Ой! Автомобиль Коттонов! Проехал через перекресток на возвышенности (оттуда впервые открывается вид на замок). Мчат сюда! Что же делать? Снова ждать и наблюдать? Ну, уж нет! Спускаюсь! VII. Писать заканчиваю в спальне. Услышала, как Стивен плещется

ИЮНЬ — ОКТЯБРЬ

Сижу на разрушенной стене возле кухни. Почти три недели назад я сидела здесь с Нейлом после купания во рву. Под жарким солнцем — совсем другое дело! Жужжат пчелы, воркуют голуби, ров по края полон синевой неба. Только что спустилась попить воды Элоиза; на нее с глубочайшим презрением посматривает лебедь. А недавно, словно лев в джунгли, нырнул в высокую зеленую пшеницу Абеляр. Впервые сегодня пишу в великолепной тетради, которую мне подарил Саймон. Новой авторучкой! Тоже от него, вчера доставили. Алая ручка и тетрадь в кожаном, голубом с золотом, переплете. Один их вид должен внушать вдохновение! Однако с огрызком карандаша и пухлой тетрадью Стивена ценой в шиллинг дела продвигались лучше… Я закрываю глаза и расслабляюсь под лучами солнца. Точнее, расслабляется мое тело — разуму отдых неведом. Вспоминаю прошлое, размышляю о будущем… Мысли бродят туда-сюда. К прошлому меня почему-то тянет сильнее, чем к будущему. Совершенно необъяснимо! Мы ведь часто голодали, мерзли, почти не имея при том одежды, а в последнее время на нас свалилось столько счастья! И все-таки к прошлому у меня больше теплых чувств. Нелепо, правда? Еще нелепее мои скука и апатия. Не то чтобы я грущу — просто ничего не чувствую, хотя, по-хорошему, следовало бы летать от счастья. Может, если все описать, то разберусь, что со мной не так?
* * *

Неделю назад Топаз и Роуз уехали в Лондон, остановившись в квартире Коттонов на Парк-Лейн. Миссис Коттон и меня звала, но ведь кому-то нужно заботиться об отце, Томасе и Стивене. Кроме того, если бы я приняла приглашение, боюсь, она, помимо приданого Роуз, накупила бы одежды и мне. Она необыкновенно щедра и необыкновенно тактична. Чтобы мы не влезли в долги, миссис Коттон настойчиво попросила продать ей за двести фунтов пальто, отделанное бобровым мехом, — просто навязывать деньги не стала. По поводу приданого она сказала Роуз так: — Знаешь, милая, я всегда мечтала о дочери, мечтала ее наряжать. Позволь и мне с тобой порадоваться. Согласие Топаз ехать в Лондон меня удивило, но все разъяснилось во время нашего разговора в ночь накануне поездки. Я принесла ей в спальню стопку отутюженных вещей; мачеха сидела на кровати у полусобранного чемодана, уставившись в никуда. — Я не еду, — трагически проронила она баритоном. — О господи, почему? — спросила я. — Потому что собиралась ехать… из нехороших побуждений. Я уверяла себя, что Мортмейну будет полезно немного пожить без меня, что мне нужно встретиться со старыми друзьями, вернуться к творчеству, саморазвитию. А на самом деле я хочу понаблюдать за этой женщиной. Хочу убедиться, что она не встречается с ним, когда он приезжает в Лондон. Но это низко! Конечно, я не поеду. — Как же ты теперь откажешься? — недоуменно сказала я. — Поладить со своей совестью нетрудно — просто не следи за миссис Коттон. Топаз, неужели ты и правда думаешь, будто отец в нее влюблен? У тебя же ни малейшего доказательства! — Зато есть глаза и уши! Ты видела его с миссис Коттон? Он всегда ее так заинтересованно слушает. Не только слушает, но и отвечает! За один вечер наговаривает с ней больше, чем со мной за последний год. На это я заметила, что он со всеми домочадцами не слишком разговорчив. — Но почему?! Что с нами не так? Я-то полагала, будто у него временный приступ замкнутости, который он просто не в силах преодолеть. А теперь, глядя, как он пускает в ход свое обаяние перед Коттонами… Господь свидетель, я не ждала легкой жизни в этом браке. Даже к жестокости была готова. Но молчаливую уныльность я ненавижу! Я не стала объяснять, что такого слова нет, — уж больно момент неподходящий. Тем более оно мне понравилось. — Вероятно, миссис Коттон вернется с Нейлом в Америку, — попыталась я ее утешить. — Не вернется. Она сняла квартиру на три года. Боже, какая я дура! Как я помешаю им встречаться, даже если буду в Лондоне? Там ведь тысячи мест для свиданий. К примеру, у него вновь проснется интерес к Британскому музею. Должна признать, некоторые основания для подозрений имелись: пока миссис Коттон обитала в Скоутни, в Лондон отец не ездил. — В таком случае езжай со спокойной совестью, — сказала я. — Неважно, с какой целью ты туда собиралась, раз шпионить все равно не получится. — И то верно. С тяжелым вздохом (то есть театрально скорбным стоном) она принялась паковать свои саваны — ночные сорочки. Захлопнув крышку чемодана, Топаз шагнула к окну и, глядя на ярко освещенную караульню, мрачнейшим голосом проронила: — Сомневаюсь!.. Я вежливо поинтересовалась в чем. — В том, что вернусь обратно. У меня чувство, будто я на распутье. В жизни со мной такое случалось раза три-четыре. В ночь, когда Эверард набросился на официанта в «Кафе Ройял»… — Она внезапно умолкла. Эверард, модный художник, был ее вторым мужем; первого звали Карло, он вроде бы работал в цирке. Нам с Роуз вечно хотелось разузнать о них побольше. — А почему он на него набросился? — сгорая от любопытства, поинтересовалась я. И напрасно. Метнув на меня свирепый взгляд, Топаз невнятно пробормотала: — Пусть мертвые хоронят своих мертвецов… Насколько мне известно, Эверард живет и здравствует. Кроме того, как мертвые могут кого-то хоронить?
* * *

За эти недели с вечера помолвки ничего важного не произошло. Несколько раз мы ездили в Скоутни, но Нейла не застали: он отправился смотреть скачки — дерби и все такое прочее. Жаль, что ему пришлось развлекаться в одиночестве. После долгих раздумий я написала ему коротенькое письмо. Помню в нем каждое слово. «Дорогой Нейл! Хочу Вас обрадовать: Роуз действительно любит Саймона. Во время нашего последнего разговора я немного в этом сомневалась — так что лгуньей Вы меня назвали небезосновательно. Но теперь я искренна. Роуз сама призналась, а она никогда не лжет. В доказательство добавлю, что, по ее словам, она допускала мысль выйти замуж и без любви. Мне, правда, в это не верится, но все равно, прошу, не судите о ней плохо. Просто Роуз трудно жить в нищете, она столько лет терпела. Слава богу, ей повстречался Саймон! Она влюбилась, и все наладилось. Надеюсь, Вы хорошо проводите время. С любовью, Ваша будущая сестра Кассандра»
Я решила, что выражение «с любовью» теперь допустимо. Хотя не уверена, действительно ли стану ему сестрой после брака Роуз… Может, я стану сестрой лишь Саймону? Наверное, пора в дом. Солнце печет нестерпимо, да и ответ Нейла нужно переписать в дневник.
* * *

Снова я! Сижу в спальне на подоконнике со стаканом молока. Только-только дожевала банан. Ответил мне Нейл следующее:
«Дорогая Кассандра! Очень мило с Вашей стороны написать мне это письмо. Возможно, Вы правы. Я вел себя глупо и, несомненно, очень грубо. Еще раз приношу свои извинения. У мамы в квартире такая толпа, что я переехал в отель и потому почти ни с кем не вижусь. Вчера мы вместе ходили на спектакль, все как будто очень довольны. По случаю премьеры в театре собралось много фотографов; они буквально преследовали миссис Мортмейн, так ослепительно она выглядела. Надеюсь, нам удастся повидаться до моего отъезда в Америку. Может, еще разок искупаемся во рву. Как поживают лебеди? Ужасно буду рад иметь такую сестренку. С любовью, Нейл»
До чего же не хочется, чтобы Нейл возвращался в Америку! Саймон говорит, он собирается выкупить долю ранчо — где-то в калифорнийской пустыне. Похоже, пустыни в Америке не такие уж пустынные. А сегодня утром я получила письмо от Роуз. Перепишу и его.
«Милая Кассандра! Прости, что не писала тебе, мы были ужасно заняты. Покупка приданого — довольно утомительное занятие. Знаешь, как это делается? Ты не поверишь! В настоящие магазины мы практически не заглядываем, ходим в основном по гостиным огромных красивых особняков. Там повсюду хрустальные люстры и ряды маленьких золоченых стульчиков. Садишься — а мимо начинают ходить манекенщицы (не знаю, как правильно написать) в разных нарядах. Тебе дают карточку и карандаш, чтобы отмечать понравившееся. Цены фантастические! Самые простенькие платья стоят около двадцати пяти фунтов. Мой черный костюм обойдется в тридцать пять и даже больше, так как цены не в фунтах, а в гинеях. Сначала траты меня ужасали, но теперь я почти привыкла. Думаю, на все приданое уйдет под тысячу фунтов (только не воображай гору вещей — с такими-то ценами). Меха и драгоценности мне купят после, когда мы поженимся. Разумеется, кольцо по случаю помолвки у меня уже есть. С прямоугольным изумрудом. Очень миленькое. Тебе наверняка любопытно узнать, что мы купили, но на подробные описания нет времени. Даже неловко! У меня столько вещей, а у тебя почти ничего. Но мы непременно подберем тебе красивый наряд как подружке невесты (придется подъехать на примерку). Кстати, готовую одежду, которую я ношу сейчас, можно перешить на твою фигуру — вот только закончу с приданым. А после свадьбы отправимся вдвоем по магазинам и накупим тебе гору всего-всего! Слушай новости, тебя они особенно заинтересуют. На обеде у Фокс-Коттонов мы видели фотографии Стивена! Неописуемо хорош! Просто олицетворение всех греческих богов. Леда на полном серьезе считает, что его взяли бы сниматься в кино. Представляешь? Стивен — актер. Умора! Я так и сказала. Леде это жутко не понравилось. Внимательнее присматривай за своим сокровищем! Шучу. А то еще наделаешь глупостей. Я собираюсь найти тебе по-настоящему достойного человека. Фокс-Коттоны мне ужасно не нравятся. Обри увивается вокруг Топаз, уже несколько раз куда-то ее приглашал. У мачехи броская внешность, все обращают на нее внимание. Оказывается, она знакома с несколькими манекенщицами, из тех, что демонстрировали одежду. Я чуть не упала! И с фотографами, присутствовавшими на премьере в театре. Кстати, там был Макморрис — вылитая обезьяна, только бледная. Снова хочет рисовать Топаз. На фоне хорошо одетых людей ее наряды выглядят эксцентрично. А ведь когда-то я так завидовала ее гардеробу! Теперь смешно. Вчера вспоминала тебя. Гуляя в одиночестве, забрела в магазин, где хранились меха. После нарядов, что я повидала за последние дни, одежда там кажется унылой, но перчатки и прочие мелочи все-таки прелестны. Хотела купить тебе веточку белого коралла, в которую ты влюбилась, а она, оказывается, для украшения, не продается. Тогда я решила приобрести „колокольчиковые“ духи, но у меня не хватило денег — стоят они умопомрачительно. Топаз страшно экономит. Выдает мне очень скромные суммы, хотя, откровенно говоря, деньги, вырученные за продажу пальто, принадлежат мне и тебе. Миссис Коттон, конечно, не скупится, но наличные деньги не предлагала — вероятно, считает это бестактным. И зря! Кассандра, милая, помнишь, как мы наблюдали за женщиной, покупавшей гору шелковых чулок? Ты еще сравнила нас с голодными кошками, тоскливо мяучащими на птиц? Думаю, в тот момент я и решила, что пойду на все — абсолютно на все, — только бы вырвать нас из чудовищной нищеты! И в поезде мы вдруг снова встретили Коттонов. Ты веришь в силу мысли? Я верю! Меня одолевало отчаяние, как в тот вечер, когда я загадывала желание на ангеле — и смотри, что вышло! Совершенно правильно: он ангел, а не дьявол. До чего же чудесно любить Саймона, до чего все чудесно! Кассандра, милая, обещаю: после моего замужества тебе никогда не придется тоскливо мяучить! Помочь я сумею не только с одеждой, ты знаешь. Может, тебе хочется продолжить образование в колледже? (Томас намерен поступить в Оксфорд, слышала? ) Конечно, на мой взгляд, там тоска зеленая, но ты у нас умная, тебе, наверное, понравится. Понимаешь, этот брак поможет каждому из нас, даже отцу! Сейчас, вдали от дома, я отношусь к нему снисходительнее. Саймон и миссис Коттон искренне считают его великим писателем. Но какой с того прок, раз он не может заработать денег? Передай ему, что я его люблю! И Томасу со Стивеном передай тоже. Я пришлю им открытки. Письмо исключительно для тебя, сама понимаешь. Жаль, что мы врозь! Я вспоминаю тебя по сто раз на дню. Мне стало так грустно в том магазине. Обязательно схожу туда еще раз и куплю тебе „колокольчиковые“ духи, вот только вытяну из Топаз побольше денег. Духи называются „Летнее солнцестояние“. Надушишься ими перед игрищами на насыпи у башни Вильмотт. О господи, я исписала уйму изысканных почтовых листов миссис Коттон! И не могу остановиться — я, будто говорю с тобой. Собиралась рассказать о театрах, но, пожалуй, отложу на другой раз: уже поздно, надо переодеться к ужину. Пожалуйста, не забывай свою Роуз, пиши почаще. P. S. У меня собственная ванная! Каждый день сюда приносят свежее полотенце персикового цвета. Когда мне одиноко, я запираюсь здесь и сижу, пока не повеселею».
Первое в жизни письмо от сестры. Мы ведь никогда не разлучались, разве что в далеком детстве, когда она заболела скарлатиной. Тон письма совсем не в духе Роуз, уж очень ласковый; по-моему, она никогда не говорила мне «милая Кассандра». Наверное, ей и правда меня не хватает. Влюбленная девушка посреди такого великолепия — и тоскует по сестре… Вот что значит истинно прекрасная душа. Тридцать пять гиней за костюм! С ума сойти. Это же тридцать шесть фунтов пятнадцать шиллингов. Хитро придумали в магазинах выставлять цену в гинеях. Неужели одежда может столько стоить? Тогда Роуз права: на тысячу фунтов много не купишь. Шляпки, туфельки, белье!.. Я, конечно, догадывалась, что у сестры целый ворох платьев (такую красоту можно приобрести по два-три фунта за штуку), но в изящных черных костюмах по безумной цене, наверное, чувствуешь себя особенно прекрасной. Словно в драгоценностях. Какими роскошными казались мы себе в детстве, надевая старые тоненькие цепочки с жемчужными сердечками! И какой подняли рев, когда их продали. Тысяча фунтов на одежду… Сколько продержались бы на эту сумму бедняки! Сколько бы продержались на эту сумму мы, коли на то пошло! Странно… Я никогда не считала нас бедняками; то есть никогда не жалела свою семью, как безработных или попрошаек. А ведь наше положение было куда плачевнее: мало того что не трудоспособны, так и за подаянием не к кому обратиться. Да я бы в глаза не посмела взглянуть нищему, истратив на приданое тысячу фунтов! Ладно, о чем я говорю. Можно подумать, миссис Коттон раздала бы тысячу фунтов беднякам, не истрать она их на Роуз. Пусть уж хоть сестре. А я с удовольствием возьму ее одежду. Нет, некрасиво… Стыдно радоваться, что богатство не на моей совести, желая при том иметь его под рукой. Собиралась переписать письмо Топаз, но оно приколото к полочке в кухне; там в основном указания по стряпне. Повариха из меня, оказывается, никакая. Разумеется, мы управлялись сами, когда мачеха уезжала позировать: ели хлеб, овощи, яйца. Но теперь в доме появилось мясо, даже цыплята, и меня буквально преследуют неудачи. Например, я потерла грязные кусочки мяса мылом, а потом замучилась его смывать. Еще как-то оставила в цыпленке внутренности, которые следовало вынуть. Поддерживать дом в чистоте тоже труднее, чем я ожидала. Я, конечно, участвовала в уборке, но никогда ее не организовывала. С каждым днем все лучше понимаю, до чего много и тяжко работала Топаз. Ее письмо будто нацарапано палкой: мачеха всегда пишет большим, очень толстым оранжевым пером. Я насчитала шесть орфографических ошибок. После полезных советов по приготовлению пищи она коротко упоминает о премьере в театре, заметив, что пьеса не «выдающаяся» (новое подхваченное ею словечко). Архитектурные творения Обри Фокс-Коттона — выдающиеся, фотографии Леды Фокс-Коттон — нет (Топаз вообще сомневается в ее побудительных мотивах). «Побудительных» с двумя «т». Милая Топаз! В этом письме она вся: три четверти — дело, четверть — юмор. Надеюсь, юмор означает, что настроение у нее поднялось. С тех пор как она начала волноваться за отца, веселья в ней все меньше и меньше. Уже несколько месяцев она не играет на лютне и не сливается с природой. В конце мачеха обещает немедленно вернуться домой, если отец без нее затоскует. Увы! Ни малейших признаков тоски у него не видно. Он даже стал спокойнее — хотя и не словоохотливее. Встречаемся мы только за столом; в остальное время отец либо гуляет, либо сидит в караульне, перечитывая гору детективов мисс Марси (теперь перед уходом он всегда запирает дверь на замок, а ключ берет с собой). Один день провел в Лондоне. По здравом размышлении я решила прямо спросить о поездке. Глупо поддаваться его странному гипнозу, не смея лишний раз заговорить. Едва он вернулся, я весело поинтересовалась: — Как Британский музей? — Я туда не ходил, — довольно беспечно ответил отец. — Сегодня я осмотрел… Он вдруг умолк. Взглянул на меня, точно на ядовитую кобру, которую по рассеянности сразу не заметил, и вышел из комнаты. Мне нестерпимо хотелось крикнуть: «Да погоди же! Что с тобой? Ты сходишь с ума? » К счастью, успела прикусить язык. Если у человека странности с головой, то ему об этом сообщают в последнюю очередь. Эта мысль потрясла меня до глубины души. Неужели я правда считаю, будто отец сходит с ума? Нет. Конечно, нет! Более того, у меня теплится слабая надежда, что в караульне кипит работа — он дважды просил чернила. Только зачем-то взял огрызки моих цветных мелков и ветхий том сказок; это довольно необычно, равно как и прогулка в обнимку с древним железнодорожным справочником Брэдшоу. Ведет он себя нормально. Даже стряпню мою поглощает без звука — значит, хорошо себя контролирует. До чего же я была самонадеянной! Помню, как обещала описать отца — четкий портрет в несколько ярких штрихов. Ха! Описать отца! Да я ведь никого толком не знаю! Не удивлюсь, если выяснится, что Томас ведет двойную жизнь. Хотя его вроде бы ничего, кроме еды да уроков, не занимает… Слава богу, теперь можно накормить брата как следует. И я стараюсь — накладываю ему в тарелку целую гору. А Стивен? Нет, описать Стивена я не в состоянии. Все-таки жизнь непредсказуема. Меня так тревожили предстоящие долгие вечера с ним наедине, когда отец сидит в караульне, а Томас делает уроки, — и напрасно! После чая он помогает мне мыть посуду, а потом мы идем в сад, причем работаем на разных участках; и вообще, Стивен не очень разговорчив. В Лондон он больше не ездил, снимков своих наверняка не видел. Если бы фотографии прислали, я бы знала. Стивен как будто потерял ко мне интерес. Это хорошо. В моем состоянии я не смогла бы держаться с ним резко. Кстати, в каком состоянии, Кассандра Мортмейн? Что ты чувствуешь? Подавленность? Апатию? Опустошенность? Тогда объясни: почему? Я думала, если начну писать, то сумею выяснить, в чем дело, но до сих пор не поняла причины странного настроения. Разве только… может, я завидую Роуз? Отложу-ка ручку, загляну в сокровенные глубины души…
* * *

Заглядывала добрых пять минут. Клянусь, сестре я не завидую. Более того — в жизни не поменялась бы с ней местами! Главным образом, конечно, потому, что не желаю замуж за Саймона. А если бы я любила его, как Роуз? Нет, такое трудно вообразить. Хорошо, допустим, на месте Саймона Нейл (должна признаться, с поры его отъезда гадаю, не влюблена ли я в него хоть капельку). Ладно, я без ума от Нейла и выхожу за него замуж. Он богат. На тысячу фунтов я покупаю приданое, будущее сулит меха и драгоценности. У меня пышная свадьба, гости ахают: «Какую блестящую партию сделала эта скромная девочка! » Мы живем в Скоутни-Холле. Дом — полная чаша. Вокруг резвится толпа прелестнейших ребятишек. Как там в сказках? И жили они долго и счастливо! Нет, все равно не хочется. Правда, от свадьбы и нарядов я бы не отказалась. Вот супружеская жизнь мне вряд ли понравилась бы. Помню, какое горькое разочарование меня охватило, когда я впервые узнала о тайной стороне брака. Впрочем, эмоции давно улеглись. Ничего не поделаешь, рано или поздно с этим сталкивается каждый. Больше всего меня угнетает застой. Пустота впереди. Чего ждать? Вечного счастья? Разумеется, жизнь не безоблачна, всякое бывает: шалости детей, скандалы с прислугой, или же милейшая миссис Коттон подбросит ложечку дегтя в семейную бочку меда. (Кстати, почему именно деготь и почему его кладут именно в мед? ) Мелкие заботы, изредка серьезные огорчения — суть не в том. Роуз просто не нужны перемены! Ее устроит навсегда установленный порядок вещей. Она не ждет за каждым поворотом чуда. Наверное, глупо, но ничего не поделаешь: Я НЕ ЗАВИДУЮ РОУЗ. Стоит представить себя на ее месте — и перед глазами возникает последняя страница романа со счастливым концом, этакой жирной точкой, после которой о героях и не вспоминаешь.
* * *

Наверное, прошло довольно много времени с того момента, как я написала последнее слово. Я долго смотрела на мисс Блоссом, ничего перед собой не видя. Зато теперь, после выхода из «ступора», вижу окружающее отчетливей, чем прежде. Мебель, словно живая, слегка клонится в мою сторону, как стул на картине Ван Гога. Две кровати, кувшин с тазиком для умывания, бамбуковый туалетный столик… Сколько лет мы делили с сестрой эту комнату! Каждая из нас строго держалась своей половинки стола. Теперь на нем ни единой вещицы Роуз, кроме розовой фарфоровой подставки для несуществующих колец. О боже, я поняла, что меня мучило всю неделю! Я не завидую сестре. Я по ней скучаю! Не потому, что она далеко, — хотя мне и правда немного одиноко, — я скучаю по той Роуз, что ушла навсегда. Мы неизменно были рядом, вместе узнавали мир, разговаривали по ночам с мисс Блоссом, мечтали, надеялись… Две героини Бронте — Джейн Остен, бедные, но неунывающие. Девушки из Годсендского замка. Теперь осталась лишь одна. Веселье закончилось, прошлого не вернуть. Какая же я эгоистка! Роуз ведь счастлива! Ничего я не хочу возвращать! Даже с нетерпением жду подарков. Хотя… Нет ли в богатстве подвоха? Не лишают ли большие деньги удовольствия от обладания вещью? Прожив много лет без новых нарядов, я так радовалась зеленому льняному платью! Испытает ли Роуз подобную радость спустя несколько лет? В одном я уверена твердо: я обожаю свое зеленое платье, пусть оно и стоит всего двадцать пять шиллингов. «Всего» двадцать пять шиллингов! Когда мы расплачивались за покупку, казалось, что это целое состояние! В комнату с громким мяуканьем вошел Аб — значит, пора пить чай; у нашего котищи желудок как часы. Точно пора! Во дворе с Элоизой разговаривает Стивен; отец из окна караульни громко интересуется, принес ли Томас выпуск «Скаута». (И зачем взрослому «Скаут»? ) А вот не забыл ли брат о копчушках? Спросила из окна — не забыл. Теперь он нам часто привозит рыбу из Кингз-Крипта. Говорят, полезно для мозга. Вдруг отцу поможет? Копчушки к чаю, по две на каждого — м-м-м!.. Ладно, по три, если кому-нибудь очень захочется. Мне уже лучше. Иду вниз кормить семью. XII

Наступил канун дня летнего солнцестояния, такой же прекрасный, как его имя. Я сижу с дневником на чердаке — просто из чердачного окна видно башню Вильмотт. Сначала я собиралась подняться на насыпь, но потом решила, что это чересчур: там лучше мысленно наслаждаться воспоминаниями, а не писать о них. А записать нужно быстро, пока они свежи, радостны и не подернулись грустью, которая, как подсказывает мне сердце, неминуема. Думала, уже сегодня утром эйфория угаснет, однако до сих пор летаю, будто на крыльях. Даже не верится, что мое настроение когда-нибудь омрачит печаль. Наверное, дурно с моей стороны так ликовать? Наверное, меня должны мучить угрызения совести? Нет! Я не позволила себе терзаться. Никого это не ранит, кроме меня. Имею ли я право радоваться? Да! Ровно столько, сколько продлится счастье. Счастье… распускающийся в сердце цветок, трепет крыльев! Ах, почему я не могу писать стихи, как в детстве? Я срифмовала несколько строк, но слова звучали фальшиво, точно слезливая песня. И я порвала черновик. Нужно описать вчерашнее, как можно проще, без высокопарностей и жеманства. Ну отчего я не поэт? Ужасно хочется отдать должное…
* * *

Чудесный день начался у меня с восходом солнца. Я часто просыпаюсь на рассвете, но потом обычно вновь засыпаю. Я вдруг вспомнила, что наступает мой любимый день летнего солнцестояния, и принялась с удовольствием обдумывать ритуалы у башни, вероятно, последние, а потому особенно ценные. Нет, они мне не надоели, просто Роуз потеряла интерес к празднику примерно в семнадцать лет. И правильно! Глупо превращать обряд в театральное представление. Довольно необычно я отметила этот день в прошлом году, когда мне великодушно помогала Топаз. Вышло совсем по-язычески! Лучше всего праздник удавался в детстве: мы с Роуз были маленькие и немного боялись. Лет в девять я вычитала о нем в книге по фольклору; тогда мы впервые и провели положенные ритуалы. Правда, мама говорила, девочкам-христианкам не пристало затевать такие игры (помню, я весьма удивилась, услышав, что я христианка); кроме того, ее тревожил костер — вдруг во время плясок вокруг загорятся платья? Зимой мама умерла, и в следующий день летнего солнцестояния мы развели более внушительный костер. Складывая дрова, я внезапно о ней вспомнила: может, мама нас видит? Меня начала мучить совесть. Из-за костра, из-за того, что я больше по ней не тоскую, а продолжаю радоваться жизни… Когда наступило время пробовать кекс, я возликовала: наконец-то съем два куска! Мне всегда разрешалось взять только один. Но… в конце концов, одним и обошлась. Мать Стивена всегда пекла для нас вкуснейший праздничный кекс; ела его вся семья, но на насыпь мы с Роуз никого не брали. Только через год после явления Призрака Стивен начал гулять в ночь наших обрядов по двору — на случай, если понадобится помощь. Я лежала в постели, наблюдая за поднимающимся из пшеницы солнцем, и пыталась по порядку вспомнить все наши празднования. Добралась до года, когда день летнего солнцестояния ознаменовался жутким ливнем и мы с Роуз, сидя под зонтиком, старались развести огонь. Тут меня вновь сморило; сознание окутала чудесная, легкая дрема. Снилось, будто я встречаю рассвет на башне Вильмотт, а вокруг расстилается бескрайнее золотистое озеро. Замок сгинул, но мне это было безразлично… За завтраком Стивен сказал, чтобы обед я на него не готовила, — ему нужно в Лондон, хоть сегодня и суббота. — Миссис Фокс-Коттон хочет начать съемку завтра прямо с утра, — объяснил он, — поэтому мне нужно выехать сегодня и там заночевать. Я спросила, есть ли у него сумка для вещей. Он показал побитый молью портплед своей матери. — Господи, он же никуда не годится! — ахнула я. — Я дам тебе свой кожаный чемоданчик, он довольно вместительный. — Мне точно хватит, — улыбнулся Стивен. — Я беру лишь ночную сорочку, бритву, зубную щетку и гребень. — Стивен, может, выделишь из заработанных пяти гиней небольшую сумму себе на халат? Он ответил, что на эти деньги у него другие планы. — Ну, тогда возьми из своей зарплаты. Теперь тебе не нужно отдавать нам все. У нас есть двести фунтов за пальто. Стивен возразил, что не может менять заведенный порядок, не посоветовавшись с Топаз. — Вдруг она на меня рассчитывает? — серьезно сказал он. — Двести фунтов не вечные. Не стоит расслабляться и воображать себя богачом. В конце концов, Стивен пообещал подумать над покупкой халата. Пообещал просто так, чтобы меня порадовать. Впрочем, нет… Думаю, он надеялся поскорее завершить спор — радовать меня он давно не пытается. И это очень хорошо! Только Стивен вышел за порог, как спустился отец. В своем лучшем костюме. Он, представьте себе, тоже отбывал в Лондон! На несколько дней! — Где остановишься? У Коттонов? — отважилась поинтересоваться я (да, в последнее время задавать ему вопросы я именно «отваживаюсь»). — Что — где? А! Возможно, возможно… Отличная мысль. Передать что-нибудь девочкам? Только не затевай речь на минуту. Я в изумлении смотрела на отца. Он взял со стола тарелку и принялся внимательно ее разглядывать. Старую треснувшую тарелку с ивовым узором я принесла домой из курятника, так как не хватало посуды. — Занятно, хорошая возможность… — пробормотал он, наконец и, забрав тарелку, отправился в караульню. Спустя несколько минут отец вернулся, уже без тарелки, и сел завтракать, явно чем-то озабоченный. Но уж очень меня заинтриговал его интерес к тарелке! Я спросила, представляет ли она какую-то ценность. — Может быть, может быть, — проговорил он, неподвижно глядя перед собой. — Собираешься ее продать? — Продать? Не болтай глупостей. Вообще не болтай! Я умолкла. Затем поднялась обычная суматоха с провожанием. Отец торопился на поезд. Я заблаговременно выкатила во двор велосипед. — А где вещи? Ты же с ночевкой, — удивилась я, заметив его пустые руки. Слегка растерявшись, он сказал: — Э-э-э… Я ведь не могу приладить чемодан к велосипеду. Обойдусь. О! А это… — На глаза ему попался кишащий личинками моли старый портплед, который я выкинула после ухода Стивена. — Ну конечно! Вот что я возьму! Повешу на ручки. Принеси мои вещи! Только мигом. Я попыталась объяснить, что портплед в ужасном состоянии, но отец затолкал меня в дом, выкрикивая вслед указания. В кухне до меня донесся вопль «Пижама! », на лестнице — «Бритвенный прибор! », а когда я начала обыскивать спальню — «Зубная щетка, носовые платки и чистая рубашка, если есть! ». На подступах к ванной меня настиг грозный рык: — Хватит! Немедленно спускайся, я опаздываю на поезд! Я вихрем слетела вниз. Отец, как будто забыв о спешке, сидел на пороге с портпледом в руках. — Очень занятная подделка… якобы персидская… — начал он, с любопытством рассматривая ветхую вещицу. На землю его вернули часы годсендской церкви, отбивающие половину. — Скорее давай все сюда! — подпрыгнул отец. Быстро забросив вещи в портплед, он повесил багаж на ручки велосипеда и рванул с места, прямо через уголок клумбы. У караульни резко притормозил, спрыгнул на землю, а затем кинулся в башню, вверх по лестнице. Велосипед, разумеется, упал. Пока я добежала до ворот и подняла его, отец уже спускался. С тарелкой. Он сунул ее к остальным вещам, снова вскочил на сиденье и яростно завертел педали, глухо молотя коленками портплед. У поворота отец обернулся и крикнул: — Пока-а! — При этом чуть не сверзился. Спустя миг велосипед исчез из виду. Не замечала прежде за ним такой порывистости. Или все-таки замечала? Не таким ли он был до того, как угас его вспыльчивый нрав? Я зашагала к дому. Выходит, ночевать придется одной! Томас на выходные остался у школьного друга, Гарри. Мне стало тревожно и одиноко, но вскоре я себя убедила, что страшиться нечего: бродяги к нам почти не забредают, а те, что забредают, ведут себя прилично. Кроме того, Элоиза — превосходный сторож. Наконец я примирилась с мыслью, что надолго предоставлена самой себе. Мне это даже понравилось. Люблю оставаться в доме одна — неописуемо волшебное ощущение. А тут целых два дня! На душе почему-то стало еще радостнее. Казалось, замок отныне целиком и полностью принадлежит мне. И день безраздельно принадлежит мне! И даже над собой я большая хозяйка, чем обычно! Я замечала каждый свой жест: поднимая руку, удивленно на нее смотрела и думала: «Она моя! » Движение доставляло мне удовольствие — физическим напряжением, касанием воздуха. Да, воздух меня касался, хотя не было ни малейшего ветерка. Удивительно! Весь день я летала как на крыльях, не чуя преград. Радость отдавала чем-то странно знакомым, словно уже когда-то пережитым. Как бы описать то чувство — безошибочное узнавание, будто возвращаешься в родные стены после долгой отлучки? Теперь тот день кажется мне аллеей, ведущей к некогда любимому, но забытому дому, по пути к которому воспоминания пробуждаются так смутно, так исподволь, что лишь при виде фасада ликующе восклицаешь: «Вот почему я была так счастлива! » Слова — настоящие заклинания! Стоило описать аллею, и она возникла у меня перед глазами, точно наяву: по обеим сторонам гладкие стволы огромных деревьев, высоко над головой смыкаются пышные кроны. Неподвижный воздух дышит покоем и в то же время словно чего-то ждет (точь-в-точь, как однажды на закате в соборе в Кингз-Крипте). А я все иду, иду под зеленым арочным сводом ветвей, и передо мной расстилается долгий путь к красоте, вчерашний день-аллея. До чего странные образы рождает сознание!
* * *

