Часть третья 4 страница

В кухне, прищелкивая пальцами в такт лившемуся из приемника джазу, он проглядывал газеты и не сразу заметил перемену в Эйприл: она была в своем старом «мамочкином платье».

– Тебе идет, – сказал Фрэнк.

– Спасибо.

– У нас херес остался?

– По‑ моему, нет. Кажется, все выпили.

– Черт, наверное, и пива нет. – Фрэнк подумал, не клюкнуть ли виски, но решил, что еще слишком рано.

– В холодильнике чай со льдом, если хочешь.

– Хорошо. – Без особого желания Фрэнк налил себе стакан. – Кстати, а где ребята?

– У Кэмпбеллов.

– Жаль, хотел почитать им комиксы.

Еще пару минут Фрэнк листал газеты, Эйприл возилась у раковины; поскольку больше заняться было нечем, он подошел к ней и взял ее за руку. Эйприл напряглась.

– Знаешь, – сказал Фрэнк, – это было сумасшедшее лето, и тебе… нам обоим здорово досталось. Я понимаю, сейчас тебе…

– Ты хочешь выяснить, почему я не сплю с тобой. – Эйприл высвободила руку. – Извини, Фрэнк, я не хочу об этом говорить.

Он слегка растерялся, но потом, стараясь расположить жену к разговору, почтительно чмокнул ее в затылок:

– Слушаюсь. О чем бы ты хотела поговорить? Эйприл молча закончила с посудой и спустила воду из мойки, потом сполоснула, отжала и повесила на крючок тряпку; лишь тогда она отошла от раковины и впервые за все это время посмотрела на Фрэнка. Взгляд ее был испуганный.

– Что если ни о чем не говорить? Можно жить одним днем и делать свое дело без того, чтобы постоянно о чем‑ то говорить?

Фрэнк улыбнулся, как терпеливый психиатр.

– Я вовсе не предлагал и не собираюсь «постоянно о чем‑ то говорить». Я лишь хо…

– Ладно. – Эйприл еще чуть попятилась. – Потому что я тебя не люблю. Это годится?

К счастью, Фрэнк не успел стереть ласковую врачебную улыбку, и она помогла не воспринять ее слова серьезно.

– Это не ответ, – мягко сказала он. – Я хочу знать, что с тобой происходит. Возможно, ты пытаешься от всего укрыться, пока… ну, пока не начнется лечение. Вроде как желаешь снять с себя всякую ответственность. Может так быть?

– Нет. – Эйприл смотрела в сторону. – Или да, я не знаю. Выбери сам. Объясни так, чтобы тебе было удобно.

– Речь не о моем удобстве. Я хочу сказать, что жизнь продолжается независимо от того, надо тебе лечиться или нет. Да, ты переживаешь трудное время, это было то еще лето. Суть в том, что нам обоим крепко досталось, и мы должны помогать друг другу чем только можем. Видит бог, у меня самого были такие закидоны, что я подумывал сходить к психиатру. Вообще‑ то… – Фрэнк повернулся к окну и поиграл желваками, – я рассчитывал на твое понимание и хотел кое‑ что рассказать… об одном взбалмошном и глупом поступке, который недавно совершил.

Весьма неожиданно… да нет, абсолютно неожиданно для себя он стал рассказывать о Морин Груб. Невольно редактируя историю, Фрэнк поведал не о машинистке из конторы, но о «нью‑ йоркской девушке, с кем едва знаком», не преминув подчеркнуть, что не испытывает к ней никаких чувств, однако же ее влечение к нему глубоко и безудержно. Голос его звучал уверенно и мягко, а случайная хрипотца и заминки в сочетании с исповедальной проникновенностью придавали повествованию особый ритм и романтическую изящность.

– Наверное, все эти разговоры об аборте подорвали мою уверенность в себе как мужчине, и я хотел что‑ то доказать… не знаю. Во всяком случае, на прошлой неделе я обрубил эту глупую связь. Все кончено, правда. Иначе я бы не смог об этом рассказать.

С полминуты тишину в кухне нарушала только музыка из радио.

– Зачем тебе это? – спросила Эйприл.

