Примечание 9 страница

– Залезай, Джул, – говорю я. – Давай. Поехали отсюда.

Но он не лезет. Он ставит ногу на вращающуюся ступицу заднего колеса и, держась одной рукой за стойку, заносит в повозку другую ногу; ступица плавно вращается у него под подошвой, а он садится на корточки и смотрит прямо вперед, неподвижный, сухой, с деревянной спиной, словно вырезанный целиком из сухого дерева.

КЕШ

Ничего другого не оставалось. Либо отправить его в Джексон, либо Гиллеспи подаст на нас в суд – он как‑ то дознался, что Дарл поджег сарай. Не знаю уж как, но дознался. Вардаман видел, как он поджег, но божится, что никому не сказал, кроме Дюи Дэлл, а она велела никому не рассказывать. Однако Гиллеспи дознался. Да и без этого рано или поздно сообразил бы. Еще ночью мог догадаться – по тому, как вел себя Дарл.

И папа сказал:

– Видно, больше нечего делать.

А Джул сказал:

– Хочешь, сейчас его укоротим?

– Укоротим?

– Поймаем и свяжем, – сказал Джул. – Или будешь дожидаться, когда он повозку с мулами подожжет к чертям?

Но это было ни к чему.

– Это ни к чему, – сказал я. – Похороним ее – и тогда уж. – Человеку сидеть под замком до конца дней – пусть получит напоследок хоть какое удовольствие.

– По‑ моему, он должен быть там с нами, – говорит папа. Видит Бог, мне досталось испытание. Беда идет, другую ведет.

Я иногда задумываюсь, кто имеет право решать, нормальный человек или ненормальный. Иногда мне кажется, что нет между нами совсем нормального и совсем ненормального, и кто он есть – мы договариваемся и решаем. Выходит, не то важно, что человек делает, а то, как большинство людей посмотрит на его дела.

Уж больно крут с ним Джул. Конечно, ведь это Джулова коня продали, чтобы довезти ее до города, и, можно сказать, Дарл хотел сжечь стоимость его коня. Но я не раз думал – и до того, как переправились через реку, и после, – что Бог оказал бы нам милость, если бы забрал ее из наших рук и Сам как‑ либо ей распорядился, и мне казалось, что Джул шел против воли Божьей, когда старался вытащить ее из реки, а когда Дарл рассудил, что кому‑ нибудь из нас надо что‑ то делать, я порой думаю, что он поступил правильно. Но если человек поджигает чужой сарай, подвергает опасности скот, губит имущество, для этого, по‑ моему, нет оправданий. Вот когда я считаю человека ненормальным. Вот когда он не может смотреть на вещи, как остальные люди. И тогда, по‑ моему, с ним надо поступать так, как большинство людей считает правильным – ничего другого не остается.

А все‑ таки стыдно. Люди, похоже, отошли от старой правильной заповеди, которая говорит: гвозди вгоняй по шляпку и края затесывай чисто, как будто строишь для себя, для своего удобства. А люди, они ведь как – у одних вроде ровные, красивые доски, хоть суд из них строй, а у других – кругляк корявый, на курятник только годится. Но лучше построить крепкий курятник, чем худой суд, а крепко строят или худо – так то не ради удовольствия своего или неудовольствия.

Мы поехали по улице к площади, и он сказал:

– Надо сперва Кеша отвезти к доктору. Оставим его там, а потом вернемся.

В том‑ то и дело. Мы‑ то с ним родились почти что подряд, а Джул, Дюи Дэлл, Вардаман стали появляться только лет через десять. Конечно, и они мне родные, но не знаю. А я – старший и думаю, как же он мог это сделать? – не знаю.

Папа смотрел на меня, потом на него, жевал ртом.

– Поехали, – я сказал. – Сперва это сделаем.

– Ей бы хотелось, чтобы мы все там были, – говорит папа.

– Сперва Кеша отвезем к доктору, – сказал Дарл. – Она подождет. Она уже девять дней ждала.

– Не понимаете вы, – говорит папа. – С кем ты был молодым, и ты в ней старился, а она старилась в тебе, видел, как подходит старость, и мог услышать от нее, что это не важно, и знал, что это правда жизни, всех наших горестей и тягот. Не понимаете вы.