Я смотрю в голубое небо. Какое оно сегодня яркое… По солнцу проплывают огромные мягкие облака с ослепительно серебрящимися краями — да и сам день серебрится и сверкает. Пронзительно перекрикиваются птицы…
* * *

Вчерашний день был золотым; даже мягкий утренний свет навевал сон, а звуки казались приглушенными. Закончив к десяти часам все дела, я размышляла, чем бы заняться до обеда. Побродила по саду, понаблюдала, как дрозды ловят на лужайке червячков, а затем расположилась на траве у рва, лениво окунув руку в сверкающую воду. Вода оказалась неожиданно теплой. Решила поплавать. Дважды обогнула замок — и в голове постоянно звучала «Музыка на воде» Генделя. Перегнувшись через подоконник, я вывесила за окно купальный костюм, и мне вдруг ужасно захотелось позагорать без ничего. Что за блажь на меня нашла? Загадка. Нагишом в нашем семействе всегда разгуливала Топаз. Чем больше я об этом думала, тем сильнее нравилась затея. С местом определилась быстро. На башне, примыкающей к спальне, меня не увидели бы ни рабочие с полей, ни случайные прохожие. Взбираться голышом по холодным, грубым ступеням каменной лестницы было странно и почему-то приятно. Из темноты я вынырнула к солнцу, в восхитительное тепло. Лучи окутали меня, словно плащ. Правда, раскаленная крыша жгла ступни, но я, слава богу, догадалась взять с собой покрывало. Вот оно, настоящее уединение! Башня при спальне сохранилась лучше других: зубцы по периметру целы, только кое-где потрескались; в одной из глубоких щелей проросли бархатцы. Я легла — и все вокруг исчезло. Даже парапет (если не вертеть головой). Ничего, кроме сияющей бездонной лазури неба. Насколько же разнятся ощущения, когда ты в одежде, — пусть и откровеннейшем купальнике, — и когда полностью раздета! Спустя несколько минут мое тело ожило; я чувствовала себя всю так же хорошо, как голову, руки или сердце. Казалось, можно думать не только мозгом, но и, к примеру, ногами. Кожей, ногтями, ресницами я вдруг поняла, что болтовня Топаз о слиянии с природой не ерунда! Я нежилась в теплых лучах, будто под огромными мягкими ладонями; трепет воздуха напоминал ласковое касание пальцев… Мое поклонение природе всегда было связано с колдовством и легендами, хотя порой в нем сквозило что-то религиозное. Но не теперь. Похоже, такое состояние Топаз и называла «языческим». В любом случае, это неописуемо! В конце концов, мне стало жарко. Перевернулась на живот; спину, как ни странно, общение с миром не заинтересовало. Вновь работал один мозг. Он будто замкнулся на себе — вероятно, потому, что перед глазами расстилалась лишь унылая серая крыша. Я прислушалась к тишине. Ну и безмолвие… Ни собачьего лая, ни куриного квохтанья, — ни щебета птиц, что самое удивительное! Точно в звуконепроницаемой раскаленной сфере. Не успела я испугаться: оглохла?! — как услышала слабое шлепанье: хлоп-хлоп… Кап-кап… Еле сообразила, что это стекает в ров вода с мокрого купальника. На бархатцы, прожужжав мимо моего уха, опустилась пчела. И тут в небе так загудело, точно целый рой пчел слетелся к Годсенду со всего света. Подскочив, я увидела приближающийся самолет и сразу бросилась к лестнице прятаться — только голову выставила. Самолет пролетел над замком низко-низко. Глупо, конечно, но я почему-то представила себя средневековой леди де Годис, наблюдающей из глубины времен за парящим в небе человеком (вероятно, с надеждой, что это возлюбленный, который намерен ее завоевать). Затем средневековая леди на ощупь сошла вниз по лестнице и облачилась в платье-рубашку. Едва я застегнула последнюю пуговицу, во дворе закричал почтальон: — Есть кто дома?! Посылка! Мне! Роуз все-таки вернулась за духами «Летнее солнцестояние». Я думала, она забыла. Подарок был чудесен! Под внешней оберткой обнаружилась вторая — белая, с яркими цветами, а под ней — синяя, бархатистая на ощупь, коробочка. В стеклянном флаконе, украшенном гравировкой (луна и звезды), плескались бледно-зеленые духи. Пробку опоясывал блестящий шнурок, закрепленный серебряными печатями. До смерти хотелось немедленно их опробовать! Сдержалась. Решила отложить до начала обряда и весь день предвкушать удовольствие. Я поставила флакон на туалетный столик, на половину Роуз, и мысленно послала ей благодарность. Написать я собиралась сразу после «игрищ на насыпи у башни Вильмотт», как она выразилась. Хотела сообщить, что надушилась ее подарком перед ритуалом. И почему я не написала сразу? Что ей теперь сказать?.. Я проголодалась, но готовить стало лень; устроила роскошный обед из тушеной фасоли. Какое блаженство, мы снова можем позволить себе консервы! Еще я съела бутерброд с маслом, салат, холодный рисовый пудинг, два кусочка кекса (настоящего, магазинного! ), а запила все молоком. Эл с Абом сидели на столе. Угощение перепало и им. Хотя я их прежде покормила, оба бросились к банке с фасолью. Впрочем, они редко что оставляют без внимания — Элоиза не отказывалась даже от соленых листьев салата (когда мы голодали, бедняжка стала практически вегетарианкой). Наевшись втроем по самое горло, мы дружно улеглись вздремнуть на кровать с пологом: Аб свернулся калачиком в ногах, Элоиза спиной привалилась мне на грудь — жарковато, конечно, зато компания. Проспали несколько часов. Никогда так долго не спала в дневное время — почти до четырех! Даже стыдно… Элоиза радостно застучала хвостом по матрацу, словно я вернулась после отлучки. Абеляр смерил нас странным взглядом, будто обеих видел впервые в жизни, затем спрыгнул с кровати и, немного поточив когти о единственную ногу мисс Блоссом, сбежал вниз по лестнице. Спустя несколько минут я выглянула во двор: кот сидел на стене и, воздев лапу к небу, старательно умывался. Мне, кстати, тоже следовало вымыть голову… Вскоре настало время собирать цветы. Цветы для обряда требовались полевые. Не помню почему: то ли по традиции, то ли сами с Роуз так придумали. Гирлянды из мальвы, смолевки и колокольчиков мы набрасывали на шеи, наперстянку несли в руках, а шиповником украшали волосы. Даже когда сестра перестала принимать участие в праздновании, все равно иногда выходила собирать цветы. Бродя по лугу, я мысленно разговаривала с Роуз, слышала ее ответы… и вдруг страшно по ней затосковала! Тогда я решила побеседовать с Элоизой. Мы неторопливо прогулялись по аллее, полям; иногда я давала корзину с цветами собаке, и та несла ее в зубах, гордо виляя всей задней половиной туловища. Правда, совсем недолго. В лиственничнике — о радость! — цвело еще много колокольчиков. Обожаю смотреть, как Элоиза нюхает их длинным белым кожистым носиком. И почему люди считают бультерьеров уродливыми? Эл красива, изящна, хотя за последние сытные недели и набрала чуть лишнего веса. Я щедро напоила цветы водой; без воды полевые цветы быстро гибнут, поэтому плести гирлянды лучше после семи часов вечера. Еще раньше я запаслась хворостом для костра (тяжелые поленья заранее приносит Стивен) и сложила в корзинку; с плетением гирлянд покончила к восьми. На голубеющем небе тускло светилась бледная луна. Переодевшись в зеленое льняное платье, я накинула гирлянды на шею, вставила в волосы шиповник и наконец, в последнюю минуту, открыла духи. Глубокий вдох — и я вновь очутилась в шикарном магазине, где хранились меха. Ах, какой восхитительный был аромат! Однако ничего общего с запахом колокольчиков он не имел. Странно! Я немного помахала носовым платком и на секунду вроде бы почувствовала колокольчики, но в целом… В целом пахло таинственной, неуловимой сладостью — роскошью и Лондоном. Духи полностью забили слабый аромат полевых цветов. И я решила не душиться — не хотелось портить чудный запах нагретой солнцем травы у башни Вильмотт. Понюхав духи еще раз, я сбежала в кухню за корзинкой и хворостом и отправилась на насыпь. Элоиза, к счастью, за мной не увязалась — вечно она норовит попробовать обрядовый кекс. На вершине насыпи было спокойно, безветренно. Солнце село. Обычно ритуал у меня начинается с наблюдения за угасающим светилом, но нюханье духов отняло больше времени, чем я думала. Водянисто-желтое небо за башней Вильмотт пересекала яркая, волшебно красивая, зеленая полоса — правда, недолго: когда я добралась до камней, очерчивающих место разведения костра, она уже растаяла. Я выждала, пока померкнет желтый свет, и развернулась к низко висящей над полем луне. Темная синь неба стала глубже; лунный диск, утратив бледность, напоминал сияющий снежный шар. Мягкая, густая тишина буквально спеленывала по рукам и ногам… Из оцепенения меня вывел бой часов на церкви, отсчитывающих девять ударов. Я бросила в каменный круг хворост, добавила небольшие поленья, а над ними сложила вигвамом приготовленные Стивеном длинные ветки. Затем ушла в башню высекать огонь для розжига костра. На самом деле добывать огонь нужно трением дерева о дерево; перед первым обрядом мы с Роуз провозились целый час, но не высекли даже искры. В конце концов, решили зажигать спичками в башне тонкую свечу — чем не язычество? Сестра несла ее к вороху дров, а я шла следом, помахивая наперстянками. В сиянии крошечного огонька сумерки казались еще гуще и синее; это неизменно приводило нас в восторг: тут, полагали мы, и начиналось колдовство. Главное — не дать огню угаснуть при спуске с лестницы и переходе через насыпь. В ветреную погоду мы прикрывали его стеклом от лампы. Прошлой ночью стояла такая тишь, что не пришлось загораживать огонек даже ладонью. Я окинула прощальным взглядом безмолвные поля: когда вспыхивает пламя, они сливаются с темнотой. А жаль!.. И подожгла ветки. Дерево занялось быстро. Обожаю разгорающийся костер: хруст, треск, робкие, дрожащие язычки пламени, первая струйка дыма! Поленья загораться не хотели, пришлось наклониться к земле, чтобы раздуть огонь. Пламя резко взметнулось ввысь, охватив «вигвам» из длинных ветвей. Снежная луна глядела на меня словно из огненной клетки. Вскоре ее заволокло дымом — наконец-то занялись поленья. Я отсела подальше и залюбовалась огромным сияющим костром. Все мои мысли будто утянуло в огонь, и теперь они полыхали в ярко озаренном каменном кольце. Ночь наполнилась шипением, треском, гулом! И вдруг из глубины сгинувшего в сумраке мира кто-то позвал меня по имени. — Кассандра! Откуда же голос? От аллеи?.. От замка?.. И кто это вообще? Я притихла. Отрешившись от шума костра, я ждала, не повторится ли зов. Кто же там? Женщина или мужчина? Попыталась вспомнить звук голоса, но в ушах стоял лишь треск горящих веток. Может, почудилось? Тут заливисто разлаялась собака. Видимо, действительно кто-то пришел. Я немного сбежала по склону вниз. Поначалу в глазах плясали языки огня, и ничего не было видно. Мало-помалу чернота превратилась в бледный вечерний свет; ни на аллее, ни во дворе никого рассмотреть не удалось — надо рвом поднимался густой туман. Элоиза лаяла столь яростно, что я решила спуститься. А собака вдруг смолкла. Сквозь туман опять донесся протяжный зов: — Касса-а-андра-а-а! Ясно: голос мужской. Но чей? Это не отец, не Томас и не Стивен. Таким голосом меня никогда не звали. — Я здесь! — откликнулась я. — Кто там?! На окутанном туманом мосту послышались шаги. Вперед вырвалась довольная Элоиза. «Ну конечно! Нейл! » — пронеслось у меня в голове. Я бросилась навстречу. И отчетливо увидела: не Нейл. Саймон. Удивительно теперь вспоминать, но я ничуть ему не обрадовалась! Мне так хотелось, чтобы на его месте оказался Нейл… если уж кому-то суждено было явиться, когда я приступила к ритуалу. Тут любой счел бы взрослую девушку «сознательно наивной». Мы пожали руки; я собиралась быстро проводить его в дом, но он вдруг поднял глаза на костер и воскликнул: — Совсем забыл! Сегодня же канун дня летнего солнцестояния! Роуз рассказывала о ваших забавах. Красивая гирлянда… И как-то само собой получилось, что мы вместе зашагали к вершине насыпи. Саймон приехал на встречу с агентом, просидел с ним за работой весь день. — А потом решил заглянуть в замок. Повидать вас и вашего отца… Кстати, где он? В доме полная темнота. Я объяснила, что отец уехал в Лондон; возможно, остановился в квартире миссис Коттон. — Тогда ему придется спать в моей комнате. Мы там друг у друга на головах сидим. Великолепное пламя! Мы устроились перед костром. Интересно, насколько подробно Роуз описала ему наши ритуалы? Может, дело ограничилось рассказом о разжигании огня? Коттон уставился на корзинку. — Как Роуз? — быстро спросила я, чтобы отвлечь его внимание. — Превосходно. Да, чуть не забыл — передает вам привет. И Топаз тоже. Так это и есть портвейн викария, о котором говорила Роуз? — осведомился он, указывая на торчащее из корзины горлышко аптечной склянки. — Да. Он каждый год мне немножко отливает, — ужасно смутившись, ответила я. — Мы его выпьем или совершим возлияние? — Мы? — Да. Я тоже собираюсь праздновать. Как представитель Роуз, пусть она и считает, что для этого слишком взрослая. От моего смущения вдруг не осталось и следа. Саймон явно принадлежал к числу немногих, для кого праздник летнего солнцестояния — романтика, связь с прошлым… и, возможно, шаг навстречу мечте укорениться в английской почве. — Хорошо, — согласилась я и открыла корзинку. — Думаю, праздник удастся на славу. Коттон наблюдал за мной с большим интересом. — Надо же! Роуз не говорила мне о пакетике с приправой. Для чего она? — Защита от злых чар. Мы ее жжем. Конечно, травы нужно покупать не в магазине, а собирать самим при свете луны, но я не знаю, где искать растения с хорошим запахом. Саймон предложил мне впредь собирать их на огороде в Скоутни. — Травы будут только благодарны. В салатах их все равно не едят. А это что за белая штука? — Соль. Отводит несчастья. И меняет цвет пламени с алого на голубой. Очень красиво. — А с кексом что делаете? — Показываем его костру, потом едим, запиваем вином… Несколько капель портвейна роняем в огонь. — И потом танцуете вокруг костра? Я ответила, что уже большая для плясок. — Ничего подобного! — с улыбкой возразил он. — Я вот с удовольствием потанцую. О сопутствующих ритуалу четверостишиях я говорить не стала, потому что сочинила их еще в девять лет. Ужасно дурацкие! Пламя начало стихать; чтобы поддержать великолепие костра, нужно было подбросить дров. К счастью, в башне с тех времен, когда мы регулярно устраивали на насыпи пикники, остался ворох сухих веток. Я попросила Саймона помочь. У подножия лестницы он замер и, задрав голову, уставился на чернеющую в небесах макушку башни. — Сколько в ней? По-моему, не меньше семидесяти-восьмидесяти футов, точно. — Шестьдесят, — ответила я. — Башня кажется такой высокой, потому что рядом нет других строений. — Как-то я видел картину под названием «Башня колдуна». Вот ее она мне и напоминает. А наверх забраться можно? — Томас несколько лет назад забирался. Это и тогда было очень опасно, а с тех пор верхние ступени еще сильнее осыпались. В любом случае, с вершины выйти некуда. Крыша обрушилась сотни лет назад. Идемте, сами увидите. Мы поднялись по внешней длинной лестнице ко входу, затем спустились внутрь. Круг неба в каменном окаеме все еще отливал бледно-синим, хотя звезды уже зажглись. А снаружи мы почему-то не видели ни единой звезды. В открытую дверь струился тусклый свет, так что Саймон смог немного оглядеться. Я показала ему скрытые за выступом нижние ступени винтовой лестницы (там я, кстати, прячу дневник). Он спросил меня, что находится под аркой в противоположном выступе. — Уже ничего. А прежде был… клозет. — На самом деле следовало бы назвать это помещение уборной или отхожим местом, но слово «клозет» показалось мне более приличным. — Сколько этажей было в башне? — Три: входной этаж, зал этажом выше и темница этажом ниже. На лестнице видны места переходов. — Представляю, как они любили попировать под клацанье кандалов! Я возразила, что пировали они скорее всего в другом месте: замок Вильмотт в дни процветания явно был намного больше, хотя иных следов от него не осталось. — А это, по-моему, просто сторожевая башня. Аккуратней, не врежьтесь в кровать. Двуспальная — довольно необычная — кровать стояла здесь, похоже, с незапамятных времен и давно превратилась в груду ржавого железа; мы нашли ее, когда обосновались в замке. Отец собирался кровать выкинуть, но, заметив тянувшиеся сквозь металлические кольца к небу полевые цветы, буквально в нее влюбился. Нам с Роуз нравилось на ней сидеть; мать всегда нас за это ругала, потому что на белых трусиках отпечатывались ржавые круги от пружин. — Сюрреализм в чистом виде! — со смехом воскликнул Саймон. — Почему по всей стране разбросано столько бесхозных железных кроватей? Уму непостижимо! — Просто они живучие, — предположила я, — а прочий мусор разлагается. — Какая же вы рассудительная! Мне такое и в голову не приходило. — Он замолчал, вглядываясь в сумрачные высоты башни. Через звездный круг пронеслась запоздалая птица и нырнула в гнездо, свитое где-то наверху в стрельчатой смотровой щели. — Представляете?.. Представляете, что чувствовали люди, которые здесь жили? — наконец проговорил Коттон. Я поняла, что он имеет в виду. — Раньше пробовала представить. Но они всегда казались мне персонажами с гобелена, а не живыми мужчинами и женщинами. Столько веков прошло… Но для вас это наверняка что-то значит, ведь башню построили ваши предки. Жаль, фамилия де Годис со временем исчезла. — Я бы с удовольствием назвал старшего сына Этьен де Годис Коттон. Как, по-вашему, доставит ему в Англии хлопот такое имя? В Америке точно пришлось бы туго. Я предположила, что ребенку с таким именем в любой стране пришлось бы туго. Над нами в дверном проеме появилась Элоиза, и мы вспомнили, зачем спустились. Я вытащила из-под грубо сколоченного стола охапку хвороста и по одной ветке стала передавать его Саймону — он стоял чуть выше, в середине лестницы. Так мы всегда делали с Роуз. Наверху, помогая мне выбраться наружу, Коттон сказал: — Глядите… Настоящее волшебство! Клубы тумана ползли ото рва к насыпи; нижняя часть склонов уже сгинула в белой дымке. — Прямо как в ту ночь, когда мы увидели призрака. — Кого-кого? По дороге от башни к костру я рассказала ему давнюю историю. — Это случилось, когда мы проводили обряд в третий раз. День стоял такой же знойный и безветренный, как сегодня. Туман медленно полз к нам вверх по склону и вдруг превратился в огромного призрака высотой с башню! Нет, даже выше. Путь к замку был отрезан. Призрак, казалось, вот-вот рухнет, подомнет нас под себя. В жизни не припомню большего ужаса! Что удивительно — мы с Роуз не пытались бежать. Только с визгом, закрыв лица, бросились на землю. В туман явно воплотился чей-то дух. Я как раз прочитала заклятье, чтобы его вызвать. Расхохотавшись, Саймон сказал, что это, несомненно, каприз природы. — Бедняжки! И что произошло потом? — Я помолилась Богу, чтобы он забрал призрака, и Господь великодушно исполнил мою просьбу. Роуз отважилась через минуту или две открыть глаза… Призрак исчез. Я, конечно, сильно пожалела, что вызвала духа. Думаю, никто этого не делал со времен древних бриттов. Коттон, опять засмеявшись, взглянул на меня с веселым любопытством. — Вы, случаем, не верите до сих пор, что вам являлся призрак? И правда, интересно… Лишь тогда я бросила взгляд на подбирающийся туман: первая волна, нахлынув на склон, улеглась, теперь белесые клочья ползли еле-еле. Неожиданно в памяти всплыл жуткий призрачный колосс — и я, как в детстве, чуть не завопила от ужаса. Принужденно хохотнув, я начала подбрасывать в костер хворост; на том тема иссякла. Роуз тоже верила в призрака — а ведь ей было тогда четырнадцать, и склонностью к фантазиям она не отличалась. Языки пламени снова взметнулись высоко к небу. Пожалуй, обряд следовало закончить. Мне опять стало немного неловко, поэтому я постаралась провести все как можно официальней. Обошлась без стихов, хотя без них, признаться, было скучновато. Мы сожгли соль и травы, потом съели кекс — перепало и Элоизе. Саймон взял лишь маленький кусочек, так как недавно плотно поужинал. Выпили портвейн; бокал я упаковала один, Коттон пил прямо из склянки (по его словам, это только добавило в обряд изюминку). В завершение мы оросили вином огонь, обронив дополнительные капли за Роуз. Тут я надеялась завершить ритуал, но Саймон напомнил о танцах. Пришлось семь раз обежать вокруг костра; за нами с диким лаем неслась Элоиза. Могло показаться, будто Коттон снисходительно играет со мной, как с ребенком, но это не так, я знаю. Он был очень добр! Лишь ради него я изобразила искреннее веселье, даже несколько раз дико подпрыгнула. Хотя до Топаз мне далеко — вот кто мастерица по прыжкам! В прошлом году чуть насыпь не обвалила. — Что теперь? — поинтересовался Саймон, когда мы обессиленно плюхнулись на землю. — Принесем в жертву Элоизу? Собака, радостная, что настигла обоих, старательно пыталась умыть нас языком. — Если протащить ее по углям, то она излечится от ящура, но бедняжка, как назло, здорова. Больше делать нечего. Обычно я сижу, пока не догорит костер, и пытаюсь мысленно перенестись в прошлое. Коттону это пришлось по душе, но перенестись в прошлое не получилось: мы все время разговаривали. Между делом он заметил, что никогда не привыкнет к такому английскому чуду, как долгие сумерки. А мне и в голову не приходило, будто сумерки у нас длинные! По-моему, благодаря американцам, англичане наконец рассмотрят свою страну. Кромка туманного ковра застыла в нескольких футах от нас, выше белые клочья не поползли. Саймон пошутил, что туман остановили мои заклятья. Надо рвом висела целая призрачная гора, только макушки башен торчали. Костер быстро угас; над каменным кольцом, сливаясь с темно-серым небом, вилась тонкая серая струйка дыма. Я спросила у Коттона, что мы на самом деле сейчас видим: последний отсвет дня или первый проблеск лунного света. Сразу и не ответишь, правда? В конце концов, лунный свет одержал победу, и туман над замком засеребрился. — Кто сумел бы такое нарисовать? — произнес Саймон. — Думаю, в музыке это прекрасно отобразил бы Дебюсси. Вам нравится Дебюсси? К сожалению, я не слышала ни ноты из его произведений. — Наверняка слышали! На пластинке или по радио… Можно подумать, у нас есть граммофон или радио! Саймон ужасно удивился. Наверное, американцам трудно поверить, что кое-где в мире люди обходятся без подобных вещей. Тогда он рассказал мне о своем новом приобретении — музыкальном устройстве, которое само меняет пластинки. Я думала, это шутка, пока он не начал объяснять принцип работы. — Кстати, почему бы нам просто не поехать в Скоутни? Послушаем музыку. Заодно перекусим. — Вы же плотно поужинали, — напомнила я ему. — А я буду разговаривать, пока вы будете есть. И Эло-изе перепадет на кухне косточка. Смотрите! Она пытается стереть лапой росу с носа! Идемте, трава сырая. — Он помог мне подняться. Я обрадовалась. Очень своевременное приглашение! Желудок и правда сводило от голода. Саймон затоптал едва тлеющие угли, а я убежала запирать дверь башни. На верхних ступенях немного задержалась — хотелось ощутить обычный дух праздника; развлекая нежданного гостя, я не успела об этом даже задуматься. Нет, не зря меня томило предчувствие: празднование действительно было последним. Следующий обряд превратится в детскую игру… Сердце сжалось от грусти. Но ненадолго. Впереди маячил великолепный ужин в Скоутни! А потом я решила: Саймон тут или не Саймон, но на прощание крикну. Крикну, прощаясь не на год, а навсегда. Прощальный крик — это бессмысленный набор гласных. Когда мы с Роуз издавали вопль вместе, земля ходуном ходила. Но у меня и одной неплохо получается. — Оуа-иё-еэ-юыя! Крик ударился о стены замка и, как обычно, эхом отлетел назад. Задрав морду, завыла Элоиза; вой тоже отозвался эхом. Саймон с восторгом сказал, что это лучший момент праздничного обряда. Спуск с насыпи был странным: с каждым шагом мы все глубже проваливались в туман, пока белые клубы не сомкнулись над головами. Будто утонули в призрачной реке. — Крыша в машине опущена. Лучше накинуть пальто, — посоветовал Саймон, когда мы, перейдя мостик, очутились во дворе. — Я подожду. Я взбежала наверх. Вымыла испачканные хворостом руки, а заодно брызнула духами на платье и носовой платок — самое то для званого ужина. Поверх пальто я надела еще свежую гирлянду, но на лестнице решила, что это слишком. К тому же без воды ей долго не продержаться. По пути через подъемный мост бросила цветы в ров. Машина оказалась новой. Длинная и о-о-очень низкая. Первая мысль: в ней же все кочки мягким местом пересчитаешь! — На мой вкус, чересчур броско, — сказал Коттон, — но Роуз в автомобиль просто влюбилась. Когда мы прилично отъехали от замка, туман рассеялся. На самом высоком взгорке мы оглянулись назад, но вместо каменных башен увидели призрачный белесый холмик, вздымающийся среди залитых лунным светом полей. — По-моему, замок заколдован, — улыбнулся Саймон, — возможно, когда мы вернемся, от него и камня не останется. Сгинет навеки! Поездка в новом автомобиле привела меня в восторг. По крутым склонам на уровне глаз тянулись живые изгороди, а впереди, в свете фар, сочнее, чем под лучами солнца, блестела изумрудно-зеленая трава. Из-за снующих по дороге кроликов ехать приходилось очень медленно; Элоиза так и рвалась выскочить за ними через ветровое стекло. Один скакал перед колесами так долго, что Саймон в конце концов остановился и выключил фары — лишь тогда бедняга, слегка опомнившись, шмыгнул в канаву. Коттон закурил; откинувшись на спинки сидений, мы смотрели на звезды и говорили об астрономии, о бесконечности пространства, о том, как все это загадочно и интересно. — А еще существует вечность… — начала я, но меня прервал бой часов на церкви. Десять ударов. Саймон сказал, что нужно наверстывать потраченное на остановку время. В Скоутни горело лишь несколько фонарей; я сразу подумала о слугах: наверное, спят. И тут навстречу вышел дворецкий. — Будьте добры, принесите в павильон ужин для мисс Мортмейн, — сказал Коттон. Надо же так уметь! Отдать большому солидному мужчине распоряжение — и при том не извиниться за беспокойство в поздний час! Тогда я извинилась сама. — Ничего страшного, мисс, — сдержанно ответил слуга и поспешил вслед за Элоизой в кухню (она уже выучила дорогу). А ведь дворецкий скоро станет дворецким Роуз! Сможет ли она к нему привыкнуть? Миновав сумрачный холл, мы снова очутились на улице, но с другой стороны особняка. — Вот и травы под луной! — улыбнулся Саймон. Выглядел огород уныло (да, фантазии о сборе трав под луной куда увлекательнее действительности); Коттон провел меня вглубь сада, усадил на каменную скамейку и включил фонтаны в большом овальном пруду. Мы немного полюбовались бьющими струями воды, а затем перешли в павильон. Саймон зажег одну свечу. — Я погашу ее, когда включим музыку, — пояснил он. — Тогда можно будет смотреть на фонтан и слушать Дебюсси — они прекрасно сочетаются. Я села у одного из трех длинных арочных окон и огляделась: помещение переоборудовали в музыкальный салон; до нынешнего дня новую обстановку мне видеть не доводилось. Там имелся рояль, чудесный граммофон, а на полках двух крашеных шкафов хранились бесчисленные пластинки. Коттон со свечой высматривал записи Дебюсси. — Нужно впечатлить вас сразу, — сказал он, — только боюсь, сюиты «Детский уголок» у нас нет. Попробую «Лунный свет». Больше чем уверен, вы узнаете. И оказался прав. Едва заиграла музыка, я тут же вспомнила пьесу. Девочка в школе исполняла ее на концерте. Очень красивое произведение! И граммофон звучал чудесно: словно кто-то действительно играет на рояле, только намного лучше исполнителей, которых мне до сих пор приходилось слышать. Запись поменялась сама. Саймон подвел меня к граммофону, чтобы показать перестановку пластинок, а потом рассказал о следующей пьесе «Затонувший собор»: звеня колоколами, затонувший собор всплывает из глубин моря и снова уходит под воду. — Теперь вы понимаете, почему я сказал, что Дебюсси смог бы отобразить в музыке окутанный дымкой замок? — спросил Коттон. Третье произведение называлось «Лунный свет на террасе». Любоваться фонтанами под эту музыку было особенно чудесно — в ней тоже звенели фонтанные струи. — О-о, вижу, Дебюсси вас покорил, — улыбнулся Саймон. — Хотя, вероятно, вы из него вырастете. Вы из тех девочек, у которых со временем пробуждается любовь к Баху. Я призналась, что в школе терпеть не могла Баха. Как-то я разучивала его пьесу, и мне казалось, будто меня бьют по голове чайной ложкой. Музыкой я занималась недолго; когда мне исполнилось двенадцать, у нас закончились деньги на частные уроки. — Сейчас я найду Баха, который вам понравится! Он вновь зажег свечу и начал перебирать пластинки. Граммофон уже смолк. Подойдя к шкафу, я стала просматривать обложки. Даже читать имена композиторов — такое удовольствие! — Постепенно вы все их послушаете, — пообещал Саймон. — Что бы показать вам современное? Жалко, Роуз к музыке равнодушна. Я удивленно подняла на него глаза. — Да она обожает музыку! И играет намного лучше меня. И поет! — Но все-таки настоящей любви к музыке у нее нет, — убежденно ответил он. — Я водил Роуз на концерт. Судя по несчастному выражению лица, она умирала от скуки. А! Вот и ужин! Ужин принесли на серебряном подносе. Накрыв небольшой столик кружевной скатертью, дворецкий поставил передо мной суп-холодец, холодного цыпленка (грудку! ), фрукты, вино… и лимонад — на случай, если мне не понравится вино (понравилось). Саймон попросил слугу зажечь свет, и тот со свечой в длинном держателе обошел все хрустальные бра. Ни дать ни взять восемнадцатый век! — Не хочу проводить сюда электричество, — объяснил Коттон. Дворецкий разлил по бокалам вино, и Саймон его отпустил. Слава богу! Если б слуга остался ждать посуду, я бы проглотила ужин, не разжевывая, в один присест. Кстати, зовут его Грейвз. Так и не смогла себя пересилить и, как полагается, небрежно называть дворецкого по фамилии. Наконец Коттон отыскал нужную пластинку. — Только ее поставим позже. Грызть под Баха цыпленка — кощунство! Он включил какую-то танцевальную музыку и, убавив звук почти до минимума, сел со мной за столик. — Расскажите, как там Роуз, — спохватилась я. Такая эгоистка! Не задала за вечер ни единого вопроса о сестре! Саймон рассказал о походах по магазинам, о том, как Роуз везде восхищаются. — И Топаз, конечно, восхищаются. Да и моя мать хороша. Словом, когда они втроем куда-то выходят, это… что-то невероятное! Я предложила взять в компанию меня, чтобы немного сбить ажиотаж вокруг прекрасного трио. И тут же пожалела о своем замечании: будто напрашиваюсь на комплимент. Коттон, засмеявшись, велел мне не глупить. — Вы намного прелестнее, чем это дозволено девушке вашего ума. Откровенно говоря… — В его голосе сквозило легкое изумление. — … вы очень хорошенькая. — Возможно, когда Роуз нет поблизости, я и правда слегка хорошею. Он снова засмеялся. — Нет, сегодня вечером вы удивительно очаровательны. Саймон поднял за меня бокал, как однажды поднимал за Роуз. Щекам стало жарко, и я поспешила сменить тему: — Вы в последнее время написали что-нибудь новое? Он признался, что начал критическое эссе о нашем отце, но никак не может его закончить. — Просто нельзя проигнорировать его нынешнее бездействие. Вот если б слегка намекнуть, что он над чем-то работает… И я чуть не выдала своих тайных надежд! В последний миг передумала. Не хотелось описывать более чем странное поведение отца: чтение детских сказок, интерес к старой тарелке с ивовым узором… Ну как такое вслух произнести? Поэтому я, не перебивая, слушала рассказ Саймона об эссе; все это явно было выше моего понимания. Он невероятно умен! Когда я расправилась с вкуснейшим цыпленком, Коттон почистил мне персик. Поразительная удача! Сама бы я в жизни так красиво его не разделала, только испортила бы. А какие у Саймона руки! Очень, очень красивые. Понятно, почему Топаз однажды сказала, что все в нем гармонично. Линия широких плеч под белой шелковой рубашкой (пиджак он снял) прекрасно сочетается с линией подбородка. Умница Роуз, что заставила его побриться! Пока Саймон сосредоточенно резал фрукты, я мысленно рисовала его портрет, точно зная, как вычертить уголки бровей, изгиб плотно сжатых губ… Каждый мазок я ощущала на себе: на лице, плечах, руках, пальцах; даже выводя складки рубашки, кожей чувствовала шелк. Но готовой картины внутренним взором так и не увидела. Видела лишь Саймона в мерцающем сиянии свечи — как он есть, из плоти и крови. Я съела персик и допила вино; с последними глотками совпали первые аккорды восхитительной мелодии. — Что это? — Это? По-моему, «Возлюбленная», — ответил Саймон. — Хотите потанцевать? А потом я отвезу вас домой. Он сделал звук громче и подошел ко мне. Я немного занервничала: ни разу не танцевала со старшим Коттоном. И с Нейлом так тяжело давались движения… Удивительно! Танцевать с Саймоном оказалось куда проще! Он держит тебя свободнее, естественнее — сразу чувствуешь себя легкой и грациозной. Тревога исчезла, ноги несли меня сами. А ведь Нейл старался, помогал подстроиться под свой шаг, практически силой тянул. Со стороны Саймона не ощущалось ни малейшего давления. «Возлюбленная» была последней в стопке пластинок. Когда мы в очередной раз поравнялись с граммофоном, композиция закончилась. Повисла тишина. Не убирая руку с талии, Коттон включил музыку заново и молча повел дальше. Честное слово, за весь танец ни словом не перекинулись! По-моему, я даже ни о чем не думала, а беспечно наслаждалась каждым движением. Граммофон опять умолк. — Спасибо, Кассандра, — с улыбкой произнес Саймон, не расцепляя рук. Я тоже улыбнулась. — И вам спасибо. Это было чудесно. Тут он наклонился и поцеловал меня. Что же я тогда почувствована? Вспоминаю, вспоминаю — тщетно… Наверняка удивилась. Хотя никакого удивления не помню. Помню лишь бескрайнее счастье: в душе, в сердце… Оно растекалось по венам, согревало, точно солнечный плащ, окутавший меня днем на вершине башни. Помню и темноту. Темнота всегда возвращается одновременно с воспоминанием о счастье. Я вдруг отстраняюсь — не только от Саймона, но и от самой себя. Две фигуры в озаренном свечами павильоне мне чужие. Хорошо помню смех Саймона. Добрый, ласковый. Но меня он напугал. — Вы удивительная девочка, — проговорил Коттон. Я спросила, что он имеет в виду. — Только то, что вы хорошо целуетесь. — И шутливо добавил: — Наверное, у вас богатый опыт. — Я никогда прежде не целовалась… — И тут же пожалела о признании. Не целовалась, а на его поцелуй ответила? Он ведь догадается, как много это для меня значит! Вырвавшись, я бросилась к дверям. Мне хотелось только одного — скрыть свои чувства. — Кассандра! Постойте! — Он схватил меня за руку уже на пороге. — Простите, простите меня, ради бога! Мне следовало понять, что вы против… Не догадался. Решил, что я рассердилась. Кое-как мне удалось взять себя в руки. — Глупости, Саймон! Не была я против… — Да, мне тоже так казалось… — В его взгляде мелькнули тревога и растерянность. — Господи, но почему вы вдруг кинулись к выходу? Я вас напугал? — Нет, конечно! — А почему тогда убежали? Как бы правдоподобно объяснить свое поведение? — Саймон, честное слово, вы меня не напугали, и я ничуть не возражала… С какой радости возражать, когда целует приятный человек, вроде вас? Потом я, правда, на миг рассердилась, что вы восприняли все как должное. Будто не сомневались в моем согласии. На его лице отразилось изумление. — Но я не воспринимал как должное! То есть не в том смысле, какой вы вкладываете. Это был внезапный порыв, понимаете? Потому что вы сегодня так очаровательны, потому что мне понравился танец, потому что вы сама мне очень нравитесь… — И, наверное, потому, что вы скучаете по Роуз, — любезно подсказала я. Густо покраснев, он воскликнул: — Черт возьми, ну уж нет! Это было бы оскорблением вам обеим! Нет, девочка моя, поцелуй ваш по праву. — Мы раздуваем из мухи слона, — заметила я. — Давайте забудем… Простите, что так глупо себя вела. Можно напоследок послушать Баха? — Мне казалось, подобная просьба его немного успокоит. Саймон по-прежнему смотрел на меня с тревогой. Вероятно, пытался подобрать слова, чтобы объяснить все яснее. Но передумал. — Хорошо. Послушаем музыку, а я тем временем погашу свечи. Сядьте снаружи, чтобы я не отвлекал вас своим мельтешением. Я выключу фонтаны, и будет прекрасно слышно. Я уселась на каменную скамью; взбаламученная фонтанными струями вода постепенно успокаивалась. И тут полилась нежная, умиротворяющая музыка. Такой я еще никогда не слышала! Взгляд скользнул по большим окнам павильона: Саймон медленно обходил зал, гася каждую свечку металлическим колпачком. На его запрокинутое лицо падал круг света, затем золотое сияние тускнело — и так до тех пор, пока окна не заволокла чернота. Запись кончилась. Сад окутала тишина. Я даже услышала плеск прыгнувшей рыбки у дальнего края пруда. — Ну как? Поклонников Баха стало на одного больше? — улыбнулся Саймон, закрывая дверь павильона. — Да! Слушала бы его вечно, — призналась я и спросила название пьесы. — «Овцы могут спать спокойно». О музыке мы говорили долго: и по пути на кухню за Элоизой, и в машине по дороге домой. Отвлеченная беседа давалась легко; слова разлетались невесомой водяной пылью, а мои подлинные чувства улеглись на дно сознания. Ровно в полночь, под бой церковных часов, автомобиль остановился у ворот замка. — Ну вот, доставил Золушку к полуночи домой! — торжественно провозгласил Саймон, помогая мне выйти из машины. Он прошел со мной в кухню, зажег свечу и рассмеялся, заметив ровную цепочку Элоизиных следов, которые вели прямиком к корзинке. Я поблагодарила его за чудесный вечер, а он меня — за то, что позволила поучаствовать в обряде; сказал, что никогда не забудет об этом празднике. На прощание, пожимая мне руку, он спросил: — Так я прощен? Я заверила его, что прощен. — Я подняла шум на ровном месте. Боже, наверное, вы теперь считаете меня жуткой занудой! — Ничего подобного, — самым серьезным тоном ответил Коттон. — Вы — чудо. Еще раз спасибо. Он легонько сжал мои пальцы — и в следующий миг дверь за ним захлопнулась. Сперва я будто окаменела, а потом ринулась наверх и через башню в ванной комнате выбежала на стену. Туман рассеялся; по аллее, прочь от замка, медленно уползали огоньки автомобильных фар. Даже когда они свернули на дорогу и сгинули где-то на окраине Годсенда, я продолжала оцепенело смотреть в темноту, ничего вокруг не замечая. Последний раз огни блеснули на пути к Скоутни. Мало-помалу я вышла из прострации, вспомнила, что нужно спуститься в дом и раздеться. Однако думать себе ни о чем не позволила. Мысли нахлынули потом, в кровати. Боже, до чего я счастлива! Совсем как при поцелуе с Саймоном. Только на душе спокойнее. «Разумеется, он принадлежит Роуз, — напомнила я себе. — Мне никогда не отбить его у сестры, даже если б я отважилась на подобную подлость (на которую не способна)». Впрочем, это дела не меняет. Любовь — роскошь, блаженство… Ничего прекраснее я не знала! Наверное, важнее любить самой, а не быть любимой в ответ. Искренняя любовь и есть бесконечное счастье. На миг я решила, будто мне открылась великая истина. Взгляд упал на мисс Блоссом, и в ушах прозвенел ее голос: — Что ж, утешайся высокими мыслями, золотко. Они тебе пригодятся. Удивительно, в глубине души я осознавала правоту ее слов. И все равно это ничего не меняет! Уснула я радостная, как никогда… XIII

