Часть третья 5 страница

– По‑ моему, нет.

Удивительно, но в ее глазах читался подлинный интерес.

– Ну, ты знаешь, есть чудища вроде «Юнивака», [45] которые используют для составления прогнозов погоды, результатов выборов и прочего. Понимаешь, каждая такая штуковина стоит пару миллионов; если «Нокс» начнет производить компьютеры, понадобится новая программа по их сбыту. Вот что, на мой взгляд, затевается.

Фрэнк почувствовал, что дышит полной грудью, словно воздух обогатился кислородом. Вздернутые плечи распустились, он откинулся на стуле. Интересно, другие чувствуют то же самое, когда рассказывают женам о своей работе?

– …В принципе, это просто огромная и невероятно быстрая счетная машина, – отвечал он на закономерное желание Эйприл узнать, как работает компьютер. – Только вместо механических деталей в ней тысячи разных вакуумных трубочек…

Вскоре на бумажной салфетке Фрэнк рисовал схему движения в цепи двоичных цифровых импульсов.

– Ага, понятно, – говорила Эйприл. – Во всяком случае, кажется, что понятно. Слушай, это вроде бы… интересно.

– Ну да, по‑ своему интересно. Я сам мало что знаю, кроме основного принципа работы этой штуки.

– Ты всегда так говоришь. Уверена, ты знаешь гораздо больше. Вон как хорошо объяснил.

– Да? – Зардевшись, Фрэнк потупился и убрал карандаш в карман плотного габардинового костюма. – Ну спасибо. – Он допил свою вторую чашку кофе и встал. – Наверное, пора двигать.

Эйприл тоже встала, оправляя платье.

– Знаешь, это было здорово. – Горло перехватило, Фрэнк чуть не заплакал, но сдержался. – В смысле, завтрак классный. – Он заморгал. – Наверное, лучший завтрак в моей жизни, правда.

– Спасибо, я рада. Мне тоже понравилось.

Разве теперь можно уйти, ничего не сказав? Они шли к двери, и Фрэнк перебирал варианты: «Я ужасно сожалею о вчерашнем», или «Я очень тебя люблю», или как? Или лучше не рисковать, не начинать все заново? Замявшись, он повернулся к жене, рот его съехал на сторону:

– Значит… я тебе не противен, нет?

Взгляд ее был глубок и серьезен. Казалось, Эйприл рада этому вопросу, словно он один из тех немногих, на которые у нее есть точный ответ.

– Конечно нет. – Придерживая для Фрэнка дверь, она покачала головой. – Удачи.

– Спасибо. Тебе тоже.

Дальше уже было легко: не касаясь Эйприл, Фрэнк медленно пригнулся к ее губам, как поступил бы всякий киногерой.

На ее лице, таком близком, промелькнуло то ли удивление, то ли неуверенность, потом оно смягчилось; Эйприл закрыла глаза, что стало знаком к короткому, но нежному и обоюдно желанному поцелую. Лишь после этого Фрэнк коснулся ее руки. Все‑ таки Эйприл чертовски привлекательна.

– Ну ладно. – Фрэнк вдруг осип. – Пока.

Эйприл Джонсон‑ Уилер видела удалявшееся мужнино лицо, ощутила, как он пожал ее руку, слышала, что он сказал; улыбнувшись, она ответила:

– Пока.

Потом она стояла на крыльце, от утренней прохлады зябко обхватив себя руками, и смотрела, как муж выезжает на старой громыхающей машине. В профиль она видела его обращенное к заднему стеклу румяное лицо, которое не выражало ничего, кроме простительной спесивости человека, умело подающего машину задом. Эйприл вышла на солнечный пятачок перед навесом и проводила взглядом старый битый «форд», который становился все меньше и меньше. В конце подъездной аллеи солнечный блик на ветровом стекле скрыл водителя. На всякий случай Эйприл помахала рукой, и, когда машина выехала на дорогу, оказалось, что Фрэнк ее видел. Пригнувшись к окошку, он, весь такой нарядный в габардиновом костюме, ослепительно‑ белой рубашке и темном галстуке, ухмыльнулся, ответил коротким лихим взмахом и скрылся из виду.