Все так же глядя в окно, Фрэнк покачал головой:

– Малыш, я не знаю. Я пытался объяснить тебе, но сам этого не понимаю. Потому‑ то и назвал взбалмошным и глупым поступком. Я…

– Ты не понял. Я спрашиваю не о том, зачем ты кого‑ то трахал, а зачем об этом рассказываешь? Какой смысл? Чтобы пробудить во мне ревность, что ли? Теперь я должна тебя полюбить и вернуться к тебе в постель, так, что ли? Чего ты от меня ждешь?

Фрэнк понял, что краснеет и расплывается в растерянной, глупой усмешке, которую безуспешно попытался превратить в улыбку врача.

– Может, скажешь, что ты чувствуешь? Секунду Эйприл словно прислушивалась к себе и пожала плечами:

– Скажу. Ничего.

– То есть тебе все равно, что я делаю, с кем я сплю… Так?

– Да. Так. Все равно.

– Но я так не хочу!

– Конечно не хочешь. Наверное, мне было бы не все равно, если б я тебя любила. Но я тебя не люблю и никогда по‑ настоящему не любила, я это поняла лишь недавно и потому предпочла бы сейчас ни о чем не говорить. Понимаешь?

Эйприл взяла тряпку и ушла в гостиную, точно усталая прилежная хозяйка, у которой еще горы несделанной работы.

«Вы только послушайте! – заходился назойливый радиоголос. – На большой осенней распродаже у Роберта Холла сумасшедшие скидки на весь ассортимент мужских шортов и джинсов! »

Фрэнк тупо смотрел на нетронутый стакан чая со льдом; сквозь плотную трясину смятения сумела пробиться лишь одна цепь связных мыслей: сегодня же воскресенье, вот почему дети у Кэмпбеллов, значит, времени на разговор почти не осталось.

– Нет, погоди! – сказал он, влетев в гостиную. – Отложи эту чертову тряпку и секунду послушай. Слушай! Во‑ первых, ты прекрасно знаешь, что любишь меня…

– Какое наслаждение быть просто пассажиром! – сказала миссис Гивингс, вцепившись в поручень дверцы.

В больничных поездках за рулем всегда был муж, и она не упускала случая поведать, какое облегчение приносит разлука с баранкой. Когда ежедневно наматываешь сотни миль, говорила миссис Гивингс, нет лучшего отдыха, чем устроиться на заднем сиденье, предоставив шоферские заботы кому‑ то другому. Однако в силу привычки она внимательно следила за дорогой, и на подъезде к повороту или запрещающему знаку ее правая нога вжималась в резиновый коврик. Заметив это, миссис Гивингс волевым усилием приказывала себе любоваться пейзажем, распустить спину и откинуться на сиденье. В доказательство полного самообладания она даже выпускала поручень и держала руку на колене.

– Ах, какой прелестный день! – щебетала она. – Взгляни, листочки только‑ только начали желтеть. Что может быть красивее ранней осени? Буйство красок и бодрящий воздух уносят меня к дорогим сердцу… ОСТОРОЖНО!

Нога ее ударила в коврик, а тело судорожно изогнулось, стремясь избежать столкновения с красным грузовиком, выезжавшим с боковой дороги.

– Я вижу, дорогая. – Говард мягко затормозил, пропуская грузовик, и затем снова плавно прибавил газ. – Расслабься и предоставь мне все заботы.

– Да, конечно. Извини, я понимаю, что веду себя глупо. – Миссис Гивингс несколько раз глубоко вдохнула; руки ее лежали на коленях, будто настороженные пугливые птички. – В такие дни внутри все трепыхается, а уж после столь долгого перерыва…

– Имя пациента? – спросила болезненно худая девушка за конторкой.

– Джон Гивингс. – Миссис Гивингс вежливо пригнула голову, следя за обкусанным карандашом, который прошествовал по отпечатанному списку и остановился, отыскав нужное имя.

– Кто вы?

– Родители.

– Вот, распишитесь и возьмите пропуск. Отделение «два‑ А», наверх и направо. Пациента вернуть к пяти часам.