До чего же горько перечитывать последнюю строчку предыдущей главы! Прошло три недели. Теперь мне и не вспомнить, что такое счастье! Просматривать текст выше не стала. Боюсь выйти из состояния унылой, самосозерцательной апатии, накрывшей меня вдруг утром. Конечно, это ужасно, но лучше, чем острое, раздирающее душу горе; вот и слабое желание излить мысли дневнику появилось. Заодно убью несколько часов. Отважусь ли я рассказать о подлом поступке, который совершила в свой день рождения? Смогу ли описать все как есть? По крайней мере, попробую. Погода в последние дни стояла кошмарная. Дождь стеной, пронизывающий холодный ветер… Солнце выглянуло лишь в мой день рождения. Сегодня тепло, но пасмурно и тоскливо. Я сижу на насыпи, на каменных ступенях башни Вильмотт. Со мной Элоиза. Сейчас один из тех периодов, когда ей лучше отдохнуть от общества, но запереть бедняжку в доме нельзя — заскучает. Конец поводка я надежно привязала к поясу. А то с нее станется побежать по гостям. Ну же, Элоизочка, не кисни! Еще несколько дней, и ты свободна.
* * *

Дожди зарядили с воскресенья, когда я дописывала предыдущую главу. Захлопнув дневник, я выглянула в чердачное окно: на вечернем небе сгущались грозовые тучи. Я поспешила вниз закрыть отворенные окна. Тогда меня еще переполняло счастье… До сих пор помню, как твердила это про себя. Высунувшись в окно, я потянула распахнутые створки. Пшеничное поле замерло в ожидании дождя; наверное, молодым колосьям удары тяжелых капель не вредят. Внизу, прямо под окном, на дымчатой глади воды распласталась позабытая гирлянда — принесло от моста. Хлынул ливень, и цветы ушли на дно. У задней двери заскулила Элоиза; я сбежала к ней в мгновение ока, но собака успела промокнуть насквозь. Пришлось ее быстро обсушить и заново растопить очаг — пока я сидела на чердаке с дневником, огонь погас. Едва заплясали веселые языки пламени, приехал Стивен. Когда он сменил промокшую одежду, мы уселись на каминную решетку пить чай. Я рассказала ему о вечере с Саймоном (разумеется, утаив некоторые эпизоды), а он — о поездке в Лондон. О ней мы проговорили долго. Похоже, Стивен уже не стеснялся позировать, хотя греческая туника, в которую его заставила переодеться Леда Фокс-Коттон, немало смутила сельского юношу. Ел он с Фокс-Коттонами, а спал в комнате с золотыми шторами и золотыми купидонами над кроватью. Обри Фокс-Коттон дал ему халат, почти новый. Я обрадовалась. Все-таки Фокс-Коттоны очень добрые люди! Неприязнь к Леде улетучилась. — Она показывала тебе снимки с предыдущей съемки? — поинтересовалась я. — Да, — как-то нехотя проговорил он. — Ну, и когда покажешь? Тебе фотографий в подарок не дали? — Она предлагала, но я отказался. Они очень большие и… я там… таким красавцем выставлен. Но если тебе хочется взглянуть, я в следующий раз попрошу несколько. — Ты еще поедешь? — Да, только по другому поводу. — Он густо покраснел. — Но это глупости, даже обсуждать не стоит. Мне вспомнилось письмо Роуз. — Миссис Фокс-Коттон собирается устроить для тебя съемку в фильме? — Да говорю же, чепуха, правда. Просто вчера с нами ужинал человек, связанный с кинопроизводством, ну и вроде я ему понравился. Меня заставили прочитать вслух отрывок… В общем, я должен сходить, как они выражаются, на пробы. Только вряд ли я пойду. — Стивен, разумеется, иди! — ободрила его я. Метнув на меня короткий взгляд, Стивен спросил, обрадуюсь ли я, если он станет актером. Зря я надеялась: интерес у него ко мне не угас (знала бы я тогда, до какой степени не угас! ). А мои мысли занимал Саймон. Вопросы Стивену я задавала из вежливости, притворяясь, будто искренне увлечена его судьбой. — Стивен, это было бы замечательно! Само собой, обрадуюсь. — Ладно, тогда попробую. Говорят, меня всему научат. Вероятно, он действительно мог бы выучиться. У него прекрасный голос. Только когда смущается, начинает хрипловато бормотать себе под нос. — Просто чудесно! — просияла я. — Может, в Голливуд попадешь. Улыбнувшись, он сказал, что о подобном и не мечтает. Когда мы допили чай, Стивен помог мне вымыть посуду и отправился на ферму Четыре Камня, на вечеринку к Стеббинсам. Готова спорить, Айви запрыгала от восторга, узнав, что его зовут сниматься в кино (хотя дальше разговоров дело не зашло). Спать я легла рано, по-прежнему очень счастливая. Меня радовал даже стук дождя по крыше — ведь течи залатаны. Саймон постарался! Любое связанное с ним событие для меня особенно ценно; одно упоминание его имени посторонними — маленький подарок. Я сама нарочно затрагиваю нужные темы, чтобы произнести имя Саймона. И щеки сразу горят. Постоянно обещаю себе о нем не заговаривать, но при первой же возможности нарушаю слово.
* * *

Отец вернулся следующим утром; из портпледа у него торчал лондонский телефонный справочник. — О господи, мы проводим телефон? — удивилась я. — Конечно, нет! Он с грохотом водрузил сумку на табурет, с которого она тут же кувыркнулась. Справочник и прочие книги высыпались на пол. Отец спешно затолкал их обратно, но я успела приметить очень занятный томик «Язык цветов», «Китайский для начинающих» и какое-то издание под названием «Почтовый голубь». — А где тарелка с ивами? — спросила я как можно небрежнее. — Уронил на вокзале Ливерпуль-стрит. Не беда, свою задачу она выполнила. Он собрался было в караульню, но затем попросил стакан молока. Наливая молоко, я между делом поинтересовалась, ночевал ли он у Коттонов. — Да, — ответил отец. — Мне отвели комнату Саймона. Кстати, он очень просил передать тебе привет. Сказал, ты устроила ему необыкновенный вечер. — А куда ты ушел ночевать, когда он вернулся? — Никуда. Остался в его комнате. А он отправился в гостиницу к Нейлу. Очень любезно с его стороны. Саймон очень добр… увы! — Почему «увы»? — спросила я, протягивая ему стакан. — Потому что Роуз этим пользуется, — вздохнул отец. — Впрочем, мужчинам вообще нельзя так сильно влюбляться, как Саймон. Сразу негодуешь на весь женский род. Унося кувшин с молоком в кладовую, я бросила через плечо: — А зачем негодовать? Роуз ведь тоже его любит. — Правда? — Он как будто удивился. Я замерла в кладовой: может, разговор на этом затухнет? Но отец снова меня окликнул. — Кассандра, ты уверена, что она его любит? Мне, правда, интересно. — Ну, она сама мне так сказала. А ты ведь знаешь, Роуз прямодушна. Он на минуту задумался. — Пожалуй, ты права. Лгать не в ее характере. Правдивость так часто идет рука об руку с жестокостью… Да… да… Если она говорит, что любит, значит, и в самом деле любит. Я наблюдал за ней вчера. Учитывая натуру Роуз, ее поведение вполне может свидетельствовать и о любви. Отец допил молоко; я отнесла грязный стакан в раковину. Слава богу, можно, наконец, отвернуться, спрятать лицо… — А как она вчера себя вела? — небрежно поинтересовалась я. — Крайне равнодушно. Она так уверена в своей власти над Саймоном. Думаю, ей просто с собой не совладать. Она из тех женщин, которых нельзя слишком любить и баловать. Ласковое обращение пробуждает в них первобытную жажду грубости, на которую они и пытаются спровоцировать мужчин. Но если Роуз действительно его любит, то все сложится. Саймон умен, поэтому со временем определит нужную пропорцию кнута и пряника. Он не слабак — он чересчур влюбленный мужчина. А это всегда проигрышная позиция. — О, не сомневаюсь, все образуется, — пробормотала я через силу и сосредоточилась на стакане. В жизни так усердно не натирала посуду! К счастью, отец вновь засобирался в караульню и, проходя мимо, обронил: — Рад, что мы откровенно поговорили. Мне теперь значительно легче. А вот мне легче не стало. Отец так складно рассуждал, но я даже не обрадовалась его здравомыслию, даже внимания на это не обратила! Меня с головой поглотили собственные беды; сердце разрывалось от горя и чувства вины. Разговор об отношении Саймона к Роуз напоминал пытку. Оказывается, не только чудо любви меня окрыляло — окрыляла меня робкая, смутная надежда на ответное чувство: вдруг после поцелуя Саймон поймет, что любит не Роуз, а меня? — Ты — дура! — зло сказала я себе. — Даже хуже. Ты почти воровка! И расплакалась. Утирая слезы платком, я почувствовала аромат духов. А ведь я так и не поблагодарила Роуз за подарок! — Прежде чем писать ей письмо, нужно очистить совесть, — сурово произнесла я вслух. — А как очистить — известно. Все, что представляешь, никогда не сбывается. Поэтому иди-ка и всласть помечтай о любви Саймона. О том, как он женится на тебе вместо Роуз. Тогда уж точно ничего случится. И думать забудешь о том, чтобы отбить у сестры жениха. Интересно, смогла бы я соперничать с Роуз на заре знакомства, когда борьба считалась бы честной? Ах, какой мне выпал шанс первого мая во время прогулки с Саймоном до деревни! Если бы я постаралась, пустила в ход все очарование! Нет, кокетство только смутило бы Саймона. Его и кокетство Роуз не впечатляло, пока он не влюбился в ее красоту, — и лишь тогда счел манеры сестры очаровательными. Когда-то мисс Марси обронила: «Ну и помучает мужчин наша милая Роуз! » А ведь отец имел в виду то же самое! Роуз просто испытывает свою власть над Саймоном. Так бы и поколотила сестру! И вот, намереваясь фантазировать о Саймоне, чтобы он никогда не взглянул в мою сторону, я решила заодно оттаскать за волосы Роуз. Совместить полезное с приятным. Я разожгла огонь, поставила на плиту обед, подтащила к очагу кресло — и предоставила воображению полную свободу! Мне и без благородных жестов не терпелось помечтать. Местом действия выбрала квартиру миссис Коттон; с балкона — якобы — открывался вид на Гайд-парк. Там мы с Саймоном и начали целоваться, потом перешли в комнату. Тут неожиданно вернулась Роуз и, застав меня в объятиях своего жениха, страшно рассвирепела. Или, об этом я фантазировала позже? Я столько всего навоображала, что образы, в конце концов, слились один с другим. Некоторые из них поистине чудесны, но описать подробности рука не поднимается — стыдно. Стыдно, горько и тоскливо. Мечты словно наркотик. Их хочется все больше, чаще, красочнее, увлекательнее… И так до тех пор, пока фантазия на несколько дней не отключится. Как смотреть сестре в глаза после мысленных перепалок с ней и драк? Я ведь даже ногой ее пнула. При этом постоянно думаю, что с Саймоном она не по любви, а из-за денег. Бедная Роуз! В жизни я ее горячо люблю, терзаюсь угрызениями совести… а в мыслях смертельно ненавижу. Бред! Возвращение с небес на землю в первый раз было ужасно. В тот миг я потеряла Саймона навсегда. Последующие фантазии на судьбу уже не влияли (и все равно страшно, когда утратившие смысл образы сменяются бессмысленной реальностью). В таком настроении, разумеется, не до писем, однако после обеда я заставила себя взяться за бумагу. Допустим, это письмо героине романа. Я сообщила Роуз, как обрадовали меня духи, рассказала об Элоизе, Абеляре и мерзкой погоде. От дождя легко перешла к следующему: «К счастью, в канун дня летнего солнцестояния погода стояла прекрасная. Так здорово, что ко мне присоединился Саймон! Передай ему, вечер мне очень, очень понравился…» Великолепно! Полупризнание, как мне понравился поцелуй. Отправив письмо, я вдруг забеспокоилась, не разгадает ли Саймон мой намек. Дорога от почты до дома превратилась в адскую пытку. А вдруг он давно рассказал о поцелуе Роуз, и они всласть посмеялись? Господи, до чего больно! Я даже застонала. До смерти захотелось упасть в грязь и биться головой о землю. Только на кого я после этого стану похожа? У меня хватило здравомыслия остаться на ногах, но дальше я не смогла ступить и шагу. Усевшись на ступеньки перехода через забор, я попыталась избавиться от неприятной мысли — и меня одолели еще более неприятные. Разве правильно поступил Саймон? Он ведь любит Роуз. Или он из тех мужчин, которые считают, что ни одна девушка не откажет ему в поцелуе? Нет худшего мучения, чем плохо думать о Саймоне! Но я себя долго и не мучаю. А ведь ничего ужасного в его поцелуе не было. Возможно, тому виной тоска по Роуз, хоть он и уверял в обратном. По-моему, американцы вообще относятся к поцелуям легко и просто! Мисс Марси однажды давала мне американские журналы. Там на каждой странице целующиеся парочки, даже среди объявлений о продаже велосипедов. Наверное, американцы готовы расточать ласку направо и налево. Вот если б меня поцеловал Нейл, я бы не удивилась. Мне бы и в голову не пришло, будто он серьезно влюблен! Но Саймон — человек другого сорта. Хотя… А вдруг он решил, что я жду поцелуя? Может, я сама его подтолкнула? Неосознанно. Какой стыд! Лучше умереть! Зато Саймон вновь предстал в выгодном свете — вроде бы поцеловал меня по доброте душевной. — Не расскажет он Роуз о поцелуе. И смеяться не станет, — неожиданно сказала я вслух сквозь шум дождя. — Ничего дурного он не сделал — неважно, из каких побуждений. Однозначно не из плохих. Если любишь человека, значит, ему веришь. Я встала и пошла домой. Несмотря на проливной дождь, мне было тепло.
* * *