Улыбка еще жила на ее лице, когда она вернулась в кухню и сложила тарелки в мойку, полную горячей мыльной воды, и не исчезла, когда взгляд ее упал на салфетку с компьютерной схемой, но лишь расползлась и превратилась в застывшую гримасу; потом горло ее задергалось, и по щекам побежали быстрые ручейки слез.

Чтобы успокоиться, Эйприл отыскала по радио какую‑ то музыку и, закончив с мытьем посуды, уже пришла в себя. Во рту жил паршивый вкус от бесчисленных сигарет, выкуренных ночью, слегка дрожали руки и сильнее обычного колотилось сердце, но в целом самочувствие было сносным. Правда, она оторопела когда диктор сказал «восемь часов сорок пять минут» – ей‑ то казалось, уже за полдень. Холодной водой Эйприл ополоснула лицо, сделала несколько глубоких вдохов, чтобы угомонить сердце, и прикурила сигарету, собирая силы для телефонного разговора.

– Милли? Привет. Все в порядке?.. Какой у меня голос?.. А‑ а… Вообще‑ то не лучше, потому и звоню… Это ничего, правда? Может, без ночевки, может, Фрэнк вечером их заберет, смотря как все будет… точно пока не скажу… Спасибо огромное, Милли, ты меня выручила… Да нет, ничего серьезного, знаешь, как оно бывает… поцелуй их за меня и скажи, что вечером или завтра кто‑ нибудь из нас их заберет… Что?.. А, играют во дворе… Не надо, не зови… – Сигарета в пальцах переломилась, Эйприл бросила ее в пепельницу и обеими руками ухватила трубку. – Просто передай им… ну, ты знаешь… поцелуй и скажи, я их люблю… в общем… Пока, Милли. Спасибо.

Едва она положила трубку, как снова расплакалась. От новой сигареты ее затошнило, и она бросилась в ванную, где еще долго давилась сухими позывами, после того как ее вывернуло тем, что удалось впихнуть в себя за завтраком. Потом она снова умылась и почистила зубы, пора было заняться делом.

«Ты хорошо подумала, Эйприл? – спрашивала тетя Клер, подняв толстый, изуродованный артритом палец. – Никогда не берись за дело, пока хорошенько все не обдумаешь, а уж тогда старайся как можешь».

Вначале надо было прибраться, особенно на столе, хранившем следы ее ночных попыток все хорошенько обдумать: полная окурков пепельница и открытая чернильница в окружении хлопьев пепла, кофейная чашка с бурой засохшей гущей. Стоило сесть к столу и включить лампу, как вновь ожило горестное отчаяние предрассветных часов.

Корзина для бумаг была забита скомканными свидетельствами ее неудачных потуг написать письмо. Одно она достала и расправила на столе, но сперва читать не могла и лишь тупо смотрела на убористые ряды черных злых букв, похожих на пришлепнутых комаров. Потом с середины листа проглянули строчки:

…из‑ за твоего трусливого самообмана насчет «любви», хотя мы оба прекрасно знаем, что между нами не было ничего, кроме презрения, неверия и болезненной зависимости от слабости другого. Вот почему я не могла удержаться от смеха, когда ты сказал о «неспособности любить», вот почему мне невыносимы твои прикосновения, вот почему я больше никогда не поверю твоим мыслям, не говоря уже о словах…

Дочитывать не имело смысла – письмо, как и все другие скомканные, оборванные на полуслове черновики, пропитывала бессильная ненависть; все это надо сжечь.

Лишь к пяти утра – неужели это было всего четыре часа назад? – она оставила попытки сочинить письмо. Тело ломило усталостью, и она, заставив себя выйти из‑ за стола, долго и неподвижно лежала в теплой ванне, словно пациент на физиопроцедуре. Потом, чувствуя пустоту в голове и невероятный покой, она пошла в спальню за одеждой и там увидела его.

