Примечание 7 страница

Потом это кончилось. Кончилось в том смысле, что его не стало, и я знала, что, хоть и встретимся мы снова, я больше никогда не увижу, как он стремительно и тайно идет ко мне по лесу в прекрасном облачении греха, распахнувшемся от быстроты его тайного приближения.

Но не кончилось для меня. Не кончилось в том смысле, что у него бывает начало и конец: для меня тогда ни у чего не было ни конца, ни начала. Я и Анса все еще не допускала до себя – не длила перерыв, а словно так велось у нас с самого начала. Мои дети были только мои – от буйной крови, кипевшей на земле, – мои и всех живых; ни от кого и от всех. Потом оказалось, что у меня есть Джул. Когда я очнулась, чтобы вспомнить и понять это, его не было уже два месяца.

Смысл жизни, говорил мой отец, – готовиться к тому, чтобы быть мертвым. Я поняла наконец, о чем он говорил, и поняла, что сам он не знал, о чем говорит, – много ли знает мужчина об уборке дома? Я убрала за собой в доме. С Джулом – я лежала подле лампы, сама поднимала голову, смотрела, как накрывает и зашивает, пока он еще не дышал – буйная кровь откипела, и шум ее затих. Потом было только молоко, теплое и мирное, и я мирно лежала в тягучей тишине, готовясь к уборке моего дома.

Я принесла Ансу Дюи Дэлл, чтобы сквитать Джула. Потом принесла Вардамана – взамен ребенка, которого недодала ему. Теперь у него было трое детей – его, но не моих. И теперь я могла готовиться к смерти.

Однажды я разговаривала с Корой. Она молилась за меня, потому что мне грех не виден, хотела, чтобы я тоже стала на колени и молилась: кто знает грех только по словам, тот и о спасении ничего не знает, кроме слов.

УИТФИЛД

Когда мне сказали, что она умирает, я всю ночь боролся с Сатаной – и одержал победу. Мне открылся ужас моего греха; свет истины открылся мне, и я пал на колени, исповедался перед Богом и просил руководить меня, и Он внял моей просьбе. «Встань, – Он сказал, – ступай в тот дом, где ты поселил живую ложь, к людям, среди которых нарушил Завет Мой; перед ними исповедайся. Им и обманутому мужу прощать тебя; не мне».

И я пошел. Я услышал, что Таллов мост залило; я сказал: «Благодарю Тебя, Боже Вседержитель», – ибо по этим опасностям и преградам, которые воздвигнуты передо мной, я понял, что Он не оставил меня; тем слаще будет мне возвращение к Его святому миру и любви. «Не дай мне погибнуть прежде, чем попрошу прощения у человека, которого я предал; не дай мне опоздать, – молился я, – чтобы из моих, а не ее уст услышали они о нашем с ней преступлении. Она клялась, что никогда об этом не расскажет, но страшно стоять перед лицом вечности: разве сам я не боролся бедро к бедру с Сатаной? Так не дай мне взять на душу грех ее нарушенной клятвы. Не дай могучим водам гнева Твоего потопить меня, пока я не очистил душу перед теми, кому причинил зло».

Его рука благополучно пронесла меня над потопом и отвела от меня опасности воды. Лошадь моя была испугана, и сердце мое ослабело, когда на меня, ничтожного, неслись бревна и вырванные с корнем деревья. Но не душа моя: снова и снова я видел, как отвращаются они от меня в последний гибельный миг, и я возвысил голос над шумом потопа: «Слава Тебе, Господи всемогущий, царь мой. По сему знаку очищу душу мою и вернусь под покров неоскудевающей Твоей любви».

Тогда я понял, что буду прощен. Потоп и опасность остались позади, и снова, едучи по тверди, все ближе и ближе к моей Гефсимании, я обдумывал слова, которые скажу им. Я войду в дом; не дам ей заговорить; я скажу ее мужу: «Анс, я согрешил. Поступи со мной как хочешь».

И было такое чувство, как будто я уже все сказал. Сколько лет в душе у меня не было такой свободы и покоя; я еще ехал, а покой уже низошел на меня. По правую и левую сторону я видел Его руку; сердцем слышал Его голос: «Мужайся. Я с тобою».