Слабое утешение согревало меня весь вечер, но на следующее утро исчезло без следа. Нет ничего хуже первых минут бодрствования — не успел открыть глаза, а на сердце уже невыносимая тяжесть. За день мне обычно удается ее сбросить; лучший помощник здесь еда, как бы неромантично это ни звучало. Чем сильнее горе, тем я ненасытнее. Еще помогает сон. Никогда не думала, что сон — удовольствие! А теперь считаю минуты до отбоя. Самый прекрасный миг — ожидание сна в темноте: можно, отогнав печаль, спокойно поразмышлять о Саймоне. Днем я тоже частенько дремлю. Да, человек, страдающий от неразделенной любви, с аппетитом ест и сладко спит! Наверное, это ненормально? Я — чудовище? А все-таки я несчастна и влюблена, хотя меня постоянно тянет к бутербродам и в кровать. Еще я позволяю себе неслыханную роскошь — плакать. Слезы меня чудесно умиротворяют. Правда, трудно выкроить для этого время: следы плача нескоро сходят с лица. Утром рискованно — нужно нормально выглядеть к моменту встречи с отцом за обедом; после обеда тоже никак — к пяти возвращается Томас. Удобнее всего ночью, перед сном, но тратить на слезы самые счастливые минуты жалко. Лучшие «рыдательные» дни — когда отец уходит в библиотеку Скоутни. В среду, в первую неделю ненастья и горя, я отправилась навестить викария: вдруг в его обширной коллекции классической музыки есть пьеса «Овцы могут спать спокойно»? Дождь временно прекратился, но погода стояла холодная, сырая. Истерзанный стихией пейзаж напоминал мою измученную душу. Я собиралась вести себя осторожно, чтобы викарий ни о чем не догадался, но, шлепая по раскисшей годсендской дороге, вспомнила Люси Сноу из романа Бронте «Городок». Может, и мне станет легче, если кому-то откроюсь? Исповедовать викарию не положено по сану, и вообще, все во мне бунтовало против признаний постороннему человеку — священнослужителю или кому иному. Однако внутренний голос подсказывал, что страдальцу, вроде меня, не помешала бы помощь Церкви. А ведь в прежние счастливые дни Церковь меня не интересовала. Имею ли я право на нее рассчитывать? Нельзя ведь получить страховку, если не платил взносы. Викария я застала за работой. Кутаясь в лохматую меховую полость, он писал черновик проповеди. Обожаю его кабинет! Вся комната обшита старыми зелеными панелями, только одна стена от пола до потолка загорожена книжными полками. Куда ни глянешь, везде чистота и порядок. Экономка старается. — Черновик удался! — просиял викарий. — Теперь можно отложить работу и развести огонь. Скоро в камине весело затрещали, заискрились дрова; от одного вида пламени поднималось настроение. Викарий с сожалением заметил, что пьесы «Овцы могут спать спокойно» у него, видимо, нет, и предложил самой просмотреть пластинки. Большая часть пластинок хранится в старых альбомах из телячьей кожи — викарий приобрел их на распродаже в одном поместье. От них пахнет плесенью, и качество печати отличается от современного; каждой пластинке предшествует искусно украшенная страница. Переворачивая листы, невольно думаешь о людях, когда-то смотревших этот же альбом, даже будто становишься ближе композиторам; мне, например, нравится представлять, что Бетховен умер совсем недавно. Вскоре я наткнулась на «Воздух» из «Музыки на воде». Увы, Гендель уже не представлял для меня особой ценности. Баха так и не нашла. Перелистывание старых альбомов успокаивало: когда мысли заняты прошлым, настоящее кажется чуть менее реальным. Викарий тем временем принес печенье и мадеру. Никогда прежде не пробовала мадеру. Понравилось. Не столько вкусом, а как часть антуража: словно бы я, точно в старом романе, наношу утренний визит. На миг я взглянула на себя со стороны: «Бедняжка Кассандра! Ей уже не оправиться. Чахнет на глазах! » Мы поговорили о Коттонах, о Скоутни, о чудесных перспективах и о том, как мы рады за Роуз. Викария очень заинтересовал рассказ о праздновании дня летнего солнцестояния с Саймоном — прямо засыпал меня вопросами! А потом мы переключились на религию. Странно! Викарий редко затрагивает эту тему. Я имею в виду, общаясь с нашей семьей, а не в своей повседневной жизни. — Ты бы уделила внимание духовной жизни, — сказал он. — Уверен, тебе понравится. — Разве я не уделяла ей внимания? — удивилась я. — В церковь ходила. Только как-то… не трогает. Рассмеявшись, он сказал, что на меня иногда оказывали пагубное влияние, о чем ему известно. — Но податливость человека зависит от крепости иммунитета. Полезно заглянуть в церковь, когда, к примеру, морально измучен. Мне вспомнились размышления по пути в деревню. — Нечестно бегать в церковь, когда приключилось несчастье, — как можно беспечнее возразила я. — Напротив, нечестно — не бегать… Лучшего момента приобщиться к вере и не придумать. — Вы имеете в виду, «дошедший до крайности доходит до Господа»? — Именно. Но крайности бывают разными. Непомерная радость обращает человека к религии почти так же часто, как непомерное горе. Я сказала, что никогда об этом не думала. Викарий подлил мне мадеры. — Кстати, религия может войти в жизнь человека, когда он ищет утешение в музыке, поэзии или ином виде искусства. Для меня она — величайшее из искусств. Религия — это общение, к которому остальные виды искусства только стремятся. — A-а, вы подразумеваете общение с Богом… Он вдруг хрюкнул от смеха, даже подавился мадерой. — Что тут смешного? — растерянно спросила я, пока он утирал слезы. — Полнейшая безучастность твоего тона. Ты говоришь так, словно Бог — олицетворение долгой сырой недели… несомненно, посланной нам в испытание. — Викарий мельком взглянул на окно. Вновь стеной лил дождь, сад за мокрыми стеклами превратился в мутное зеленое пятно. — Как же умная молодежь избегает любого упоминания о Всевышнем! Его имя вызывает у них скуку и пробуждает чувство превосходства. Я попыталась объяснить свою точку зрения. — Понимаете, когда перестаешь верить в пожилого джентльмена с бородой… Дело в самом слове «Бог», его повторяют слишком часто. Оно превратилось в набор звуков. — Считай, это стенографический значок. Обозначение места, откуда мы явились, куда мы идем и в чем вообще смысл жизни. — А религиозным людям открывается смысл жизни? У них есть ответ к загадке? — Иногда они улавливают легкий запах… Улыбнувшись друг другу, мы выпили еще мадеры. — Полагаю, церковные службы для тебя тоже набор звуков, — продолжил викарий. — В общем-то, могу это понять. Они подходят людям опытным. Они сплачивают прихожан. Но, по-моему, их главная задача — укрепить церкви. Вроде как обкуривают трубки, знаешь? И если человеку нерелигиозному потребуется утешение в религии, я посоветовал бы ему посидеть в пустой церкви. На скамье, не на коленях. Просто сидеть и слушать. Не молиться. Молитва — дело сложное. — Правда? — Я недоверчиво взглянула на викария. — Иногда. Для неопытных молящихся. Видишь ли, Бог им представляется чем-то вроде торгового автомата. А когда ничего не выходит, они досадливо морщатся: «Так и знал, что там пусто! » Но главный секрет молящегося — уверенность, что «автомат» полон. — А почему он так уверен? — Потому что сам его наполняет. — Верой? — Верой. Наверное, очередное скучное для тебя слово. Увы, на метафоре с торговым автоматом далеко не уедешь. Словом, если ты когда-нибудь загрустишь… ну, явно не сейчас, в разгар столь радостных семейных событий… попробуй посидеть в пустой церкви. — В ожидании запаха? И мы засмеялись. Викарий заметил, что восприятие Бога через запах или вкус ничуть не хуже восприятия слухом или зрением. — Счастливец почувствует Его всеми органами восприятия — и в то же время ни одним из них. Ему, как говорится, «станет не по себе». Точнее не опишешь. — А вы не чувствовали? Он вздохнул. — Боюсь, запах долетал до меня слабо и редко. — И негромко добавил: — Но воспоминание о нем никогда не изгладится. Умолкнув, мы уставились на пляшущие языки пламени. По трубе с тихим шелестом стучал дождь. Какой же чудесный человек викарий! И в нем ни тени раздражающе показной праведности. А ведь если такой умный, образованный человек верит в религиозные обряды, то невежде, вроде меня, просто стыдно зевать и посматривать на Церковь свысока. Да, подобные чувства у меня вызывало не только слово «Бог». Неожиданное открытие! Может, я атеистка? Никогда себя таковой не считала. В славные погожие дни я почти не сомневаюсь, что кто-то где-то есть: там, наверху… А по ночам я молюсь. Хотя мои молитвы — скорее загадывание желания на молодой месяц. Впрочем, не совсем: если есть Высшая Сущность, значит, я молюсь. (Только Саймона я у Неба не просила — не имею права; и просить избавить меня от любви тоже не стану — лучше умереть. ) Ни разу во время молитвы я не чувствовала, будто общаюсь с Богом. Слабый отблеск божественного вспыхнул передо мной лишь однажды, когда я на закате бродила вокруг собора в Кингз-Крипте; чудо спугнул нудный бубнеж директрисы о саксонских руинах. Что же я тогда ощутила? Не помню. Все слилось в воспоминание о самом соборе — так же, как день летнего солнцестояния превратился в памяти в аллею. Собор, аллея, любовь к Саймону, я сама на чердаке с дневником… Перед мысленным взором проплывала череда образов в сияющих сферах: каждый отдельно и в то же время часть другого. А я не сводила глаз с огня в камине. На землю меня вернул бой часов на церкви. Половина. Встрепенувшись, я засобиралась домой. Викарий предложил пообедать вместе с ним, но я приглашения не приняла — в замке без еды сидел отец. Помогая мне надеть плащ, викарий вдруг встревожился, закрыто ли в ризнице окно: может, в церкви уже потоп? И попросил меня проверить. В общем-то, дождь закончился, но викарий боялся, что снова польет, едва он задремлет после обеда. Я кинулась через церковный двор к храму, викарий смотрел мне вслед; прощально помахав ему рукой, я нырнула в боковую дверцу. Забавное совпадение! Сначала викарий рассказывает, как утешиться в религии, а затем отправляет меня в церковь, даже не догадываясь, до какой степени мне это необходимо. Окно, кстати, оказалось закрыто. Выходя из ризницы, я подумала: «Вот ты и в пустой церкви… Почему бы не воспользоваться случаем? » Взгляд упал на алтарь. Памятные доски и напрестольная пелена ничего для меня не означали. Побитые дождем свежие белые розы словно притихли; алтарные цветы всегда такие — притихшие. Да все, что было связано с алтарем, казалось неестественно спокойным, задумчивым, строгим. «Ничего здесь не утешает и не помогает», — с грустью решила я. Мне вдруг вспомнился приятный голос викария: «Сядь… слушай…» Он советовал не молиться, но вид алтаря обычно вызывает мысли о молитве, поэтому я села на ступеньки лицом к залу церкви и напрягла слух. По водосточным желобам стекал дождь, по оконному стеклу скребла тонкая ветка. Церковь будто не имела ничего общего с беспокойным внешним миром. Равно как и я не имела ничего общего с церковью. «Я — беспокойство на островке спокойствия в океане бурь…» — подумалось мне. Примерно через минуту безмолвие замкнутого пространства начало давить на уши. Сперва я решила, что это хороший знак, но ничего интересного не произошло. Что там говорил викарий о познании Бога через органы восприятия? И я переключилась с ушей на нос. Пахло старым деревом, старой тканью подушечек для молитв, старыми церковными книгами — смесью пыли и плесени. Холодные алтарные розы не пахли, тем не менее, вокруг алтаря витал слабый приторно-сладкий аромат… Оказалось, он шел от богато расшитого покрывала. А какие вкусовые ощущения? Естественно, мадера и печенье! Осязание? Осязались только холодные каменные ступени. Зрение? Да, посмотреть было на что: резная крестная перегородка, большое надгробие де Годиса; в пустоте высокой кафедры почему-то чувствовался укор. Меня окружала уйма красивых вещей, но, кроме внешнего, глазам ничего не открылось. Тогда я зажмурилась. Викарий сказал: «Всеми органами восприятия — и в то же время ни одним из них». Наверное, следовало полностью очистить голову от мыслей, как я не раз пыталась делать. (Однажды вообразила, будто так можно заглянуть в будущее, но, кроме черноты, ничего не рассмотрела. ) И вот, сидя на алтарных ступенях, я увидела такую черную черноту, какую никогда прежде не видела. Я ее не только видела — чувствовала! Чернота наваливалась, давила со всех сторон. Мне вспомнились строки из стихотворения Вагана: «Есть тьма Господняя: черна, а взор слепит», — и в тот же миг темноту разорвал свет. «Может, это знак от Бога? Неужели я ощутила?.. » — возликовала я. Но честный внутренний голос ответил: «Нет. Ты сама это представила». Воздух загудел от боя часов, отсчитывающих три четверти. Я открыла глаза — и вновь очутилась в красивой холодной церкви, равнодушной к тому, жива я или мертва. Часы напомнили об отце и запаздывающем по моей вине обеде. Большую часть пути я бежала сломя голову. А зря! Отец сам поел (срез холодного мяса выглядел так, будто ломтик отпилили садовой лопаткой) и, судя по отсутствующему велосипеду, уехал в Скоутни. Прикинув, что времени до полдничного чая достаточно, я всласть поплакала, а потом утешилась кексом и молоком. Стало легче. Намного легче, чем обычно после слез. Меня все-таки коснулось дыхание Бога?!
* * *

Следующим утром сердце придавила еще большая тяжесть — даже пока я готовила завтрак, она не ослабла. Когда Стивен с Томасом ушли, а отец заперся в караульне, меня охватила такая мука, что я каталась по стенам (всегда от душевной боли прижимаюсь к стенам — не знаю почему). Зато в кои-то веки не хотелось плакать. Хотелось кричать. И я бросилась под дождем в пустынное поле. Убежала далеко-далеко, завопила что было сил… и внезапно почувствовала себя глупо. Да еще промокла насквозь. Очутиться бы снова в кабинете доброго викария: у камина, с мадерой… До Годсенда оставалось чуть больше половины пути, если по прямой, — туда я и отправилась, через кусты и канавы. Что бы сочинить в оправдание повторного визита? Фантазии хватило только на одно: вроде бы дождь застал меня врасплох, а я без плаща, боюсь простыть. Честно говоря, меня мало волновало, что подумает викарий или кто-то другой: главное — добраться до жаркого огня и мадеры. Но ни викария, ни экономки дома не оказалось. Я звонила в колокольчик, стучала в дверь, воображая, будто шумом верну хозяев домой, и в то же время понимая, что зря барабаню. «Может, прокрасться в церковь и подождать? » — С этой мыслью я зашагала через сад вдоль бегущей ручьем тропинки. — А викарий с экономкой уехали за покупками в Кингз-Крипт! — вдруг крикнула из «Ключей» миссис Джейкс. — Вернутся вечером! Перебежав дорогу, я попросила ее отпустить мне в долг стаканчик портвейна. Она, засмеявшись, сказала, что по закону до полудня не имеет права продавать спиртное, а вот просто угостить может. — Боже мой, тебе и правда не повредит! Промокла до нитки! — всплеснула она руками, и я прошла за ней в бар. — Снимай платье, подсуши у очага. Однако в кухне возился с раковиной рабочий, расположиться там без платья я не могла. Тогда миссис Джейкс заперла в баре дверь и пообещала проследить, чтобы никто сюда из кухни не заглянул. Я отдала одежду, а сама, в нижней рубашке и черных школьных панталонах, уселась с портвейном за барную стойку. Портвейн согревал, да и вкус мне нравился, только вот тоскливо в старых деревенских барах; есть что-то гнетущее в запахе несвежего пива. В прекрасном расположении духа я бы, наверное, представляла, как уже триста лет местные жители приходят сюда посидеть с кружечкой… Но из-за скверного настроения думалось лишь о том, как ужасно жили люди в минувшие века и что большая часть завсегдатаев давно перешла в мир иной. В глубине бара напротив окна висело зеркало. Глядя на отражение влажных надгробий, я воображала стекающую в землю воду. Вниз, вниз, вниз, к разбухшим гробам. С мокрых волос постоянно капало в вырез рубашки. Впрочем, после стакана портвейна отчаяния в душе поубавилось, накатила вялость. Взгляд цеплялся то за одно, то за другое. Вот и бутылки с ликерами, которые мы с сестрой пили первого мая. Мятный ликер Роуз… Ненавижу эту зеленую гадость! А рубиновую вишневку люблю. Я заглянула в кухню. — Миссис Джейкс! А можно купить вишневого ликера? Слышите, как раз бьет двенадцать? Задолжаю вам, не нарушая закона. Хозяйка налила мне ликер. Вишневого ликера в бутылке оставалось меньше, чем мятного. «Теперь все будут думать, что вишневый ликер — модный напиток! » — торжествующе решила я. Тут в дверь постучали два старичка, желающих пропустить по кружке пива. Мановением руки миссис Джейкс смахнула меня со стойки вместе с моим стаканом. — Посиди в комнате мисс Марси! Платье еще не скоро высохнет. Мисс Марси снимает комнату на верхнем этаже, далеко от шумного бара. Со времени переезда в Годсенд она твердит о покупке коттеджа, но год за годом оплачивает гостиницу. По-моему, это уже навсегда. Жить под крылышком миссис Джейкс удобно, да и школа рядом. Взбираясь по лестнице, я с удивлением обнаружила, что ноги у меня заплетаются. «Бедная я, бедная! — мелькнула жалостливая мысль. — Не на шутку меня утомила утренняя беготня». Я облегченно рухнула в объятия плетеного кресла мисс Марси. Только оно оказалось ниже, чем я ожидала, и значительная часть драгоценного ликера выплеснулась. Зато остатки доставили мне немало удовольствия. При каждом глотке я думала: «Вот тебе, гнусный мятный ликер! Знай свое место! » И вдруг растерялась: зеленый ведь всегда был моим цветом, а розовый — Роуз! Да, дурацкая путаница вышла с ликерами. Боже, я часом не пьяна? Я посмотрелась в зеркало над туалетным столиком мисс Марси. Вид и правда, оставлял желать лучшего: волосы сосульками, лицо перепачкано, глаза блестят. Того и гляди зальюсь пьяными слезами. Губы сами собой расползлись в бессмысленной улыбке. «Кто я? Кто я? Кто я? » Так, если дошло до этого вопроса, значит, я на грани безумия. Нужно отвлечься от себя. Отвернувшись от зеркала, я переключилась на комнату мисс Марси. Комната восхитительна! Все личные вещи учительницы очень миниатюрны: вместо картин — открытки с репродукциями старых мастеров; множество металлических фигурок животных длиной не больше дюйма; крохотные деревянные башмачки; расписные шкатулочки, годные разве что для хранения марок. А еще меньше они выглядят из-за необъятных размеров комнаты, огромных дубовых перекладин на потолке и массивной мебели. Пока я рассматривала на каминной полке пять малюсеньких девонских кувшинчиков (в каждом стояло по одному полевому цветку), приятное тепло вишневки улетучилось — возможно, от сквозняка из каминной трубы. Ноги моментально замерзли. Закутавшись в лоскутное одеяло, я взобралась на кровать, и едва провалилась в сон, как на обеденный перерыв прибежала мисс Марси. — Бедняжка! — заохала она, трогая мой лоб. — Наверное, надо померить температуру. Я объяснила, что совершенно здорова, а виной всему крепкий алкоголь. Заморгав глазами, она захихикала. — Вот так так! И по сравнению с ней я вдруг ощутила себя умудренной жизнью старухой. Учительница отдала мне высохшее платье и принесла горячей воды. После умывания я окончательно пришла в чувство, только на душе осталось тоскливое, вгоняющее в краску послевкусие утра. — Пора бежать домой, — сказала я. — И так на полчаса опоздала с обедом. — А, из-за отца не торопись. Он снова в Скоутни, — остановила меня мисс Марси. — Ему уже подали превосходный стейк. — Об этом ей сообщила миссис Джейкс, которой рассказал мясник, а ему обмолвился повар из Скоутни. — Так что можешь пообедать со мной. Миссис Джейкс пришлет на двоих. Еду ей приносят из гостиничной кухни, но в большом буфете красного дерева она держит разные съедобные мелочи — называет их «радостями». — Люблю поклевать что-нибудь ночью, — призналась учительница, доставая печенье. — Всегда просыпаюсь в два часа — и сразу мысль о еде. Мне представилось, как она лежит на огромной провисшей кровати, смотрит на озаренное луной зарешеченное окно и грызет печенье… — И долго вы бодрствуете? — поинтересовалась я. — Обычно дожидаюсь, когда часы пробьют четверть. Тогда велю себе спать, как полагается хорошей девочке. А пока засыпаю, придумываю какую-нибудь историю. — Какую, например? — Ну, не настоящую, конечно. Иногда фантазирую, что происходит с героями прочитанных книг. Или с близкими мне людьми. Например, воображаю, как наша Роуз ходит по магазинам. Или как Стивен позирует той доброй женщине, миссис Фокс-Коттон. Люблю сочинять истории об окружающих. — А о себе? На ее лице отразилось недоумение. — Кажется, нет… Наверное, я себе не слишком интересна. Разговор прервал глухой стук в дверь; мисс Марси поспешила за подносом. Миссис Джейкс прислала тушеное мясо с овощами и яблочный пирог. — М-м-м… Замечательно! — улыбнулась учительница. — Тушеное мясо в дождливый день — самое то. В разгар обеда я заметила, что считать себя неинтересной — очень необычно. — То есть вы, мисс Марси, никогда-никогда не допускали мысли, будто заслуживаете внимания? Подхватив вилкой большую порцию еды, она задумчиво все прожевала, а затем ответила: — Пожалуй, в детстве. Мамочка всегда говорила, что я крайне эгоистична. И вечно недовольна. — Но вы совсем не такая! — удивилась я. — Отчего вы изменились? — Господь, милая, послал мне большое горе. — И мисс Марси рассказала, как ее родители умерли один за другим, когда ей исполнилось всего семнадцать. Смерть дорогих людей ее подкосила. — Я думала, все — жизнь закончилась… Но как-то наш священник попросил помочь ему с детьми. Он вез их в деревню. И знаешь, произошло чудо! Поездка меня преобразила. Думаю, тогда я и начала интересоваться другими больше, чем собой. — Ну, со мной такого чуда не случилось бы! — уверенно ответила я. — Имею в виду, если б я сильно страдала. Она возразила, что непременно, рано или поздно, случилось бы, и зачем-то поинтересовалась: — Ты сильно скучаешь по Роуз? Обратив внимание на ее напряженно-испытующий взгляд, я как ни в чем не бывало воскликнула: — Да, конечно! — И беспечно защебетала о покупке приданого, между делом обмолвившись, что безумно рада за сестру. Тут с улицы донеслись голоса возвращающихся в школу детей. Мисс Марси бросилась пудрить нос крошечной пуховкой. — Сегодня пение, — сказала она. — Наш любимый урок. Я вспомнила первое мая, детский хор, смущенного доброго Саймона, его речь в классе… Восхитительный день! И помолвка еще не состоялась. Мы спустились в бар. Я поблагодарила миссис Джейкс за заботу и выданный в долг ликер. (Шиллинг! Это со скидкой. Да, на алкоголе легко разориться…) Дождь закончился, но небо по-прежнему хмурилось, а холод пробирал до костей. — Надеюсь, к субботе распогодится, — вздохнула мисс Марси, уворачиваясь от капель, стекающих с листьев каштана. — Пообещала детям пикник. Не поможешь мне с организацией? Может, придумаешь веселые игры? — Простите, но я жутко занята, — быстро ответила я под аккомпанемент пронзительных воплей, доносящихся с игровой площадки. Полдня такой визг мне не вынести! — И правда! Совсем забыла! В выходные у тебя дел по горло — мальчики, хозяйство. Об отце надо позаботиться. Может, ты по вечерам свободна? Вечера сейчас долгие, светлые. Знаешь, некоторые старики в деревне любят, чтобы им почитали. Я в изумлении уставилась на учительницу. Никогда мы с сестрой подобным не увлекались. По-моему, деревенские жители не так уж рады, когда им навязывают «благодеяния». Очевидно, заметив выражение моего лица, мисс Марси торопливо сказала: — Я просто предложила! Подумала, тебе надо немного отвлечься… если без Роуз совсем скучно. — Да нет, не совсем, — лучезарно улыбнулась я. Бог свидетель, горе и скука несовместимы! Знала бы милая мисс Марси, что творится у меня на душе! Тоска по сестре — наименьшее из моих мучений. Тут к нам подбежали дети с лягушонком в коробке; попрощавшись, учительница отправилась с ребятней к пруду — смотреть, как лягушонок плавает.
* * *

В замке никого не было. Даже Аба и Эл. Жалко, не успела их покормить. На зов ни кот, ни собака не пришли. Сквозящая в голосе безысходность только усугубила мою грусть. До чего я все-таки одинока… Со всех сторон давил серый цвет: серая вода во рву, серые стены и башни, серое далекое небо. Даже пшеница стала непонятно какая — ни золотая, ни зеленая. Я сидела на подоконнике, оцепенело глядя на мисс Блоссом. В голове вдруг раздался ее голос: — Давай же, золотко, сходи на пикник! В ответ мой голос поинтересовался, зачем туда идти. — Потому что мисс Моргунья права: ты развеешься и отвлечешься. Кроме того, добрые поступки согревают душу. — Портвейн тоже согревает, — цинично заметила я. — Нельзя так говорить! Тем более в твоем возрасте, — отчитала меня мисс Блоссом. — Ой, со смеху можно было помереть, когда ты болталась по гостинице в панталонах со своим ликером! Забавно, что ты пристрастилась к алкоголю. — Не пристрастилась, — возразила я. — Часто топить в нем печали не выйдет. Больно дорого. Добрые поступки дешевле. — Или религия, — добавила мисс Блоссом. — Говорят, это самое лучшее. У тебя получится. Только не бросай на полпути. Сама знаешь. Ты ведь любишь поэзию. Посредством мисс Блоссом я иногда советовала себе такое, о чем вроде бы и знать не знала. Теперь даже странно… Едва она обмолвилась о религии, мне сразу стало ясно: она права. «Господи, неужели меня обратили?! » Нет, «обратили» — громко сказано. На самом деле я только задумалась о присоединении к Церкви. Бог, Высшая Сила, стоящая над обыденной жизнью, и правда именно там. Кто по-настоящему хочет, тот Его найдет. Пусть мои ощущения в церкви — плод фантазии, это все равно шаг навстречу Ему. Фантазия — тоже в своем роде желание; воображаемое выдают за действительное, лишь, когда сильно этого хотят. А ведь викарий, называя религию продолжением искусства, имел в виду то же самое! Передо мной на миг приоткрылась завеса тайны, как религия лечит печаль: нужно просто превращать свою тоску в красоту. Тот же принцип, что и в искусстве. — Жертвоприношение — это таинство, — непроизвольно сказала я вслух. — Искусство требует жертв. Так же и с религией. Тогда жертва становится обретением. На этих словах я сбилась и не смогла продолжить мысль. — Чепуха, милочка, — отозвалась мисс Блоссом, — о чем тут думать? Ты просто растворяешься в чем-то высшем. Очень успокаивает! Внезапно я все поняла. «Вот как мисс Марси исцелила свое горе! Только растворилась не в религии, а других людях». Чей же способ лучше — учительницы или викария? Наверное, викарий любит Бога, а деревенским жителям лишь симпатизирует; мисс Марси, наоборот, любит деревенских жителей, а Богу симпатизирует. Неужели нельзя одинаково любить и Бога, и ближнего своего? Да и нужно ли мне это? Нужно! Честное слово, в тот миг я не кривила душой! Я представила, как регулярно хожу в церковь, сооружаю из цветов и свечей маленькую часовенку, при том мила с домочадцами и соседями, рассказываю детям сказки, читаю старикам (тактично умалчивая о своей благотворительности)… Интересно, у меня выйдет искренне или придется притворяться? Наверное, даже притворство со временем превращается в искренность. Правда? Видимо, порыв был все-таки искренним — тяжелый камень вдруг свалился с сердца и укатился далеко-далеко… Он еще лежал в поле зрения, но вес его не ощущался. А потом случилось чудо: я увидела новую дорогу, опоясывающую Кингз-Крипт! Прямую, широкую, просторную — катись куда хочешь, места много. Затем увидела оживленный центр города с запутанным лабиринтом старых узких улочек: просто катастрофа для автомобилистов в базарные дни. Но до чего там красиво! Вот так викарий и мисс Марси сумели обойти ниспосланное страдание: он — посредством религии, она — добротой к ближним. Но если выбираешь обходной путь, то вместе со страданием теряешь что-то важное. Возможно, саму жизнь. Может, потому мисс Марси выглядит моложе своих лет? Может, потому викарий при всей своей мудрости скорее напоминает повзрослевшего младенца? — Нет, не желаю ничего терять! — громко проговорила я. И горе хлынуло обратно, точно река, которую перегородили плотиной. Я открыла ему сердце, приветствовала его как часть моей жизни — и впервые за последние дни мне стало легче. А затем стало плохо как никогда. Боль терзала не только душу, но и тело. Болели сердце, ребра, плечи, грудь, даже руки. Отчаявшись, в поисках утешения я прижалась щекой к атласной синей блузке, наброшенной на мисс Блоссом, — точно к мягкой материнской груди. — Все хорошо, милая. Перетерпи, не ищи обходной дороги, — ласково прошептал в сознании голос мисс Блоссом. — Для большинства людей это лучший выход. Внезапно ее голос сменил другой — злой, саркастичный. Мой собственный. Причем самый мерзкий из имеющихся. — Докатилась, дорогуша! Уже на манекене виснешь. Не смешно ли в твоем возрасте играть в дурацкие игры с воображаемой мисс Блоссом? Впервые в жизни я задумалась, откуда взялась мисс Блоссом. Может, я списала образ с матери Стивена, убрав ее застенчивость? Или же с домработницы тетушки Миллисенты? Вот это вероятнее. Или позаимствовала из книги? Она вдруг предстала передо мной как наяву, за барной стойкой старомодного лондонского паба. Смерив меня укоризненным взглядом, мисс Блоссом набросила поверх синей блузы кожаный жакет, выключила все лампы и ушла в ночь; только дверь хлопнула. Грудь под моей щекой стала твердой, как доска. В нос ударил запах пыли и старого клея. Мисс Блоссом ушла навсегда. Слава богу, в спальню вбежала Элоиза, иначе от рыданий я к чаю не оправилась бы. При Эл плакать невозможно: она начинает сочувственно махать хвостом, а затем со сконфуженным видом убегает. Да и покормить ее надо — с обедом я бессовестно запоздала. С того дня я не могла смотреть на мисс Блоссом. Не потому, что она превратилась в обычный манекен, нет, — в ней мне виделся труп манекена.
* * *

Религия, добрые дела, вино… Есть, скажу я вам, и другой способ избавиться от страданий. Дурной, куда хуже алкоголя. Его я опробовала неделю назад в свой день рождения. Утро тогда выдалось солнечным, впервые за две недели. Однако мое внимание привлекла не погода: из-за двери спальни доносилась музыка! Спрыгнув с кровати, я выскочила на лестничную площадку. На полу стоял маленький переносной радиоприемник с прикрепленной открыткой: «С днем рождения! Стивен». Вот для чего он копил деньги! Вот зачем позировал Леде Фокс-Коттон! — Стивен! Стивен! — пронзительно закричала я. — Его нет! Он ушел на работу пораньше! — отозвался из холла Томас. — Наверное, застеснялся предстоящих изъявлений благодарности. А приемник хороший. Быстрее одевайся, послушаем за завтраком! Взлетев вскачь вверх по лестнице, брат утащил мой подарок. Я даже опробовать настройки не успела! Только открыла рот, чтобы потребовать радиоприемник обратно… и вдруг передумала. «Да какая разница…» На сердце знакомо лег тяжелый утренний камень. Ровно две недели и два дня назад я бы с ума сошла от счастья при виде радиоприемника, а теперь он ничего для меня не значил. Хотя… благодаря ему можно, по крайней мере, превращать страдание в музыку! Одевшись, я спустилась в кухню. Меня ждал накрытый к завтраку стол с букетом цветов. Стивен постарался. — А вот мой подарок, — сказал Томас. — Я не завернул его, потому что добрался только до середины. Книга по астрономии! Наверное, сам о ней мечтал. Вот и хорошо, что выбрал подарок под свои интересы. Хотя брат получает теперь карманные деньги, пройдет немало времени, пока ему удастся наверстать упущенное в голодные годы. Вскоре к нам присоединился отец. О моем дне рождения он, естественно, забыл. — Топаз наверняка помнит и пришлет что-нибудь от меня, — весело обронил он. Радиоприемник привел его в ужас. Отец частенько повторял, что возможность обходиться без этого чуда техники — одно из немногих преимуществ бедности. Впрочем, за завтраком его мнение изменилось: ему очень понравились атмосферные помехи! А голоса и музыка бесили. — Ты не против, если я позаимствую приемник на часик-другой? — спросил он, когда Томас ушел в школу. — Атмосферные помехи — просто чудо. Разумеется, я была не против. Меня занимало одно: пришлет ли подарок Саймон? В одиннадцать принесли посылку. Пеньюар от мачехи, от отца — томик Шекспира. (Умница Топаз! Помнит, до чего отец не любит давать мне свою книгу. ) Роуз отправила ночную сорочку (из настоящего шелка! ), миссис Коттон — шесть пар шелковых чулок, а Нейл — большую коробку конфет. От Саймона… ничего. Саймон ничего мне не подарил! Потеряв от разочарования дар речи, я расстроенно глядела на посылку — и вдруг на аллее громко загудел клаксон. В следующую минуту перед воротами притормозил фургончик, и водитель с грохотом поставил на подъемный мост большой ящик. Я позвала из караульни отца. Совместными усилиями мы открыли крышку, и… Внутри лежал граммофон со встроенным радиоприемником! Ничего прекраснее нет в целом мире! В закрытом виде он похож на пухлый чемоданчик чудесного голубого цвета, даже ручка есть; на вид полотняный, но с блеском. И такой же портфель для пластинок! Никто на свете не получал лучшего подарка! Саймон оставил для меня записку.
«Дорогая Кассандра! Я хотел купить электрический граммофон, но вспомнил, что у вас нет электричества. Радиоприемник работает от батареек (их можно заряжать в гараже в Скоутни), а граммофон — старой модели, его надо заводить. Все равно лучше, чем ничего. Отправляю пластинки Дебюсси, который Вам так понравился. „Овец“ Баха, к сожалению, найти не удалось. Берите пластинки в Скоутни. Когда определитесь с предпочтениями, я куплю Вам, что пожелаете. Мне клятвенно пообещали доставить подарок в срок. Надеюсь, не подведут. С днем рождения! До встречи! С любовью, Саймон»
Записка была нацарапана карандашом — очевидно, в магазине; в такой обстановке, само собой, не до нежностей и длинных излияний. А все же он подписался «С любовью»! Мог ведь просто черкнуть: «С наилучшими пожеланиями». Или «Писал впопыхах». Да что угодно в таком духе. Конечно, его смысл слова «любовь» отличается от моего, но мне и это дорого. Пока я в десятый раз перечитывала записку, отец терзал радиоприемник, ловя чудовищный скрежет помех. — Хватит! — не выдержала я. — Ты его испортишь этим визгом! — Правда, похоже на вопли неприкаянных чаек?! — радостно прокричал он. Я выключила приемник. В обрушившейся тишине мы услыхали радио Стивена, негромко играющее в караульне. — Представляешь, что станет с твоим пажем, когда он увидит подарок Саймона? — сказал отец. Меня охватила досада на Стивена: его огорчение, конечно же, отравит мне всю радость. Впрочем, длилось это недолго, ничто не могло испортить мое настроение. К счастью, ответ отцу не требовался. — Тут радиоприемник намного мощнее, — заметил он. — Я позаимствую его ненадолго. — Нет! — отчаянно завопила я. Отец удивленно поднял на меня глаза. Пришлось быстро сочинять разумный довод. — Мне не терпится опробовать граммофон, — добавила я как можно спокойнее. А он вдруг, улыбнувшись, по-отечески ласково проговорил: — Да-да, конечно… — Затем унес ящик в дом и оставил меня наедине с граммофоном. Одну за другой извлекала я пластинки из гофрированных обложек — и слушала, слушала, слушала… Саймон прислал несколько прелюдий и фуг Баха, а также пьесы Дебюсси. «Возлюбленной» не было. Ко времени возвращения Стивена с работы пробудилась лучшая часть моей души. Тревога за его чувства не давала мне покоя. Я поставила радиоприемник в кухне (отец потерял к нему интерес) и включила звук на полную громкость. Стивен буквально расцвел под бурным потоком моих благодарностей. В жизни не видела его счастливее. За обедом я спросила отца, не лучше ли выставить подарок Саймона на обозрение через день или два, но он счел, что так Стивену будет еще тяжелее. — Просто скажи, как ты рада радиоприемнику, ведь такую легкую вещицу можно носить с собой куда угодно. А подарок Саймона хорош, чтобы слушать пластинки. Ход его мыслей показался мне весьма разумным. Однако в следующую минуту отец начал вертеть в руках пластинку, словно пытаясь прочесть записанное в желобке. Ну, разве может человек в здравом уме и твердой памяти читать граммофонные пластинки?! Я постаралась сообщить Стивену неприятную новость как можно тактичнее. Сказала все, что советовал отец, и много еще чего добавила от себя. — У твоего приемника настоящий деревянный корпус, — заливалась я соловьем, — с красивой зеркальной полировкой. Тем не менее, глаза его потухли. Он захотел подняться в спальню взглянуть на граммофон. Окинув взглядом это великолепие, Стивен проронил: — Красивая вещица. — И вышел. — Но радиоприемник в нем не очень! — не слишком убедительно прокричала я вслед. Стивен сбежал вниз по лестнице. Мое сердце разрывалось от жалости! Он ведь столько месяцев копил деньги! Я бросилась следом, но на верхней ступеньке остановилась: Стивен рассматривал свой коричневый радиоприемничек. Выключив звук, совершенно убитый, он стремительно вышел в сад. Настигла я его уже на подъемном мосту. — Прогуляемся? — предложила я. — Как хочешь, — не поворачивая головы, отозвался он. Мы медленно побрели вдоль аллеи. Похожее чувство меня терзало, когда у Роуз сильно разболелся зуб; я казалась себе ужасно черствой оттого, что не могла разделить ее боль, ведь простым состраданием чужую муку не облегчить. И все же если бы передо мной стоял выбор: подарок от Саймона или спокойствие Стивена, — я бы предпочла… подарок. Я, как ни в чем не бывало, завела разговор о радиоприемниках, старательно упирая на то, что миниатюрный приемник можно переносить из комнаты в комнату или брать на улицу (хотя, разумеется, в отсутствие Стивена намеревалась всюду таскать за собой тяжеленный граммофон, даже ценой здоровья). Видимо, я переусердствовала, так как Стивен резко меня оборвал: — Да ничего страшного. Я осторожно заглянула ему в лицо. Он попытался изобразить убедительную улыбку, но глаза отвел. — Стивен! — в отчаянии воскликнула я. — Твой подарок намного значительнее! Саймон ведь не откладывал месяцами деньги на граммофон — он их даже не заработал! — Нет. Эта честь выпала мне, — тихо проговорил Стивен. Как чудесно он сказал! Сердце защемило еще больше. Я почти жалела, что влюбилась не в Стивена, а в Саймона. И тут он едва слышно добавил: — Милая. В тот же миг у меня зародилась сумасшедшая идея… С какой радости? Ума не приложу. Может, интонации его голоса всколыхнули во мне какое-то чувство? А может, при виде лиственничника в памяти всплыла давняя фантазия о нашей совместной прогулке? Я остановилась. На лицо Стивена падал золотистый свет угасающего солнца. — Хочешь вернуться? — Нет, — ответила я. — Идем в рощу! Посмотрим, не цветут ли еще колокольчики? Он — наконец-то! — удивленно посмотрел мне в глаза. — Идем же! — повторила я. Пробираясь сквозь молодую поросль лиственниц, я вспоминала воображенную когда-то сцену со Стивеном: «Вот сейчас и опровергну свою теорию о том, что фантазии не становятся реальностью! » И ошиблась. Потому что реальность сильно отличалась от картины, нарисованной в мечтах. Поредевшая роща была не темной и ничуть не прохладной; вечер выдался теплый, сквозь зеленые ветви пробивались лучи заходящего солнца. Стволы деревьев отливали красным. Вместо аромата колокольчиков в воздухе витал горячий запах смолы; немногие оставшиеся цветы уже завяли, чашечки сменялись коробочками семян. И робкого трепета в груди не чувствовалось — наоборот, душило волнение. Стивен не произнес ни слова из того, что я для него тогда напридумывала; мы оба молчали. Путь прокладывала я, и на зеленую полянку посреди рощи тоже выбралась первой. Стивен брел следом. Я нетерпеливо обернулась. Он подходил все ближе и наконец, остановился; в его глазах застыл вопрос. Я кивнула. Он взял меня за руки и нежно поцеловал. Поцелуй на меня не подействовал, я не откликнулась на ласку. И вдруг нежность превратилась в страсть. Стивен целовал меня и целовал, а мне… да, в тот миг мне хотелось, чтобы это длилось вечно. Я не протестовала, когда он потянул платье с моего плеча, — он сам остановился. — Нет, нет, не позволяй мне! — хрипло прошептал Стивен и оттолкнул меня с такой силой, что я, зашатавшись, попятилась. Чуть не упала. Меня вдруг обуял ужас! Не разбирая дороги, я ринулась обратно. — Осторожней! — закричал он вслед. — Не бойся, я не стану тебя догонять! Но я неслась напрямую, прикрывая от ветвей лицо руками. Мне хотелось скорей запереться в спальне. Вбежав в замок, я бросилась к кухонной лестнице, но в середине пути поскользнулась на ступеньке и сильно расшибла колено. Слезы хлынули сами собой; я лежала, содрогаясь от рыданий. Самое кошмарное, в глубине души я надеялась, что Стивен успеет застать меня там, увидит мое плачевное состояние… Зачем мне это понадобилось? Непонятно. Вскоре стукнула задняя дверь. — Кассандра, пожалуйста, не плачь! — воскликнул он. — Я не собирался входить в дом, но, когда услышал… Пожалуйста, успокойся, прошу тебя. Я не унималась. Стивен шагнул к подножию лестницы. Цепляясь за перила, я приподнялась; слезы ручьем текли по щекам. — Пойми, это нормально, правда, — сказал он. — Ничего плохого в том нет, раз мы любим друг друга. — Я не люблю тебя! Я тебя ненавижу! — яростно вскинулась я. Наши взгляды встретились. По глазам Стивена мне стало ясно, как тяжело он все переживает. До сих пор я думала лишь о себе и собственных горестях. — Н-нет, нет… я не то имела в виду, — запинаясь, проговорила я. — Ох! Не знаю, как объяснить… В отчаянии я бросилась в спальню и заперла обе двери. Рухнуть бы на постель, зарыться лицом в подушку!.. Взгляд случайно упал на голубой чемоданчик, стоящий на окне. Подарок Саймона. Я накрыла граммофон крышкой, положила на него руки, а поверх — голову. Впервые в жизни мне хотелось умереть. Когда сгустились сумерки, я уже немного овладела собой. Зажгла свечу и устало поплелась к кровати. Через несколько минут в дверь постучали. С лестничной площадки. — Я не прошу меня впустить, — раздался голос Стивена, — только прочитай записку. Я просуну ее под дверь. — Хорошо. Я подобрала выползший из-под двери листок бумаги. По лестнице застучали удаляющиеся шаги, хлопнула парадная дверь. Написал Стивен следующее:
«Милая Кассандра! Прошу тебя, не огорчайся! Все устроится. Просто ты еще слишком юная. Из-за твоего ума я иногда забываю о возрасте. Я не могу тебе всего объяснить — боюсь сделать хуже. Да и не знаю как… Поверь, ничего плохого не случилось. Я один виноват. Извини, что так тебя напугал. Если ты меня прощаешь, напиши, пожалуйста, на листочке „Да“ и сунь под дверь. Я пока выйду. Вернусь, когда в твоем окне погаснет свет. Поэтому не волнуйся, со мной ты не столкнешься. И на работу утром уйду пораньше. Говорить об этом не станем. По крайней мере, в ближайшее время. Сама решишь, когда можно. Не переживай, это все нормально. С любовью, Стивен. Целую, целую, целую! (Но только, если пожелаешь. )»
Прилагался и листок с припиской: «Возможно, такое объяснение поможет тебе понять. Конечно, лишь после того, как мы поженимся». Ниже шла цитата из «Философии любви» Шелли.
Все замкнуто тесным кругом.
Волею неземною Сливаются все друг с другом, —
Почему же ты не со мною? ^[16]