– Нам еще выкопать надо, – я говорю.

– Тебе и Армстид и Гиллеспи сказали: дай знать вперед, – говорит Дарл. – Кеш, хочешь, сейчас поедем к Пибоди?

– Нет, – я сказал. – Теперь совсем отпустило. Все надо делать по порядку.

– Если бы было выкопано, – говорит папа. – А мы и лопату забыли.

– Да, – сказал Дарл. – Я пойду в скобяной магазин. Придется купить.

– Она денег стоит, – говорит папа.

– Что же, пожалеешь для нее? – говорит Дарл.

– Иди покупай лопату, – сказал Джул. – Ну‑ ка, дай мне деньги.

Но папа не остановился.

– Лопату, я думаю, достанем, – сказал он. – Есть же здесь христиане.

Так что Дарл остался, и мы поехали дальше, а Джул сидел на корточках на задке и смотрел Дарлу в затылок. Он был похож на бульдога – это такая собака, которая не лает, а сидит на веревке и только смотрит, на кого задумала броситься.

Так он сидел все время, что мы стояли перед домом миссис Бандрен, слушал музыку, твердыми белыми глазами смотрел в затылок Дарлу.

Музыка играла в доме. Граммофон ее играл. Прямо как живой музыкальный оркестр.

– Хочешь, поедем к Пибоди? – спросил Дарл. – Они тут подождут и скажут папе, а я отвезу тебя к Пибоди и вернусь за ними.

– Нет, – я сказал.

Надо похоронить, коль мы уже так близко и только ждем, когда папа лопату одолжит. Он ехал по улице, пока мы не услышали музыку.

– Может, здесь найдется, – сказал он. Он остановился у дома миссис Бандрен. Словно знал наперед. Думаю порой: хорошо бы работящий человек видел работу так далеко вперед, как ленивый видит лень. И вот, словно наперед знал, остановился он перед этим новым домиком, где играла музыка. Мы ждали и слушали. Думаю, он мог бы выторговать у Сюратта такую вещь за пять долларов. Утешительная штука, эта музыка. – Может, здесь найдется, – папа говорит.

– Ну что, Джул сходит, – спрашивает Дарл, – или лучше мне, думаешь?

– Думаю, лучше я, – говорит папа. Он слез, пошел по дорожке вокруг дома к черному ходу. Музыка замолчала, потом снова заиграла.

– И у него такой будет, – сказал Дарл.

– Да, – сказал я. Он словно знал, словно видел сквозь стены и на десять минут вперед.

Только минут получилось побольше десяти. Музыка замолчала и не играла довольно долго – пока папа разговаривал с ней у задней двери. Мы ждали в повозке.

– Давай отвезу тебя к Пибоди, – сказал Дарл.

– Нет, – я сказал. – Мы ее похороним.

– Если он когда‑ нибудь придет оттуда, – сказал Джул и начал ругаться. Потом стал слезать с повозки. – Я пошел.

Тут мы увидели папу. Он вышел из‑ за дома с двумя лопатами. Положил их в повозку, забрался, и поехали дальше. Музыка так и не заиграла. Папа оглянулся на дом. Он немного поднял руку, и я увидел, что в окне немного отодвинулась занавеска и показалось ее лицо.

Но страннее всех Дюи Дэлл себя повела. Я удивился. Я понимаю, почему люди называли его чудным, но никто на него и не обижался поэтому. Вроде сам он тут ни при чем, как и ты, и злиться на это – все равно, что злиться на лужу, если ступил туда и забрызгался. А еще мне всегда казалось, что он и Дюи Дэлл многое понимают между собой. И если бы я захотел сказать, кого из нас она больше любит, я бы сказал – Дарла. Но когда мы зарыли и заровняли, выехали из ворот и свернули в проулок, где ждали те люди, когда они вышли и подступили к нему, а он отскочил назад, то первой, раньше Джула, на него кинулась она. И тут я, кажется, понял, как узнал Гиллеспи причину пожара. Она не промолвила ни слова, даже не взглянула на него, но, когда те люди сказали ему, чего им надо, что хотят забрать его, она кинулась на него, как дикая кошка, и одному из них пришлось бросить Дарла и держать ее, а она дралась и царапалась, как дикая кошка; другой вместе с папой и Джулом повалили Дарла и прижали к земле, а он лежал на лопатках, глядел на меня и говорил:

– Я думал, ты‑ то мне скажешь. Не думал, что ты не скажешь.

