – услышал он ее голос. – Можно завернуть их в газету и отнести на помойку, а потом хорошенько ополоснуть ванну. Правда? » На дне бельевого шкафа он нашел спринцовку с остывшей водой – наверное, она спрятала ее от бригады «неотложки». «Я решила, лучше убрать ее с глаз долой; не хотелось отвечать на дурацкие вопросы».

Голос ее все звенел в голове, когда он принялся за работу. «Ну вот, это сделано», – сказал голос после того, как он затолкал газетные свертки в мусорный контейнер у кухонной двери, и не покинул его, когда на четвереньках он отскребал кровавую дорожку. «Милый, на влажную губку посыпь немного моющего средства… возьми в шкафчике под раковиной. Должно отчистить. Ну вот, что я говорила? Чудесно. Посмотри, я на ковре не накапала? Вот и хорошо».

Разве она может быть мертвой, если здесь живет ее голос, если он всюду чувствует ее присутствие? Он закончил с уборкой, больше дел не осталось, кроме как ходить по комнатам, включать и выключать свет, но и тогда она была реальна, как запах ее одежды в платяной нише. Он долго стоял, обнимая ее платья, и лишь потом в гостиной нашел ее записку. Едва он успел ее прочесть и выключить свет, как увидел машину Кэмпбелла, сворачивавшую на подъездную аллею. Он быстро вернулся в спальню и спрятался в нише среди одежды. На улице заглох мотор, потом скрипнула кухонная дверь, послышались неуверенные шаги.

– Фрэнк! – хрипло окликнул Шеп. – Ты здесь?

Было слышно, как он, спотыкаясь, бродит по комнатам и ругается, нашаривая на стене выключатель. Потом Шеп ушел, вдали растаял шум его машины, и тогда он выбрался из своего убежища и сел возле темного венецианского окна, сжимая в руке записку.

После того как его перебили, голос Эйприл больше с ним не разговаривал. Он долго пытался его вернуть, подсказывал ему слова, опять залезал в нишу и рылся в ящиках туалетного столика, уходил в кухню, надеясь, что в шкафчиках или сушилке с тарелками и кофейными чашками непременно отыщется ее тень, но голос исчез.

В последующие месяцы Милли Кэмпбелл неоднократно пересказывала эту историю, и по ее словам выходило, что все должным образом утряслось.

– Разумеется, – поежившись, добавляла она, – если учесть, что ничего страшнее нам пережить не доводилось. Правда, милый?

Шеп соглашался. В этих декламациях его роль ограничивалась тем, что он мрачно пялился в ковер, временами покачивал головой и двигал челюстью, пока жена не подавала реплику, после которой следовало коротко подтвердить ее слова. Шеп был очень рад, что основную говорильню она взяла на себя; вернее, был рад этому всю осень и зиму. К весне уже хотелось, чтобы для беседы жена выбирала иную тему.

Раздражение почти достигло предела в одну майскую пятницу, когда Милли вновь завела шарманку для новых знакомых по фамилии Брейс – супружеской пары, недавно въехавшей в дом Уилеров. Почему‑ то казалось предательским кощунством изливаться перед людьми, которые потом станут обсуждать эту историю в том самом доме, и кроме того, Брейсы являли собой весьма неблагодарную аудиторию – с непроницаемым видом они вежливо покачивали головами, выражая сочувствие тем, кого никогда не знали. Но больше всего изводил женин голос, слишком уж смакующей удовольствие от рассказа. Она ведь наслаждается этим, глядя на жену поверх стакана с виски, думал Шеп, когда та добралась до ужасов следующего дня. Ей‑ богу, просто кайфует.