В сером утреннем свете его расхристанный вид – в мятой одежде он лежал навзничь – ошарашил так, словно она обнаружила в постели чужого мужчину. Она присела на кровать и тогда, чувствуя запах перегара и глядя на его красное спящее лицо, начала постигать истинную причину своего потрясения: дело не в том, что она его не любит, а в том, что не может его ненавидеть. Откуда взяться ненависти? Ведь он… он – Фрэнк.

Он всхрапнул, губы его зашевелились, рука ухватила ее пальцы.

– Малыш… Маленькая, не уходи…

– Ш‑ ш‑ ш… все хорошо. Все хорошо, Фрэнк. Спи… Вот когда Она все хорошенько обдумала.

И потому в ее ответе «нет» на его вопрос, не противен ли он ей, не было лжи и лицемерия, как не было их в том, чтобы приготовить ему хороший завтрак, сыграть заинтересованность его работой и поцеловать на прощанье. Кстати, поцелуй был вполне правильный – абсолютно невинный, дружеский поцелуй, какой отдаешь парню, с которым познакомилась на вечеринке и который с тобой танцевал, смешил тебя, а потом провожал домой, всю дорогу болтая о себе.

Настоящей ошибкой, ложью и лицемерием было увидеть в нем нечто большее. Все бы ничего, если б позабавиться с ним месяц‑ другой, но растягивать эту игру на годы! А все потому, что в ее тогдашнем сентиментальном одиночестве ей было удобно верить в то, что говорил именно этот парень, и вознаграждать его собственной удобной ложью, а в результате каждый сказал то, что больше всего хотел услышать другой: «Я тебя люблю» и «Ты самый интересный человек из всех, кого встречала. Это правда. Честно».

Этот путь коварен и ненадежен. Но если ты им пошел, свернуть уже невероятно трудно, и ты говоришь «извини, конечно, ты прав», «тебе виднее» и «ты – самое удивительное и ценное, что есть на свете», после чего все правдивое и честное становится безнадежно далеким и мерцает, точно недостижимый мир изумительных людей. И ты вдруг понимаешь, что твоя жизнь подобна репетициям «Лауреатов» и музицированию Стива Ковика – в ней все тупо серьезно, неряшливо, претенциозно и неправильно: ты говоришь «да», когда хочешь сказать «нет», и «в этом мы должны быть заодно», хотя думаешь совершенно противоположное. А потом ты вдыхаешь бензиновые пары, словно аромат цветов, и впадаешь в любовную горячку под тяжестью неуклюжего, сопящего, краснорожего мужика Шепа Кэмпбелла, который тебе даже не нравится, и ты оказываешься лицом к лицу с абсолютной тьмой, не понимая, кто ты есть.

Но кто еще в том виноват, кроме тебя?

Прибрав на столе и застелив постель Фрэнка чистым бельем, она взяла корзину с бумагами и пошла на задний двор. Осенний день, теплый, но с прохладным ветерком, гонявшим по траве палые листья, напомнил о бесшабашных истоках детства с яблоками, карандашами, новой теплой одеждой и последними деньками перед школой.

Через лужайку она прошла к мусорной бочке и, опростав корзину, чиркнула спичкой. Потом присела на согретый солнцем камень и смотрела, как почти невидимое пламя медленно, а затем все быстрее охватывает бумаги, поднимая маленькие прозрачные волны дрожащего жара. Птичий щебет и шепот деревьев перемешивались с отдаленными криками играющих детей; она прислушалась, но не различила голосов Дженифер или Майкла или маленьких Кэмпбеллов, и вообще было непонятно, из какой части Холма доносятся крики.

На расстоянии все детские голоса похожи.

– Ну послушай! Слушай же!.. Знаешь, что еще она привезла? Марджи! Я же хочу тебе кое‑ что рассказать!

– Ну че?

Марджи Ротенберг и ее братишка Джордж, Мэри Джейн Кроуфорд и Эдна Слейтер ошивались на вытоптанном пятачке возле живой изгороди, где у них были сделаны «секреты» из крышек бумажных стаканчиков.