– Дарл, – сказал я. Но он опять стал биться – и он, и Джул, и второй человек, а первый держал Дюи Дэлл, а Вардаман кричал, и Джул приговаривал:

– Убить его. Убить паскуду.

Нехорошо. Как нехорошо. Худое дело не сходит с рук. Не сходит. Я хотел ему объяснить, а он сказал только:

– Я думал, ты‑ то мне скажешь. Не потому я… – сказал и начал смеяться. Второй человек оттащил от него Джула, а он сидел на земле и смеялся.

Я хотел ему объяснить. Если б только я мог подойти, сесть хотя бы. Но я попробовал ему объяснить; он перестал смеяться и глядел на меня снизу.

– Ты хочешь, чтобы меня увезли? – спросил он.

– Тебе лучше будет, – я сказал. – Там будет спокойно, никаких волнений, ничего. Тебе будет лучше, Дарл.

– Лучше, – сказал он. И опять начал смеяться. – Лучше, – еле выговорил от смеха. Он сидел на земле и смеялся, смеялся, а мы глядели на него. Нехорошо. Как нехорошо. Будь я неладен, не понимаю, над чем тут смеяться. Нет человеку оправдания, если нарочно губит то, что другой построил в поте лица и что хранило плоды его труда.

Но не знаю, есть ли у кого право говорить, что – сумасшествие, а что – нет. Словно бы в каждом человеке сидит кто‑ то такой, кто превзошел и безумие и разум, и наблюдает разумные и безумные дела его с одинаковым ужасом и одинаковым изумлением.

ПИБОДИ

Я сказал:

– Конечно, когда прижмет, можно отдаться Биллу Варнеру, чтобы он лечил тебя, как бессмысленного мула, но, если ты Ансу Бандрену дал загипсовать себя цементом, у тебя, ей‑ богу, больше лишних ног, чем у меня.

– Они хотели, чтобы мне полегче было, – сказал он.

– Хотели, дьяволы, – сказал я. – Какого дьявола Армстид‑ то разрешил уложить тебя опять на повозку?

– Да уж оно ощутительно сделалось. Некогда нам было ждать.

Я только посмотрел на него.

– А нога нисколько не беспокоила, – сказал он.

– Разлегся тут и будешь мне рассказывать, что шесть дней ехал на повозке без рессор, со сломанной ногой и она тебя не беспокоила.

– Сильно не беспокоила.

– Хочешь сказать, Анса она мало беспокоила? Так же мало, как завалить этого беднягу посреди улицы и заковать в наручники, словно убийцу. Рассказывай. Расскажи еще, что тебя не будет беспокоить, когда тебе вместе с цементом снимут с ноги шестьдесят квадратных дюймов кожи. И не беспокоит, что до конца дней будешь хромать на одной короткой ноге, – если еще встанешь на ноги. Цемент, – я сказал. – Черт возьми, ну что бы стоило Ансу отвезти тебя на ближайшую лесопилку и сунуть твою ногу под пилу? Вот бы и вылечил. А потом бы ты сунул его шеей под пилу и вылечил всю семью… Кстати, сам‑ то он где? Что новенького затеял?

– Лопаты одолжил, теперь понес обратно.

– Вот правильно, – я сказал. – Конечно, ему надо одолжить лопату, чтобы похоронить жену, – а лучше бы прямо могилу одолжить. Жаль, и его заодно не положили… Больно?

– Можно сказать, нет, – ответил он. А у самого пот по лицу течет, крупный, как горох, и лицо – цвета промокательной бумаги.

– Ну конечно, нет. К следующему лету прекрасно будешь ковылять на этой ноге. И она не будет тебя беспокоить – нисколько, можно сказать… Считай, тебе повезло, что второй раз сломал ту же ногу.