Во внешнем холле отделения 2А супруги нажали звонок с табличкой «Вызов санитара», после чего смущенно присоединились к группе посетителей, осматривавших выставку художественного творчества пациентов. Картины являли собой весьма похожий портрет Дональда Дака, выполненный цветными карандашами, и представленную в пурпурно‑ багровых тонах сцену распятия, где солнце или луна имели тот же малиновый оттенок, что и капли крови, с тщательно выверенной равномерностью сочившиеся из раны на ребрах Спасителя.

Вскоре за дверью послышался глухой стук микропористых подошв, звякнули ключи, и на пороге возник грузный очкастый парень в белой униформе.

– Пропуска, пожалуйста, – сказал он и стал по двое запускать посетителей во внутренний холл – большую, тускло освещенную комнату со стульями и столами, блестевшими пластиковыми крышками; здесь проходили свидания с пациентами, которые не имели права на отлучку.

Большинство столов было занято, но разговоров почти не слышалось. За ближайшим к двери столом, держась за руки, сидела молодая негритянская пара; в мужчине пациента выдавало лишь то, что его вторая рука с пожелтевшими от напряжения костяшками отчаянно вцепилась в хромированную ножку стола, точно в леер качкого парусника. Чуть дальше пожилая женщина расчесывала спутанные космы парня, которому можно было дать и двадцать пять, и сорок лет; он ел банан, а голова его безвольно моталась вслед за движениями расчески.

Пристегнув связку ключей к поясу, санитар прошел в коридор и стал звучно выкликать имена, означенные в пропусках. В устье коридора, полнившегося разноголосицей настроенных на разные станции приемников, виднелся край уходившего вдаль навощенного линолеума и ножки железных кроватей.

Через некоторое время белоснежный санитар появился вновь, четко шагая во главе маленького неровного строя, который косолапо замыкал долговязый Джон Гивингс; одной рукой он застегивал кофту, а в другой держал картуз мастерового.

– Что, нынче узников выпускают на солнышко? – спросил он, поздоровавшись с родителями. – Надо же! Джон идеально прямо натянул картуз, чем завершил облик государственного иждивенца. – Ну пошли.

В машине все молчали; минуя ряды вытянутых кирпичных корпусов, административное здание, ромб софтбольного поля и ухоженный травянистый пятачок, посреди которого на белых древках высились флаги штата и США, они выехали с территории больницы и длинным щебеночным проселком направились к шоссе. Миссис Гивингс устроилась на заднем сиденье (там ей было удобнее, когда Джон сидел впереди) и, пытаясь определить настроение сына, разглядывала его затылок. Наконец она окликнула:

– Джон…

– М‑ м?

– У нас хорошая новость. Помнишь Уилеров, которые тебе так понравились? Кстати, они любезно пригласили заглянуть к ним, если будет желание. А новость в том, что они решили остаться. В Европу не поедут. Чудесно, правда?

Джон медленно обернулся:

– Что случилось?

– Ну, я не знаю… Что ты имеешь в виду, дорогой? – Миссис Гивингс натянуто улыбалась. – Почему что‑ то непременно должно случиться? Наверное, они все обсудили и передумали.

– То есть ты даже не спросила? Люди отважились на серьезный шаг, а потом вдруг похерили всю идею, но ты даже не спрашиваешь, в чем дело. Почему?

– Ну, я полагаю, меня это не касается. Об этом не спрашивают, дорогой, человек сам рассказывает, если хочет. – Пытаясь сгладить нравоучительность тона, которая могла озлобить сына, миссис Гивингс сморщилась в подобии веселой улыбки. – Разве нельзя просто порадоваться, что они остаются, не выпытывая, как да почему? Ой, вы только взгляните на эту прелестную силосную башню! Такая старая, такая красная! Прежде я не замечала ее, а вы? Наверное, самая высокая башня в округе.

– Башня изумительная, мам, – сказал Джон. – Новость про Уилеров чудесная, а ты прелесть. Да, пап? Она прелесть, верно?

– Все хорошо, Джон, – ответил Говард. – Давай‑ ка успокоимся.

Миссис Гивингс, чьи влажные пальцы в лоскуты истерзали спичечную книжицу, закрыла глаза и попыталась приготовить себя к тому, что нынче все пойдет наперекосяк.