– …значит, к утру мы оба чуть с ума не сошли, – повествовала Милли. – Мы же понятия не имели, куда делся Фрэнк; названивали в больницу – может, там чего знают, да еще надо было притворяться перед детьми, что все нормально. Но они догадывались – что‑ то не так, это ж дети, они все чувствуют. Я кормила их завтраком, и тут Дженифер так посмотрела на меня и говорит: «Сегодня мама нас заберет, да? » А сама, знаете, вроде как улыбается, будто понимает, что спрашивать глупо, да вот обещала братику. Я вся обмерла и говорю: «Милая, точно не скажу, я не знаю маминых планов». Ужас, правда? Но ничего другого в голову не пришло… Часа в два мы опять позвонили в больницу, и нам сказали, что Фрэнк только что ушел – он заезжал подписать бумаги, ну и выполнить всякие там формальности, когда кто‑ нибудь умирает, а немного погодя он приехал к нам. Едва он вошел, я говорю: «Фрэнк, чем нужно помочь? » Только скажи, говорю, мы все сделаем… Ничего не надо, отвечает, вроде, все уже сделано. Я, говорит, позвонил брату в Питсфилд – у него, знаете, есть брат, много старше, вообще‑ то у него два брата, но он о них никогда не рассказывал, я даже забыла о его родне, – и они с женой, говорит, завтра прилетают помочь с детьми, похоронами и всякое такое. Ладно, говорю, только, пожалуйста, ночуй у нас. Нельзя тебе одному с детьми в твоем доме. Ладно, говорит, переночую, а сейчас, говорит, я хочу увезти детей и обо всем им рассказать. Так и сделал. Вышел во двор, дети бросились к нему, он сказал «привет», усадил их в машину и увез. Ничего печальнее я в жизни не видела. Никогда не забуду, что сказала Дженифер, когда вечером он привез их обратно. Было уже поздно, им давно пора спать, оба сонные; я укладывала Дженифер, и тут она говорит: «Милли, знаете что? Мама теперь в раю, а мы ужинали в ресторане».

– Боже мой! И как же все уладилось? – спросила Нэнси Брейс, востроликая девица в очках, до замужества работавшая в отделе закупок большого нью‑ йоркского специализированного магазина. Она любила истории стройные и со смыслом, а в этой все было как‑ то расхлыстанно. – Наверное, родичи здесь пожили? А что потом?

– Нет‑ нет, сразу после похорон они забрали детей в Питсфилд, Фрэнк отправился с ними, чтобы помочь ребятам обвыкнуться, потом уехал в Нью‑ Йорк и теперь навещает их по выходным. Думаю, так оно и будет. Брат с женой очень милые, ей‑ богу, чудесные люди и очень добры к детям, правда, уже, знаете, в возрасте и все такое… Фрэнка мы не видели, кажется, до марта, когда он приехал оформить продажу дома. Тогда‑ то вы с ним и встретились. Пару дней он провел у нас, мы долго беседовали. Вот тогда он рассказал об ее записке. Говорит, если б не записка, в ту ночь он бы, наверное, покончил с собой.

Уоррен Брейс прокашлялся и сглотнул мокроту. Этот цедящий слова лысоватый мужчина с трубкой, вечно зажатой в нелепо мягких детских губах, служил в нью‑ йоркской консалтинговой фирме и считал, что подобная работа весьма подходит его аналитическому складу ума.

– Да уж, этакие истории… – он помолчал, разглядывая дымную струйку из черенка трубки, – …и впрямь велят задуматься…

– А как он вообще? – спросила Нэнси. – В смысле, притерпелся?

Милли вздохнула и, одернув подол, быстро и неуклюже подогнула под себя ноги.

– Он сильно похудел, но, в общем, выглядел неплохо. Сказал, очень помогает работа, но о своем состоянии особо не распространялся. А вот о работе рассказывал, у него теперь какая‑ то новая служба. Вроде как под маркой «Нокс», но в новой конторе, или что‑ то в этом роде. Я не очень поняла. Милый, как называется его новая фирма?

– «Барт Поллок и компаньоны».

– Да‑ да, – сказал Уоррен Брейс. – Это на углу Пятьдесят девятой и Мэдисон. Кстати, весьма интересная новая фирма Занимается чем‑ то вроде продвижения электроники. Начинали под крылом «Нокс», а сейчас у них, кажется, пара других компаньонов. Полагаю, в ближайшие годы они весьма преуспеют.

– Во всяком случае, он выглядел человеком при деле и… не то чтобы оживленным… ну, вы понимаете, что я хочу сказать. Чувствовалось, он мужественно все переносит. Очень мужественно.