– Вот и папа говорит то же самое.

МАКГАУЭН

Стою я за шкафом с лекарствами, наливаю шоколад, как вдруг приходит Джоди и говорит:

– Слушай, Комар, там у нас женщина хочет к доктору, я спросил, какого доктора ей надо, а она говорит: «Мне нужно к доктору, который здесь работает», – я говорю: «Никакого доктора тут нет», – а она все равно стоит и заглядывает.

– Что за женщина? – спрашиваю. – Скажи, чтобы поднялась в кабинет к Алфорду.

– Деревенская, – говорит.

– В суд ее отправь. Скажи, все доктора уехали в Мемфис на съезд парикмахеров.

– Ладно, – он говорит и собирается уходить. – А для деревенской – довольно симпатичная.

– Постой, – говорю. Он стоит, а я пошел и глянул в щелку. Но разглядел немного – только что нога у ней хорошая против света. – Говоришь, молодая?

– Для деревенской – прямо цветочек.

– Подержи‑ ка, – я говорю и даю ему шоколад.

Снял фартук, вышел туда. Очень симпатичная. И черноглазая – из таких, что может и ножом пырнуть, если обманешь. Очень симпатичная. Больше никого в зале не было; обеденное время.

– Чем могу служить? – я спрашиваю.

– Вы доктор?

– А кто же, – говорю. Она перестала глядеть на меня и озирается. Спрашивает:

– Можно, мы туда зайдем?

Было четверть первого, но я пошел и сказал Джоди, чтобы посматривал и свистнул мне, если старик появится, – он раньше часа никогда не приходит.

– Брось ты это, – Джоди говорит. – Вышибет он тебя под зад коленкой.

– Он до часа не приходит. Увидишь, когда зайдет на почту. Только смотри не проморгай, свистни мне.

– Что ты затеял? – спрашивает.

– Ты давай смотри. Потом расскажу.

– А меня потом не пустишь?

– Тебе тут что? – говорю. – Питомник, черт возьми? Следи за стариком. Я удаляюсь на совещание.

И ушел в заднюю комнату. Остановился у зеркала, пригладил волосы, потом захожу за шкаф с прописями, она там ждет. Смотрит на лекарства, потом смотрит на меня.

– Так, – говорю, – мадам. Какие у нас затруднения?

– Женские, – говорит, – затруднения. – И смотрит на меня. – У меня есть деньги.

– Ага, – говорю. – У вас есть женские затруднения или вы хотите женских затруднений? Если так, вы правильно выбрали доктора. – Ну, деревенские. Сами не знают, чего им надо, а когда знают, сказать не могут.

Часы показывали двадцать минут первого.

– Нет, – говорит.

– Что «нет»?

– Этого у меня нет, – говорит. – Вот в чем дело.

Смотрит на меня. – Деньги у меня есть.

Тогда я понял, про что она толкует.

– Ага, – говорю. – У вас что‑ то есть в животе, и вы этому не рады. – – Деньги у меня есть, – говорит. – Он сказал, в аптеке продают от этого.

– Кто так сказал?

– Он. – И смотрит на меня.

– Не хотите выдавать имя, – говорю. – Который желудь вам в живот посадил? Он и сказал? – Молчит. – Вы ведь не замужем?

Кольца на ней не было. Но они там, может, и не слышали про кольца.

– Деньги у меня есть, – говорит. И показала мне – в платок увязаны, десять зеленых.

– Что есть, то есть, – говорю. – Он вам дал?

– Да, – отвечает.

– Который? – спрашиваю. Смотрит на меня. – Который из них?

– Один только есть, – говорит. И смотрит на меня.

– Ладно, ладно.

Она молчит. В подвале то плохо, что выход только один – и на внутреннюю лестницу. На часах двадцать пять первого.

– У такой красивой девушки, – говорю.

Смотрит на меня. И деньги начала в платок увязывать. Я говорю:

– Извините, я на минуту. – Захожу за шкаф. – Ты знаешь, – говорю, – как один ухо вывихнул? А теперь рыгнет и сам не слышит.