Возле кухонной двери Уилеров дурное предчувствие окрепло. Хозяева были дома – обе машины стояли на месте, – но жилище имело странно неприветливый вид, словно здесь не ждали гостей. Никто не ответил на легкий стук в дверное стекло, в котором четко отражались небо, деревья, напрягшееся лицо миссис Гивингс и физиономии Говарда с Джоном, маячивших за ее спиной. Стукнув еще раз, из‑ под козырька ладони миссис Гивингс заглянула в дом. В кухне никого не было (на столе просматривался стакан чая со льдом), но из гостиной вылетел Фрэнк Уилер, и вид его был ужасен: казалось, сейчас он завопит, или разрыдается, или сотворит что‑ нибудь несусветное. Было ясно, что стука он не слышал, о приходе гостей не ведал и выскочил не с тем, чтобы открыть дверь, но в отчаянии бежать из дому. Отпрянуть миссис Гивингс не успела, и Фрэнк, увидев ее согбенную фигуру, пялившуюся на него сквозь стекло, вздрогнул, остановился и соорудил на лице улыбку, под стать ее собственной.

– Здрасьте, – сказал он, открыв дверь. – Милости просим.

Толпой они ввалились в гостиную, где застали Эйприл, вид которой тоже был ужасен: бледная и осунувшаяся, она заламывала пальцы прижатых к животу рук.

– Очень приятно вас видеть, – чуть слышно выговорила она. – Присаживайтесь. Извините за жуткий беспорядок.

– Мы не вовремя? – спросила миссис Гивингс.

– Что? Нет‑ нет, мы как раз… Что‑ нибудь выпьете? Или, может, чаю со льдом?

– Ой, спасибо, ничего не надо. Мы всего на минутку, только поздороваться.

Образовались две неловкие группы: Гивингсы рядком сидели, Уилеры подпирали стеллаж, сторонясь друг друга, но пытаясь наладить беседу. Лишь теперь миссис Гивингс отважилась на подозрение, что их скованность вызвана недавней ссорой.

– Скажите, что произошло? – спросил Джон, когда все остальные намертво смолкли. – Я слышал, вы передумали. Как же так?

– Да вот, знаете ли… – Фрэнк смущенно хмыкнул. – Вернее будет сказать, что кое‑ кто передумал за нас.

– Не понял.

Фрэнк бочком шагнул к жене и встал за ее спиной.

– Мне казалось, это уже вполне очевидно. Миссис Гивингс только сейчас заметила, во что одета Эйприл. Платье для беременных!

– Боже мой! Это потрясающе! – воскликнула она, соображая, что полагается делать в таких случаях. Встать и расцеловать хозяйку, что ли? Однако вид Эйприл не располагал к поцелуям. – Ну надо же! Не могу выразить, до чего я рада! Но ведь теперь вам потребуется дом больше, правда?

Миссис Гивингс отчаянно надеялась, что сын не ввяжется. Куда там!

– Мам, подожди. – Джон встал. – Помолчи секунду. Я не понимаю. – Он сверлил Фрэнка взглядом прокурора. – Что тут очевидного? Ну да, она беременна. И что? В Европе не рожают?

– Джон, ну что ты, ей‑ богу, – залепетала миссис Гивингс. – Нам вовсе ни к чему…

– Мам, не лезь, а? Я задал человеку вопрос. Если не хочет отвечать, он, полагаю, сам сообразит, как об этом сказать.

– Разумеется. – Фрэнк улыбался своим ботинкам. – Скажем так: в любой стране рекомендуется заводить детей лишь в том случае, если тебе это по карману. Так вышло, что мы сможем с этим справиться только здесь. Все, видите ли, все упирается в деньги.

– Ах вон оно что! – удовлетворенно кивнул Джон, переводя взгляд с Фрэнка на Эйприл и обратно. – Что ж, это веский довод.

Уилеры облегченно вздохнули, но миссис Гивингс вся напряглась, ибо по опыту знала: сейчас произойдет нечто совершенно жуткое.

– Деньги – всегда хорошая отговорка. – Сунув руки в карманы, Джон заходил по комнате. – Только не истинная причина. А в чем причина‑ то? Жена, что ль, отговорила?

Он послал ослепительную улыбку Эйприл, которая подошла к пепельнице загасить сигарету. Их взгляды на секунду встретились, и она отвернулась.