– Я говорю, знаешь, что еще мне мама привезла? Такой голубенький кашемировый свитер, очень красивый, для школы, и такого же цвета носочки, и здоровский маленький пульверизатор, ага? Такой пузырек со штуковиной, чтобы нажимать, ага? А там настоящие духи, ага? А потом вместе с маминым приятелем мистером Минтоном мы поехали в Уайт‑ Плейнс и там ходили в кино, ели мороженое и все такое, и я легла спать только десять минут двенадцатого.

– Чего ж она всего на два дня приехала? – спросила Марджи Ротенберг. – Ты ж говорила, на неделю. Джордж, а ну‑ ка прекрати!

– Я не говорила. Я сказала: может, на неделю. Наверное, в следующий раз, а может, я уеду к ней на неделю, и тогда…

– Джордж! Вот только попробуй еще раз съесть козявку, я тебе всыплю! Дождешься!

– …и тогда, знаешь что? Я целую неделю не буду ходить в школу, ага? Марджи, пошли ко мне, я покажу тебе свитер и все остальное.

– Не, пора домой, скоро «Дон Уинслоу».

– У меня послушаем, идем.

– Не, я домой. Пошли, Джордж.

– Эдна! Мэри Джейн! Знаете, что мне мама привезла? Такой красивенький… Ну послушай же, Эдна!

Наверху заскрипела оконная рама; если сейчас обернуться, увидишь размытый силуэт тети Клер, которая вглядывается сквозь медную сетку.

– Э‑ эй‑ прыл!

– Такой красивенький голубой свитер, кашемировый, и такой…

– Э‑ эй‑ прыл!

– Ну что? Я здесь!

– Почему не откликаешься? Сейчас же домой, умыться и переодеться. Только что звонил отец. Через пятнадцать минут он подъедет.

Она бежала домой, едва касаясь кедами земли. Такого никогда‑ никогда не было: целых два дня с мамой, а прямо на другой день…

На лестнице она перепрыгивала через две ступеньки и, влетев в свою комнату, так спешила раздеться, что оторвала пуговицу на кофточке.

– Когда он позвонил? Что сказал? На сколько приедет?

– Не знаю, дорогая; сказал, что едет в Бостон. Вовсе ни к чему рвать одежду, времени полно.

В выходном платье она стояла на крыльце и смотрела вдоль улицы, чтобы не пропустить появления его большой красивой машины. Она увидела ее за два квартала и еле сдержалась, чтобы не броситься навстречу; лучше дождаться, когда машина остановится перед домом, и посмотреть, как он выходит.

О, какой он высокий, какой изумительно стройный! Как золотятся под солнцем его волосы, как улыбчиво его лицо!

– Папа!

Теперь она бросилась к нему и очутилась в его объятьях.

– Как поживает моя душенька?

Он пах льняной тканью, виски и табаком; его коротко стриженные волосы кололи ладошку, его подбородок шершавил, точно теплая пемза. Но лучше всего его голос – низкий, волнующий и гулкий, будто из глиняного кувшина.

– Тебе известно, что ты выросла фута на три? Как же я управлюсь с такой большой девочкой? На ручки не взять, это уж точно. Ну идем, поздороваемся с тетей Клер. Как дела? Как твои кавалеры?

Как он был прекрасен, когда в гостиной разговаривал с тетей Клер! Из‑ под отворотов слегка вздернутых брюк выглядывали его тонкие лодыжки, обтянутые черными рубчатыми носками, его темно‑ коричневые ботинки изящно расположились на ковре, один чуть впереди другого. Хотелось долго‑ долго их разглядывать, чтобы запомнить, как должны выглядеть мужские ноги. Однако взгляд утягивало к его величавой осанке и царственным коленям, облегающей жилетке с часовой цепочкой из мелких звеньев, белым манжетам и рукам, одна из которых держала стакан с виски, а другая плавно жестикулировала, и восхитительному лицу. Его было так много, что одним взором не охватить.

Он досказывал анекдот:

– …и тогда Элеанор выпрямляется во весь рост и говорит: «Молодой человек, вы пьяны». Парень смотрит на нее и отвечает: «Верно, миссис Рузвельт, пьян. Но разница в том, что утром я просплюсь».