– Пока старик не пришел, выведи ты ее из задней комнаты, – Джоди говорит.

– Если ты будешь в торговом зале, за что он, кстати, тебе жалованье платит, он, кроме меня, никого не поймает.

Джоди пошел прочь, нехотя.

– Комар, что ты с ней будешь делать?

– Не могу тебе сказать, – отвечаю. – Это неэтично. Ты иди туда и следи.

– Слушай, Комар.

– Да ладно, ладно, ничего не будет, только лекарство пропишу.

– За женщину, может, и ничего бы не сделал, но, если узнает, что лазишь в шкаф, под зад коленкой так получишь, что в подвал улетишь.

А сам ушел обратно. На часах без четверти час. Она деньги в платок увязывает. Говорит:

– Вы не доктор.

– А кто же? – спрашиваю. Разглядывает меня. – Что, молодой чересчур или чересчур интересный? – спрашиваю. – У нас тут раньше лечили старые доктора‑ подагрики. Джефферсон был вроде богадельни для старых докторов. Но дела стали идти все хуже, люди хворали все меньше, и в один прекрасный день до людей дошло, что женщины‑ то здесь совсем уже не хотят болеть. Тогда всех старых врачей выгнали и позвали нас, молодых, интересных, чтобы нравились женщинам, – тогда женщины опять стали болеть, и врачебные дела пошли веселее. Теперь это делают по всей стране. Неужели не слыхали? Это потому, наверно, что вам доктор никогда не был нужен.

– Теперь нужен, – говорит.

– И вы его правильно выбрали. Я вам уже сказал.

– У вас что‑ нибудь есть от этого? – она спрашивает. – Деньги у меня есть.

– Ну, – говорю, – доктор, конечно, много чего узнает, пока учится каломель развешивать; хочешь не хочешь – узнаешь. Но я не выяснил, что вас беспокоит.

– Он сказал, можно что‑ то купить. Сказал, я могу купить в аптеке.

– А название не сказал? – спрашиваю. – Вы сходите к нему, спросите.

Она перестала смотреть на меня и вертит свой платок в руках.

– Мне надо что‑ то сделать, – говорит.

– Что, очень надо? – Смотрит на меня. – Доктор ведь много чему научается, людям даже невдомек, сколько он знает, но он не должен говорить все, что знает. Это против закона.

Из зала Джоди зовет:

– Комар.

– Извините, я на минуту. – Иду туда. – Его увидел? – спрашиваю.

– Ты не кончил еще? Может, ты сюда выйдешь и сам проследишь, а я ее проконсультирую?

– Может, ты яичко снесешь? – говорю я. Возвращаюсь. Она на меня смотрит. – Вы, конечно, понимаете, что меня могут посадить в тюрьму, если сделаю, о чем просите. Потеряю диплом, – говорю, – и придется идти работать. Вы понимаете?

– У меня всего десять долларов. Можно, я остальные в будущем месяце принесу?

– Всего‑ то? – я говорю. – Десять долларов? Понимаете, моим знаниям и сноровке цены нет. А тут какая‑ то жалкая десятка.

Смотрит на меня. Даже не моргнула.

– А что вы хотите?

На часах без четырех час. Я решил, что пора ее выпроваживать, говорю:

– Угадайте с трех раз, а нет – сам покажу.

Она даже не моргает.

– Мне надо что‑ то сделать. – Оглядывается назад и вокруг, потом смотрит в сторону зала. – Сперва дайте лекарство, – говорит.

– Ты, что же, прямо сейчас готова? Здесь?

– Сперва дайте лекарство.

Ну, беру мерный стакан, становлюсь к ней спиной и выбираю бутылку безобидную – потому что кто держит яд где попало в бутылке без ярлыка, по нему тюрьма плачет. А пахнет скипидаром. Отлил ей в стакан и даю. Понюхала и смотрит на меня, стакан под носом.

– Скипидаром пахнет.

– А как же, – говорю, – Это начало лечения. В десять вечера придешь, дам тебе остальное, и сделаем операцию.

– Операцию? – она говорит.