– Ну? – не отставал Джон. – Женушка решила, что не готова расстаться с ролью наседки? Не‑ не, не то. Я вижу. Она девочка крепкая. Крепкая, женственная и чертовски смышленая. – Он повернулся к Фрэнку. – Значит, дело в тебе. Что произошло?

– Джон, прошу тебя, – взмолилась миссис Гивингс. – Ты чересчур…

Но тот словно с цепи сорвался:

– Что случилось? Оробел, что ли? Решил, что здесь тебе все же лучше? Прикинул, что в Безнадежной Пустоте оно таки уютней… Ага! Гляньте на него! Что такое, Уилер! Горячо?

– Джон, ты невозможно груб! Говард, прошу тебя… Мистер Гивингс поднялся:

– Будет, сынок. Пожалуй, нам лучше…

– Ну и ну! – заржал Джон. – Знаешь, я не удивлюсь, если ты нарочно ее обрюхатил, чтобы всю оставшуюся жизнь прятаться за мамочкиным платьем.

– Теперь ты послушай. – Фрэнка трясло. Миссис Гивингс обомлела, увидев его стиснутые кулаки. – Ты уже наговорился, хватит. Кем ты себя возомнил? Заявляешься сюда и буровишь все, что придет в башку, но пора тебе знать…

– Он нездоров, Фрэнк, – пискнула миссис Гивингс и тотчас испуганно прикусила губу.

– Ах, нездоров! Простите, миссис Гивингс, но мне плевать, здоров он или болен, живой или труп. Только я хочу, чтобы свои вонючие мнения он держал у себя в психушке, где им самое место.

Повисла гнетущая тишина; все уже сгрудились в центре гостиной: миссис Гивингс кусала губы, Говард озабоченно расправлял на руке легкий дождевик, покрасневшая Эйприл разглядывала пол, Фрэнк, которого все еще трясло, шумно дышал и метал оскорбленные взгляды, полные вызова. Только Джон безмятежно улыбался и выглядел спокойным.

– Крутого мужика ты нашла себе, Эйприл, – подмигнул он, напяливая картуз. – Опора семьи, крепкий гражданин. Мне тебя жаль. Хотя вы, наверное, стоите друг друга. Знаешь, я вот сейчас смотрю на тебя и начинаю жалеть его. Сдается мне, ты устроила парню веселую жизнь, если он может доказать, что у него есть яйца, только заделав ребенка.

– Будет, Джон, – бормотал Говард. – Пойдем к машине.

– Эйприл, не могу найти слов для извинений… – прошептала миссис Гивингс.

– Ах да! – Джон отстранился от отца. – Жаль, жаль, жаль. Так хорошо, мам? Стольких «жаль» хватит? Черт, мне жаль и себя. Готов спорить, я самая жалкая на свете сволочь. Ведь если вникнуть, мне‑ то особо радоваться нечему, правда?

Что ж, думала миссис Гивингс, если в этом окаянном дне ничего уже не спасти, возрадуемся хотя бы тому, что Джон спокойно уходит. Осталось найти в себе силы пересечь комнату, покинуть этот дом, и тогда все закончится. Ан нет.

– Но все же одно меня радует. – Джон остановился в дверях. Когда он зашелся смехом и длинным прокуренным пальцем указал на слегка выпиравший живот Эйприл, миссис Гивингс поняла, что сейчас умрет. – Знаете, чему я радуюсь? Что не мне суждено быть тем ребенком.

Первое, что сделал Фрэнк после ухода Гивингсов, – налил и залпом опрокинул в себя полстакана виски.

– Молчи, – сказал он жене. От выпивки, ядром шлепнувшейся в желудок, его передернуло, он закашлялся. – Ничего не говори, сам догадаюсь. «Ты выглядел омерзительно». Да? И вот еще… – Следом за Эйприл Фрэнк потащился в гостиную, сверля гладкий затылок жены взглядом, в котором горели злость, стыд и униженная мольба. – «Все, что он говорил, – правда». Так? Ты ведь это хотела сказать?

– Теперь уже не надо. Ты сам все сказал.

– Неужели ты не видишь, что все не так? Неужели не понимаешь, что ужасно ошибаешься, если так думаешь?

Эйприл резко обернулась:

– Не понимаю. В чем ошибка?