Буркнув, мол, сходит за выпивкой, Шеп отправился в кухню, где с грохотом принялся колоть лед, чтобы заглушить голос Милли. Какого черта она устраивает мыльную оперу! Если нельзя рассказать, как все было на самом деле, и тем, кто действительно хотел бы это знать, за каким дьяволом рассказывать вообще? Мужественно! Чушь собачья…

Забыв о гостях, вернее, круто решив, что они распрекрасно обслужат себя сами, Шеп плеснул в свой стакан хорошую дозу и вышел в темноту заднего двора, легонько хлопнув дверью.

Мужественно! Что за бред! Какое там мужество у мертвеца? В этом вся суть, именно так Фрэнк выглядел, когда пришел к ним тем мартовским днем, – ходячим, разговаривающим, улыбающимся мертвецом.

Вначале, когда он только вылез из машины, он показался прежним, лишь немного похудевшим, – слишком свободный пиджак был застегнут на верхнюю и среднюю пуговицы, чтобы не очень болтался. Но было достаточно услышать его голос: «Привет, Милли; рад тебя видеть, Шеп», и ощутить слабое пожатие его сухой ладони, чтобы понять: жизнь из него ушла.

Он был пришибленный! Усаживаясь, вздернул на коленях брючки, смахивал с них крапинки пепла, а стакан снизу поддерживал мизинцем. И смеялся он по‑ иному – тихо, жеманно хихикал. Было невозможно представить, что он в голос смеется или плачет, что он потеет, ест, возбуждается, что способен постоять за себя. Ей‑ богу, он выглядел человеком, которому можно ни за что ни про что врезать, и он, грохнувшись наземь, станет просить прощенья, что загородил тебе дорогу. И когда он поведал о записке: «Если б не она, я бы, честное слово, покончил с собой» – ужасно хотелось крикнуть: брехня! Ты лживый бздун, Уилер, у тебя кишка тонка!

Что хуже всего, он был занудлив. Наверное, с час талдычил о своей долбаной работе, а потом завел: «мой аналитик то, мой аналитик се», как те, кого хлебом не корми, только дай вывернуться наизнанку. «Кажется, мы докопались до сути, о которой я даже не подозревал, – все дело в моих отношениях с отцом…» Твою мать! Вот в кого превратился Фрэнк, вот о чем надо рассказывать, если кому‑ то угодно знать, как оно все уладилось.

Шеп глотнул виски, сквозь купол стакана на миг увидев мокрые пятна звезд и луны. Он шагнул к дому, но потом вдруг развернулся и ушел на дальний край лужайки, где заходил кругами. Он плакал.

Виной всему был весенний запах земли и цветов, напомнивший, что ровно год назад состоялась эта затея «Лауреатов», когда Эйприл Уилер расхаживала по сцене, улыбалась и говорила: «Неужто вам не нужна моя любовь? » А теперь Шеп, словно несчастный большой ребенок, кружил по траве и грыз кулак, смачивая его слезами.

Плакать было легко и приятно, и он остановился лишь после того, как понял, что выдавливает из себя всхлипы и ненужно вздрагивает. Устыдившись, Шеп осторожно поставил стакан на траву, достал платок и высморкался.

Главное, вовремя тормознуть, чтобы слезы не стали водицей. Горевать надо в меру, чтоб не замусолить печаль. Тут легко все испоганить – лишь дай себе волю, тотчас распустишь нюни и с грустной слащавой улыбкой начнешь говорить, какой Фрэнк мужественный. И что, на хрен, выйдет?

Когда Шеп со стаканами вошел в гостиную, Милли еще пускала нюни, но уже закруглялась. Упершись локтями в слегка расставленные морщинистые колени, она подалась вперед и проникновенно говорила:

– Но мне кажется, что вся эта история нас очень сблизила. В смысле, Шепа и меня. Правда, милый?

Брейсы безмолвно сдублировали вопрос взглядами: да? Или нет?

Естественно, ответ был один:

– Точно, мы сблизились.