Жирные телеса тети Клер сложились пополам, Эйприл тоже притворилась, что ей невероятно смешно, хотя она не слышала начала анекдота и вовсе не была уверена, что поняла бы его. Но едва смех угас, как отец собрался уходить.

– Как? Ты даже не останешься на ужин, папа?

– Милая, я бы с радостью, но в Бостоне папу ждут люди, которые очень‑ очень рассердятся, если он не появится в срок. Поцелуемся?

И тогда она, ненавидя себя за это, раскапризничалась, как маленькая:

– Ты даже часа не пробыл со мной, ты не привез подарок, ты…

– Ох, Эйпи‑ рыл, – влезла тетя Клер, – зачем портить такую хорошую встречу?

По крайней мере, он уже не стоял, а ловко присел на корточки и обнял ее:

– Душенька, насчет подарка ты права, я жуткая свинья. Знаешь что? Давай пороемся в моем барахле, вдруг чего‑ нибудь найдем? Попробуем?

Смеркалось, когда они вдвоем прошли к машине, тихий интерьер которой вызывал будоражащее ощущение затаившейся мощи и скорости. Вспыхнули огоньки на приборной доске, и машина превратилась в отменный кожаный домик на колесах. Здесь было все, что нужно для жизни вдвоем с папой: удобные сиденья, на которых вполне можно спать, зажигалка для папиных сигарет, полочка, чтобы расстелить салфетку под молоком и сэндвичами, которыми они перекусят в дороге.

– Может, в бардачке? – бормотал папа. – Нет, тут одни старые карты и всякий хлам. Глянем‑ ка в чемодане. – Он перегнулся к заднему сиденью и отщелкнул застежки большого саквояжа. – Посмотрим… носки и рубашки не годятся… Вот же закавыка… Знаешь, что я тебе скажу? Человек не должен путешествовать без хорошего запаса всяких побрякушек… Кто знает, вдруг встретится симпатичная девчушка… Отец достал высокую коричневую бутылку; на этикетке была нарисована лошадка, которую звали «Белая лошадь». К горлышку бутылки была приторочена какая‑ то штучка, которую отец, прикрыв рукой, срезал перочинным ножиком. Потом, держа за ленточку, он осторожно положил на ее ладонь прелестную белую лошадку.

– Вот тебе, душенька. Сохрани ее навсегда.

Костерок погас. Она поворошила в нем палкой, удостоверяясь, что все сгорело, – ничего, только пепел.

На лужайке далекие детские голоса еще следовали за ней и пропали, лишь когда она закрыла входную дверь. Потом она выключила радио, и в доме стало необычайно тихо.

Поставив корзину на место, она села к столу и взяла чистый лист. Теперь на письмо не ушло и минуты. Она хотела сказать лишь одно и очень важное, а потому лучше быть немногословной, чтобы избежать всяких кривотолков.

Дорогой Фрэнк, что бы ни случилось, пожалуйста, не вини себя.

Коварная привычка едва не заставила ее написать «с любовью», но она вовремя спохватилась и подписала просто «Эйприл». Затем положила лист в конверт, который надписала «Фрэнку» и оставила на середине стола.

В кухне она залила водой и поставила на плиту самую большую кастрюлю. Из погреба достала хранившиеся в картонной коробке необходимые инструменты: щипцы, которыми некогда пользовалась, стерилизуя молочные бутылочки, и синюю аптекарскую упаковку, где лежала разобранная спринцовка – резиновая груша и длинный пластмассовый наконечник. Все это она опустила в кастрюлю, уже пускавшую пар.

За всякими хлопотами – принести в ванную чистые полотенца, записать и подсунуть под телефон номер больницы – вода вскипела. Крышка подрагивала, спринцовка стукала о стенки кастрюли.

Половина десятого. Минут через десять она выключит плиту и даст воде немного остыть. Пока оставалось только ждать.

«Ты хорошо подумала, Эйприл? Никогда не берись за дело, пока…»

Теперь она не нуждалась в советах и наставлениях. Она была абсолютно спокойна, потому что всегда знала то, чему ее не учили ни родители, ни тетя Клер, ни Фрэнк, ни кто‑ нибудь другой: если хочешь сделать что‑ то по‑ настоящему правильное и честное, делай это в одиночку.