Перси Биши Шелли (1792–1822)
Очевидно, имя и годы жизни он добавил, чтобы я вновь не обвинила его в краже чужих стихов. Ох, Стивен… Я же прекрасно понимаю, почему ты их воровал! Сама мечтаю выразить любовь к Саймону в поэзии, но ничего достойного не выходит. Нацарапав «Да», я сунула листок под дверь. Поступить иначе я не могла… Кроме того, это была правда — я действительно его простила. В результате он лишь утвердился в ошибочном мнении, будто меня до слез напугал его напор. С того дня наедине мы не остаемся, хотя продолжаем нормально общаться в присутствии домочадцев. Только встречаться с ним взглядом я избегаю. Наверное, он принимает мое поведение за застенчивость. Разумеется, честнее открыто признать, что ничего у нас не выйдет. Допустим, я все-таки отважусь причинить ему боль — но тогда придется рассказать о любви к другому. Иначе Стивена не убедить. Я же явно дала понять, что ласка мне приятна. Ну почему, почему я позволила ему так далеко зайти? Позволила?! Да ты, милочка, его сама провоцировала! Но зачем? Ведь сердце изнывало от тоски по Саймону! Возможно, я бы лучше в себе разобралась, если б воспоминание о происшествии не вызывало у меня такого отвращения. Даже сейчас рука не поднялась описать все подробности. Знаю одно: я поступила гадко, позвав Стивена в лиственничник, — и по отношению к нему, и по отношению к себе. Да, отчасти виновата жалость, но в целом это просто… безнравственность. И лишь благодаря Стивену, дело не обернулось еще хуже. Я серьезно согрешила. Сейчас отложу дневник и покаюсь, здесь же, на холме. Пусть мне будет стыдно!
* * *

Господи, какой промах! Ничего не вышло. От покаяния я плавно перешла к раздумьям о Саймоне: якобы окажись он на месте Стивена, то это не считалось бы грехом. И мне стало совсем тошно. Я ведь осквернила воспоминание о поцелуе Саймона! Как жить, когда впереди беспросветность? Сначала придется изображать веселую подружку невесты на свадьбе Роуз, потом год за годом лицезреть семейную идиллию в Скоутни, видеть обожание в глазах влюбленного в жену Саймона… Как скрывать чувства в их присутствии? Уехать бы! Но я ведь только и живу ожиданием встречи с ним. Однажды я писала, будто ни капельки не завидую Роуз, а счастливый брак — тоска зеленая. Какой же я была дурой!..
* * *

По аллее катит на велосипеде отец. Снова провел день в Скоутни. И мальчики вернутся домой с минуты на минуту. Надо бы спуститься, приготовить чай. Думаю, консервированная лососина меня взбодрит. До чего странно и грустно возвращаться в реальный мир после долгого уединения с дневником. За весь день я прервалась лишь однажды: накормила Элоизу и сама перехватила холодных сосисок. Как хочется рыдать… Невыносимо. Что ж, надену улыбку и, напевая, побегу вниз — прогоню печаль.
* * *

Девять часов. Пишу в кровати. Случилось кое-что интересное. Знаю, все зыбко и ненадежно, планов строить нельзя — и все-таки строю. За чаем Стивен получил телеграмму от Леды Фокс-Коттон — приглашение в Лондон на следующие выходные; пришлось ему идти обратно на ферму, отпрашиваться на субботнее утро. Едва он вышел из дома, я выключила радиоприемник и побежала наверх слушать граммофон (никогда его не включаю в присутствии Стивена). Томас поднялся со мной, попросил поставить фуги и прелюдии Баха — они ему особенно нравятся. Я включила пластинку, и мы легли на кровати. По-моему, брат в последнее время значительно повзрослел и поумнел. Нет, учился он всегда блестяще, но разговаривать с ним было неинтересно. Теперь же не устаю ему удивляться! Возможно, на мозг Томаса повлияло обилие еды, не так давно появившейся в нашем доме. Когда мы прослушали до конца записи Баха, брат вдруг спросил: — Помнишь, как Роуз загадывала желание на каменной голове? Я изумилась: чего это он вспомнил? — Наверное, граммофон Саймона навеял… — пожал плечами Томас. — Он ведь тоже часть перемен, которые появились в нашей жизни вместе с Коттонами. Никогда прежде не задумывался, что произошло на самом деле! Смотри, Роуз решила продать себя дьяволу, загадала желание — и тут же вошли Коттоны. Я потрясенно глядела на брата. — Роуз себя не продает! Она любит Саймона! Она сама мне сказала. Ты ведь знаешь, Роуз всегда говорит правду. — Верно, — согласился Томас. — Значит, она себя обманывает. Потому что вижу — Саймона она не любит. И вообще ему не подходит. — Но откуда тебе знать о ее чувствах? — Да потому что она и словом не упоминает о Саймоне. Вот сестра Гарри без умолку трещит о своем женихе. Сразу понятно — любит. Мы с Гарри зуб дадим! Я ночевал у них на прошлых выходных, она его имя назвала пятьдесят один раз. — Ерунда! — нахмурилась я. — Просто Роуз более сдержанная. — Роуз? Сдержанная? Ха! Да она, если чем-то увлечена, все уши об этом прожужжит. Я получил от нее письмо, и о Саймоне в нем ни словечка, представляешь? — Когда ты получил письмо? — удивленно спросила я. — Можно взглянуть? Томас ответил, что несколько дней назад пересекся с почтальоном на аллее. — А тебе не показывал, потому что Роуз попросила. Правда, причину назвала дурацкую. По-моему, ничего страшного, если ты прочтешь. Сейчас принесу. Письмо оказалось своеобразным. Саймон в нем действительно не упоминался. Да вообще никто не упоминался, даже сама Роуз! Просто огромный список вещей, которые ей купили, с пометками, что сколько стоит. А в конце приписка: «Только прошу, не показывай письмо Кассандре. Ужасно ведь, что у меня столько красивых нарядов и всяких милых штучек, а у нее — ничего. Но ты не девочка, завидовать не станешь. Как хорошо, когда можно поделиться с кем-то радостью! » — Зуб даю, я знаю, почему она составила такой список, — сказал Томас. — Пытается убедить себя, что брак по расчету того стоит. Пустяки! Не вижу повода переживать. Женщины всегда выходят замуж по расчету, всем известно. В любом случае, для нас это дар Небес, пусть для Роуз приложил маленький подарочек и дьявол. — А как же Саймон?! — возмутилась я. — Саймон? Его не спасти. Помнишь, когда мы в последний раз гостили в Скоутни? Ну, перед отъездом Коттонов в Лондон? Так вот, пока мы гуляли вокруг конюшен, он упомянул имя Роуз сорок два раза. Я считал! Лошадям, наверное, осточертело постоянное Роуз-Роуз-Роуз… Я возразила, что подлинных доказательств равнодушия Роуз у него нет. И все же мое сердце, окрыленное надеждой, радостно затрепетало. Ведь и правда странно, что она ничего не пишет о Саймоне! Разве не хочется влюбленной девушке постоянно рассказывать о женихе? Да я сама вывожу имя Саймона на каждом подвернувшемся клочке бумаги! (А потом дергаюсь: точно ли разорвала? ) Когда Томас ушел делать домашнюю работу, я достала единственное письмо, полученное от сестры. И оно убило всякую надежду. Что может быть определеннее, чем «До чего же чудесно любить Саймона, до чего все чудесно! »? А вдруг она себя обманывает, как предположил Томас? О Саймоне действительно почти ничего нет. И конец письма пронизан грустью: она пишет об одиночестве, о том, что сидит в ванной, пока не повеселеет. Господи, если б у меня был Саймон, я бы навсегда забыла об одиночестве! Лежа в кровати, я попыталась вообразить, о чем бы написала в письме на месте Роуз. О сокровенном вряд ли рассказала бы — тут Роуз можно понять. Но я наверняка уточнила бы, какие платья понравились Саймону, какого он мнения о театральных спектаклях… Да, содержание письма вертелось бы вокруг него. Или я выдаю желаемое за действительное — верю в то, во что хочется верить? Даже если сестра его не любит, то о чувствах Саймона мне хорошо известно. Но если она его бросит…
* * *

До чего в комнате жарко! И открыть окно пошире нельзя: вдруг Элоизе захочется совершить прыжок-полет к рыщущему вокруг замка поклоннику. Ах, Элоиза, поверь, огромный пес с фермы Четыре Камня тебе не пара! Я приглядываюсь, не ушел ли кавалер… Нет, не ушел. Их там уже двое, стоят на краю рва, только четыре глаза светятся в темноте. Мне ужасно жалко несчастных влюбленных. Хотя Элоиза особенно к ним не рвется — по крайней мере, вид у нее невозмутимый. Итак, в голове сложился план действий! Нужно как-то выведать правду. Если Роуз действительно любит, то я не посягну на Саймона даже в мыслях. Уеду. Возможно, поступлю в колледж, как она предлагала. Но выяснить правду необходимо. Нужно увидеть сестру. В субботу поеду со Стивеном в Лондон. XIV