Я проезжал мимо Талла. Вышла его младшая дочь и окликнула меня. Сказала мне, что она умерла.

Я согрешил, Господи. Тебе ведома глубина моего раскаяния и желание души моей. Но Он милостив; Он примет желание действовать, ибо знает, что когда я обдумывал мою исповедь, я обращался к Ансу, хотя его там не было. В бесконечной мудрости Своей Он замкнул перед смертью ее уста среди тех, кто любил ее и верил ей; я же испытан водой и храним был силой руки Его. Слава Тебе и Твоей щедрой и могучей любви; слава.

Я вошел в дом скорби, в смиренное жилище, где лежала такая же заблудшая, и ее душа ждала неотвратимого и страшного суда, мир ее праху.

– Господь да будет милостив к этому дому, – сказал я.

ДАРЛ

Верхом уехал он к Армстиду и вернулся верхом, ведя Армстидовых мулов. Мы запрягли и уложили Кеша поверх Адди. Когда уложили, его опять вырвало, но он успел свесить голову с повозки.

– Его и в живот ударило, – сказал Вернон.

– Конь мог лягнуть в живот, – сказал я. – Кеш, он лягнул тебя в живот?

Кеш пытался что‑ то сказать. Дюи Дэлл снова вытерла ему рот.

– Что он говорит? – спросил Вернон.

– Что, Кеш? – спросила Дюи Дэлл и наклонилась к нему. – Инструменты, – объяснила она.

Вернон собрал их и положил в повозку. Дюи Дэлл приподняла Кешу голову, чтобы он посмотрел. Тронулись. Мы с Дюи Дэлл сидели возле Кеша и придерживали его, а он ехал впереди на коне. Вернон стоял, смотрел нам вслед. Потом повернулся и пошел к мосту. Шел осторожно и по дороге начал встряхивать мокрыми рукавами рубашки, как будто только что намок.

Он сидел на коне перед воротами. Армстид ждал у ворот. Мы остановились, а он спешился. Сняли Кеша и внесли в дом – жена Армстида уже приготовила ему постель. Она и Дюи Дэлл стали раздевать его, а мы вышли.

За папой пошли к повозке. Он влез и поехал на двор, а мы за ним пешком. Вода, наверно, отбила запах, потому что Армстид сказал: «Пожалуйте в дом. Можете там поставить». Он привел коня за нами и стал возле повозки, держа поводья.

– Благодарствую, – сказал папа. – Но лучше в сарае. Я знаю, мы вам мешаем.

– Пожалуйте в дом, – сказал Армстид. А у него опять лицо деревянное: дерзкое, угрюмое лицо и румяное, словно глаза и лицо из двух пород дерева – светлого не там, где надо, и темного не там, где надо.

Рубашка уже подсыхала, но еще липла к телу при каждом движении.

– Она была бы вам благодарна, – сказал папа.

Мы выпрягли мулов и закатили повозку в сарай.

Одна стена у него была раскрыта.

– Тут не намочит, – сказал Армстид. – Но если вам больше хочется…

За сараем валялись ржавые кровельные листы. Мы взяли два и приставили к раскрытой стене.

– Пожалуйте в дом, – сказал Армстид.

– Благодарствую, – сказал папа. – Ты меня очень одолжишь, если дашь им перекусить.

– Конечно, – сказал Армстид. – Сейчас Лула устроит Кеша и ужин приготовит.

А он вернулся к коню, снимал седло, и мокрая рубашка налипала на спину при каждом движении.

Папа в дом не пошел.

– Заходи и поешь, – сказал Армстид. – Почти готово.

– Я поесть не мечтаю, сказал папа. – Благодарствуем.

– Заходите, обсохните, поешьте, – сказал Армстид. – Ничего с ним не сделается.

– Только ради нее, – сказал папа. Ради нее принимаю пищу. Ни упряжки у меня, ничего, но она будет вам всем благодарна.

– Ну да, – сказал Армстид. – Заходите, обсохните.