К двум часам того дня Милли Кэмпбелл только‑ только управилась с домашними делами. Одуревшая от запахов пыли и мастики, а также от детских криков во дворе (хоть и пару дней, но одной вожжаться с шестью малолетками – это чересчур), она присела на пуфик отдохнуть и потом говорила, что «весьма четкое предчувствие» у нее возникло по меньшей мере за минуту до его звукового подтверждения.

Раздалось басовитое и потрясающе громкое урчание автомобильной сирены – Пожар! Убийство! Полиция! – какое издает эта вестница несчастья, когда водитель тронется с места, но притормозит перед поворотом, а потом рванет на полной скорости. Милли подскочила к окну как раз вовремя, чтобы за верхушками деревьев увидеть силуэт «неотложки», которая выехала с Революционного пути и, сверкнув на солнце, устремилась по шоссе № 12; вой сирены забирал все выше и выше, превращаясь в нескончаемый, непереносимый вопль, еще долго висевший в воздухе, после того как сама карета скрылась вдали. Мили стояла у окна и нервно жевала губами.

– Нет, я понимала, что на той улице живет много людей, – позже говорила она. – Беда могла случиться с кем угодно, но я просто чувствовала – это Эйприл.

Кинулась ей звонить, но остановилась, сообразив, какой буду выглядеть дурой, если она прилегла отдохнуть.

Не зная, что делать, Милли сидела подле телефона, когда тот вдруг взорвался звонком. От голоса миссис Гивингс трубка вибрировала:

– Вы не знаете, что там с Уилерами? Я случайно оказалась рядом и увидела «неотложку», отъезжавшую от их дома. Я ужасно встревожилась, пыталась прозвониться, но у них не отвечают…

– Я обмерла, – рассказывала Милли. – Меня замутило, и тогда я сделала то, что делаю всегда, если происходит что‑ то страшное. Позвонила Шепу.

Взбаламученный раздумьями, Шеп Кэмпбелл потирал загривок, глядя в окно лаборатории. Всю неделю с того невероятного вечера в «Хижине» от него не было проку ни на работе, ни дома, ни для себя. На другой день он, словно ошалевший от любви пацан, позвонил ей из телефонной будки: «Когда я тебя увижу, Эйприл? » – но она ясно и многословно дала понять, что никаких встреч не будет, а ему стоило бы пошурупить мозгами, прежде чем звонить. Воспоминание о том разговоре терзало его всю ночь и весь следующий день (господи, каким же придурком он выглядел в ее глазах! ), заставив шепотом сочинять спокойные, зрелые и разумные слова, какие он произнесет, позвонив ей в следующий раз. Но он все испоганил, едва зашел в телефонную будку. Тщательно отрепетированные фразы звучали совсем не так, голос по‑ дурацки дрожал, он опять стал объясняться в любви, и все кончилось тем, что Эйприл вежливо, но твердо сказала: «Шеп, я не хочу бросать трубку, но придется, если ты сам не закончишь этот разговор».

Он увидел ее лишь раз. Вчера Эйприл привезла к ним детей, и он, спрятавшись в спальне, из‑ за канифасовых штор подглядывал, как она, усталая беременная женщина, выходит из машины; его так трясло и сердце так колотилось, что он даже нечетко ее разглядел.

– Вас к телефону, мистер Кэмпбелл, – позвала лаборантка, и Шеп кинулся к аппарату, вопреки разуму надеясь, что звонит Эйприл. Нет, не она.

– Привет, милая… Погоди, успокойся… Кто в больнице?.. Когда?.. Боже мой…

Удивительно, но впервые за всю неделю Шеп почувствовал в себе уверенность. Плюхнувшись на войлочную подушечку стула, он расставил ноги, одной рукой прижал трубку к уху, а другой взял механический карандаш – собранный и спокойный, готовый к бою десантник.