– Он же безумен! – Фрэнк поставил стакан на подоконник, прижал к груди растопыренные пальцы обеих рук, а затем собрал их в напряженно дрожащие кулаки, чтобы выразить свою страстную искренность. – Безумен! А ты знаешь, чем определяется безумие?

– Нет. Чем же?

– Неспособностью общаться с другим человеком. Неспособностью любить.

Эйприл запрокинула голову, показав два ряда идеальных зубов, глаза ее превратились в блестящие щелочки, и смех ее жемчужинами рассыпался по комнате.

– Не… неспо… – пыталась она выговорить, – неспособностью…

Это была истерика. Хватаясь за мебель, чтобы не упасть, Эйприл бродила по комнате и безудержно хохотала. Фрэнк растерялся. В кино истеричных женщин мужчины успокаивали пощечинами; но киношные мужчины сами всегда были спокойны, что оправдывало раздачу оплеух. Фрэнк не был спокоен. Он остолбенел и лишь по‑ дурацки щелкал челюстью.

Наконец Эйприл рухнула в кресло, и Фрэнк предположил, что теперь хохот сменится слезами, как обычно происходило в кино, но он угас, словно никакой истерики не было, а просто человек отсмеялся после забавного анекдота.

– Ох, воистину ты златоуст, Фрэнк, – сказала она. – Если б можно было говорильней черное превращать в белое, лучше тебя никого бы не нашлось. Значит, я полоумная, раз не люблю тебя, да? Смысл такой?

– Нет. Не такой. Ты не полоумная, и ты меня любишь. Вот какой смысл.

Эйприл встала и попятилась от него.

– Но я тебя не люблю. – Глаза ее сверкали. – Мне противен один твой вид. Если ты ко мне подойдешь, если ты меня коснешься, я, наверное, закричу.

Тогда Фрэнк подошел и коснулся ее.

– Послушай, мал… – начал он, но Эйприл, спокойно глядя ему в глаза, завизжала.

Фальшивый, однако пронзительный и очень громкий визг заполнил весь дом. Когда он стих, Фрэнк заорал:

– Да пропади ты пропадом со своей гнусной, отвратительной… Куда, тварь!

Эйприл шмыгнула в сторону и загородилась стулом, который Фрэнк вырвал и шваркнул о стену, сломав его ножку.

– И что теперь? – подзуживала Эйприл. – Ударишь? Чтоб показать, как любишь меня?

– Нет. – Фрэнк вдруг почувствовал в себе огромную силу. – Не беспокойся. Пачкать о тебя руки не стану. Слишком много чести. Ты пустышка… – От сознания, что детей нет и никто не придет, голос Фрэнка роскошествовал в гулком доме, набирая звучность. – Никчемная скорлупа, под которой ни хера нет… – Впервые за долгое время появилась возможность для открытой полномасштабной схватки, и Фрэнк, задыхаясь и кружа по комнате, вовсю ею пользовался. – Какого хрена ты живешь в моем доме, если так меня ненавидишь? А? Отвечай! На хера ты носишь моего ребенка? – Совсем как Джон, он выставил палец на ее живот, – Чего ж ты от него не избавилась, когда могла? Так вот что я тебе скажу… – Сжимавшая горло лапа чуть ослабила хватку, и потому его слова, выговоренные тщательно и спокойно, прозвучали с небывалой искренностью: – Лучше б ты его скинула.

Получилась отличная финальная реплика. Перед глазами все плыло, когда Фрэнк стремглав бросился из гостиной, проскочил через холл и влетел в спальню, где пинком закрыл дверь и, плюхнувшись на кровать, саданул кулаком в ладонь. Вот так вот!

Здорово сказал. Но так ли это? Он вправду этого хотел?

– Да! – прошептал Фрэнк. – Да, да, да!

Он шумно дышал ртом, сердце стучало, как барабан; Фрэнк сомкнул пересохшие губы, сглотнул, и теперь слышалось одно лишь его сопение. Понемногу оно стихло, бешеный ток крови унялся, и Фрэнк стал различать окружающие предметы: оконные шторы, подсвеченные заходящим солнцем, яркие пузырьки и флаконы на туалетном столике, белую ночную сорочку Эйприл в платяной нише, где аккуратно выстроились туфли на высоком каблуке, балетки и затертые синие тапочки.