– Больно не будет. У тебя уже была такая операция. Клин клином вышибают, слыхала?

Смотрит на меня.

– А поможет?

– Конечно, поможет. Если придешь.

Ну, выпила она, что там было, глазом не моргнув, и ушла. А я в зал.

– Ну, сумел? – спрашивает Джоди.

– Что сумел?

– Да ладно тебе, – он говорит. – Я же не собираюсь отбивать.

– А‑ а, с ней, – говорю. – Ей просто лекарство понадобилось. У ней сильная дизентерия, стесняется сказать при посторонних.

Дежурство в этот вечер все равно было мое, так что я помог старому паразиту все проверить, нахлобучил на него шляпу и в половине девятого выпроводил из лавочки. Дошел с ним до угла и потом еще смотрел, пока он не миновал два фонаря и не скрылся из виду. Тогда я вернулся, подождал до половины десятого, выключил весь свет спереди, только сзади оставил лампочку, запер дверь, потом насыпал шесть капсул тальком, немного прибрался в подвале и сижу, жду.

Пришла ровно в десять, часы еще не начали бить. Открываю, входит быстрым шагом. Я выглянул за дверь – там никого, только мальчишка в комбинезоне сидит на обочине тротуара.

– Тебе чего? – спрашиваю. Он молчит, только смотрит на меня. Я запер дверь, выключил свет и пошел в заднюю комнату. Она стоит и ждет. В этот раз на меня не посмотрела.

– Где? – спрашивает.

Я дал ей коробку с капсулами. Держит в руке, смотрит на капсулы.

– А это правда поможет?

– Правда, – говорю. – Когда проделаешь остальное лечение.

– Где его делать?

– В подвале.

ВАРДАМАН

Теперь она шире и светлее, но магазины темные, потому что все ушли домой. Магазины темные, но огни проходят по стеклам, когда мы проходим. Вокруг суда огни в деревьях. Они уселись на деревьях, а суд темный. Часы на нем смотрят на все четыре стороны, потому что они не темные. Луна тоже не темная. Не очень темная. Дарл он уехал в Джексон мой брат Дарл мой брат. А он был в той стороне, блестел на рельсах.

– Дюи Дэлл, пошли в ту сторону, – говорю я.

– Зачем? – говорит Дюи Дэлл. Рельсы блестели за стеклом, он красный на рельсах. Но она сказала, его не продадут городским ребятам. – Нет, он на Рождество там будет, – говорит Дюи Дэлл. – Придется тебе подождать, когда его снова выставят.

Дарл уехал в Джексон. Много людей не уехало в Джексон Дарл мой брат Мой брат едет в Джексон.

Мы идем, а огни поворачиваются вокруг, уселись на деревьях. Со всех сторон одинаково. Они идут вокруг суда, а потом их не видать. Зато видать в черных окнах. Все ушли домой спать, кроме меня и Дюи Дэлл.

На поезде едет в Джексон. Мой брат.

В этом магазине свет горит, в глубине. За стеклом два больших стакана с газировкой, красной и зеленой. Двум людям их не выпить. Двум мулам не выпить. Двум коровам не выпить. Дарл.

К двери подходит человек. Он смотрит на Дюи Дэлл.

– Здесь подожди, – говорит Дюи Дэлл.

– Почему нельзя зайти? Я тоже хочу зайти.

– Здесь подожди.

– Ладно.

Дюи Дэлл входит.

Дарл мой брат. Дарл сошел с ума.

На тротуаре жестче сидеть, чем на земле. Он в открытой двери. Смотрит на меня. Спрашивает: «Тебе чего? » Голова прилизанная. У Джула иногда прилизанная. У Кеша голова не прилизанная. Дарл поехал в Джексон мой брат Дарл На улице он съел банан. Может, лучше бананов хочешь? сказала Дюи Дэлл. Подожди до Рождества. Тогда его выставят. Тогда его увидишь. Теперь мы купим бананов. Купим полный пакет, я и Дюи Дэлл. Он запирает дверь. Дюи Дэлл там. Свет погас.