– Помолчи секунду, – сказал он жене. – В больницу звонила? Дорогая, вначале надо связаться с больницей, а уж потом извещать Фрэнка… Ладно, ладно, я понимаю, ты растерялась. Я все выясню и позвоню ему. Не волнуйся, слышишь? – В блокноте карандаш прочертил решительные линии. – Ну вот и хорошо. Только, ради бога, смотри, чтобы дети ничего не узнали… наши, их, любые дети… Ладно… Ну пока… Я тебе позвоню.

Быстро пробившись сквозь неразбериху больничного коммутатора, Шеп отмел бесполезные голоса и взял верный допрашивающий тон с нужными:

– …срочная операция?.. Я спрашиваю, что за операция? … А‑ а… то есть выкидыш… Скажите, как она сейчас?.. Понятно… И сколько продлится?.. Доктор – как? – Карандаш вскочил и записал фамилию. – Хорошо, еще одно: мужу сообщили?.. Ладно, спасибо.

Согнувшись над телефоном, Шеп дозвонился в нью‑ йоркскую фирму:

– Мистера Фрэнка Уилера, пожалуйста… Где он?.. Так вызовите с совещания. Дело чрезвычайное. – Лишь сейчас, пока он ждал, живот свело тревогой.

Потом к аппарату подошел Фрэнк.

– Господи боже мой… – ошеломленно произнес он ломким голосом.

– Погоди, Фрэнк, не паникуй. Насколько я знаю, с ней ничего страшного. Все так сказали. Теперь слушай: хватай первый же поезд на Стамфорд, я тебя встречу на вокзале, и через пять минут будем в больнице… Да… Я выхожу прямо сейчас. Пока, Фрэнк.

Шеп рванул на парковку; на бегу надевая пиджак, трепетавший под свежим ветерком, он чувствовал, что оживает. К нему вернулось старое боевое чутье, в непредсказуемой ситуации помогавшее действовать быстро, точно и безошибочно.

Дожидаясь поезда, он позвонил домой (Милли успокоилась) и в больницу (новостей не было). Потом он взад‑ вперед расхаживал по залитому полуденным солнцем перрону и, позвякивая мелочью в кармане, пришептывал: «Давай, давай». Нелепое убаюкивающее присловье тоже напомнило войну – паузу между перебежками. А затем платформа задрожала от вдруг подошедшего поезда, встрепанный Фрэнк на ходу соскочил с подножки и, едва не грохнувшись ничком, побежал к Шепу; запомнились его безумный взгляд и развевающийся галстук.

– Порядок, Фрэнк… – Поезд еще не остановился, когда они уже мчались к парковке. – Машина рядом…

– Она… там еще…

– Все без изменений.

Весь недолгий, но в скоплении машин медленный путь в больницу они молчали, и Шеп не был уверен, что голос ему подчинится, попробуй он заговорить. Было страшно от глаз Фрэнка, от того, как он, скорчившись, дрожал на сиденье. Шеп понимал, что скоро вся его активность будет исчерпана; едва они въедут на последний холм, где высилось уродливое бурое здание, он окажется в зоне полной беспомощности.

Когда они пронеслись сквозь певучие двери с табличкой «Вход для посетителей», потом, запинаясь, что‑ то просипели в регистратуре и походкой спортсменов‑ скороходов пустились по коридору, мозг Шепа милосердно отключился, что, рано или поздно, всегда происходило в бою, и только слабый голосок в черепе увещевал: ничему не верь, все это понарошку.

– Кто? Миссис Уилер? – переспросила пухлая конопатая сестра, сверкнув глазами над краем хирургической маски. – Говорите, поступила по «скорой»? Точно не знаю. Боюсь, я не смогу…

Она беспокойно посмотрела на красную лампочку над закрытой дверью, и Фрэнк рванулся в операционную. Сестра грудью встала на его пути, готовая применить силу, если понадобится, но Шеп удержал его, схватив за руку.

– Нельзя ему войти? Он муж.

– Разумеется нельзя. – Глаза медички возмущенно расширились.

Наконец она неохотно согласилась зайти в операционную и переговорить с врачом. Через минуту оттуда вышел худой растерянный мужчина в мятом хирургическом халате.

– Кто из вас мистер Уилер? – спросил он и, взяв Фрэнка под руку, отвел его в сторонку.