Я снова дома. Напрасная была затея! Отношения с Роуз испорчены, прежнего не вернуть. Катясь вчера на велосипеде со Стивеном в Скоутни, я вспоминала последнюю поездку в Лондон. Тогда на станцию мы ехали с сестрой… И я начала с ней мысленно беседовать, будто она рядом — даже спросила совета, что сказать новой Роуз. Да, по моему представлению, девушка с приданым ценой в тысячу фунтов не имела ничего общего с Роуз в поношенном белом костюме, с которой я отправлялась в дорогу солнечным апрельским утром. Какой свежестью дышало в тот день все вокруг! И вчера глаз радовала омытая дождем зелень, только надежд и предвкушения счастья она в душе не будила. Жарко припекало солнце; бесконечные ливни, безусловно, надоели, но слепящий свет тоже раздражал. Лето в разгаре порой безжалостно к падшим духом. Не ожидала, что буду так легко себя чувствовать наедине со Стивеном. Говорили мы мало и лишь на самые общие темы. При виде него меня вновь начали терзать угрызения совести; за это я — совершенно несправедливо — слегка на беднягу злилась: и так столько огорчений, а тут еще он! Пока мы ждали поезд, на станцию примчалась выдохшаяся Элоиза; она больше не в заточении, поэтому без помех ускользнула от Томаса и погналась за велосипедами. Оставлять ее на платформе не стоило: однажды мы от нее уехали, а она шмыгнула в следующий поезд — и «допутешествовала» до полицейского участка в Кингз-Крипте. Пришлось Стивену купить специальный «собачий» билет; начальник станции дал ей воды, а нам — веревку для поводка. Всю дорогу Элоиза вела себя паинькой, только при пересадке на лондонский поезд выхватила из рук малыша кусок кекса. Я быстро поблагодарила мальчика за то, что угостил собачку, — в результате он и сам поверил, будто лишился кекса по доброй воле. Стивен проводил меня до самого дома на Парк-Лейн (уж очень настаивал). На каком поезде вернемся в деревню, мы пока не знали — решили договориться по телефону. И Стивен бегом бросился в сторону Сент-Джонс-Вуд. С Элоизой на поводке я вошла в подъезд многоквартирного дома. Вестибюль был роскошным: всюду великолепные ковры, одетые с иголочки швейцары да еще лифт, которым можно управлять самой. Просто нажимаешь кнопку и едешь. Так странно! Сразу чувствуешь какую-то фатальность, когда кабина медленно ползет вверх. Элоиза в приступе клаустрофобии начала бросаться на обитые кожей стены, что не пошло им на пользу. В коридоре стояла мертвая тишина. Тише места не встречала. Даже не верилось, будто за блестящими парадными дверями кто-то живет — чуть в обморок не упала от изумления, когда мне открыли. Я объяснила горничной, кто я такая, и спросила Роуз. — Никого нет дома, — ответила та. Где была моя голова? Разумеется, следовало предупредить о своем визите! — Не подскажете, когда они вернутся? — Мадам обещала прийти к половине седьмого — переодеться к ужину. Может, войдете, мисс? Элоиза преувеличенно, словно притворяясь, тяжело и часто дышала. Горничная предложила дать ей воды и осведомилась, не нужно ли чего мне. Я попросила молока и поинтересовалась, можно ли привести себя в порядок. Горничная провела меня в комнату Роуз. Я мысленно ахнула. Какое великолепие! На белоснежный ковер было страшно ступать. В царстве пастельных тонов ярким пятном выделялся букет алых роз в мраморной вазе на прикроватной тумбе. Рядом с вазой лежал конверт, из которого выглядывала карточка, надписанная почерком Саймона: «С добрым утром, любимая! » Пока я таращилась на розы, горничная принесла нам с Элоизой молоко и воду. В ванной царил идеальный порядок, будто ей никогда не пользовались. Даже зубной щетки я не высмотрела. Сестра, конечно, писала, что полотенца меняют каждый день, но… кто бы подумал, что их так много! Целых три! Все разных размеров. И еще прелестные полотенчики для лица, украшенные монограммой. Умывшись, я вернулась в спальню. Чудесно пахло розами. Элоиза с блаженным видом развалилась на кровати, прямо на белом покрывале; выглядело очень мило. Я сняла туфли и легла рядом, пытаясь сообразить, как действовать дальше. Возвращается Роуз поздно, поэтому затея с откровенным разговором безнадежна. В таком деле главное — время, такт и осторожность. Нет, ничего мне не выяснить. Ни до ужина, ни после. Даже если досидеть до последнего поезда в девять тридцать. Как же разыскать Роуз? Наверняка она примчалась бы, узнав, что ее сестра здесь, радом, в лондонской квартире… Звонком колокольчика я вызвала горничную. К сожалению, та понятия не имела, куда все ушли. — Неужели никто не знает? — в отчаянии спросила я. — Ну… можно попытаться узнать у мистера Нейла. Хотя в последнее время он тут редкий гость. Горничная позвонила в гостиницу, но Нейла не застала. Я предложила спросить Фокс-Коттонов. Моему звонку Леда Фокс-Коттон, судя по голосу, не обрадовалась. — Глупышка, почему же ты никого не предупредила? Разумеется, я не знаю, где они. Подожди, спрошу Обри. Возможно, Топаз ему что-то рассказывала. Вернулась она через минуту. — Обри говорит, что Топаз вечером точно будет дома — он собирается за ней заехать. Наверное, тебе лучше пообедать у нас. Приходи в два, я полдня занята Стивеном. Собираюсь после обеда познакомить его с нужными людьми из мира кино. Найдешь себе на час занятие? А в половине второго вызывай такси и приезжай. Я собралась отказаться, но передумала: уж очень хотелось взглянуть на их дом, студию — да и на чету Фокс-Коттон. Судя по словам Леды, Топаз и Обри тесно общаются… Словом, я поблагодарила ее за приглашение и пообещала приехать. Наконец блеющий голос собеседницы смолк. Нет, нужно избавляться от предубеждения против миссис Фокс-Коттон! Она ведь очень любезно со мной обошлась. — По-моему, хорошая мысль! — заметила горничная. — Хотя и наш повар обязательно вас накормил бы. Значит, у вас свободных полтора часа… Наверное, пройдетесь по магазинам? Но мне не улыбалось таскать Элоизу по многолюдным улицам — куда приятнее прогуляться в Гайд-парке. Так я горничной и сказала. — Мисс, у вас платье сильно помялось, — заметила она. — Давайте отутюжу. Я бросила взгляд в большое зеркало. Просто удивительно, что творит обстановка с одеждой! Разумеется, за день до поездки я собственноручно выстирала и отутюжила свое любимое зеленое платье. Дома оно казалось прелестным, а в комнате Роуз вдруг превратилось в дешевое и заурядное. Да еще я повалялась на кровати, что не добавило ему красоты. Однако отдать наряд горничной я не отважилась — больно старое на мне было белье, и к тому же заштопанное. — Спасибо, не стоит беспокоиться. К сожалению, зной не располагал к прогулкам по парку, поэтому я села на траву под деревом. Элоиза покаталась на спине и взмахами лап выразила желание, чтобы ее почесали; разморенная жарой, чесала я ее не слишком усердно, и вскоре собака, перевернувшись на живот, уснула. Я прислонилась спиной к стволу, огляделась. А ведь я впервые в Лондоне одна! Как правило, мне нравится «пробовать на вкус» ощущения от нового места — это возможно лишь в одиночестве. Даже смятенное состояние духа не мешало получать удовольствие от отдыха в тени, созерцания мелькающих вдалеке алых автобусов, старых кремовых зданий на Парк-Лейн и новых многоквартирных домов с полосатыми навесами над окнами. А ощущения от Гайд-парка были странные и интересные. Сильнее всего чувствовалась его обособленность; парк будто бы дружелюбно улыбался, но при том сторонился раскинувшейся вокруг на много миль столицы. Вероятно, потому, что он принадлежал старому Лондону — городу Викторианской эпохи, восемнадцатого века, Средневековья… Но потом я увидела овец, мирно пощипывающих травку, и поняла: Гайд-парк никогда не принадлежал Лондону! По духу он — часть деревни, и потому непостижимым образом объединяет в себе Лондоны разных эпох. А сам, в сердце вечно меняющегося города, неизменен. Когда часы пробили четверть второго, я вышла на Оксфорд-стрит и взяла чудесное открытое такси. Элоиза каталась по Лондону впервые, поэтому лаяла почти безумолчно. Как сказал шофер, благодаря ей, не приходится отвлекаться на клаксон. Прежде в Сент-Джонс-Вуд я не бывала. Это восхитительный зеленый район; дороги с обеих сторон затеняют деревья, а у старых особняков таинственный вид. На этом фоне броская алая дверь дома Фокс-Коттонов выглядела необычно. Встретил меня Обри Фокс-Коттон. — Леда еще занята, — пояснил он красивым манерным голосом. При свете дня его узкое лицо казалось еще бледнее, чем тогда вечером в Скоутни. Он вообще бесцветен, но есть что-то незабываемое в его элегантности. Элоизе Фокс-Коттон скорее понравился. — Забавное создание, — обронил он и вялым взмахом руки отогнал собаку. Мне налили немного хересу. Хозяин любезно со мной побеседовал, в действительности почти меня не замечая, а далеко после двух объявил, что лучше «переместиться», поторопить остальных. Через садик за домом мы прошли в здание, которое в далеком прошлом, очевидно, служило конюшней. Нам преградила путь черная бархатная штора, натянутая от стены до стены. В углу темнела маленькая винтовая лестница. — Давайте наверх, — прошептал Обри, — только не шуметь, пока не наступит подходящий момент. И мы очутились в галерее. Внизу раскинулась ярко освещенная студия; лучи прожекторов сходились на возвышении у дальней стены, где перед нарисованными развалинами храма стоял Стивен. В греческой тунике он был великолепен! Леду Фокс-Коттон я не видела. Только слышала. — Рот чересчур напряжен! — громко сказала она. — Оближи губы, но не смыкай! Чуть приподними взгляд. Стивен выполнил ее указания и вдруг, дернув головой, залился краской. — Что за черт… — начала Леда Фокс-Коттон, но потом догадалась выглянуть и увидела в галерее нас. — Ясно. На сегодня конец работе. Теперь от него ничего не добиться. И так все утро жался. Наверное, из-за туники. Стивен, переодевайся! В черной рубашке и черных брюках Леда казалась вспотевшей и грязной, словно от тяжелой работы, поэтому сейчас ее засаленный вид не так отталкивал, как в Скоутни. Пока Стивен переодевался, я спросила, нельзя ли посмотреть фотографии, и миссис Фокс-Коттон повела меня в другое здание, видимо, бывшую конюшню соседнего дома. Комната напоминала гостиную: большие диваны, ворох подушек — все черно-белое. На стенах висели увеличенные снимки; особенно меня впечатлила фотография обнаженного чернокожего мужчины. Огромная, от пола до потолка. Даже жутко стало. У стены стоял большой портрет Стивена в раме — просто восхитительный! О чем я Леде и сказала. — Из всех моих натурщиков Стивен — единственный парень, в красоте которого нет ничего женственного, — пояснила она. — Его тело прекрасно, как и лицо. Если б только глупыш согласился раздеться, я бы повесила его снимок рядом с фотографией негра. Миссис Фокс-Коттон вручила мне целую кипу снимков со Стивеном, один лучше другого. Поразительно! Вроде бы на фотографиях он — и в то же время, будто другой человек: более цельный, умный, сильный. Ни на одной из них не запечатлелось хорошо знакомое мне глуповатое выражение лица. А не исчезло ли оно у него и в жизни? Эта мысль пришла мне в голову в разгар обеда (за зеркальным столом). Стивен явно повзрослел и держался с Фокс-Коттонами на удивление непринужденно. Но все же… Все же он еще не стал человеком с фотографий. Обед мне понравился. В доме вообще было не к чему придраться: все красиво и очень современно. — Эти интерьеры не подходят такому старому особняку. Просто в Лондоне я предпочитаю современную обстановку, — сказал Обри (они сами попросили меня называть их по именам), когда я восхитилась мебелью. — Мой девиз: в городе — современность, в деревне — классика. По-хорошему, нужно переехать в квартиру, только Леда ни за что на свете не расстанется со своей студией. Вот если б Саймон сдал мне в аренду Скоутни! — Ну, может, Роуз приглянется Нью-Йорк во время медового месяца, — заметила Леда. — Они едут в Нью-Йорк? — как можно небрежнее спросила я. — Кажется, Роуз об этом упоминала, — рассеянно проговорила она. — Они ведь поженятся в сентябре, в сентябре там чудесно. Да-а, осенний Нью-Йорк прекрасен… Черная волна отчаяния накрыла меня с головой. Конец. Свадьбу не отменить. Спеша в Лондон, я гналась за несбыточной мечтой. Думаю, мне стало это ясно еще в квартире, когда я увидела букет от Саймона. Боже, хочу обратно, хочу в замок… Там я забралась бы на кровать с балдахином и выплакалась бы… Леда тем временем договаривалась со Стивеном о позировании на завтрашнее утро. — Но нам нужно сегодня домой, — быстро встряла я в разговор. — Чепуха! — отмахнулась она. — Переночуешь в квартире. — Там нет места, — возразила я. — Мне в любом случае надо возвращаться. — Но Стивену ведь не надо? Доедешь сама. — Нет! — встрепенулся Стивен. — Не ночью же! Разумеется, Кассандра, я тебя отвезу. Леда коротко, проницательно на него взглянула и, похоже, догадалась о его чувствах ко мне. Ей это не понравилось, но спорить с ним она не стала. — Господи, вот морока… — Леда вновь обернулась ко мне. — Уверена, они придумают, как тебя разместить! Почему ты не можешь задержаться на день? На языке вертелось: «Не ваше дело! » — но как хозяйке дома я вежливо объяснила, что нужна отцу и Томасу. — Во имя всего святого… — начала она — и умолкла на полуслове, очевидно, заметив на моем лице непреклонное выражение. — Ладно. — Леда пожала плечами. — Если передумаешь, позвони. Обед подошел к концу. Мы направились в холл; там, на черном мраморному полу, лежала довольная, объевшаяся Элоиза. Леда заинтересованно на нее взглянула и остановилась. — Хм… Как красиво собака отражается в мраморе… Может, сфотографировать? Впрочем… Потом. Нет времени устанавливать освещение. На ее губах не мелькнуло и тени улыбки, когда Элоиза радостно завиляла хвостом. И до меня вдруг дошло: Леда вообще никогда не улыбается! Миссис Фокс-Коттон отправилась к себе в комнату переодеться для поездки со Стивеном на киностудию. А я решила из вежливости поговорить с Обри о его работе и попросить фотографии спроектированных зданий. Конечно, я не разбираюсь в современной архитектуре, но тема как будто увлекательная. Поразительно, что сухарь, вроде Обри, так умен, а его глуповатая жена создает удивительной красоты снимки! Наконец Леда спустилась вниз — в элегантном черном платье, черной шляпке, темно-красных перчатках и старинном рубиновом колье. И все же вид у нее был неряшливый. Я сочла за лучшее вернуться в квартиру Коттонов: вдруг Роуз приедет раньше назначенного времени? По пути в студию миссис Фокс-Коттон завезла меня на Парк-Лейн. На прощание Стивен пообещал позвонить в полдевятого. — Ну что ж ты за обуза! — Леда предприняла последнюю попытку надавить на меня. — Зачем тянуть его сегодня домой! Если Стивен получит работу, ему придется сразу же вернуться в Лондон. — Он может поступать, как ему заблагорассудится. — Не думаю, будто высказалась грубо. — Стивен, желаю удачи! Автомобиль тронулся, и мы с Элоизой поспешили в сторону подъезда. Только далеко уйти не успели — нас догнал Стивен. — Ты и правда хочешь, чтобы я взялся за эту работу, если меня примут? — испытующе глядя в глаза, спросил он. — Правда. Мы все будем тобой гордиться. — Ну, если ты так уверена… Глядя вслед бегущему к машине Стивену, я преисполнилась торжества: не столько радовала его преданность, сколько мысль о досадующей Леде, которой приходится с этим мириться. Вторую половину дня я провела в гостиной Коттонов. Немного почитала журналы (ужасно серьезные, ничего общего с журналами мисс Марси), но большую часть времени думала, думала, думала… В основном о роскоши. Я еще прежде поняла, что роскошь — не просто гора красивых вещей, это другая атмосфера. И пропитанная богатством атмосфера повлияла на мое настроение: погрузила меня в томную расслабленность, а безысходную тоску в душе заменила легким флером грусти. Возможно, со временем эффект сглаживается. Возможно, этого не замечаешь, если видишь роскошь с пеленок. И все же, по-моему, атмосфера богатства притупляет остроту переживаний. Не только грустных, но и радостных. Не стану лукавить: вряд ли я презрительно сморщу нос, случись мне забрести в мир роскоши, однако… что-то с ним не так, я чувствую. Наверное, от того он и приятнее. В пять часов добрая горничная принесла мне чай со льдом и бутерброды (а Элоизе кекс, но Элоиза предпочла бутерброды). После еды я уснула, прямо на диване. Неожиданно комнату наполнил гомон, смех, разговоры… Миссис Коттон, Роуз и Топаз вернулись! Все три были в черном, все три были восхитительны, несмотря на кажущуюся неуместность нарядов. Очевидно, самые элегантные столичные дамы носят черное даже в жару. А уж как они обрадовались моему приезду! Роуз чуть меня не задушила. Решили, что я непременно должна остаться на выходные. Сестра твердила, что кровать у нее большая, поместимся обе, а в ответ на мое опасение, не будем ли мы толкаться, воскликнула: — Согласна спать на полу — только останься! — Конечно, дорогая, — присоединилась к спору миссис Коттон. — А утром в понедельник присмотрим тебе наряд для свадьбы. — Если б я знала, что ты здесь, сразу бы примчалась домой! Мы ходили в театр на дневной сеанс. Не спектакль, а скука смертная! — сказала Роуз, обмахиваясь программкой. А ведь еще три месяца назад любой спектакль привел бы ее в восторг. Топаз тоже попросила меня остаться, а затем встревоженно поинтересовалась, сможет ли обойтись без меня отец. Я перечислила все оставленные им с Томасом блюда. — Я позвоню в Скоутни, велю послать им холодный ростбиф, — сказала миссис Коттон. — С голоду умереть не дадим. Тут вошел Саймон. Я чуть не задохнулась от счастья, так обрадовалась встрече. — Конечно, Кассандра должна остаться, — твердо произнес он. — А сегодня вечером пойдет с нами развлечься. Роуз объявила, что даст мне свое платье. — Саймон, позвони Нейлу! Возьмем его с собой, пусть потанцует с Кассандрой. Кассандра, идем, искупаешься в ванной! Обхватив рукой мою талию, Роуз повела меня в спальню. И вот в тихой прежде квартире закипела жизнь. Распахнули окна, двери! Горничная подняла навесы, и в комнаты с прохладным ветерком из парка ворвался будоражащий лондонский запах — запах сухой травы и бензина, который тут же смешался с чудесными ароматами готовящегося ужина. — Опять оставили в кухне дверь нараспашку, — раздраженно сказала горничной миссис Коттон. Можно подумать, кому-то неприятен запах хорошего ужина! Пока я лежала в ванне, Роуз позвонила Фокс-Коттонам. Неизвестно ведь, кто возьмет трубку — вдруг Леда? А рассказывать ей о перемене планов самой мне не улыбалось. Я вспомнила о Стивене и крикнула сестре, что хочу с ним поговорить: надо же поинтересоваться результатами собеседования, а то как-то невежливо… — Он в студии с Ледой! — прокричала она в ответ. — Обри попросит его перезвонить! Повесив трубку, Роуз сообщила, что Стивена взяли сниматься в кино. — По словам Обри, Леда вне себя от восторга. Стивену будут платить десять фунтов в день! А работать придется, по меньшей мере, дней пять. Текста нет — нужно просто пройтись со стадом коз. Символизм или что-то в таком духе. — Ничего себе! Представляешь, Стивен заработает пятьдесят фунтов?! — Даже больше, учитывая съемки у Леды, — заметила Роуз. — Она от него без ума. Выйдя из ванной, я увидела разложенное на кровати вечернее платье — для меня! Тоже модного черного цвета. Правда, как выяснилось, Роуз выбрала его лишь потому, что ничего короче в ее гардеробе не нашлось. Село платье на меня прекрасно! Длинное, почти до пола. Смотрелось роскошно, хотя сестра между делом обронила: — Ах, это из готовых платьев. Надо же в чем-то пока ходить. Едва я завершила свой туалет, из холла послышался голос Нейла. — Поздравляю! Тебе оказали неслыханную любезность, — усмехнулась Роуз. — Нейл не заглядывал в квартиру несколько недель. Надеюсь, он не подбросит мне в суп мышьяк. Я выразила сожаление, что они так и не поладили. — Ну, я-то тут ни при чем, — пожала плечами сестра. — Мне очень хотелось бы с ним подружиться. Ради Саймона. Я много раз пыталась… И сегодня попробую, но… сама увидишь. Бесполезно! На словах «ради Саймона» сердце у меня оборвалось: «Какая же я дура! Поверила Томасу! А зря. Она его любит, тут и гадать нечего». Только что мне делать со своими чувствами? Поэтому я просто твердила про себя: «Я его видела — и через минуту снова увижу. Этого довольно. Почти». Нейл постучал в дверь спальни и весело воскликнул: — Где мой большой друг Кассандра? Роуз еще не закончила прихорашиваться, пришлось выйти одной. Боже, я и забыла, какой он милый! Мы перешли в гостиную. — Ого! Повзрослела Кассандра! — улыбнулся Саймон. — Даже очень, — согласилась миссис Коттон. — На следующей неделе, дорогая, нужно непременно пройтись по магазинам. Думаю, в новом платье я и правда выглядела весьма элегантно. Все окружили меня заботой и лаской (наверное, тревожились, что из-за свадебной суеты с Роуз мне достается мало внимания). В гостиную вошла сестра и взяла меня под руку. — Она должна остаться! Надолго-надолго, правда? Придется отцу самому о себе позаботиться. Слава богу, Топаз ушла с Обри Фокс-Коттоном, а то бы Роуз не поздоровилось. После ужина (из четырех блюд, включая изумительный суп-холодец) решили пойти потанцевать. Миссис Коттон присоединиться к нам отказалась — сказала, что проведет вечер дома, перечитывая Пруста. — Начала его еще вчера, — пояснила она Саймону. — Не терпится снова взяться за книгу. Я теперь делаю пометки: хочу выделить любимые абзацы, по твоему примеру. И они заговорили о Прусте. Ужасно хотелось послушать, но Роуз утащила меня в спальню, чтобы приготовиться к выходу. — Саймон с матерью постоянно обсуждают книги! — раздраженно сказала она. — Причем таких авторов, у которых я не читала и строчки. В гостиницу, где проходили танцы, мы отправились пешком. И очень хорошо. Прогуляться по Парк-Лейн — одно удовольствие! Ярко сияющие уличные фонари, сумеречно-синее небо… Только с атласными туфельками Роуз у меня вышел казус: дома казалось, они сидят как влитые, а на улице почти сразу начали соскальзывать с пяток. Приходилось напрягать ступни, чтобы не потерять обувь. Танцевать оказалось еще тяжелее, чем идти, — после первого же тура стало ясно: дело безнадежное. — Буду любоваться на танцы со стороны, — со вздохом сказала я Нейлу. — Ни в коем случае! — возразил он и повел меня в пустынный коридор за танцевальным залом. Судя по уютным нишам в стенах, обтянутых розовой парчой, это место предназначалось для отдыха, однако Нейл заверил, что люди сюда практически никогда не заходят. — Скидывайте чертовы туфли, — скомандовал он, — а я сниму свои, чтобы невзначай не отдавить вам ногу. Танцевать на толстом ковре было довольно странно, но мне понравилось. Когда музыка смолкла, мы уселись в одну из ниш. — Как хорошо, что вы приехали в Лондон, — сказал Нейл. — Иначе мы бы не увиделись. Ровно через неделю я возвращаюсь домой. Новость меня огорошила. — Куда? В Калифорнию?! И не останетесь на свадьбу? Я думала, вы будете шафером. — Придется Саймону поискать на эту роль другого. Мне сегодня пришла телеграмма — предлагают долю в ранчо. Грех упускать такой шанс! Ехать нужно срочно. Из зала вышли Роуз и Саймон — явно искали нас. — Только не заговаривайте об этом, хорошо? — торопливо пробормотал Нейл. — Сначала скажу матери, потом уже остальным. Боюсь, она не обрадуется… Роуз с Саймоном остались с нами в коридоре. Спустя некоторое время вновь заиграла музыка; сестра обернулась к Нейлу и, вложив в голос все свое очарование, спросила: — Потанцуете со мной? И тут я убедилась в ее правоте: налаживать отношения с Нейлом бесполезно. Сперва он как будто намеревался отказаться от приглашения, но, в конце концов, довольно вежливо, хоть и без тени улыбки, проронил: — Разумеется, если желаете… Они ушли в танцевальный зал, оставив нас с Саймоном наедине. Сначала мы поговорили о Роуз; Саймон беспокоился, что бесконечное хождение по магазинам ее утомляет. — Лучше бы мы сразу поженились и уехали из Лондона, — вздохнул он. — Но они с мамой, во что бы то ни стало, хотят дождаться, когда подготовят приданое. Роуз действительно казалась менее оживленной, чем обычно, но по-настоящему усталым выглядел Саймон: притихший, побледневший. Мое чувство к нему вспыхнуло с новой силой. С какой радостью я окружила бы Саймона заботой и лаской! После долгой беседы о Роуз он спросил меня об отце; мы начали строить догадки, не пишет ли он что-нибудь втайне от нас. — Несколько недель назад, во время ночевки в квартире, он вел себя очень странно, — задумчиво произнес Коттон. — Мама сказала, он забрал из кухни поваренные книги. Время шло, а мы не обсудили ничего важного — ничего, что можно сберечь на будущее как драгоценное воспоминание. На меня накатило отчаяние. Саймон был мил, добр, как обычно, обаятелен, но едва ли замечал во мне личность. Чем бы забавным его развлечь?.. Фантазия, как назло, отказала. Я решила поговорить об «умном». — Саймон, как вы считаете, мне следует прочитать Пруста? Вероятно, вопрос оказался скорее забавным, чем умным, потому что Коттон неожиданно захохотал. — Ну, я бы не сказал, что это священная обязанность… Можете попробовать. Я пришлю вам «По направлению к Свану». Тогда я заговорила о его чудесном подарке, отправленном мне к дню рождения, а Саймон в ответ тепло отозвался о моем письме с благодарностями. — Надеюсь, вы берете из Скоутни пластинки? Мне вспомнился павильон, озаренный луной и мерцанием свеч… И вдруг оркестр, наигрывавший попурри, перешел к исполнению «Возлюбленной». Что за роковое, жестокое совпадение! Щекам стало жарко от прилившей крови. Да лучше сквозь землю провалиться! Сорвавшись с места, я бросилась к зеркалу в конце коридора. — Что случилось?! — крикнул вслед Коттон. — Ресница в глаз попала, — отозвалась я. — Нужна помощь? — Спасибо, сама справлюсь. С платком я возилась до тех пор, пока с лица не сошла краснота. Думаю, Саймон ничего не заметил. Когда я вернулась в нишу, он окинул меня взглядом с головы до ног. — До чего же меняет вас платье, прямо удивительно! Даже не знаю, хорошо ли это, что вы повзрослели. Ладно, привыкну. — Он улыбнулся. — Но в образе девочки вы были само совершенство. Итак, ему нравилась забавная девчушка, пляшущая с цветами вокруг костра в день летнего солнцестояния; ее он и поцеловал. Впрочем, мотив его поступка, наверное, никогда не узнать. С этого момента беседа пошла у меня легко, Саймон даже немного посмеялся моим шуткам. Я снова ему нравилась! Однако то была уже не я, а подражание себе прежней. Сплошная «сознательная наивность». Никогда, никогда раньше я с ним так не держалась! А может, держалась. Но выходило это само по себе, естественно. Легкомысленно щебеча с Саймоном под «Возлюбленную», я впервые слушала себя, будто со стороны, и понимала: прежняя естественность для меня отныне неестественна. Я повзрослела. И не только из-за преобразившего мою внешность черного платья. Музыка закончилась; Роуз подошла к нам, а Нейл ушел за напитками. — Последняя мелодия — просто чудо! — воскликнула она. — Интересно, как называется? — К сожалению, не обратил внимания, — ответил Саймон. Я пожала плечами. — И я. Роуз уселась в нише напротив, вытянув ноги вдоль дивана. — Устала? — Подошел к ней Саймон. — Безумно, — отозвалась она, не сдвинувшись ни на йоту, чтобы дать ему сесть рядом. Он опустился на пол. — Хочешь, поедем домой, как только допьем коктейли? — Да, пожалуй, — согласилась сестра. Нейл собирался остаться со мной в гостинице, но я возразила, что протанцевать весь вечер босиком в коридоре невозможно. — Ну да. Ни дать ни взять вечеринка в обитой войлоком палате психбольницы, — улыбнулся он. Никогда не забуду тот день. Толстый ковер, обтянутые парчой стены, отражение сияющих люстр в золоченых зеркалах… Все такое роскошное — и бессмысленное, безжизненное… У подъезда Нейл сказал, что подниматься не станет, — проводит до лифта. Пропустив Саймона и Роуз хорошо вперед, он остановил меня и негромко произнес: — Похоже, нам пора окончательно попрощаться. Меня охватила грусть. В дополнение к прочему тяжкому грузу страданий. — Но мы ведь еще увидимся, правда? — Конечно! Непременно приезжайте в Америку. — А вы в Англию не приедете? — Вряд ли, — ответил Нейл и, рассмеявшись, добавил: — Может, и приеду. На старости лет, когда разбогатею. — За что вы нас так не любите, Нейл? — Ничего подобного, люблю, — быстро произнес он. — Я все люблю. Просто мне здесь не место. Саймон и Роуз крикнули, что лифт ждет только меня. Мы торопливо пожали руки. Как горько! Неужели я увижусь с Нейлом лишь много лет спустя? В квартире горничная передала мне сообщение от Стивена. Я и забыла, что просила его позвонить! Роуз прочитала записку вслух: — «Мисс Кассандре Мортмейн от мистера Стивена Колли. Джентльмен сказал, что, если требуется, он полностью в вашем распоряжении». — По-моему, сказано превосходно! — заметил Саймон. — Думаю, лучше перезвонить. — Утром перезвонишь, — махнула рукой сестра. — Идем в спальню. Нам до сих пор не удалось толком поболтать. В тот же миг из своей комнаты вышла Топаз и сказала, что хочет со мной поговорить. — Может, завтра поговорите? — с нетерпеливыми нотками в голосе предложила Роуз. Мачеха ответила, что причин откладывать разговор не видит. — Сейчас лишь половина десятого. Я специально вернулась пораньше. — Ладно, только давайте быстрее, — недовольно вздохнула сестра. Топаз повела меня в сад на крыше. — В квартире ненадежно: могут подслушать. На крыше было чудесно; среди кадок с низкими деревцами уютно умостилась красивая садовая мебель. И ни души вокруг. Мы устроились на диване-качелях; я ожидала услышать нечто важное, но Топаз — вполне предсказуемо — заговорила об отце. — Когда он сюда приехал, мы от силы минуту пообщались, — пожаловалась она. — Моя комната для двоих слишком мала, а миссис Коттон оба вечера допоздна задерживала его своими разговорами в гостиной. Я спросила, по-прежнему ли она о нем беспокоится. — Нет… По крайней мере, не в том же смысле. С ее стороны, несомненно, ничего нет. Теперь я вижу, он ее интересует не как мужчина, а как знаменитость — если он, конечно, соизволит вновь перейти в разряд знаменитостей. Она надеется, что соизволит. Саймон тоже на это надеется. — Ну и что такого? — удивилась я. — Ты ведь знаешь, они из добрых побуждений… — Саймон — да. Его волнует работа Мортмейна ради самой работы — и самого Мортмейна. А вот миссис Коттон просто коллекционирует знаменитостей. Даже я приобрела ценность в ее глазах, после того как она увидела писанные с меня картины. — Но ведь она пригласила тебя пожить в Лондоне, когда картин еще не видела, — возразила я. Мне нравится миссис Коттон. Ее доброта к нашей семье за гранью вообразимого! — Ладно, давай скажи, что я несправедлива… — Мачеха издала свой обычный полувздох-полустон. — Несправедлива, знаю. Но иногда мне хочется завизжать, так она действует на нервы. Почему она не бесит Мортмейна? Уму непостижимо. Болтает, болтает, болтает… Просто как заведенная! Откуда силы? В ее возрасте — и столько энергии! Это ненормально. Наверное, проблемы с железами. Я рассмеялась, однако Топаз веселье не поддержала — она говорила серьезно; «железы» вообще ее излюбленное словечко. — Возвращайся в замок. Отдохнешь, — предложила я. — О том я и хотела спросить. Мортмейну меня не хватает? Чувствуется в его настроении тоска? Я задумалась. Как бы поделикатнее ответить «нет»? К счастью, ждать ответа мачеха не стала. — Понимаешь, Кассандра, мне необходимо ощущать… свою нужность. Мужчины всегда во мне нуждались! То рисовали, то любили, то просто срывали злость… Да, некоторым надо выплескивать агрессию, чтобы творить. Словом, обойтись без меня никто не мог. Я вдохновляю, Кассандра! Таково мое предназначение. Я сказала, что, судя по всему, отец начал работать. — Ты имеешь в виду, я вдохновила его своим отъездом? Мы покатились от хохота. Чувство юмора у Топаз — величина непостоянная, но если включается, то работает на полную. Отсмеявшись, она вдруг спросила: — Как тебе Обри Фокс-Коттон? — Не очень. — Я пожала плечами. — А ему нужно вдохновение? По-моему, у него и так дела идут недурно. — Но он способен на большее. Он это чувствует! — То есть вы оба разведетесь, а потом поженитесь? — Э-э-э… Не совсем, — ответила мачеха. Вот он, самый важный момент беседы! Господи, какими же словами образумить Топаз? Уверять, будто отец без нее жизни не представляет? Глупость! Правда откроется через полчаса после нашего прибытия в замок. — А если я скажу, что ты нужна мне и Томасу, на твое решение это не повлияет? — наконец медленно проговорила я. Мое начало, судя по выражению мачехиного лица, ей понравилось; затем она изрекла один из ужаснейших «топазоризмов»: — Милая, неужели ты не понимаешь, что искусство важнее личности? И вдруг меня осенило. — Но отца-то бросать нельзя, — убежденно сказала я. — Топаз… неважно, скучает он по тебе или нет, но такое потрясение сломит его окончательно. Разве неясно? Представь, что напишут биографы! «Не успел Мортмейн вступить в новую эпоху творческого расцвета, как хрупкое кружево его жизни разлетелось в клочья. Виной тому предательство натурщицы-жены. Никому теперь не узнать, чего лишился мир из-за легкомыслия никчемной женщины». И тебе, Топаз, тоже этого никогда не узнать! Если после твоего ухода отец не напишет ни строчки, ты до конца дней будешь терзаться — не из-за тебя ли?.. Топаз смотрела на меня широко раскрытыми глазами; речь явно ее впечатлила. К счастью, она не успела сообразить, что без новых шедевров до биографии дело не дойдет. — Видишь, как неверно станут судить о тебе потомки? — гнула я. — А вот если ты пройдешь с ним путь до конца, то тебя назовут «ангелом с полотна Блейка, красавицей, которая ради Мортмейна пожертвовала своими неисчислимыми дарованиями — лишь бы вновь ожил его талант»! Я замолчала. Не перегнула ли палку? Однако мачеха проглотила и это. — Кассандра… милая… — взволнованно запинаясь, начала она. — Ты должна сама, сама написать его биографию! — Непременно, обещаю, — заверила я ее. Вдруг Топаз задержится, хотя бы для того, чтобы вдохновлять меня? Впрочем, наверняка она считает себя мужской музой. Тревожилась я напрасно. Низким, словно контрабас, голосом мачеха с чувством проговорила: — Ты спасла меня от роковой ошибки. Спасибо, Кассандра, спасибо! — И, кинувшись меня обнимать, всем весом обрушилась мне на плечи. Чуть на пол не опрокинула. Ох уж наша дорогая Топаз!.. Обвиняет миссис Коттон в коллекционировании знаменитостей, не замечая, что ее желание исполнять роль музы суть то же самое, только в иной форме. Причем первый вариант мне кажется честнее. У миссис Коттон интерес интеллектуальный (ладно, светско-интеллектуальный), а интеллектуализм любимой красавицы мачехи — сплошное притворство. Подлинная натура Топаз — жена-хозяйка, которая нас кормит, обшивает, моет-чистит-драит… До чего же в людях всего намешано! До чего они многогранны и прекрасны! По пути вниз мачеха сказала, что домой поедет дней через десять, а может, через две недели — как только Макморрис закончит портрет. Я выразила радость и горячо ее поддержала в этом намерении. Правда, при ней мне будет трудно скрывать следы своих переживаний. За разговором я совсем позабыла о грусти, но стоило спуститься в квартиру — и вот она! Словно меня и ждала. Все уже разошлись по спальням. Под дверью Саймона золотилась тонкая полоска света. Целую ночь он будет спать так близко от меня… И на сердце почему-то стало еще тоскливее. Мысль о предстоящей утренней встрече меня не утешила. В сверкающей комнате за бальным залом я поняла: соседство с Саймоном еще болезненнее, чем разлука с ним. Роуз сидела на кровати, ждала меня. До чего прелестно смотрелись ее яркие волосы на фоне белого бархатного изголовья! — Я достала тебе ночную сорочку, — сказала она. — Из моего приданого. Я поблагодарила ее и выразила надежду, что не порву столь воздушную на вид вещицу. — Не страшно. У меня их много, — беспечно ответила сестра. — Теперь можем и поговорить, — сказала я, недвусмысленно подразумевая: начинай! У меня пропала всякая охота расспрашивать ее о чувствах к Саймону. Разумеется, она его любит, свадьбу не предотвратить, мой приезд в Лондон — просто глупость. — Знаешь, мне сегодня не хочется разговаривать, — пробормотала она. Странно! Совсем недавно ей как будто не терпелось что-то рассказать. — Ладно, — кивнула я, — у нас еще завтра уйма времени. Без тени энтузиазма она ответила, что подумала о том же, а затем попросила меня отнести розы на ночь в ванную. Ее взгляд упал на подписанную Саймоном карточку. — А это выбрось в корзину для бумаг, — пренебрежительно и несколько раздраженно добавила она. Мои мысли совершили новый вираж: а поговорить все-таки следует! — Роуз, ты его не любишь! Губы сестры изогнулись в ироничной усмешке. — Не люблю, — коротко обронила она. — Досадно, правда? Вот оно! То, на что я так надеялась! Однако мое сердце не возликовало, не забилось ускоренно от восторга. И радость меня не обуяла — меня обуял безудержный гнев. Какие страшные слова трепетали на кончике языка! Испугавшись саму себя, я просто стояла и смотрела на Роуз. — Ну, скажи что-нибудь, — усмехнулась она. — Почему ты солгала мне тем вечером, в день помолвки? — Спросить удалось спокойно, не повышая голоса. — Я не лгала. Я и правда думала, будто люблю его. Когда он меня поцеловал… Ах, тебе не понять, ты слишком юна. И все же я поняла. Если бы я не влюбилась в Саймона, то поцелуй Стивена, наверное, тоже сбил бы меня с толку. Тем более если бы я сама страстно желала влюбиться — как Роуз. Однако мой гнев не улегся. — И давно ты разобралась в чувствах? — Несколько недель назад. Вскоре после переезда в Лондон. Тут мы с Саймоном проводим вместе намного больше времени. Ну почему он так меня любит! Понимаешь, о чем я? Он не просто любит — он ждет ответной любви. Всякий раз, когда мы с ним рядом, я буквально кожей ощущаю эту безмолвную мольбу. Он умудряется увязывать любовь со всем: с погожим днем, с красивыми предметами, пейзажами, с музыкой… Мне порой хочется завизжать! Господи… я не собиралась тебе рассказывать. Нет, собиралась… Я знала, станет легче. Но несколько минут назад передумала, потому что это эгоистично. Прости… Ты просто вытянула из меня. Вижу, ты ужасно расстроена… — Ничего, — пробормотала я. — Хочешь, я сама ему все объясню? — Объяснишь ему? — Роуз ошеломленно подняла на меня глаза. — Ах, вот почему ты так расстроилась! Кассандра, милая, не волнуйся… Свадьбу отменять я не собираюсь. — Нет, свадьбу ты отменишь, — твердо ответила я. — Нельзя совершать такую подлость. — Почему вдруг «подлость»? Я не скрывала, что выйду за него в любом случае, независимо от чувств. И ты мне помогла, хотя и не знала, люблю я Саймона или нет. — Я не понимала! Мне казалось это увлекательным… как эпизод из романа. Все было не по-настоящему! И сказала я неправду. Меня всегда терзал червячок сомнений, но я старалась его не замечать. Да, мое горе послано мне в наказание… — А результат твоей уловки вполне настоящий, — отрезала Роуз. Осознание собственной вины немного смягчило злость на сестру. Усевшись на постель, я попыталась спокойно обосновать свою точку зрения. — Роуз, ты же понимаешь, так нельзя… ради одежды, ванной, драгоценностей… — Ты рассуждаешь, словно я действовала в своих интересах! — перебила она меня. — Знаешь, о чем я думала по ночам, лежа в этой кровати? «Зато сегодня они в замке сытно ели». Смотри, даже Элоиза прибавила в весе! А больше, чем о других, я думала о тебе. Представляла, что смогу для тебя сделать после замужества… — Так можешь теперь не думать! Мне ничего от тебя не нужно! — Меня снова захлестнул гнев; молчать я не могла — слова сами срывались с губ. — И не надо притворяться, будто жертвуешь собой ради нас! Ты выходишь замуж для своего удовольствия, потому что страшишься бедности. Из-за жадности и трусости ты готова сломать Саймону жизнь!.. Я кричала, кричала шепотом, и не могла остановиться. Меня могли услышать, поэтому я контролировала голос, но не понимала, что говорю. Почти все слова, брошенные сестре в лицо, я забыла. Роуз не пыталась спорить, только, не отрываясь, смотрела на меня. Внезапно в ее глазах вспыхнул понимающий огонек. Я умолкла на полуслове. — Вот оно что… Ты сама в него влюблена… — медленно произнесла Роуз. — Только этого не хватало! — И, зарывшись лицом в подушку, глухо разрыдалась. — Да брось ты! — раздраженно выпалила я. Поревев минуту или две, она угомонилась и начала искать носовой платок. Даже очень сердитый человек в подобной ситуации, естественно, поможет — я подала платок сестре, но он упал на пол. Немного приведя себя в порядок, Роуз наконец заговорила: — Кассандра, клянусь всем, что мне дорого, я бы мгновенно бросила Саймона, если б он после разрыва помолвки женился на тебе. Бог свидетель, я бы с радостью ухватилась за такой шанс… И деньги достались бы семье, и замуж за нелюбимого выходить не пришлось бы. Мне не нужен особняк в Скоутни, мне не нужна чрезмерная роскошь. Просто не хочется скатываться обратно в ужасающую нищету — и я не вернусь к той жизни никогда. Никогда! Но если я расстанусь с Саймоном… придется. Потому что тебя он не полюбит. Ты для него лишь маленькая девочка. — Его отношение ко мне сейчас неважно, — зло отрезала я. — Я думаю о нем, не о себе. И замуж без любви ты за него не выйдешь. — А тебе не приходило в голову, что он просто рад меня заполучить так или иначе — независимо от моих чувств? Подобная мысль мне в голову не приходила. Боже мой, а ведь Роуз права! И я возненавидела ее еще пуще. Я принялась судорожно сдирать с себя черное платье. — Вот и правильно… Иди ко мне, — ласково сказала сестра. — Погасим свет и тихонько все обсудим. Возможно, тебе кажется, будто ты влюблена, а на деле это просто детское увлечение? По-настоящему в чувствах можно разобраться, лишь, когда за тобой ухаживают. Наваждение пройдет, как только ты повстречаешь других мужчин — уж я о том позабочусь. Давай поговорим, поможем друг другу. Иди ко мне, ложись рядом. — Не пойду, — бросила я, злобно отшвыривая платье ногой. — Я возвращаюсь в замок! — Куда ты поедешь? На улице ночь! — ужаснулась Роуз. — Поездов нет. — Значит, посижу до утра в зале ожидания. — Зачем? — Не желаю спать с тобой под одной крышей! Я лихорадочно натягивала зеленое платье. Сестра, спрыгнув с кровати, попыталась меня остановить. — Кассандра, послушай… Я велела ей помолчать — не будить всех вокруг. — А будешь мешать, я сама подниму шум. И расскажу правду остальным. Тогда тебе придется разорвать помолвку. — И не надейся! — Впервые в ее голосе послышался гнев. — Я скажу, что ты лжешь, потому что влюблена в Саймона. — В любом случае, тарарам лучше не устраивать. Горничная куда-то убрала мои туфли, и я не моглаь их отыскать. Роуз ходила за мной по пятам, в глазах — гнев и мольба. — Но как я объясню, почему ты ушла посреди ночи? — спросила она. — До утра ничего не говори, а потом… Потом скажешь, будто меня вдруг начали мучить угрызения совести, я забеспокоилась об отце и уехала первым утренним поездом. — Наконец я отыскала туфли. — Да без разницы. Объясняй, как хочешь! Я все равно уйду. — Кассандра, ты ужасно меня подводишь! Причем когда так мне нужна. — Ну, конечно, нужна — сочувственно кивать в ответ на твое нытье и гладить по головке. Нет уж, уволь! В поисках сумочки я раздраженно выдвигала по очереди ящики. Вот она! Я бросилась к дверям. Роуз в последний раз попыталась меня остановить. — Кассандра, прошу, останься! Если б ты знала, как мне тяжело… — А ты посиди в ванной, посчитай полотенца! — презрительно усмехнулась я. — Тебя это развеселит… лживая ты дрянь. И я ушла. Даже хватило выдержки бесшумно закрыть дверь. Сначала я думала, что сестра бросится следом, но ошиблась: видимо, она поверила моим угрозам. Пожалуй, в слепой ярости я действительно раскричала бы правду о ее отношении к Саймону на всю квартиру. Холл озаряло лишь тусклое свечение, пробивающееся из наружного коридора в зазоры между дверью и косяками. На цыпочках я двинулась к выходу. И тут тихо заскулила Элоиза. Совсем о ней забыла! Собака быстро догнала меня в темноте, только глухо постукивал о мебель хвост. Я вытащила ее в коридор, и мы припустили к лифту. Нам повезло — лифт будто нас и ждал. В кабинке я села на пол, а Элоиза, поставив мне лапы на плечи, всласть излила свои чувства. Вместо поводка я привязала к ошейнику пояс и, даже свернув с Парк-Лейн на более тихую улицу, не отпустила Эл побегать: транспорта на дорогах еще хватало. Наконец-то свежий воздух! Вскоре первые минуты облегчения сменились мыслями о ссоре с Роуз. В голове крутились разные жестокие слова, которые я будто бы бросаю ей в лицо, я шла, не замечая ничего вокруг, перед глазами по-прежнему стояла белая спальня. Смутно помню какие-то особняки. В одном из них играла музыка, танцевали пары, выходили на балкон люди… Поглощенная своими заботами, я ничем не интересовалась. Жаль! Несколько месяцев назад я бы с удовольствием поразмышляла об увиденном. В глубине души теплилась надежда, что скоро покажется вход в метро или автобусы, на которых можно доехать до вокзала и спокойно сесть в зале ожидания. Риджент-стрит! Я мгновенно пришла в чувство. Мне всякое доводилось слышать о том, что происходит по ночам на этой улице, поэтому я решила взять себя в руки. Тут лучше бдительности не терять… Очевидно, я перепутала Риджент-стрит с другой улицей. Никаких ужасов там не оказалось, в том числе и толп кричаще разодетых, размалеванных женщин, которые, подмигивая мужчинам, прохаживаются туда-сюда. Все встреченные мною дамы вид имели респектабельный, а их черные наряды отличались изысканной элегантностью; похоже, они просто гуляли перед сном: в основном парами, некоторые еще и с миниатюрными собачками (последние очень заинтересовали Элоизу). Все-таки зря я брожу по городу в одиночестве в такой поздний час. Стоило об этом подумать, как рядом со мной вырос мужчина. — Простите, по-моему, я встречал вашу собачку прежде… Я и головы в его сторону не повернула, но Элоиза как назло радостно завиляла хвостом. Я упрямо тащила ее дальше, незнакомец увязался следом. — Видите, она меня узнала! Да, мы старые приятели. Встретились в «Хаммерсмит Пале-де-данс»… — Он начал нести всякую чушь. Элоиза проникалась к мужчине все большим дружелюбием, хвост вращался, словно пропеллер, — еще немного, и она, вероятно, прыгнула бы на него с поцелуями. Тогда я резко сказала: — Эл, кто это? — Таким вопросом мы обычно привлекаем ее внимание к шатающимся вокруг замка подозрительным бродягам. В ответ собака залилась оглушительным лаем; незнакомец испуганно отскочил назад, врезавшись в двух элегантных леди, — на том и отстал. Разошедшаяся Элоиза не успокоилась даже на Пиккадилли-Серкус. Представляю, до чего сомнительный был у нас вид! Впереди показался вход в метро. Наконец-то! Радовалась я недолго: собак в поезд не пускали. Перевозить животных разрешается на втором этаже автобуса, но глубоко за полночь автобусы явно ходили нечасто. Оставалось такси… Элоиза, устав от лая, притихла; ее, похоже, мучила жажда. Мне тоже безумно хотелось чаю. Я вдруг вспомнила, что неподалеку от Пиккадилли есть ресторан «Корнер-Хаус», работающий ночь напролет (Топаз однажды о нем обмолвилась). Мы двинулись в сторону ресторана. Роскошный фасад меня ошеломил. Я испугалась, что с собакой сюда не пустят. Выждав, когда швейцар отвлечется, мы быстро юркнули внутрь. Я выбрала стол у стены, где было удобнее спрятать Элоизу. Официантка ее заметила, но великодушно сказала: — Ладно… раз уж сумели провести… Только придется ей сидеть очень-очень тихо. И случилось чудо — Элоиза держалась тише воды, ниже травы. Слава богу, удалось незаметно напоить ее тремя блюдцами воды, и она задремала, привалившись к моим ногам; вскоре мне стало жарко, но высвободиться из-под нее я не рискнула. Чай меня немного расслабил, успокоил — а именно в успокоении я и нуждалась. Тело ныло от усталости, глаза будто целую вечность не смыкались. Впрочем, куда сильнее физических мук меня терзали муки душевные: постепенно я осознавала, насколько виновата перед Роуз. Даже привычные сердечные беды отошли на второй план. Не благородная тревога о счастье Саймона вызвала у меня вспышку гнева, а жгучая, ничем не прикрытая ревность! И правда несправедливо: сначала помогаю с помолвкой — а когда все удается, набрасываюсь с обвинениями. Да, я подвела сестру. Правильно она меня укоряла! Наименьшее, что я могла для нее сделать, — тихо обсудить сложившуюся ситуацию. Ведь Роуз действительно дорожит мною больше всего на свете… как я дорожила ею, пока не влюбилась в Саймона. От этой мысли мне стало еще хуже. И все-таки она не имела права говорить о «детском увлечении»! Я вновь разозлилась. Как она смеет! Кто она такая, чтобы называть мои чувства «детским увлечением»? Сколько пренебрежения в этих словах! Почему не прекрасная «первая любовь»? Ну, конечно, она же сама никогда не любила… Снова и снова прокручивая в голове ссору, я глотала чай — чашку за чашкой; к последней заварка так посветлела, что на дне виднелся кусочек сахара. Подошла официантка, спросила, не принести ли чего-нибудь еще. Уходить не хотелось, поэтому после внимательного изучения меню я заказала отбивную котлету: во-первых, ее долго готовить, во-вторых, она стоит всего семь пенсов. Ожидая заказ, я решила облегчить свои душевные терзания — переключить мысли с Роуз на Саймона. В результате начала думать об обоих. «Безнадежно, — вздохнула я про себя. — Каждый из нас троих обречен на пожизненные страдания». Вскоре принесли отбивную — маленький темный островок посреди белого моря фарфора. Кто бы подумал, что бывают такие крошечные котлетки! Ела я очень медленно, даже веточку петрушки, включенную в стоимость, сжевала. Официантка положила на стол счет и решительно унесла тарелку. Неторопливо доцедив бесплатную воду, я сочла за лучшее уйти. Нужно только оставить официантке чаевые… Я открыла сумочку. В жизни не забуду этот миг. Кошелька не было. Я судорожно перевернула все содержимое. Ничего. Кошелек остался в вечерней сумочке Роуз, которую она одолжила мне к платью. Лишь в карманчике для расчески отыскался шершавый фартинг. Меня пробрал озноб, я почувствовала себя больной. Свет вдруг начал слепить, гул в зале — раздражать. Люди превратились в бесплотные видения. «Спокойно, спокойно… — проговорил внутренний голос. — Ты можешь все объяснить управляющему. Назовешь свое имя, адрес и оставишь в залог что-нибудь ценное». Только ничего ценного у меня не было: ни часов, ни драгоценностей, ни пальто, ни шляпки… Сумочка потерта донельзя… Может, оставить туфли? Да уж, и правда, дикая мысль. «Он увидит, что ты — приличная девушка, и поверит на слово», — убеждала я себя. Кстати… а похожа ли я на приличную девушку? Немытые волосы. Зеленое платьице, такое яркое и дешевое на фоне лондонской роскоши и сдержанности расцветок… Да еще пояс привязан к ошейнику Элоизы. Едва ли мой внешний вид улучшал положение. «Ну не вызовут же полицию из-за чайничка чая с жалкой котлеткой», — продолжала рассуждать я… И вдруг похолодела: без денег ведь не только счет не оплатишь, но и до вокзала не доедешь! Допустим, я сумею пройти несколько миль пешком, но Элоиза вряд ли выдержит переход. А обратный билет?! Тоже остался в сумочке. Я окончательно упала духом. «Без помощи не обойтись». Только где ее взять, эту помощь? В фойе ресторана есть телефонные будки, но я скорее умру, чем позвоню в квартиру. Кроме того, звонок втянет Роуз в неприятные объяснения. Мне вдруг вспомнилось сообщение Стивена: полностью в твоем распоряжении… Но имею ли я право будить Фокс-Коттонов в два часа ночи? Пока я мысленно с собой спорила к столу подошла официантка и выразительно на меня посмотрела. Что же делать? Времени на раздумья не осталось. Так и не притронувшись к счету, я поднялась со стула. — Я кое-кого жду… Но он опаздывает. Придется позвонить, — пролепетала я. — Пожалуйста, оставьте за мной столик. Элоизе не понравилось, что ее будят, но уйти без собаки я не рискнула; к счастью, она была слишком сонная — обошлось без лая. — Мне надо позвонить, — сказала я кассиру. Девушка внимательно проследила за мной взглядом до самой будки. Внутри стояла адская духота, да еще Элоиза привалилась к ногам, словно накрытая мехом печка. Я медленно листала справочник в поисках номера Фокс-Коттонов. Неожиданно до меня дошло: телефон-то платный! «Однажды ты посмеешься над этим приключением, — стиснув зубы, сказала я себе, — еще как посмеешься! До коликов». И бессильно привалившись к стене, разревелась. Слезы пришлось быстро осушить — носовой платок вместе с кошельком остался в сумочке Роуз! Я в отчаянии уставилась на ящик для пенсов. С каким удовольствием я бы его распотрошила, если б знала как! «Господи, пожалуйста, сделай же что-нибудь! » — вырвалось у меня из самого сердца. Какая-то неведомая сила быстро подняла мою руку вверх и нажала на кнопку «Б». В ладонь выпали монетки. «Ты знала», — сказал внутренний голос. А следом в памяти всплыли слова викария о молитве, вере и торговом автомате. Срабатывает ли вера заранее? Неужели из-за одного моего намерения помолиться кто-то забыл вытащить не пригодившиеся деньги? Но если чудо произошло благодаря молитве, почему бы кнопке «Б» не выдать мне целый фунт? Тогда я не тревожила бы Стивена. «Только фунт все равно высыпался бы в виде пенсов! » Я снова помолилась и нажала кнопку. Как же справиться с ливнем двухсот сорока пенсов? Зря беспокоилась. Ни гроша не выпало. И я набрала Фокс-Коттонов. Ответила Леда, причем на удивление быстро. Ее голос дрожал от ярости. Я извинилась за беспокойство, объяснила, что позвонить меня вынудили обстоятельства, и попросила позвать Стивена. — Даже не думай! — отрезала она. — Сейчас он к телефону не подойдет. — Но мне очень нужно с ним поговорить! — воскликнула я. — Я знаю, он не рассердится, если вы его разбудите. Напротив, даже обрадуется, когда узнает, в какой переплет я попала. — Твой «переплет» спокойно потерпит до завтрашнего утра, — ответила Леда. — Тревожить Стивена посреди ночи я не позволю. Просто отвратительно, каким… Голос внезапно оборвался. Боже мой, неужели повесила трубку?.. Следом послышался невнятный разговор, завершившийся воплем Леды: — Ты не посмеешь! Она коротко взвизгнула — и из трубки раздался крик Стивена: — Что случилось? Что с тобой?! Я торопливо описала свое положение, опустив, разумеется, ссору с Роуз. Сочинила, будто собиралась уехать на ночном поезде. — Но ведь ночного поезда нет! — Есть, просто ты о нем не знаешь, — протараторила я. — Неважно, потом объясню! Важно, что я без денег. Если не примчишься в ближайшее время, меня сдадут в полицию. — Выйду сейчас же… — расстроенно заверил он. — Не бойся! Вернись за столик и закажи что-нибудь еще. Тогда подозрения улягутся. Если с тобой заговорит мужчина, не отвечай! И женщинам тоже. Особенно сестрам милосердия. — Хорошо. Только, пожалуйста, скорей! Зря я, наверное, упомянула полицию. Бедняга явно поверил в возможный арест, в который я сама толком не верила. Впрочем, кто угодно впадет в панику, поужинав в лондонском ресторане без гроша в кошельке, да еще среди ночи. И Стивена надо было напугать, чтобы он точно-точно пришел. Я повесила трубку, пот катил с меня градом. Столкнув с туфель сонную Элоизу, я почти волоком потащила ее к столу. Глаза бультерьерши напоминали розовые щелочки, шла она, как сомнамбула. Я объяснила официантке, что мой друг скоро подъедет, заказала фруктовую воду с шоколадным мороженым и облегченно рухнула на стул. Какое счастье! Позабыв о недавних злоключениях, я начала с любопытством осматривать зал. За ближайшим столиком сидели люди, поставившие в театре новую пьесу, в том числе и автор, — компания ждала утренних газет с заметками о спектакле. Даже забавно: стоило улечься панике, как публика показалась мне интересной и милой, хотя прежде напоминала море галдящих лиц. Пока я упоенно тянула фруктовую воду (восхитительный напиток! ), соседний столик заняла сестра милосердия. Я чуть не подавилась трубочкой, вспомнив слова Стивена. Мне было известно, к чему он клонил. Мисс Марси рассказывала однажды историю о фальшивых монахинях: якобы те подсыпают девушкам снотворное и отправляют их в Аргентину, чтобы превратить в… «э-э-э… дщерей наслаждений, дорогая». Судя по тому, какой представляется мне Аргентина, у них и своих «дщерей» хватает.
* * *