Наступила тишина; Фрэнк жалел, что заточил себя в спальне, – хотелось выпить. Потом он услышал, как хлопнула кухонная дверь, за ней сетчатая, и его охватила знакомая паника: Эйприл уходит!

Фрэнк бесшумно пронесся к выходу, надеясь ее перехватить и что‑ нибудь сказать, все что угодно, прежде чем она заведет машину. Однако ни в машине, ни рядом с ней Эйприл не было. Она исчезла. Чувствуя, как трясутся щеки, Фрэнк обежал дом и обалдело собрался на второй круг, когда разглядел ее в рощице. Эйприл неловко взбиралась на холм; среди камней и деревьев она казалась совсем маленькой. Фрэнк припустил через лужайку, прыжком одолел каменный заборчик и стал продираться сквозь кустарник, тревожась, что она и впрямь спятила. Кой черт ее туда понес? Вот сейчас он ее догонит, повернет к себе и увидит идиотскую улыбку вкупе с бессмысленным взглядом…

– Не подходи! – крикнула Эйприл. – Послушай…

– Не подходи, я сказала! Неужели и здесь не дашь мне покОя?

Отдуваясь, Фрэнк остановился в нескольких ярдах ниже по склону. Слава богу, не рехнулась, взгляд ясный. Но здесь скандалить нельзя – их отовсюду видно и слышно.

– Эйприл, я ляпнул сгоряча. Я вовсе не хотел того, о чем сказал, правда.

– Все балаболишь? Что ж надо сделать, чтобы ты заткнулся? – Она обхватила ствол дерева.

– Спустись, пожалуйста. Чего тебя туда понесло…

– Хочешь, чтобы я опять заорала? Изволь, если скажешь еще хоть слово. Обещаю.

Если она завопит, ее услышат в каждом доме на Революционном Холме. Услышат и за Холмом, у Кэмпбеллов. Фрэнку ничего не оставалось, как в одиночестве тем же путем вернуться в дом.

Через кухонное окно он мрачно следил за Эйприл – сначала пригнувшись, а потом сидя на стуле, который задвинул в тень, чтобы самому оставаться незримым.

Она ничего не делала, так и стояла, прислонившись к дереву; в сгустившихся сумерках ее было уже трудно различить. Вспыхнуло желтое пламя, потом возник красный уголек сигареты; он описывал плавные дуги, затем погас, и роща погрузилась во тьму.

Фрэнк упрямо вглядывался в черневшие деревья, но вдруг совсем рядом увидел бледный силуэт, который через лужайку направлялся к дому. Едва успев скрыться в гостиной, Фрэнк услышал, что жена сняла трубку и набирает номер.

Голос ее звучал абсолютно спокойно:

– Милли? Привет… Ага, недавно ушли. Слушай, хочу попросить тебя об одолжении. Понимаешь, мне нездоровится, наверное, грипп, а Фрэнк совсем измотан. Ничего, если дети у вас переночуют?.. Ой, чудесно, Милли, спасибо… Нет, не беспокойся, вчера я их искупала… Я знаю, они обрадуются, им у вас очень нравится… Ну тогда пока. Утром я позвоню.

Потом она вошла в гостиную и зажгла свет, от яркости которого оба замигали и сощурились. Растерянность, охватившая Фрэнка, заглушила все другие чувства. Казалось, Эйприл тоже растеряна; она прошла к дивану и улеглась лицом к спинке.

Прежде в подобных случаях Фрэнк садился в машину и ехал куда глаза глядят, останавливаясь в каждом расцвеченном огнями баре, где высыпал деньги на мокрую стойку, угрюмо слушал долгие препирательства официанток с пьяными строителями, бросал монеты в лязгающий музыкальный аппарат, а затем снова на скорости пожирал ночь, покуда его не смаривала усталость.

Нынче на подвиги не тянуло. Беда в том, что раньше ничего подобного не случалось. Он был физически не в состоянии выйти во двор и завести машину, не говоря уже о том, чтобы сесть за руль. В ушах звон, ноги ватные – слава богу, что можно остаться под панцирем дома. Сил достало лишь на то, чтобы уковылять в спальню; однако, невзирая на отчаяние, он сообразил прихватить с собой бутылку виски.