Шеп тактично держался в отдалении, позволив голоску убедить себя, что Эйприл не может умереть. Так не умирают – средь бела дня в тупике сонного коридора. Черт, если б она умирала, уборщик так безмятежно не возил бы шваброй по линолеуму, мурлыча под нос песенку, и в соседней палате не орало бы радио. Если б Эйприл Уилер умирала, на стене не висело бы отпечатанное объявление о танцевальной вечеринке для персонала («Будет весело! Закуски и напитки! ») и плетеные стулья не окружали бы столик с разложенными журналами. На кой хрен они здесь? Чтобы сесть и, закинув ногу на ногу, листать «Лайф», пока кто‑ то умирает? Конечно нет. Здесь принимают роды и вычищают заурядные выкидыши, здесь ты ждешь и переживаешь, пока не скажут, что все в порядке, и тогда, пропустив стопаря, ты отправляешься домой.

На пробу Шеп сел на плетеный стул. Поборов искушение пролистать «Американское фото» – нет ли снимков голых женщин, он вскочил и взад‑ вперед зашагал по коридору. Мучительно хотелось отлить. Пузырь разрывался, и Шеп прикидывал, успеет ли он отыскать туалет и вернуться.

Но врач уже снова ушел в операционную, и Фрэнк стоял один, ладонью потирая висок.

– Господи, Шеп, я и половины не понял из того, что он сказал. Мол, когда они приехали, плод уже вышел. Понадобилась операция, чтобы удалить… эту, как ее… плаценту, они все сделали, но кровотечение продолжается. Говорит, еще до приезда «скорой» она потеряла много крови, сейчас они пытаются остановить кровь, и еще что‑ то говорил про капилляры, я не понял, говорит, она без сознания. Господи…

– Может, присядешь, Фрэнк?

– Вот и врач тоже… Какого черта мне сидеть?

Они стояли, прислушиваясь к тихому мычанью уборщика, ритмичным шлепкам его швабры и мягкому перестуку микропористых подошв пробежавшей медсестры. Глаза Фрэнка обрели осмысленное выражение, и он попросил сигарету, которую Шеп подал ему с чрезмерно учтивым дружелюбием:

– Сигаретку? Изволь, старина. А вот спичечка… Ободренный собственной живостью, он продолжил:

– Знаешь что? Сгоняю‑ ка я за кофе.

– Не надо.

– Пустяки, одна нога здесь, другая там.

Шеп ринулся в холл, свернул за угол и пересек еще один холл, прежде чем нашел мужской туалет, где, дрожа и поскуливая, освободил готовый лопнуть пузырь. Потом, неоднократно спросив дорогу, он отыскал столовую под названием «Хлебосольная лавка», расположенную за сотню ярдов в другом конце здания. Миновав стойки с безделушками, кексами и журналами, Шеп заказал два кофе и, осторожно прихватив бумажные стаканчики, грозившие обварить его пальцы, двинул обратно в операционное отделение. Но заблудился. Все коридоры были похожи, один он прошел до конца и лишь тогда понял, что идет не в ту сторону. Шеп еще долго плутал и навсегда запомнит, что в тот миг, когда умерла Эйприл Уилер, он с двумя стаканчиками кофе в руках и глупой вопрошающей улыбкой колобродил в больничном лабиринте.

Он понял, что это произошло, едва свернул за угол и очутился в длинном коридоре, в конце которого над дверью горела красная лампочка. Фрэнк исчез, коридор был пуст. До двери оставалось ярдов пятьдесят, когда она распахнулась, выпустив стайку медсестер, деловито разбежавшихся в разные стороны; за ними показалась группа из трех‑ четырех врачей, двое поддерживали Фрэнка под руки, точно заботливые официанты, помогающие пьяному выйти из салуна.

Шеп дико огляделся, куда бы деть стаканчики с кофе, затем поставил их возле плинтуса и бросился к врачам, которых воспринимал как массу из белых одеяний, качающихся розовых пятен и разноголосицы:

⇐ Предыдущая 10 11 12 13 14 15 161718 19 Следующая ⇒