Он уехал в Джексон. С ума сошел, а в Джексон уехал. Много людей не сошли с ума. Папа, Кеш, Джул, Дюи Дэлл и я, мы не сошли с ума. Мы с ума никогда не сходили. И в Джексон не поехали. Дарл.

Давно слышу корову, стучит копытами по улице. Потом выходит на площадь. Идет через площадь, голову опустила, стучит копытами. Мычит. До того как замычала, на площади ничего не было, но площадь была не пустая. Теперь замычала, и площадь стала пустая. А она идет дальше, понурилась, стучит копытами. Она мычит. Мой брат – Дарл. Он поехал в Джексон на поезде. Поехал на поезде не для того, чтобы сойти с ума. Он сошел с ума у нас в повозке. Дарл. Она там долго пробыла. И корова ушла уже. Долго. Она была там дольше, чем корова. Но не дольше, чем пустая. Дарл мой брат. Мой брат Дарл.

Дюи Дэлл выходит. Смотрит на меня.

– Пойдем теперь в ту сторону, – говорю я. Она смотрит на меня.

– Не поможет, – говорит она. – Вот подлец.

– Дюи Дэлл, что не поможет?

– Знаю, что не поможет, – говорит она. Она ни на что не смотрит. – Знаю.

– Пошли в ту сторону, – говорю я.

– Нам надо обратно в гостиницу. Поздно. Надо потихоньку пробраться.

– Все равно, давай пойдем туда, посмотрим?

– Ты же лучше хотел бананов. Хотел бананов?

– Ладно. Мой брат сошел с ума, и он уехал в Джексон. Джексон дальше ума.

– Не поможет, – говорит Дюи Дэлл. – Знаю, что не поможет.

– Что не поможет? Чтобы ехать в Джексон, он сел в поезд. Я не ездил в поезде, а Дарл ездил в поезде. Дарл. Дарл мой брат. Дарл. Дарл.

ДАРЛ

Дарл поехал в Джексон. Его посадили в поезд, со смехом, по длинному вагону со смехом, головы поворачивали по‑ совиному, когда он проходил. «Над чем смеешься? » – спросил я.

«Да да да да».

Двое привели его на поезд. В разномастных пиджаках, оттопырившихся над правыми задними карманами. Затылки у обоих только что выбриты скобкой, словно два парикмахера разом брили по шнуру, такому, как у Кеша. «Ты над пистолетами смеешься? » – спросил я. «Почему смеешься? » – спросил я. «Потому что слышать не можешь смеха? »

Они опустили два сиденья, чтобы Дарл мог сидеть у окна и смеяться. Один сел с ним рядом, другой сел напротив, ехал задом. Одному пришлось ехать задом, потому что у казенных денег на каждое лицо есть задняя сторона, на каждый зад есть лицо, а едут они на казенные деньги, а там – кровосмешение. У пяти центов с одной стороны женщина, а с другой – бизон; два лица, а зада нет. Я не знаю, что это такое. У Дарла был биноклик из Франции, с войны. А в нем женщина и свинья, два зада без лица. Я знаю, что это такое. «Ты поэтому смеешься, Дарл? »

«Да да да да да да».

Повозка стоит на площади, мулы не шевелятся, вожжи захлестнуты за пружину сиденья, повозка задком к суду. Ничем не выделяется из сотни других повозок; возле нее стоит Джул и смотрит на улицу, как любой другой человек в этот день, и все же чем‑ то они выделяются, отличаются. Атмосферой предрешенного и скорого отъезда, какая окружает поезда, – может быть, впечатление создается тем, что Дюи Дэлл и Вардаман на сиденье и Кеш на тюфяке в повозке едят бананы из пакета. «Ты поэтому смеешься, Дарл? »

Дарл – наш брат, наш брат Дарл. Наш брат Дарл в клетке в Джексоне, его чумазые руки легко лежат в тихих просветах между прутьями, он глядит оттуда с пеной на губах.

«Да да да да да да да да».

ДЮИ ДЭЛЛ

Когда он увидел деньги, я сказала:

– Это не мои деньги, я им не хозяйка.

– Чьи же?

– Это деньги Коры Талл. Миссис Талл. Я продала ее пироги.