Стивен подъехал только после трех (в поисках такси ему пришлось пройти пешком целую милю). На его лице застыло странное, напряженное выражение. Переволновался за меня, решила я. После моих настойчивых просьб он заказал большой стакан холодного лимонаду. — Ты вырвал трубку у Леды прямо из рук? — поинтересовалась я. — То есть мне по шуму так показалось. Какое счастье, что ты подслушал разговор! У них телефон на лестничной площадке, да? — В студии… Мы как раз там были, — ответил он. — Господи, неужели ты до сих пор ей позировал? — Да нет, мы сидели в другой студии, где на стенах большие снимки, разговаривали… — До двух ночи?! — удивилась я, но заметив, как он старательно отводит глаза, торопливо добавила: — Расскажи о собеседовании на киностудии! Стивен начал рассказывать, но его слова мне в одно ухо влетали, в другое вылетали — я пыталась вообразить его в студии с Ледой. Они, несомненно, занимались любовью. Вот Стивен и Леда на диване. Приглушенный свет. Взирающий на них с высоты огромный голый негр… Фантазия пугала и завораживала. Из мира грез я вернулась под конец речи. — Отвезу тебя домой, — говорил Стивен, — и соберу вещи. Леда, правда, считает, мне нужно купить новую одежду. Заодно повидаюсь с мистером Стеббинсом. Он не хочет мешать моей карьере. «Карьера»… Забавно слышать такое от Стивена! — А что скажет Айви? — спросила я. — Ах, Айви… — Он как будто не сразу вспомнил, кто это. — Хорошая она девушка, Айви. Тем временем ожидающей новостей компании принесли утренние газеты. Похоже, отзывы оказались скверными. Бедняга автор то и дело повторял: — Нет, мне обидно не за себя… Его друзья тоже негодовали, бранили критиков и твердили, что эти отзывы ничего не значат, никогда ничего не значили и не будут. — Наверное, скоро и о тебе появятся отзывы, — улыбнулась я Стивену. — Ну, отзывы вряд ли. А вот на афишах имя будет стоять. Леда пристраивает в газеты мою фотографию. Обо мне должна выйти заметка: молодой, подающий надежды актер и так далее. В первой картине я сыграю пастуха — пройдусь со стадом коз. Потом со мной заключат контракт, отправят учиться актерскому мастерству. Но ненадолго. Боятся испортить. В его тоне промелькнула нотка самодовольства. Это так не вязалось со Стивеном, что я удивленно посмотрела ему в лицо. Он, видимо, понял причину моего недоуменного взгляда и, вспыхнув, быстро добавил: — Они так говорят. Ты же сама хотела, чтобы я снимался… Слушай, давай уйдем. Я радостно согласилась. Восторг от того, что меня спасли, улетучился. Ресторан утомлял, наводил тоску, все казалось фальшивым; от одной мысли о том, что он никогда не закрывается, я чувствовала за него усталость. В лицах посетителей мне виделась тревога, изможденность. Расстроенный автор понуро брел к выходу. Одна лишь сестра милосердия светилась от удовольствия, расправляясь со второй порцией яйца-пашот. Мы немного посидели на скамейке на Лестер-сквер, уложив Элоизу к себе на колени; собачьи локти болезненно впивались в мои бедра. Атмосфера площади мне не понравилась (ничего общего с другими лондонскими парками), поэтому я в конце концов предложила: — Пойдем к Темзе, уже светает. Дорогу спросили у полицейского. — Надеюсь, вы не собираетесь нырять, мисс? — спросил он. Я прыснула со смеху. Идти пришлось долго, чему Элоиза, мягко говоря, не обрадовалась; взбодрила ее лишь купленная в ларьке сосиска с булочкой. Когда мы добрались до Вестминстерского моста, на востоке заалела заря. Мне вспомнился сонет Вордсворта; к сожалению, он не соответствовал увиденному: трудно согласиться, будто «вода не знала ясности такой», когда все окутывает белесая дымка. И чувства, что «в сердце мощном царствует покой»[17], у меня не появилось — мысленно я еще сидела в вечно бодрствующем «Корнер-Хаусе». Оперевшись на перила моста, мы смотрели на убегающую вдаль реку. Изумительный вид! Правда, душу мою он не умиротворил. Лицо овевал нежный бриз, словно кто-то невидимый меня жалел и пытался утешить. На глаза навернулись слезы. — Что с тобой, Кассандра? — спросил Стивен. — Это… это не связано со мной? Неужели он снова вспомнил поцелуй в лиственничнике? В глубине его глаз я заметила жгучий стыд. — Нет, Стивен, конечно, ты ни при чем. — Я мог бы и сам догадаться. — Он горько вздохнул. — То, что я совершил этой ночью ради тебя, ничего для тебя не значит. Кого ты любишь, Кассандра? Нейла? Разумеется, мне следовало отмахнуться от вопроса, заверить, что никого не люблю, но на притворство не осталось сил. — Нет, — просто сказала я, — не Нейла. — Значит, Саймона. Скверно. Я имею в виду, Роуз ни за что его не отдаст. — Стивен, она его не любит! Она призналась… — И сама не заметила, как начала рассказывать Стивену об ужасной ссоре в спальне, о том, как выскользнула из квартиры и так далее. — А еще голову мне морочила ночными поездами! — не удержался он. — Знаю ведь — нет никакого поезда. Я говорила и говорила. О том, как некрасиво обошлась с сестрой, о раскаянии и сожалениях. На это Стивен сказал: — Не переживай! Просто Роуз… нехорошая девушка. — Да нет, не совсем так… — И я начала выискивать сестре оправдания, объясняя, что она думала не только о себе, но и о семье, о нашем бедственном положении. Он резко меня оборвал: — Она, правда, скверная. Таких женщин пруд пруди. — Иногда мы поступаем скверно, сами того не осознавая, — возразила я. — А ты… простишь ли ты меня когда-нибудь за поцелуй в лиственничнике? Ох, Стивен, вот это было скверно! Я ведь знала, что люблю другого. По моей вине ты продолжал думать, будто я могу тебя полюбить. — Да нет… Так я думал день или два. Потом понял, что только себя дурачу. Однако загадку так и не разгадал. Я имею в виду, почему ты меня не оттолкнула… Теперь, конечно, понимаю. Когда выбираешь не того человека и любишь его без надежды на взаимность, такое случается. А иногда кое-что и похуже. Чего сам себе никогда не простишь. С несчастным видом он смотрел в пространство перед собой. — Ты терзаешься из-за того, что занимался любовью с Ледой Фокс-Коттон? — спросила я. — Но ведь это ее вина. Не кори себя. — Корю и буду корить. До конца своих дней, — хмуро сказал он и вдруг повернулся ко мне. — Ведь люблю я тебя, Кассандра. Это навсегда. Послушай, ты уверена, что у тебя не возникнет ко мне и тени чувства? Тебе же понравился поцелуй. По крайней мере, так казалось. А если бы мы поженились?.. Его прекрасное лицо озарял розовый свет восходящего солнца, бриз ерошил густые светлые волосы; в глазах застыло отчаяние. Даже на фотографиях Леды Фокс-Коттон он не был так красив! Рассеянность взгляда исчезла — похоже, навсегда. — Кассандра, я бы работал ради тебя! Если у меня есть хоть капля актерского таланта, мы могли бы поселиться в Лондоне. Подальше… ото всех. Я сумел бы помочь тебе справиться… ну, когда Саймон женится на Роуз. При упоминании Саймона перед мысленным взором возникло его лицо: усталое, немного бледное. Так он выглядел вечером в коридоре за танцевальным залом. Я видела черные волосы, растущие надо лбом вверх; изогнутые брови; едва заметные складочки вокруг рта… Когда только-только сбрил бороду, он показался мне очень красивым. Наверное, лишь потому, что как будто помолодел, и вообще стал на вид обычнее, привычнее глазу. Теперь-то я понимаю, никакой он не красавец. А уж на фоне Стивена тем более. И все же при сравнении озаренного рассветными лучами Стивена с призрачным Саймоном в темноте сознания именно Саймон напоминал мне живого человека, а Стивен — плод воображения (фотографию, картину — словом, прекрасное произведение искусства, а не простого смертного из плоти и крови). Саймон, Саймон, Саймон… Лишь им жила душа. Стивену я даже сострадала не искренне, а по велению совести — разумом, но не сердцем. А жалеть его следовало в сотни раз сильнее, потому что на самом деле жалости я почти не чувствовала. — Стивен, прошу, не надо! — вырвалось у меня. — Конечно, я тебя люблю и от всего сердца благодарна, но… выйти замуж не могу. Стивен, милый, прости, прости! — Ладно, ничего… — Он снова устремил взгляд вдаль. — По крайней мере, мы товарищи по несчастью, — невесело усмехнулась я. Элоиза подпрыгнула и поставила передние лапы между нами на парапет; одна за другой по моим щекам соскользнули слезы, прямо на голову собаке, и на белой глянцевой шерстке превратились в серые пятна. XV

Сижу с дневником в караульне. За отцовским столом. Очутись я за столом короля в Букингемском дворце — и то не удивилась бы так сильно. Близится ночь, уже половина десятого. (Неделю назад в это время я разговаривала с Саймоном в коридоре за танцевальным залом. Даже не верится. Будто вечность минула. ) Писать буду до двух, потом разбужу Томаса. Прошлой ночью первым дежурил он, я заступила в два. Как же тяжело далась мне вчерашняя вахта! Сегодня немного легче, хотя иногда сосет под ложечкой и беспокойно ноет сердце. Что же мы сотворили: чудо или кошмар, о котором жутко вспомнить? Последнюю главу я так и не дописала — не хватило сил. Чуть не задохнулась от жалости к себе, вспоминая капавшие на Элоизу слезы. Впрочем, рассказывать о поездке в Лондон больше и нечего. Вернулись мы первым поездом. Почти всю дорогу я проспала. Дома тоже сразу уснула. Проснулась к обеду, а в замке ни души: Стивен уехал на ферму, отец — в Скоутни. Томас остался на выходные у друга, Гарри. Стивен пришел в девять. Беспокоить меня не стал, отправился прямиком в кровать. Я писала на чердаке дневник. Заслышав во дворе его шаги, я сначала хотела встретить его внизу, по-доброму поговорить. Как назло, нужные слова не шли на ум. Чуть позже меня озарило: можно ведь просто намешать ему какао и поболтать о работе в кино. Я поспешила на кухню, но в крохотной спальне было уже темно. В понедельник рано утром, сложив вещи в матросский сундучок, Стивен уехал в Лондон. Сундучок ему одолжила старая миссис Стеббинс, а той он достался от брата, сбежавшего в молодости на корабль юнгой. На станцию Стивена повез мистер Стеббинс. Я с ними не поехала — наверняка его захочет проводить Айви. Бедняге нужно хоть какое-то утешение. Пусть уж его утешит дочь Стеббинса, а не Леда; Айви действительно славная девушка. — Ты только надолго не задерживайся, ладно? — улыбнулась я. — Возвращайся скорее в замок. — Я не вернусь, — тихо проговорил Стивен, — даже если актера из меня не выйдет. Не вернусь никогда. Я заверила его, что непременно вернется, но он лишь покачал головой и в последний раз оглядел спальню. Оба снимка — мой и миссис Колли — исчезли. На голой кровати лежало только аккуратно свернутое одеяло. — Я прибрал здесь, тебе ничего делать не нужно, — сказал он. — Можете запереть комнату и забыть о ее существовании. Книги я вернул мистеру Мортмейну перед тем, как он уехал в Скоутни. Буду по ним скучать. — Теперь ты сам сможешь их купить, — улыбнулась я. Он ответил, что не думал об этом. — С деньгами я все равно обращаться не умею. — Главное — откладывай… На всякий случай, — предупредила я. Стивен кивнул, а затем сказал, что ему, вероятно, скоро вновь придется кормить свиней. С улицы донесся гудок клаксона: приехал мистер Стеббинс. — Я тебя провожу, но по-настоящему лучше попрощаемся здесь, — проговорила я и, протянув руку, добавила: — Пожалуйста, поцелуй меня, если хочешь… я… хочу, если ты хочешь. На миг мне показалось — поцелует… Отрицательно мотнув головой, Стивен слегка пожал мою ладонь. Я попыталась взять матросский сундучок, но он вскинул его на плечо. Мы вышли за ворота к автомобилю. Там уже крутилась Элоиза, деловито обнюхивая колеса. Закрепив багаж, Стивен нагнулся и поцеловал собаку в мордочку. Пока машина катила по аллее, он ни разу не обернулся. Перемывая после завтрака чашки и тарелки, я вдруг забеспокоилась: где же он собирается жить? Вновь остановится у Фокс-Коттонов? Наверное, Роуз скоро все узнает… (Сестре я отправила письмо тем же утром: признала свою вину и попросила прощения. С ответом Роуз явно не торопилась. Лишь сегодня днем от нее пришла странная телеграмма: «напишу, как только смогу» и «умоляю меня понять»; прямым текстом на извинения сестра не ответила, но, судя по подписи «Неизменно любящая тебя Роуз», простила. ) Почти весь понедельник я сидела над дневником и пролила столько слез, что не успела привести лицо в порядок к приходу Томаса. — Ты что, ревела? — Он смерил меня недоуменным взглядом. — Да, пожалуй, в замке после Лондона тоскливо. Прекрасно! Даже сочинять ничего не пришлось! Я согласно кивнула и пожаловалась, что грущу из-за отъезда Стивена, тревожусь о его будущем. — За Стивена можешь не волноваться, — усмехнулся брат. — В мире кино он произведет фурор! По нему в деревне все девчонки сохнут. Вечно болтались по годсендской дороге, пытаясь его подловить. Поймешь еще, какое сокровище потеряла! Я занялась чаем. Томас выложил рыбу. — Отца можно не ждать, он перекусит в Скоутни, — сказала я. — Да слугам уже наверняка надоело его кормить, — пробурчал брат. — Что он там делает дни напролет? Читает развлечения ради или что дельное задумал? — О-о-о… кто бы знал… — вздохнула я. — Гарри считает, ему нужно к психоаналитику. Я чуть не рухнула от удивления. — Гарри слышал о психоанализе? — Его отец иногда об этом рассказывает. Он ведь врач, помнишь? — И как, он верит в его действенность? — Нет. Отзывается о методе крайне презрительно. А Гарри, напротив, психоанализ нравится. Жаль, от интересного разговора пришлось отвлечься на приготовление рыбы. За столом я вновь затронула эту тему и рассказала Томасу о давней — нашей первой — беседе с Саймоном у башни (хотя почти ничего из нее не запомнила). — Досадно, что не расспросила его тогда, как следует. — Я задумалась. — Может, у отца Гарри есть какие-нибудь книги по психоанализу? Брат пообещал узнать, между делом заметив, что благодаря браку Роуз, отцу теперь не обязательно писать романы. — Томас, ты не прав! — воскликнула я. — Для отца это очень важно! И для нас тоже… Если его эксцентричные выходки последних месяцев не имеют конечной цели, значит… значит, он сходит с ума. А сумасшествие — это очень плохо! Для него самого, даже если не брать в расчет нежные дочерне-сыновние чувства. — У тебя к нему нежные чувства? В своих я не уверен. То есть нельзя сказать, будто он мне не нравится… И тут вошел отец. Я поздоровалась. Буркнув «привет», он двинулся наверх в спальню, но на середине лестницы остановился, окинул нас взглядом и быстро сбежал вниз. — Не поделитесь угощением? — Он схватил двумя пальцами костистый остов рыбы. В словах мне послышался сарказм — завуалированный упрек, что ничего ему не оставили. Но мы ведь не ожидали его возвращения! Я так и объяснила отцу, предложив взамен сварить яиц. — Не нужно, я недавно пил чай, — ответил он и, расплескивая молоко, со скелетом рыбы в руке вышел через заднюю дверь во двор. Абеляр обрадованно выскочил следом… Когда разочарованный кот вернулся в кухню, мы с Томасом самым обидным образом хохотали: просто сгибались пополам от смеха! — Бедняга Аб! — сквозь хохот проговорила я, скидывая Абеляру объедки. — Томас, перестань! Вдруг отец правда сойдет с ума? Тогда нам будет стыдно за свое бессердечие. — Не бойся, все с ним в порядке… Просто немного перегибает палку, — отмахнулся брат. Внезапно в его глазах мелькнул испуг. — Только постарайся держать ножи подальше. Завтра я поговорю с отцом Гарри.
* * *