Однако, когда Армстид папе налил, папе стало легче; а когда мы зашли поглядеть на Кеша, он с нами не пошел. Я оглянулся: он уводил коня в сарай, папа уже говорил о том, где бы раздобыть новую упряжку, и к ужину почти сторговал ее. Он в сарае, гибко проскользнул мимо пестрого мечущегося вихря – в стойло, вместе с ним. Вскочил на ясли, стаскивает сверху сено, выбирается из стойла, ищет и находит скребницу. Потом возвращается и, увильнув от одного звучного удара, прижимается к коню, там, где копыту его не достать. Начинает чистить скребницей, избегая ударов с ловкостью акробата, и любовным шепотом материт коня. Рывком обернулась с оскаленными зубами морда; глаза катаются в потемках, как мраморные шарики на пестрой бархатной скатерти, и он бьет по этой морде обратной стороной скребницы.

АРМСТИД

Я налил ему еще виски, ужин был почти готов, а он к тому времени уже купил у кого‑ то упряжку – в кредит. Выбирал, привередничал: эта упряжка ему не нравится, а у этого и курятник купить побоится.

– Может, тебе у Снопса попробовать, – сказал я. – У него три‑ четыре упряжки. Может, какая приглянется.

Он зашлепал ртом и смотрит на меня так, словно во всем округе у меня одного есть упряжка мулов и я не желаю их продать, – а я и так уже знал, что со двора моего они съедут не иначе как на моих мулах. Не знал только, что они будут делать с мулами, если купят. Литлджон сказал мне, что в низине у Хейли дамба на две мили смыта и в Джефферсон можно попасть только кружным путем через Моттсон. Но это уже было дело Анса.

– С ним тяжело торговаться, – говорит он и шлепает ртом. Но после ужина, когда я налил ему еще, он маленько повеселел. Собрался идти в сарай, при ней посидеть. Может быть, думал, что, если будет сидеть там, готовый к дороге, придет Дед Мороз и приведет ему пару мулов.

– Но я, пожалуй, смогу его уломать, – говорит он. – Человек человеку всегда поможет в беде, если в нем хоть капля есть христианской крови.

– Конечно, моих можешь пока взять. – Я‑ то знал, сильно ли сам он верит в эту причину.

– Благодарствую, – сказал он. – Она захочет ехать на своих. – Да и он знал, сильно ли я в эту причину верю.

После ужина Джул верхом поехал в Балку за Пибоди. Я слышал, что он должен быть сегодня там у Варнера. Вернулся Джул ночью. Оказалось, Пибоди уехал куда‑ то за Инвернесс, но с Джулом прибыл Дядя Билли и привез свою сумку лошадиных лекарств. Если не мудрить, он говорит, человек не сильно отличается от лошади и мула, разве что разума у лошади чуть больше.

– Где теперь тебя угораздило, парень? – спрашивает Дядя Билли и глядит на Кеша. – Давайте мне матрас, стул и стакан виски.

Заставил Кеша выпить виски и выгнал из комнаты Анса.

– Спасибо еще, что эту же ногу сломал, когда с церкви падал, – грустно говорит Анс, шлепает ртом и моргает. – И то слава богу.

Сложенный матрас положили Кешу на ноги, на матрас поставили стул, на стул сели мы с Джулом, дочка Анса поднесла лампу, а Дядя Билли откусил табаку и принялся за дело. Кеш поначалу сильно брыкался, а потом потерял сознание. Он лежал тихо, а на лице у него выступили крупные капли пота, как будто собрались было течь, но решили повременить, пока не очнется.

Очнулся он, когда Дядя Билли уже собрался и уехал. Он все силился что‑ то сказать; сестра наклонилась и вытерла ему рот.

– Инструменты, – сказала она.

– Я их занес, – сказал Дарл. – Они у меня.

Он опять попробовал заговорить; она наклонилась к нему.

– Хочет на них посмотреть, – сказала она.

Дарл принес и показал. Их засунули под кровать, не глубоко, чтобы он мог достать рукой и потрогать, когда ему полегчает. Наутро Анс сел на ихнего коня и поехал в Балку к Снопсу. Они с Джулом постояли на дворе, о чем‑ то поговорили, потом Анс влез на коня и уехал. Думаю, Джул первый раз разрешил кому‑ то сесть на своего коня и, покуда Анс не вернулся, все бродил по двору – а походка у него такая, словно там распухло, – и на дорогу глядел, будто совсем уже думал догнать Анса и отобрать коня.