Самое смешное, что это правда, вдруг понял Шеп. Глядя на эту маленькую, взъерошенную, глупую тетку, он знал, что не покривил душой. Потому что она живая, черт бы ее побрал. Если сейчас потрепать ее по загривку, она прикроет глаза и улыбнется, ведь так? Как пить дать. А когда Брейсы свалят, – дай бог, чтоб поскорее! – она засуетится в кухне, станет неуклюже бренчать посудой и тараторить как пулемет («Ой, они мне так нравятся, а тебе? »). Потом она уляжется спать, а утром вновь зашастает по дому в своем дырявом халате, от которого пахнет сном, апельсиновым соком, микстурой от кашля и застарелым дезодорантом. И будет жить.

Для миссис Гивингс время после смерти Эйприл шло по тому же образцу: потрясение, боль, медленный возврат к душевному равновесию.

Поначалу ее охватило чувство вины в том, что произошло, и она не могла ни с кем об этом говорить, даже с Говардом. Ведь ясно, что и Говард, и любой другой начнут уверять, что это был несчастный случай, в котором никто не виноват, но меньше всего ей требовалось утешение. Воспоминание о том, как она, хорошенько обдумав извинения («Я насчет вчерашнего; вы оба прекрасные люди, однако больше я не подвергну вас подобному испытанию. Мы с Говардом пришли к выводу, что недомогание Джона вне наших…»), приехала к Уилерам, но увидела отъезжавшую от их дома «неотложку», и о том, как позже телефонный голосок миссис Кэмпбелл оглушил ее новостью, это воспоминание подвигло ее к самобичеванию, столь мучительному, что даже отчасти приятному. Неделю она провалялась больной.

Вот что выходит из благих намерений. Пытаясь возлюбить свое дитя, она осиротила других.

– Знаю, вы скажете, что все это никак не связано, – говорила она врачу Джона, – но, если честно, ваше мнение меня не интересует. Я просто извещаю вас: впредь мы даже не помыслим о том, чтобы свести его с посторонними людьми. И речи быть не может.

– Хм. Разумеется, в подобном вопросе решать только вам и мистеру… э‑ э… Гивингсу.

– Я понимаю, он болен… – миссис Гивингс шмыгнула носом, отгоняя непрошеные слезы, – …и его надо пожалеть, но он очень деструктивен. Ужасно деструктивен.

– М‑ да…

После этого еженедельные свидания были ограничены внутренним холлом отделения. Казалось, Джон не возражает. Иногда он спрашивал про Уилеров, но, разумеется, ему ничего не сказали. К Рождеству свидания стали реже – раз в две‑ три недели, а потом сократились до раза в месяц.

Все изменяют мелочи. В один слякотный январский день миссис Гивингс зашла в торговый центр, и в отделе домашних питомцев взгляд ее упал на нечистокровного персикового щенка спаниеля. Она его тотчас купила, чувствуя все нелепость своего поведения, поскольку в жизни не совершала столь импульсивных и глупых поступков.

Какая же это была радость! Естественно, он доставлял массу хлопот – приучить делать дела на газетку, изгрызенная мебель, глисты и прочее; воспитание любимца требует кропотливой, усердной работы, но она себя окупает.

– Перевернись! – В джурабах миссис Гивингс по‑ турецки сидела на ковре. – Перевернись, малыш!

Она чесала ему мохнатое брюхо, и пес, суча в воздухе всеми четырьмя лапами, елозил на спине и растягивал черные губы в восторженной ухмылке.

– Хорошая собачка! Кто у нас такая мокроносая прелесть? А? Это мы! Это мы!

Щенок больше чем кто‑ либо или что‑ либо помог ей пережить зиму. С приходом весны ожил ее бизнес, отчего всегда казалось, что жизнь начинается заново. Но ждало одно испытание – дом Уилеров. Страх перед неизбежной встречей с Фрэнком у нотариуса был так велик, что накануне миссис Гивингс не спала ночь. Однако неловкости почти не было. Фрэнк держался с достоинством и сердечно – «Рад вас видеть, миссис Гивингс», – говорил только о деле и ушел, едва подписал бумаги. Возникло ощущение, что со всей этой историей покончено раз и навсегда.

Месяца два дел было невпроворот: милые старые дома, презентабельные новостройки и поток приезжих, которые хотели и заслуживали чего‑ нибудь действительно стоящего, ибо не опускались до мелочной торговли. Столь насыщенного сезона еще не бывало, и миссис Гивингс по праву гордилась собой. После долгого напряженного дня короткий вечерний отдых был еще сладостнее.