– Десять долларов за два пирога?

– Не тронь. Они не мои.

– Не было у тебя никаких пирогов. Врешь. В свертке у тебя было воскресное платье.

– Не тронь! Возьмешь, вором будешь.

– Родная дочь называет меня вором. Родная дочь.

– Папа. Папа.

– Я кормил тебя и дал тебе кров. Любил и заботился, а теперь моя родная дочь, дочь моей покойной жены, над материной могилой называет меня вором.

– Говорю тебе, не мои. Мои, ей‑ богу, отдала бы.

– Где ты взяла десять долларов?

– Папа. Папа.

– Не хочешь говорить. Или через такой позор добыла, что боишься говорить?

– Говорю тебе, не мои. Ты понимаешь или нет, что не мои?

– Да разве ж я не отдал бы обратно? А она родного отца называет вором.

– Говорю тебе, не могу. Говорю, не мои деньги. Ей‑ богу, отдала бы.

– И брать не стал бы. Моя родная дочь, которую я семнадцать лет кормил, пожалела мне в долг десять долларов.

– Они не мои. Не могу.

– Так чьи же?

– Мне их дали. Купить одну вещь.

– Что купить?

– Папа. Папа.

– В долг ведь. Видит Бог, тошно мне, что родные дети меня попрекают. А я им свое отдавал, не скупясь. С радостью отдавал, не скупясь. И теперь они мне отказывают. Адди. Твое счастье, Адди, что ты умерла.

– Папа. Папа.

– Правду говорю, ей‑ богу.

Он взял деньги и ушел.

КЕШ

Когда мы остановились, чтобы одолжить лопаты, в доме играл граммофон, а когда лопаты стали не нужны, папа сказал:

– Надо бы их вернуть, я думаю.

И мы опять поехали к тому дому.

– Надо Кеша к Пибоди отвезти, – сказал Джул.

– Да тут делов‑ то на минуту, – сказал папа. Он вылез из повозки. В этот раз музыка не играла.

– Пускай Вардаман отнесет, – сказал Джул. – Он вдвое быстрей обернется. Или давай, я…

– Нет, лучше я сам, – говорит папа. – Я ведь одалживал.

И вот мы ждали в повозке, но в этот раз музыка не играла. Я думаю, хорошо, что у нас нет такой штуки. Думаю, я бы совсем не работал, только слушал. Не знаю, может, музыку послушать – самое лучшее, что бывает у человека. Придет, к примеру, вечером усталый, а тут ему музыка играет – и отдыхает человек, лучше‑ то как еще отдохнуть? Я видел такие, которые закрываются, как чемоданчик, с ручкой – носи его с собой куда хочешь.

– Что он делает, по‑ твоему? – спрашивает Джул. – Я бы за это время десять раз отнес лопаты.

– Пускай его. Не забывай, он ведь не такой, как ты, проворный.

– Чего же ты мне не дал отнести? Нам еще ногу твою лечить, а то завтра домой не уедем.

– Да успеется. Интересно, сколько такая машина стоит в рассрочку?

– Рассрочивать‑ то что? – сказал Джул. – Из каких денег ее купишь?

– Мало ли как бывает, – я сказал. – Думаю, у Сюратта я бы мог купить такой за пять долларов.

Вернулся папа, и поехали к Пибоди. Пока мы у него были, папа сказал, что сходит в парикмахерскую, побреется. Ну, а вечером сказал, что у него есть дело, – говорит, а сам в сторону смотрит, волосы влажные, прилизаны, и пахнет от него одеколоном, – но я сказал, пускай его, я бы и сам не прочь послушать еще этой музыки.

Утром он опять ушел, потом вернулся, велел запрягать и собираться, а он нас встретит – и, когда они ушли, говорит:

– У тебя, верно, нет больше денег.

– Пибоди дал мне только за гостиницу расплатиться, – я сказал. – Нам ведь больше ничего и не надо?

– Да, – сказал папа, – да. Нам ничего не надо. – А сам стоит и не смотрит на меня.

⇐ Предыдущая 2 3 4 5 6 7 8 91011 Следующая ⇒