Часам к девяти стало припекать. Тогда я и увидел первого грифа. Намокшая была, наверно, поэтому. Так или нет, но увидел я их не с самого утра, а попозже. Слава богу, ветер дул от дома, так что утром было ничего. Но как увидел я их с поля, так будто за милю почуял запах от одного только вида; а они там кружат и кружат, всей округе показывают, что у меня в сарае.

Мальчишкин крик я услышал за полмили. В колодец, думаю, свалился или еще что – наддал и рысью домой.

Их, наверно, с десяток сидело на коньке сарая, а еще одного мальчишка спугнул с гроба и теперь гонял по двору, как индюка: он только подлетывал и уворачивался, потом захлопал крыльями и сел на крышу сарая. Стало уже совсем жарко, и ветер то ли утих, то ли переменился, так что решил я с Джулом потолковать, – а тут как раз Лула выходит из дома.

– Ты должен что‑ то сделать, – говорит. – Это безобразие.

– Я как раз и собрался.

– Это безобразие. Судить его надо за такое обращение.

– Старается похоронить ее, как умеет.

Нашел я Джула и спрашиваю, не хочет ли он взять одного мула и съездить в Балку, посмотреть, что там с Ансом. Он ничего не сказал. Только поглядел на меня – глаза белые, желваки на скулах белые, – потом отошел и стал звать Дарла.

– Что ты собрался делать? – спрашиваю.

Он не отвечает. Вышел Дарл. Джул ему:

– Пойдем.

– Чего ты придумал? – Дарл спрашивает.

– Повозку выкатим, – Джул ему через плечо.

– Не будь дураком, – я говорю. – Разве я тебе что сказал? Ты же не виноват.

И Дарл за ним не торопится; а Джулу хоть кол на голове теши.

– Заткнись, черт бы тебя взял, – он говорит.

– Ей ведь надо где‑ то лежать, – говорит Дарл. – Папа воротится, тогда и заберем.

– Не будешь помогать? – Джул говорит, и глаза белые, прямо светятся, а лицо дрожит, словно у него малярия.

– Нет, – Дарл говорит. – Не буду. Подождем, когда папа воротится.

Я стоял в дверях и смотрел, как он толкает и тянет повозку. Она стояла на скате, и раз мне показалось, что он вышибет заднюю стену сарая. Потом к обеду позвонили. Я его позвал, но он не оглянулся.

– Пошли обедать, – я сказал. – Мальчика позови.

Но он не ответил, и я пошел обедать. Дочка Анса отправилась за мальчишкой, но вернулась без него. За обедом мы услышали его крик: он опять выгонял грифа.

– Это безобразие, – сказала Лула, – безобразие.

– А что он может сделать? – говорю. – Со Снопсом за полчаса дело не сладишь. До вечера будут сидеть в теньке, торговаться.

– Сделать? – она говорит. – Сделать? Он и так уже много чего наделал.

– Наделал, верно. В том беда, что, когда он кончит, наши дела начнутся. Никакой упряжки он ни у кого не купит, тем паче у Снопса, – надо оставить заклад, а что у него годится для заклада, он еще сам не знает. – Так что вернулся я на поле, поглядел на своих мулов и вроде как распрощался с ними на время. А вечером, когда пришел, – солнце‑ то весь день сарай грело, – не сказать, что пожалел об этом.

Все они сидели на веранде, и, только я туда взошел, он едет. Вид какой‑ то чудной: и побитый – хуже, чем всегда, – и вроде гордый. Словно сделал что‑ то из ряда вон и не знает, как остальные отнесутся.

– Есть у меня мулы, – говорит.

– У Снопса купил мулов? – спрашиваю.

– Что ж тут, кроме Снопса, и купить не у кого?

– Ну почему? – говорю.

Он смотрит на Джула таким же чудным взглядом, а Джул спустился с веранды и пошел к коню. Посмотреть, что Анс с ним сделал, я думаю.