Не раздеваясь, Фрэнк рухнул в постель и всю ночь пропотел в ярких кошмарах. Временами сквозь сон мнилось, будто Эйприл ходит по дому; под утро он разлепил глаза и четко увидел ее на краю постели. Или померещилось?

– Малыш… – прошептали его спекшиеся губы. – Маленькая, не уходи… – он взял ее руку, – …прошу, останься…

– Ш‑ ш‑ ш… все хорошо. – Она стиснула его пальцы. – Все хорошо, Фрэнк. Спи…

Ее голос и прохладная рука принесли волшебный покой, было уже все равно, сон это или явь, и Фрэнк нырнул в блаженное забытье без сновидений.

А потом пришла ярко‑ желтая боль подлинного одинокого пробуждения; на секунду возникла мысль не идти на работу, но тотчас вспомнилось, что сегодня «организационная встреча». Фрэнк соскреб свои дрожащие члены и доставил их в ванную, где осторожно подверг пытке душем и бритьем.

Пока он одевался, в сердце закралась нелепая беспричинная надежда. Вдруг это был не сон? Что если она и впрямь с ним говорила, сидя на краю постели? В кухне надежда окрепла. Зрелище изумляло.

Стол был аккуратно накрыт к завтраку. На двоих. Кухня полнилась солнцем, ароматами кофе и бекона. В свежем платье для беременных Эйприл стояла у плиты и смущенно улыбалась.

– С добрым утром, – сказала она.

Захотелось пасть на колени и обнять ее ноги, но Фрэнк сдержался. Что‑ то – возможно, ее смущенная улыбка – подсказало, что лучше этого не делать, но подыграть в странном искусном притворстве, будто вчера ничего не произошло.

– Доброе утро, – ответил Фрэнк, избегая ее глаз. Он сел к столу и развернул салфетку. Невероятно.

Еще не бывало, чтобы наутро после схватки все шло так гладко; хотя подобных стычек тоже никогда еще не было, думал Фрэнк, неверной рукой поднимая стакан с апельсиновым соком. Может, они израсходовали весь боезапас? Может, вот так оно и бывает, когда больше нечего сказать ни в обвинение, ни в прощение?

– Правда же… нынче прекрасное утро? – выговорил он.

– Да. Тебе омлет или яичницу?

– Все рав… пожалуй, омлет, если нетрудно.

– Хорошо, я тоже буду омлет.

Вскоре они вместе сидели за столом, изредка обращаясь один к другому с вежливой просьбой передать тост или масло. Поначалу Фрэнк стеснялся есть. Он словно опять стал семнадцатилетним юнцом, который впервые пригласил девушку в ресторан и которому одна мысль о том, чтобы набить рот и жевать, кажется непростительно вульгарной; сейчас его спасло то же, что и тогда: нежданный волчий аппетит.

– Иногда неплохо позавтракать без детей, – сказал Фрэнк, проглотив очередной кусок.

– Да, – ответила Эйприл. Ее омлет остался нетронутым, и кофейная чашка слегка дрожала в руке, но в целом она выглядела абсолютно спокойной. – Я подумала, тебе надо хорошенько поесть. Ведь сегодня ответственный день. Заседание с Поллоком.

– Да, верно.

Надо же, не забыла! Фрэнк скрыл радость за небрежной кривой ухмылкой, с которой всегда говорил о конторе:

– Ерунда.

– Полагаю, очень важная ерунда, по крайней мере для них. А что конкретно ты будешь делать? В смысле, пока не начнутся разъезды? Ты почти не рассказывал.

Она шутит, что ли?

– Разве? Дело в том, что я и сам‑ то не очень знаю. Поллок это называет «обрисовать кое‑ какие детали», что, видимо, означает сидеть и слушать, как он витийствует. Делать вид, будто разбираешься в компьютерах. Весь сыр‑ бор из‑ за того, что компания намерена закупить большой компьютер, мощнее «Нокс‑ пятьсот». Во всяком случае, это мое мнение. Я тебе рассказывал?

⇐ Предыдущая 10 11 12 13 14 151617 18 19 Следующая ⇒