Помимо забав с песиком и болтовни с Говардом, отдохновение приносила простая созидательная работа по дому.

– До чего же уютно, правда? – чудесным майским вечером спросила миссис Гивинс.

Подстелив газеты, она лачила стул. Пресытившись «Уорлд телеграм», Говард сложил руки на животе и смотрел в окно; щенок дрых на своей подстилке, излучая счастье.

– Какое наслаждение расслабиться после трудного дня. Хочешь еще кофе, дорогой? Или кусочек кекса?

– Нет, спасибо. Может, позже выпью молока.

Чтобы снизу пролачить сиденье, миссис Гивингс аккуратно положила стул на забрызганные газеты и села на пол.

– Нет слов, до чего я рада за домик с Революционного пути, – говорила она, взад‑ вперед водя кистью. – Помнишь, как ужасно он выглядел зимой – холодный, темный, ну просто дом с привидениями. Этакий злой паук. А сейчас мимо проезжаю, и душа радуется – чистенький, светленький. Эти Брейсы очень милая пара. Девушка – сплошное очарование, а парень наверняка занимается чем‑ то важным, он очень приятный, только нелюдим. Не знаю, как вас благодарить, сказал он, именно такой дом мы всегда хотели. Как мило, правда? Знаешь, о чем я подумала? Я обожаю этот домик и впервые нашла ему подходящих хозяев. Они и впрямь славные, близкие нам по духу люди.

Говард шевельнулся и повозил ногами в ортопедических ботинках.

– А как же Уилеры? – спросил он.

– Я хочу сказать, Брейсы действительно люди нашего круга. Да, Уилеры мне нравились, но они были какие‑ то… странные, на мой вкус. Слегка неуравновешенные. Не хочу злословить, но порой с ними было тяжело. Вообще‑ то, домик было так трудно продать, потому что они его ужасно запустили. Разбухшие рамы, мокрый погреб, изрисованные мелками стены, захватанные дверные ручки и шпингалеты – в общем, полная безалаберность. А эта жуткая незаконченная дорожка, которую венчает грязная лужа, – ну разве можно так уродовать газон? Мистер Брейс угрохает кучу денег, чтобы все это выровнять и засадить травой. Но дело не только в этом. Я говорю о более серьезных вещах.

Нахмурившись, миссис Гивингс обтерла кисть о край банки и пожевала губами, подыскивая слова.

– Уилеры вправду были какие‑ то странные. Безответственные. Этот их настороженный взгляд, их манера беседовать, как‑ то все неестественно. И вот еще что! Знаешь, что я нашла в погребе? Большую коробку с погибшей рассадой очитка. Прошлой весной я целый день потратила – выбирала лучшие корешки, присаживала их в нужную почву. Вот о чем я говорю. Ты хлопочешь, преподносишь великолепное живое растение и никак не ожидаешь, что…

Но Говард Гивингс уже погрузился в ласковое море оглушительной тишины. Он выключил слуховой аппарат.

[1] Джон Ките (1795–1821) – выдающийся английский поэт‑ романтик. В эпиграфе строчка из шестой строфы его поэмы «Изабелла, или Горшок базилика» (1818) (перевод Галины Гампер).

[2] Шоу, Джордж Бернард (1856–1950) – английский драматург, лауреат Нобелевской премии (1925).

[3] Ибсен, Генрик (1828–1906) – норвежский драматург, автор социально‑ реалистических драм.

[4] О'Нил, Юджин (1888–1953) – драматург, реформатор американской сцены.

[5] «Окаменевший лес» (1935) – пьеса американского драматурга Роберта Шервуда (1896–1955).

Краткое содержание:

Писатель‑ идеалист Алан Сквайерс устал от жизни; без цента в кармане он бредет по шоссе в аризонской пустыне и знакомится с Габриэллой – дочерью хозяина старой бензоколонки. Девушка мечтает учиться в Париже. На заправку подъезжают супруги Чисхолм, Габриэлла уговаривает их отвезти писателя в Калифорнию. Но уехать не удается: безжалостный гангстер Дюк Манти и его сообщники, совершившие убийства в Оклахоме, берут всех в заложники. Алан Сквайерс называет гангстера «последним великим апостолом грубого индивидуализма» и просит, чтобы тот его застрелил.