– Джул, – говорит Анс. Джул оглянулся. – Поди сюда. – Джул вернулся на несколько шагов и встал.

– Чего тебе?

– Так ты у Снопса мулов взял, – я говорю. – Верно, к вечеру их пришлет? Раз вам ехать через Моттсон, завтра пораньше захотите отправиться?

Тут он перестал так смотреть. Вид опять сделался затурканный, как всегда, и ртом опять зашлепал.

– Делаю, что могу, – он говорит. Никому на всем белом свете не досталось столько издевательств и трудностей, сколько мне.

– Снопса объехавши, человек должен веселей глядеть, – я говорю. – Что ты дал ему, Анс?

Он в сторону смотрит.

– Я ему дал в залог культиватор и сеялку.

– Да за них и сорок долларов не выложат. Далеко ли ты уедешь на сорокадолларовых?

Теперь все смотрели на него, тихо и внимательно. Джул никак не мог дойти до коня: остановился и ждал на полдороге.

– Еще кое‑ что дал, – сказал Анс. Он снова начал шлепать ртом и стоял так, словно ждал, что кто‑ то его сейчас ударит, а сам заранее решил не отвечать.

– Что еще? – Дарл спросил.

– Черт с ним, – я говорю. – Возьми моих мулов. Потом приведешь. Я как‑ нибудь обойдусь.

– Так вот чего ты рылся ночью у Кеша в одежке, – говорит Дарл. Говорит так, словно из газеты читает. Словно ему плевать, в чем там дело. Теперь и Джул подошел: стоит и смотрит на Анса своими мраморными глазами. – На эти деньги Кеш хотел купить у Сюратта говорящую машину, – объясняет Дарл.

Анс стоит и шлепает ртом. Джул на него сморит. Не моргнул ни разу.

– Ну, пускай еще восемь долларов, – говорит Дарл таким голосом, как будто только слушает, а самому ему наплевать. – На мулов все равно не хватит.

Анс глянул на Джула – не глянул, а глазом повел, а потом опять отвернулся.

– Видит Бог, нет на свете человека… – говорит. А они все молчат. Только смотрят на него, ждут, а он им в ноги смотрит и выше колен свой взгляд не поднимает. – И лошадь.

– Какую лошадь? – спрашивает Джул.

Анс стоит, и ничего. Черт возьми, если не можешь управиться с сыновьями, тогда гони их из дому, хоть взрослые, хоть какие. А выгнать не можешь – сам уходи. Я бы ушел, ей‑ богу.

– Ты что, коня моего хотел выменять? – говорит Джул.

Анс стоит, руки свесил.

– Пятнадцать лет у меня ни одного зуба во рту, – говорит. – Бог свидетель. Он знает: пятнадцать лет я не ел по‑ людски; Он сотворил хлеб, чтобы человек ел и поддерживал силу, а я, о семье заботясь, по крохе, по десять центов откладывал на зубы, что бы есть пищу, Богом человеку предназначенную. Я отдал эти деньги. Я думал, если я могу обойтись без еды, мои сыновья могут обойтись без катания. Видит Бог, думал.

Джул стоит, подбоченясь, и смотрит на Анса. Потом отвернулся. Он смотрит на поле, и лицо у него каменное, как будто кто‑ то другой говорит о чьем‑ то коне, а он даже не слушает. Потом он сплюнул, сказал: «Черт», повернулся, пошел к воротам, отвязал коня и повел дальше. Вскочил на ходу, так что, когда опустился в седло, они уже мчались во весь опор, словно за ними гналась полиция. Так и скрылись из виду: пятнистым тайфуном.

– Ладно, – я говорю. – Возьми моих мулов. – Но он не захотел. И остаться они не захотели, а мальчишка весь день гонял грифов на солнцепеке и почти уже рехнулся, как остальные. – Кеша хотя бы оставь, – я сказал.

Но и этого не захотели. Постелили на гроб одеяло, положили Кеша, поставили рядом его инструменты, а потом мы впрягли моих мулов и оттащили повозку на милю по дороге.

– Если отсюда будем мешать, – говорит Анс, – ты скажи нам.

– Конечно, – говорю. – Постоит здесь. Ничего с ним не будет. А теперь пошли домой ужинать.

– Благодарствую, – говорит Анс. – У нас кое‑ что есть в корзинке. Мы обойдемся.

– А откуда вы взяли?

– Из дому привезли.

– Там уж все задохлось, – я говорю. – Пошли хоть горячего поедим.

Но они не пошли.

– Обойдемся как‑ нибудь, – сказал Анс.

Тогда я пошел домой, поел, потом отнес им корзинку и снова стал уговаривать, чтобы вернулись в дом.

– Благодарствую, – он сказал. – Обойдемся как‑ нибудь. – И я ушел, а они сидели на корточках вокруг костерка и ждали – бог знает чего.

Пришел домой и все думаю о том, как они там сидят и как их парень умчался на коне. Больше они его не увидят. И будь я неладен, если упрекну его. Не за то, что не хотел с конем расстаться, а за то, что развязался с таким дураком, как Анс.

Так я думал тогда. Но это такая чертова порода, люди вроде Анса, что ты им почему‑ то начинаешь помогать, хотя знаешь, что будешь проклинать себя через минуту. И вот наутро, через час после завтрака, приезжает Юстас Грим, работник Снопса, с ним пара мулов, спрашивает Анса.

– Я думал, они с Ансом не сторговались, – я сказал.

– Ну да, – говорит Юстас. – Да спорили‑ то за лошадь только. Я говорю мистеру Снопсу: не уступил бы он свою упряжку за пятьдесят долларов, если бы его дядя Флем оставил тех техасских лошадок у себя, и Ансу не на что было бы…

– За лошадь? – спрашиваю. – Сынок Анса удрал вечером с этой лошадью и сейчас уж, верно, на полпути к Техасу. И Анс, значит…

– Я не знаю, кто ее привел, – говорит Юстас. – Я их не видел. С утра сегодня пошел кормить, вижу, лошадь в сарае – сказал мистеру Снопсу, а он велел отвести сюда мулов.

– Да, больше они его не увидят, это точно. На Рождество, может, получат от него открытку из Техаса. Если б не Джул, так я бы то же самое сделал; я сам у него вроде должник. Ну прямо заколдовывает этот Анс человека. Ну и фрукт, черт возьми.

ВАРДАМАН

Теперь их семь, черными кружками.

Я говорю:

– Смотри, Дарл. Видишь?

Он сморит вверх. Видим, ходят в вышине черными кружками, не шевелятся. Говорю:

– Вчера их было всего четыре.

На сарае было больше четырех.

– Если опять захочет сесть на повозку, знаешь, что я сделаю?

– Что ты сделаешь? – спрашивает Дарл.

– Не дам на нее сесть. И на Кеша сесть не дам.

Кеш хворает. Он хворает на гробе. А моя мама – рыба.

– В Моттсоне, – папа говорит, надо будет купить лекарство. Придется покупать.

– Как ты себя чувствуешь, Кеш? – спрашивает Дарл.

– Да не беспокоит нисколько, – говорит Кеш.

– Подложить под нее повыше? – спрашивает Дарл.

Кеш сломал ногу. Он два раза ломал ногу. Он лежит на гробе, у него под головой свернуто одеяло, а под коленом деревяшка.

– Эх, надо было оставить его у Армстида, – говорит папа.

Я ногу не сломал, и папа не сломал, и Дарл не сломал, а Кеш говорит: «Да только на ухабах. Вроде так трутся маленько на ухабах. Не беспокоит нисколько». Джул уехал. Один раз мы ужинали, а они с конем уехали.

– Да ведь она бы не захотела, чтоб мы одалживались, – говорит папа. – Ей‑ богу, не знаю, какой еще человек сделал бы больше. Это потому, что мама Джула – лошадь, Дарл? – спросил я.

– Может, мне еще подтянуть веревку? – говорит Дарл.

Поэтому мы с Джулом были в сарае, а она была в повозке, потому что лошадь живет в конюшне, а мне надо было грифа отгонять.