В 1936 г. по пьесе был снят одноименный фильм; режиссер Арчи Майо, актеры Лесли Ховард, Бетт Дэвис, Хамфри Богарт, Джо Сойер.

[6] Жан Поль Сартр (1905–1980) – писатель, философ и публицист, глава французского экзистенциализма; основные темы художественных произведений: одиночество, поиск абсолютной свободы, абсурдность бытия. В 1964 г. Сартру была присуждена Нобелевская премия по литературе, от которой он отказался.

[7] Морнингсайд‑ Хайтc – жилой и академический район в северной части Манхэттена в Нью‑ Йорке.

[8] Ивлин Во (1903–1966) – английский писатель, его романы отличают психологизм, гротеск, колоритные, эксцентричные характеры.

[9] Оппенгеймер, Роберт (1904–1967) – выдающийся американский физик, получивший прозвище «отец атомной бомбы»; выступал за международный контроль над атомной энергией и против создания водородной бомбы. В 1953 г. попал под подозрение комиссии Маккарти и был обвинен в го‑ сударственной измене и сотрудничестве с коммунистами.

[10] Маккарти, Джозеф (1908–1957) – политический деятель, сенатор. В 1952 г. возглавил кампанию по изобличению «подрывных элементов», в результате которой многие известные деятели потеряли работу. «Эпоха маккартизма» осталась в истории США периодом торжества мракобесия и подозрительности, отката от демократических ценностей.

[11] Мэдисон‑ авеню – проспект в Нью‑ Йорке, символ торговой рекламы и дорогих магазинов.

[12] Макс Рейнхардт (наст, фамилия Гольдман, 1873–1943) – немецкий актер и режиссер, экспериментатор в области театральной формы, новых выразительных средств; в 1933 г. эмигрировал из Германии, умер в США.

[13] «Квакер оутс» – товарный знак овсяных хлопьев.

[14] Ноэль Кауард (1899–1973) – английский драматург, актер и композитор; в 1920‑ х гг. считался выразителем взглядов молодого поколения; в 1970‑ м возведен в рыцарское звание.

[15] Айдлуайлд – прежнее название Международного аэропорта Кеннеди.

[16] Дилан Томас (1914–1953) – валлийский поэт, драматург, публицист; для его поэзии характерны яркие фантастические образы, его творчество близко романтической традиции. Умер в Нью‑ Йорке, потеряв сознание в баре «Белая лошадь».

[17] «Книга месяца» – клуб, торговое предприятие, высылающее книги почтой. Подписчик бесплатно получает пару книг, но обязуется в течение определенного срока купить «книгу месяца». Заказанные подписчиком книги присылаются ежемесячно. Если заказа нет, клуб сам присылает «книгу месяца» и счет за нее. Этот старейший в США книжный клуб был основан в 1926 г. и насчитывает около 1, 3 млн подписчиков.

[18] ЭКА – экономическая комиссия ООН по делам Африки.

[19] Сен‑ Жермен‑ де‑ Пре – бенедиктинское аббатство, памятник романской архитектуры на левом берегу Сены в 6‑ м округе французской столицы. Сохранилась лишь церковь, которая считается самым старым храмом Парижа и датируется XI–XII вв.

[20] Кафе‑ дю‑ Дом (Кафе «Купол») – было открыто в 1898 г. на Монпарнасе, излюбленное место творческой интеллигенции, которое называли «англо‑ американским кафе».

[21] «И восходит солнце» («Фиеста») – первый роман (1926) знаменитого американского писателя, лауреата Нобелевской премии (1954) Эрнеста Хемингуэя (1899–1961).

[22] «Слоненок Бабар» – очень популярная во Франции сказка о слоненке, который из джунглей отправляется в город и потом возвращается к сородичам с благами цивилизации.

[23] «Серебряная звезда» – воинская награда, вторая по значимости после медали «За выдающиеся заслуги»; ее получали военнослужащие всех родов войск за отвагу в боях; учреждалась в 1918 и 1942 гг.

⇐ Предыдущая 10 11 12 13 14 15 16 171819 Следующая ⇒