– Давай, если хочешь, – Кеш говорит. А Дюи Дэлл ногу не сломала, и я не сломал. Кеш – мой брат.

Мы остановились. Дарл развязал веревку, и Кеш опять вспотел. У него зубы показались.

– Больно? – спрашивает Дарл.

– Пожалуй, обратно завяжи, – говорит Кеш.

Дарл завязывает, сильно натягивает веревку. У Кеша зубы показались.

– Больно? – спрашивает Дарл.

– Не беспокоит нисколько, – говорит Кеш.

– Может, папе помедленней ехать? – спрашивает Дарл.

– Нет, – говорит Кеш. – Некогда канителиться. Не беспокоит нисколько.

– В Моттсоне надо будет купить лекарство, – говорит папа. – Придется купить.

– Скажи ему, чтоб ехал, – говорит Кеш.

Мы едем. Дюи Дэлл повернулась назад и вытирает Кешу лицо. Кеш – мой брат. А мама Джула – лошадь. Моя мама – рыба. Дарл говорит, когда опять подъедем к воде, я могу ее увидеть, а Дюи Дэлл сказала: Она в гробу, как она могла вылезти? Я дырок насверлил, через них и вылезла в воду, – я говорю, – а когда к воде подъедем, я ее увижу. Моя мама не в гробу. Моя мама так не пахнет. Моя мама – рыба.

– Хороши будут твои пироги, когда до Джефферсона доберемся, – говорит Дарл.

Дюи Дэлл не оборачивается.

– Ты попробуй в Моттсоне продать, – говорит Дарл.

– Дарл, когда приедем в Моттсон? – спрашиваю я.

– Завтра, – говорит Дарл. – Если эти мулы не рассыплются дорогой. Снопс небось опилками их кормил.

– Дарл, – я говорю, – почему он кормил опилками?

– Смотрит, – говорит Дарл. – Видишь?

Теперь их девять в вышине, черными высокими кружочками.

Приехали к холму, папа остановил, и мы с Дарлом и Дюи Дэлл вылезли. Кеш идти не может, он сломал ногу.

– Пошли, мулы, – говорит папа.

Мулы стараются; повозка скрипит. Дарл, Дюи Дэлл и я идем за повозкой на холм. Наверху папа останавливается и мы влезаем в повозку. Теперь их десять в вышине, черные высокие кружочки в небе.

МОЗЛИ

Случайно поднял голову и увидел ее за окном – на меня смотрит. Не близко к стеклу и не разглядывает ничего в особенности; просто стоит, повернув сюда голову, а глаза ее смотрят на меня как бы озадаченно, как бы знака ждет. Когда я опять поглядел, она уже шла к двери.

С минуту потыкалась в сетку, – как все они, – я вошла. На макушке у нее была соломенная шляпа с твердыми полями, а в руке – газетный сверток: я решил, что у нее должно быть центов двадцать пять, что потолчется тут и купит дешевую гребенку или туалетную воду для негров, и спрашивать пока ничего не стал, заметил только, что довольно хорошенькая, хотя нескладная еще и хмурая, и что в бумажном своем платье и с природным своим цветом лица выглядит лучше, чем с обновкой, которую надумает купить. Вернее – на которую мне укажет. Надумала‑ то она еще до того, как вошла, – я по ее виду понял. Но их торопить не надо. И я занимался своим делом, – думаю, пускай Альберт ее обслужит; а он у стойки с газированной водой вдруг перестал работать и – ко мне. Говорит:

– Там женщина, пойди‑ ка выясни, что ей надо.

– Что ей надо? – я спросил.

– Не знаю. Ничего от нее не могу добиться. Подойди к ней сам.

Тогда я вышел из‑ за стойки. Я увидел, что она босая, стоит спокойно и прочно, как будто привыкла босиком. Смотрит на меня без отрыва и держит сверток; глаза черные – не знаю, видел ли еще такие, – и незнакомая. Не помню, чтобы встречал ее в Моттсоне.

– Чем могу служить? – спрашиваю.

Она не ответила. Смотрит на меня и не моргнет. Потом оглянулась на людей, которые пили воду. Потом посмотрела мимо меня в глубину магазина.

– Туалетными принадлежностями интересуетесь или вам нужны лекарства?

– Они, да. – И опять быстро оглянулась на стойку с газированной водой. Я подумал, что ее послала за женским лекарством мать или еще кто, а она стесняется спросить. Если бы сама употребляла, не такой бы у нее был цвет лица, да и годы еще не те, чтобы она толком о нем знала. Как они им травятся – просто срам. Однако у нас приходится держать его, если прогореть не хочешь.

– Ага, – я сказал. – Вы чем пользуетесь? У нас есть…

Она опять на меня посмотрела, как будто сказала «Тс‑ с», и опять оглянулась на стойку.

– Можно в заднюю часть зайти?

– Хорошо. – Их надо ублажать. Время сэкономишь. Я пошел за ней в заднюю комнату. Она взялась за дверцу. – Там дальше ничего нет, кроме шкафа с прописями. Что вы хотели? – Она остановилась и посмотрела на меня. Будто крышку сняли с ее лица, с ее глаз. Главное, с глаз: там и тупость, и надежда, и угрюмое желание получить отказ – все вместе. Но что‑ то у нее стряслось, я это видел. – Что у вас стряслось? – спросил я. – Скажите, что вам нужно? У меня много дел. – Я не хотел ее подгонять, но у нас ведь не столько времени, сколько у них.

– Женские неприятности, – говорит она.

– Ага. И только‑ то? – я подумал, что она моложе, чем выглядит, испугалась первых или проходят не совсем нормально, как бывает у молодых женщин. – А где твоя мама? У тебя есть мама?

– Она там, в повозке.

– Ты бы с ней поговорила, до того, как принимать лекарство. Любая женщина тебе все объяснит. – Она посмотрела на меня, я – на нее и спросил: – Сколько тебе лет?

– Семнадцать.

– А‑ а. Я думал, у тебя… – Она смотрит внимательно. Но у всех у них глаза такие, как будто они без возраста и знают все на свете. – У тебя чересчур все правильно или наоборот, не совсем?

Она перестала смотреть на меня, но не пошевелилась.

– Да, – говорит. – Так, наверно. Да.

– Что «да»? – я спрашиваю. – Ты сама не знаешь? – Это срам и преступление; но все равно же они у кого‑ то купят. Она стоит и на меня не смотрит. – Ты хочешь чем‑ нибудь остановить? Так?

– Нет. В том‑ то и дело. Уже остановилось.

– Ну, и чем я тебе… – А у нее лицо потуплено – они все так делают, когда рядятся с мужчиной: чтобы не знал, откуда ждать подвоха. – Ты ведь не замужем?

– Нет.

– Ага. И давно у тебя остановилось? Месяцев пять, поди?

– Нет, два всего.

– Ну так в моей аптеке ничего для тебя нет – кроме соски. Советую тебе купить, пойти домой и сказать папе, если он у тебя есть, – и пусть он заставит кое‑ кого выправить тебе брачное свидетельство. Больше тебе ничего не нужно?

А она стоит по‑ прежнему и не смотрит на меня.

– Я заплачу, у меня есть деньги.

– Свои, или он такой молодец, что дал тебе деньги?

– Он дал. Десять долларов. Сказал, должно хватить.

– В моей аптеке ни тысячи долларов не хватит, ни десяти центов. Послушайся моего совета, ступай домой и скажи папе, или братьям, если братья есть, или первому встречному по дороге.

Она – ни с места.

– Лейф сказал, что можно купить в аптеке. Велел сказать вам, что мы с ним никому‑ никому не будем говорить, где купили.

– Хотел бы я, чтобы твой драгоценный Лейф сам сюда пришел; вот чего я хотел бы. Не знаю, может, тогда я его хоть немного зауважаю. Вернешься, можешь так ему и передать, если он еще не удрал в Техас, – хотя я в этом очень сомневаюсь. Я честный фармацевт, сорок шесть лет посещаю церковь в этом городе, держу аптеку, ращу детей. Знал бы, кто твои родители, сам бы с удовольствием им сказал.

⇐ Предыдущая 2 3 4 5 6 789 10 11 Следующая ⇒