Однако на отца Гарри мы рассчитывали напрасно. — Говорит, что он, слава богу, не психоаналитик, не психиатр и не психо-кто-то-там, — вернувшись вечером из школы, рассказал Томас. — Ему непонятно, зачем нам вообще нужно, чтобы отец писал. Он якобы как-то просматривал «Борьбу Иакова», но не понял ни слова. Гарри чуть не сгорел со стыда. — Значит, Гарри понимает роман? — Ну конечно! Я вообще впервые услышал, будто роман отца трудно понять. Словом, то, что для одного поколения китайская грамота, для следующего детский лепет. «Раз-два-три-четыре-пять, вышел зайчик погулять». — И глава-лестница? — поинтересовалась я. — Ах, эта! — Губы брата тронула снисходительная улыбка. — Отец просто развлекался. Где вообще написано, что нужно все понимать? Можно, и не понимая, получать удовольствие. Иногда даже большее. Я мог бы и догадаться— что отец Гарри нам не помощник, — ему бы сюжетец поувлекательней… Я определенно недооценивала брата: всего несколько недель назад я отнесла бы его к той же категории — любителям «сюжетцев поувлекательней». А он, оказывается, в один присест проглотил сборник сложнейшей современной поэзии (книгу ему одолжил кто-то из учителей). Жаль, не дал мне почитать. Хотя я точно не люблю не понятное. Поразительно, до чего у него серьезный вкус. Не чета моему. И вот странность: при том, что он прекрасно разбирается в искусстве, эмоций оно у него не вызывает. Совершенно прозаичный парень. Таков брат почти во всем. Взрослое спокойствие и уверенность прибавили ему в моих глазах несколько лет; в последнюю неделю мне казалось, будто младшая из нас я. Впрочем, Томас в любой момент готов расхохотаться, подурачиться, как обычный школьник. Все-таки люди непостижимы! После разговора об отце Гарри брат занялся уроками, а я отправилась прогуляться за ворота, в поля. На алом полотнище закатного зарева, словно пророческие символы, темнели облака причудливых форм. С юга дул приятный горячий ветер — редкий гость в наших краях, я его обожаю. К сожалению, на душе было грустно, поэтому красоты вечера меня не очень интересовали. Я так надеялась на психоанализ! Весь день фантазировала, как Томас принесет книги, и мы их проштудируем. Занимало меня не только благополучие отца. Утром я вдруг поняла: если он вновь начнет писать, то в доме появятся деньги. Сестра, увидев, что жизнь налаживается, разорвет помолвку — еще ведь не поздно! Нет, я не рассчитывала заполучить Саймона. Просто нельзя жениться на девушке, которая испытывает к будущему мужу чувства, подобные чувствам Роуз. В этом я твердо убеждена и никогда не изменю своего мнения. Так, размышляя, как бы помочь отцу и себе, я добрела до конца аллеи и свернула на годсендскую дорогу; добравшись до возвышенности, оглянулась. Вдали ярко желтело окно караульни. Как часто во время вечерних летних прогулок я видела над полями этот свет! И сразу представляла отца: далекого, одинокого, неприступного. «Вообще-то об отце следует знать больше нашего. Не так ли? » — сурово заметила я про себя и, развернувшись, зашагала к замку. Наверное, мы тоже виноваты в этом отчуждении. Пыталась ли я по-настоящему с ним подружиться? В прошлом — да. А в последние годы? Нет. Оправдывала себя глупыми рассуждениями вроде: «Бесполезно налаживать дружбу с людьми, которые не хотят говорить о себе». Тут я вспомнила, что в психоанализе важно заставить человека говорить о себе. А хорошо ли я старалась? Или отступала перед малейшим отпором? «Ты его боишься? » — мысленно спросила я. В глубине души я знала, что боюсь. «Но почему? Разве он поднимал на тебя руку? » Никогда. Его единственное оружие — молчание. Порой легкий сарказм. «Так что за непреодолимый барьер воздвиг вокруг себя отец? Из чего он сооружен? Откуда взялся? » Вопросы сыпались будто извне, от невидимого оппонента. Я попыталась найти ответы… Возможно, срабатывала установка матери: не отвлекать и не тревожить. После нее покой отца бдительно оберегала Топаз, только закрепив сложившуюся традицию. Возможно, давали о себе знать скрытые страхи, вызванные воспоминаниями о сцене с ножом… если я, допустим, неосознанно верила, будто отец и вправду хотел ударить маму. «С ума сойти! Устроила себе психоанализ! — пронеслось в голове. — Если бы так „проанализировать“ папу…» Вывернув из-за последнего поворота, я увидела в освещенном окне караульни силуэт отца и остановилась. Интересно, чем он занимается, сидя за столом? Не обязательно пишет. Например, он всегда читает за столом энциклопедию, потому что она тяжелая. Может, ее и читает? К сожалению, с дороги не увидишь, над чем он склонен… Отец провел рукой по волосам. Между пальцев торчал карандаш! Голос невидимого оппонента, терзавший меня вопросами, ожил снова: «А вдруг он все это время действительно работает? Пишет чудесную книгу, которая принесет уйму денег! Но ты об этом узнаешь слишком поздно, когда уже не помочь ни тебе, ни Роуз». Я поспешила к замку. Ничего не планируя, не ставя перед собой целей. Мысли упрямо отказывались забегать вперед ног. Я нырнула в сумрачную арку, а затем в непроглядную черноту башни. На ощупь двинулась вверх, ко входу в караульню. Вот и дверь. Я постучалась. — Оставьте меня в покое! — немедленно отозвался отец. Дверь была не заперта: из замочной скважины торчал ключ. Я решительно вошла внутрь. Отец с искаженным от ярости лицом вихрем развернулся от стола — в тот же миг гневная гримаса исчезла, точно под упавшей занавесью. — Что-то важное? — без тени злости сдержанно осведомился он. — Очень! — ответила я, захлопывая за собой дверь. Он встал, не сводя с меня пристального взгляда. — В чем дело, Кассандра? Ты такая бледная. Не заболела? Садись-ка. Однако вместо того, чтобы сесть, я растерянно озиралась по сторонам. Вот это да! Комната неузнаваемо изменилась. Длинные ряды полок между южными и северными окнами исчезли — вся стена была оклеена пестрой бумагой. — Господи, чем ты тут занимался? — ахнула я. Он проследил за моим взглядом. — А, это!.. Американские рассказы в картинках. Их называют «комиксы». Так что стряслось, Кассандра? Я подошла ближе. И правда! За обои я приняла бесконечные ряды газетных страниц, прикрепленных гвоздиками к краям полок. Из-за тусклого света рассмотреть картинки толком не удалось — сплошные полосы крохотных иллюстраций, слепленных между собой. — Откуда они у тебя? — удивилась я. — Принес вчера из Скоутни. Комиксы печатают в воскресных американских газетах. Нейл без них, видимо, жить не может. Господи, Кассандра, только не пытайся это читать! — Они нужны тебе для работы? Отец собрался было ответить, но передумал. В его глазах вспыхнул непонятный тревожный огонек. — Зачем ты пришла? — резко сказал он. — Моя работа тебя не касается! — Но из-за нее-то я к тебе и поднялась, — ответила я. — Пожалуйста, объясни, чем ты занимаешься?! На миг он потерял дар речи, а потом ледяным тоном проговорил: — Допрос с пристрастием — единственная причина визита? — Нет-нет… — испуганно начала я, однако быстро взяла себя в руки. — То есть да… Именно. И я не отступлюсь, пока не получу ответа. — Вон! — коротко бросил отец и за руку отконвоировал меня к двери. Ничего себе! От удивления я даже не сопротивлялась. Вырвалась лишь в последнюю секунду — и вихрем подлетела к столу. Хоть одним глазком загляну в бумаги! Он немедленно бросился за мной, но я все-таки увидела кипу страниц, исписанных его почерком: сплошь длинные-длинные списки. Поймав мое запястье, отец рывком развернул меня к себе и с силой отшвырнул от стола. Какой злобой пылал его взгляд! Я пролетела через всю комнату и, врезавшись в дверь, взвыла от боли. Из глаз брызнули слезы. — О господи! Локоть ушибла? — подбежал отец. — Очень болезненное место! Он начал прощупывать, целы ли кости; даже корчась от боли, я обратила внимание, как быстро улетучился его гнев. Слезы катились градом — запястье и кисть буквально горели. Спустя минуту отец поднял меня с пола и начал, придерживая, водить взад-вперед. — Боль утихает, — наконец пробормотала я. — Лучше я немного посижу. Мы опустились на диван, отец дал мне платок. — Смотри! Кажется, все почти нормально! — сказала я через некоторое время, пошевелив рукой. — Ничего серьезного, обошлось. — Могло и не обойтись, — напряженно ответил он странным голосом. — Из себя я не выходил с тех пор, как… Неожиданно умолкнув, отец пересел за стол. — С тех пор, как кинулся на маму с ножом? — спросила я. Откуда только храбрость взялась? — Разумеется, я знаю, ты не собирался ее убивать, — быстро добавила я, — вышло недоразумение, но… ты ведь очень на нее разозлился. Слушай, может, беда в том, что ты перестал давать волю гневу? И подавляя темперамент, подавил талант? Саркастически фыркнув, он даже не соизволил обернуться. — Кто внушил тебе эту гениальную идею? Топаз? — Нет, сама придумала. Только что. — Очень оригинально. Но бессмысленно. — Уж не хуже, чем теория, будто твое вдохновение иссякло из-за трех месяцев в тюрьме! — выпалила я, снова удивляясь своему бесстрашию. — Хотя некоторые так считают, сам знаешь. — Идиоты! — раздраженно воскликнул отец. — Ну как тюрьма за такой жалкий срок могла повлиять на мое вдохновение? Я частенько размышлял, что неплохо бы туда вернуться. По крайней мере, надзиратели никогда не собирались в кружок, чтобы меня препарировать. Пусть пребывает в мире моя славная маленькая камера! В его крайне саркастичном тоне вопреки ожиданиям не слышалось и намека на гнев, поэтому я, расхрабрившись, как можно невозмутимее поинтересовалась: — А у тебя есть соображения, по какой причине ты бросил писать? Саймон, конечно, думает… — Саймон?! — резко обернувшись, перебил меня отец. — Вы что, меня обсуждали? — Н-ну… просто мы оба неравнодушны к твоей судьбе… — И какие теории выдвинул Саймон? Я собиралась признаться, что Коттон говорил о психоанализе, но, заметив свирепый взгляд отца, перетрусила. Да, пожалуй, лучше наскоро сочинить более тактичный ответ. — Видишь ли… — с запинкой начала я, — …он ведь как-то говорил, что ты необычный автор и не можешь идти путем заурядных писателей — это тебя и держит… Просто нужно найти свою дорогу, непохожую… — Я вконец запуталась, а потому немедленно закруглила свою речь. — В общем, говорил то же самое, что и в вечер нашего знакомства, неужели не помнишь? — Отлично помню, — расслабляясь, кивнул отец. — Меня это тогда весьма впечатлило. Правда, затем я пришел к выводу, что Саймон нес ахинею. Из вежливости, разумеется, по доброте душевной. Храни его Господь! Но в тот вечер ему удалось меня одурачить. Возможно, это меня и подтолкнуло… — Он умолк. — Ладно, деточка, беги спать. — Папа! — закричала я. — Ты хочешь сказать, что нашел свою творческую дорогу?! То есть все эти странности с кроссвордами, сказками, почтовыми голубями и что там еще… все это имеет смысл? — Великий боже, за кого ты меня принимаешь? Разумеется, имеет! — И тарелка с ивовым рисунком, и… чтение граммофонных пластинок? Замечательно! Хотя вообразить не могу… — Тебе и не нужно, — твердо сказал отец. — Просто занимайся своими делами. — А я не сумею помочь? Вроде я довольно сообразительна. Неужели тебе никогда не хочется с кем-нибудь поговорить? — Не хочется, — отрезал он. — Разговоры, разговоры… Ужас! Ты прямо как Топаз. Будто вы хоть отдаленно представляете, куда я веду! А если б я ей рассказал, то она поведала бы о моей задумке каждому лондонскому художнику. А ты бы доложила Саймону, и он написал бы об этом изящную статейку. Долго ли новая идея будет новой, если сообщать о ней всем и каждому? Таинственность для меня и есть сущность творчества. Все, иди домой! — Хорошо, — согласилась я, — только ответь на один вопрос. Когда ты допишешь книгу? — Допишу? Я ее даже не начал! Пока собираю материал. Хотя, конечно, это может продолжаться бесконечно. — Отец принялся расхаживать взад-вперед, говоря скорее с собой, чем со мной. — Наверное, я мог бы взяться за работу прямо сейчас, если бы нашел подходящие леса. Еще нужен скелет, позвоночник… — А-а-а! Потому ты и утащил тогда объедки рыбы? — непроизвольно вырвалось у меня. Он резко обернулся. — Нечего упражняться в остроумии! — Но догадавшись по моему лицу, что я не шучу, усмехнулся и добавил: — Нет, рыбьи кости, скажем так, — отвлекающий маневр. Как и многое другое. Впрочем, не знаю. Образец лестницы оказался интересным. Необходимо изучить все виды рыб… И китов, и их предков… Разгуливая по комнате, отец снова говорил сам с собой. Я сидела тихо, как мышка. — Первобытный, допотопный… ковчег? — продолжал он. — Нет, нет, довольно Библии. Доисторический… из мельчайшей кости мамонта? Есть ли тут путь? Отец бросился к столу, начал что-то записывать, потом сел, все так же бормоча себе под нос. До меня доносились только обрывки фраз и не связанные между собой слова, вроде: «Дедукция, дизайн, реконструкция… система символов и бесконечный поиск… вечная загадка…» Его голос затихал, затихал, пока окончательно не смолк. Я не сводила глаз с отцовского затылка, обрамленного тяжелыми каменными стойками окна над столом. От одинокого света лампы сумерки казались еще синее. В полнейшей тишине неправдоподобно громко тикали небольшие дорожные часы, когда-то принадлежавшие матери. Интересно, нашел ли отец нужную идею? Господи, пожалуйста, только бы нашел! Ради его же счастья. Вдруг он все-таки успеет помочь мне и Роуз? Спустя несколько минут я начала подумывать, не лучше ли незаметно выскользнуть из караульни, но побоялась скрипнуть дверью. «Вдруг у него появилась дельная мысль? — рассуждала я. — А шумом ее легко спугнуть. Но если он привык к моему присутствию, возможно, от меня есть польза…» Мама часто сидела с отцом, пока тот работал над романом, — ему это нравилось. Только он требовал полной тишины, даже шить не позволял. Она рассказывала, как поначалу ей было тяжело, как она уговаривала себя посидеть еще пять минут, и еще… Так минуты превращались в часы. «Через десять минут прозвенит девять. До девяти и посижу», — сказала я себе. Однако спустя всего пару минут внутренне я уже подпрыгивала от нетерпения и гипнотизировала взглядом циферблат часов, едва не молясь на него. Хоть бы стрелки поторопились! Тиканье становилось все громче и громче, пока не затикало прямо у меня в ушах. И вот, когда я уже дошла до грани, ветер вдруг распахнул одно из окон с южной стороны; с шелестом взмыли вверх свободные края приколотых к полкам газет. Отец встрепенулся, растерянно заморгал, будто возвращаясь из неведомого далека. Его глаза, казалось, запали еще глубже. Мое присутствие, как ни странно, его не разозлило. — Привет! — изумленно, но дружелюбно сказал он. — Удачная была идея? — рискнула я. Отец как будто не сразу понял, о чем речь, а затем сказал: — Нет… нет. Очередной болотный огонек. Ты держала за меня пальцы крестиком, бедная моя мышка? Твоя мать обычно так делала. — Знаю. Я как раз о ней вспоминала. — Правда? Я тоже. Наверное, телепатия. Тут снова зашелестели газеты; отец пошел закрывать окно — и замер, невидяще глядя во двор. Испугавшись, как бы он снова обо мне не забыл, я торопливо спросила: — Мама ведь много тебе помогала? — Да. По-своему. Не напрямую. — Отец сел на подоконник, явно не прочь поболтать. — Бог свидетель, оригинальными идеями моя милая жена похвастать не могла, зато умела случайно затронуть полезную тему. Например, когда я искал главную идею романа «Борьба Иакова», она вдруг упомянула имя Джейкоб. Речь, конечно, шла о молочнике. Ее присутствие в комнате придавало мне уверенности. Сам воздух пропитывался ее молитвами… Спокойной ночи, детка. — Он подошел ко мне. — Как локоть? — Спасибо, вроде ничего. — Ну и хорошо. В следующий раз постараюсь встретить тебя приветливее, с красной дорожкой. Только дождись сперва приглашения. Должен признать, мне очень любопытно, что подвигло тебя на сегодняшнее вторжение. Надеюсь, не миссис Коттон решила меня подстегнуть через доверенного посланца? — Господи, ну конечно, нет! — Истинную причину визита я объяснять не собиралась: не стоило его напрасно волновать, да и по отношению к Роуз было бы нечестно. — Просто я беспокоилась. — О чем? О моем рассудке? — Он рассмеялся, но почти сразу умолк. В лице появилась тревога. — Бедняжка, неужели ты действительно считала, будто у меня мозги едут набекрень? Что ж, пожалуй, я вел себя слегка эксцентрично, но после выхода книги — если она когда-нибудь выйдет — большинство назовет мое поведение… недосказанностью. Почему я не делаю решительный шаг? Просто от меня ускользает основополагающая идея. Я потерял уверенность в себе. Клянусь, лень здесь ни при чем! — Говорил он смущенно, почти с мольбой. — Я никогда не ленился. Надеюсь, милая, ты мне веришь. Это… это было просто невозможно. — Конечно, верю, — кивнула я. — И верю, что ты скоро примешься за работу. — Надеюсь… — Он издал странный, нервный смешок. — Потому что если в ближайшее время не засяду за книгу, то и стимул пропадет, а тогда… Тогда, наверное, вправду начну медленно погружаться в пучину безумия. Бездна порой так манит! Ведь там… Не слушай меня, я несерьезно. — Само собой! — бодро отозвалась я. — В общем, смотри: давай я буду сидеть с тобой, как мама? И молиться, как она. Я это хорошо умею! А ты садись за стол и пиши. Прямо с сегодняшней ночи. — Нет, я еще не готов! — Отец, похоже, испугался. — Понимаю, ты хочешь, как лучше, но при тебе я нервничаю. А теперь беги в кровать. Я тоже ухожу. Приподняв газетный лист, он, не глядя, наугад вытянул с полки старый детектив и погасил лампу. Едва мы вышли из комнаты, мамины часы начали отсчитывать девять. Даже когда мы на ощупь спускались по темной лестнице, я слышала их тоненький звон за плотно закрытой дверью караульни. — Нужно носить с собой спички, — сказал отец. — Стивена теперь нет. Некому оставить у двери лампу. Я пообещала взять эту обязанность на себя. Фонарь в переходе под аркой тоже не горел — и его прежде зажигал Стивен. Сколько он, оказывается, всего делал, а я даже не замечала! Почти каждый день обнаруживаю что-то новое. — Давай приготовлю тебе какао, — предложила я. — Не надо, — отказался отец. — Если только печенье… И подыщи-ка свечу, чтобы хватило часа на три. Хочу почитать. Я насыпала ему целую тарелку печенья и дала новую свечу. — Не перестаю удивляться нашему нынешнему богатству, — проронил он, поднимаясь в спальню. Томас сидел за кухонным столом, с головой погрузившись в учебу. Когда шаги отца прошелестели в сторону «Виндзорского замка», я тихо окликнула брата: — Томас! Давай выйдем, есть разговор. И захвати фонарь, прогуляемся по аллее, чтобы отец случайно не услышал нас через открытое окно. Дошли мы до самого перехода через стену; там и сели, поставив фонарь между собой. Я выложила брату все как на духу, за исключением истинной причины, побудившей меня лезть в логово льва — то есть к отцу в караульню. Якобы поддалась внезапному порыву. — Ну, каково на твой взгляд? — поинтересовалась я в конце. — Чудовищно, — хмуро проговорил Томас. — Боюсь, он и вправду сходит с ума. Я растерялась. — Видимо, я неудачно пересказала нашу беседу. Наверное, слишком сократила. Все не так плохо. Его поведение стало подозрительным лишь в конце. И разговор о китах и мамонтах с самим собой показался немного странным. — А перепады настроения тебя не насторожили? Сначала он тебя убить готов, потом вдруг искренне дружелюбен. Добавь еще его необъяснимый интерес к дурацким предметам… А как он подцепил рыбьи кости! Вот ей-богу… — Брат разразился хохотом. — Прекрати, Томас! — одернула я его. — Это в восемнадцатом веке люди потешались над душевнобольными из Бедлама. — Хм… Я бы тоже потешался, ей-богу! И ужасное может быть смешным. А вдруг… — Его тон стал серьезным. — … мы сейчас ничем не отличаемся от отца Гарри, издевающимся над «Борьбой Иакова»? Вдруг он и правда что-то скрывает? Хотя его списки мне не нравятся… Все равно, что школьные конспекты: вроде бы материала много, а на деле пшик. — То есть, по-твоему, до книги у него руки не дойдут? — С минуту я молча смотрела на фонарь; в блеске огня мне виделось нервное и смущенное лицо отца. — Ох, Томас, если он не засядет за роман, тогда точно спятит. Он, конечно, сделал вид, будто пошутил, но… я уверена, я чувствую, это серьезно. У него, возможно, пограничное состояние. Между безумием и гениальностью один шаг… Как бы подтолкнуть его в нужную сторону! — Смотрю, сегодня ты не слишком преуспела, — усмехнулся брат. — Только загнала его с книжкой в постель. Ладно, я возвращаюсь в дом. С приветом отец или нет, домашнее задание по алгебре никто не отменял. — Ага, вот и возьми отца за искомую величину, — улыбнулась я. — Иди, я еще немного посижу, подумаю. Обойдешься без фонаря? Ночь стояла ясная, окрестности заливал звездный свет. — Обойдусь, — ответил он. — Только о чем тебе раздумывать? Не вижу смысла. Раздумывать я и не собиралась. Меня интересовала запись беседы с Саймоном. Глава о психоанализе. Вдруг вычитаю что-нибудь полезное? Я выждала, пока Томас доберется до замка — нечего ему знать о моем тайнике! — и бросилась напрямую через луг к насыпи. От фонаря не отставало облако белых бабочек. После теплой ветреной ночи неподвижная прохлада башни Вильмотт казалась такой странной! На лестнице я, как обычно, вспомнила о Саймоне и дне летнего солнцестояния; немного раскисла, но быстро взяла себя в руки. «Вдруг это последняя возможность уберечь отца от смирительной рубашки? » — сурово сказала я себе. И в душе вновь забрезжил слабый огонек надежды. Если убедить отца взяться за новый великий роман, а Роуз — повременить со свадьбой, то… кто знает! Всякое может случиться. Я взобралась вверх по разбитым ступеням и достала жестяную хлебницу (от «дипломата» пришлось отказаться из-за вездесущих муравьев). Разложив три дневника на старой железной кровати, я принялась листать страницы; света фонаря вполне хватало. Майская запись с разговором о психоанализе нашлась быстро. Сначала шли слова Саймона о том, что он не верит, будто отец бросил писать из-за тюрьмы: проблема кроется глубже, хотя, вероятно, тюрьма все обострила. Психоаналитик непременно станет выспрашивать подробности о жизни в камере, то есть попытается морально вернуть отца в тюрьму. Наверное, может помочь повторное заключение. Однако, по мнению Саймона, это вряд ли сработает: без согласия отца здесь не обойтись, а если он согласится, то заключение по доброй воле уже не совсем заключение. По всему выходило, что сделать ничего нельзя… Я с надеждой просмотрела следующую страницу — вдруг что пропустила? Увы! Дальше я описывала Саймона, распростертого на траве с закрытыми глазами. Сердце мучительно сжалось. Боль и счастье — две стороны одной медали… Захлопнув дневник, я уставилась в темную высь. И тут… План сложился в голове мгновенно, вплоть до мелочей. Вроде бы в шутку. Или нет? По крайней мере, упрятывая дневники и поднимаясь по лестнице к выходу, я предвкушала, как насмешу Томаса. Карабкаться приходилось медленно, осторожно, потому что одну руку занимал фонарь. А когда я добралась до середины, произошло чудо! В унисон далекому церковному колоколу, отсчитывающему десять ударов, в моем сознании тоненько зазвенели мамины дорожные часы. В памяти вдруг всплыло ее лицо. Не с фотографии, как обычно, — живое! Я видела каштановые волосы. Веснушки, о которых за столько лет забыла напрочь. В тот же миг в ушах зазвучал ее голос. До сих пор мне ни разу не удавалось его вспомнить! Тихий, резковатый, совершенно земной. «Знаешь, милая, — сказал голос, — по-моему, твой план хорош». «Но мы не сможем! — мысленно возразила я. — Это же безумие! » «Так и ваш отец человек своеобразный», — ответила мама. Порыв ветра с грохотом захлопнул над головой дверь. От неожиданности я чуть не свалилась с лестницы. С трудом обретя равновесие, вновь прислушалась: что еще скажет голос? Начала сама про себя задавать вопросы… Лишь церковные часы ответили мне последним ударом. Не беда. Решение в голове уже сложилось. Я бросилась к замку. У порога меня встретил брат. Как ни странно, затея не показалась ему дикой. Мгновенно воодушевившись, он быстро перешел к делу. — Отдай мне деньги, отложенные на хозяйство. Куплю завтра все необходимое. А послезавтра воплотим план в жизнь. Нужно поторопиться. Через неделю, думаю, нагрянет Топаз. О голосе матери и его советах я умолчала; вот если бы Томас раскритиковал мою идею, то, пожалуй, рассказала бы… Но он и словом не возразил. Неужели я верю, будто общалась с матерью? Или шестое чувство решило направить меня таким сверхъестественным образом? Не знаю. Знаю только, что это факт. На следующее утро отец укатил на велосипеде в Скоутни, поэтому к приходу Томаса я спокойно все подготовила. Только тяжелые вещи, с которыми я в одиночку не справилась, мы перенесли вместе. Оставалась заключительная часть плана. — Начинаем сразу после завтрака, — сказал брат, — а то он снова уедет в Скоутни.
* * *

Не успела я в четверг утром разлепить глаза, как с ужасом вспомнила о нашей затее. «Нет, я не смогу. Это опасно! И наверняка скверно закончится». Затем вспомнила слова отца: если он не начнет работу в ближайшее время, то стимул пропадет. Пока я натягивала одежду, в голове крутилось одно: «Где бы взять уверенность, что мы поступаем правильно! Где бы ее взять? Где бы ее взять?.. » Попыталась связаться с мамой. Тишина. Попыталась молиться. Снова ничего. Тогда я обратилась ко всем, «кто бы меня ни слышал». К утреннему солнцу. К природе — то есть к пшеничному полю… В конце концов, решила кинуть монетку. Внезапно в комнату влетел Томас: оказывается, отец намеревается ехать в Скоутни, не дожидаясь завтрака. Словом, вот-вот умчится. И мне тут же захотелось осуществить наш план! Да, отступать нельзя! Через открытое окно слышался писк насоса — отец подкачивал шины. — Поздно, — мрачно проронил Томас. — На сегодня пролет. — А это мы еще посмотрим! — ответила я. — Теперь уходи, только незаметно. Проберешься по стене, спустишься через башню у ворот на улицу — и бегом к насыпи. Спрячешься за башней Вильмотт. Я тебя позову, так что стой наготове. Давай же, скорей! Брат умчался, а я поспешила во двор: якобы беспокоюсь, что отец уходит, не позавтракав. — Меня накормят в Скоутни, — беспечно отозвался он. Тогда я завела разговор о велосипеде. Предложила его помыть, заметила, что неплохо бы поменять колеса… — Давай подкачаю заднее покрепче! — Возня с насосом затевалась ради Томаса: чтобы взбежать на насыпь, нужно время. Передавая велосипед отцу, я небрежно обронила: — Не поднимешься на минутку в башню Вильмотт? Расскажешь кому-нибудь в Скоутни, что там делается. — Последний ливень бед натворил, да? — проворчал отец. — Увидишь. Есть кое-какие изменения. Не то чтобы много… — как можно правдивее ответила я. Перейдя через мост, мы двинулись вверх по склону насыпи. — Какое синее сегодня небо! Нечасто увидишь такое над Англией, — заметил отец. — Интересно, агент Саймона имеет право делать в башне ремонт? Он продолжал, как ни в чем не бывало дружелюбно болтать. Все мои дурные предчувствия медленно, но верно отступали. Жребий был брошен. — Нет, правда, надо бы почаще сюда заглядывать, — сказал отец, поднимаясь за мной по внешней лестнице. Я отворила тяжелую дубовую дверь и отошла в сторону, пропуская его внутрь. Он спустился вниз и, растерянно моргая, крикнул: — После света почти ничего не вижу! Эй, вы тут ночевали, что ли? — Да так, кое-кому предстоит заночевать… — неопределенно ответила я и быстро добавила: — Поднимись-ка немного по каменной лестнице! — О-о-о, еще сильнее раскрошилась, да? — Отец нырнул под арку и полез вверх по ступеням. Тем временем из-за башни подкрался Томас и по моему кивку в мгновение ока подлетел к дверям. В четыре руки мы вытянули лестницу наружу. — Кассандра! — закричал отец. — Иди сюда! Что ты имела в виду? Где повреждения? Покажи! — Не отвечай, пока он не подойдет, — прошипел брат. Отец позвал меня еще раз и, не дождавшись отклика, спустя несколько секунд пришел обратно. — Я тебя звал, ты разве не слышала? — запрокинув голову, спросил он. — Привет, Томас! Почему ты не в школе? Мы молча смотрели на него сверху вниз. Без лестницы расстояние до дна отчего-то казалось больше; вздымающееся вокруг отца каменное кольцо стен действительно напоминало темницу. Сам отец странным образом «укоротился»: будто ничего у него нет, кроме лица, плеч и ног. — В чем дело? Вы что, языки проглотили?! — закричал он. Ужасно… Как бы поделикатнее объяснить, что с ним приключилось? Наконец я вымучила: — Папа, оглядись-ка! Это… э-э-э… в некотором роде сюрприз! На старую железную кровать мы перенесли матрац с постели под балдахином и, конечно, одеяла с подушками. На деревянном столе аппетитно лежали новые канцелярские принадлежности, а вместо пресс-папье — камни. Мы даже перетащили из кухни кресло. — В клозете вода и умывальные принадлежности! — крикнула я (вот и снова пригодился мой кувшин с тазиком). — Мы ободрали плющ с нижних бойниц, так что света должно хватать. На ночь принесем фонарь! В корзинке будем спускать всякую вкусную еду, мы купили термос… Язык прилип у меня к гортани, такое жуткое выражение исказило лицо отца. Он только заметил исчезновение лестницы. — Великий боже! — начал отец… и, плюхнувшись на кровать, громко расхохотался. Он хохотал и хохотал, безостановочно. Я даже испугалась: вдруг задохнется? — Ох, Томас, — зашептала я, — может, мы подтолкнули его сознание не в ту сторону? Отец вытер глаза. — Милые мои, любимые дети! — сказал он, наконец. — Кассандра, ты… Сколько тебе? Семнадцать? Восемнадцать? Или восемь? Немедленно спускайте лестницу. — Томас, ну скажи хоть что-то, — прошипела я. Брат, откашлявшись, медленно и четко произнес: — Папа, мы считаем, тебе пора взяться за работу — в первую очередь ради себя самого. Вынужденное заключение поможет тебе сосредоточиться и вообще пойдет на пользу. Уверяю, мы долго обдумывали этот вопрос и действуем, согласно психоаналитическим… — Лестницу! — взревел отец. Его разъярил академический тон и солидная речь Томаса. — Спорить бесполезно, — спокойно ответил брат. — Располагайся, не будем тебе мешать. Когда принесем обед, скажешь, что нужно для работы: книги, бумаги… — Не смейте уходить! — Голос отца жалко сорвался. — Пожалуйста, не надрывай горло криками о помощи! — торопливо воскликнула я. — Тут на много миль никого, кроме нас. Это эксперимент, давай попробуем! — Вы, ненормальные… — снова заговорил взбешенный отец. — Предупреждаю, — шепнул мне на ухо Томас, — все закончится перебранкой. Лучше скорее его запереть. Собственно, отец уже и начал браниться. Я отошла назад, брат захлопнул дверь. — Обед в час! — ободряюще крикнула я. Мы закрыли дверь на ключ и задвинули засов — для психологического эффекта; вскарабкаться наверх отец при всем желании не сумел бы. На насыпи его вопли звучали удивительно глухо, а у моста их совсем не было слышно. — Как думаешь, выдохся? — спросила я. Томас немного поднялся вверх по склону. — Нет, еще слышу. Просто звук глушит башня. Я оглянулась. — Ох, Томас, вдруг это безрассудство? — Ничего подобного! — весело отозвался брат. — Даже перемена атмосферы может пойти ему на пользу. — Но запереть его внутри… — расстроенно пробормотала я. — Башню ведь прежде использовали как темницу. Заточили собственного отца! — В том-то и соль, верно? Нет, я, конечно, не так подкован в психологических штучках, как ты… По-моему, главное здесь вот что: осознание, что его не выпустят, пока он не начнет работать. — Чепуха! — фыркнула я. — Без психологического настроя изнутри у него вообще ничего не получится. Творческое мышление под замок не посадишь. — Почему бы и нет? — парировал Томас. — Сколько лет это творческое мышление разгуливало на свободе, палец о палец не ударяя. Посмотрим, как подействует на него «замок». Дома мы сели завтракать. Жалко, что отец не перехватил ни крошки перед походом в башню! Ничего, скоро мы с лихвой возместим ему это голодное утро. После завтрака я написала письмо в школу: якобы Томас заболел и несколько дней его не будет; потом заправила постели. Брат великодушно вытер пыль. — Эй! Гляди-ка! — вдруг крикнул он. На туалетном столике в спальне отца лежал ключ от караульни. — Давай сходим, посмотрим списки, о которых ты рассказывала, — предложил Томас. По пути наверх я с сомнением проговорила: — Томас, это похоже на шпионаж… — Он самый и есть! — отозвался брат, отпирая караульню. Мне стало страшно и стыдно. По комнате, казалось, носился дух отца, разъяренный нежданным вторжением. В южные окна бил яркий солнечный свет, озаряя прикрепленные к полкам комиксы; на столе негромко тикали мамины часы. Списки исчезли, ящики были заперты. Найти ничего не удалось. Слава богу! Обыск комнаты, по-моему, еще хуже, чем заточение отца в башню. Томас остался читать комиксы, а я занялась обедом. Сложив в корзинку термос с супом, куриный салат, клубнику со сливками и сигару (девять пенсов! ), в час дня мы отправились на насыпь. — Я вот думаю, стоит ли его баловать такими деликатесами? — сказал по дороге брат. — Хлеб и вода намного лучше воссоздают тюремную атмосферу. Из башни не доносилось ни звука. Мы открыли дверь и заглянули вниз: отец лежал на кровати, уставившись в небо. — Привет! — дружелюбно крикнул он. От изумления я потеряла дар речи. А отец еще и улыбнулся! Я, разумеется, улыбнулась в ответ и выразила надежду, что аппетит у него хороший. Томас, потихоньку раскручивая бельевую веревку, начал спускать корзину. — Обед легкий, чтоб тебя не клонило в сон! — объяснила я. — Ужин будет плотнее. С вином! Воду он пил. Значит, немного обвыкся. Очень вежливо поблагодарив Томаса за корзинку, отец выложил еду на стол и весело нам улыбнулся. — Просто великолепно! А теперь слушайте, шутнички. Это тихое утро я провел в долгих размышлениях. Поистине нет ничего приятнее, чем лежать, созерцая небо! Ваша попытка помочь мне очень трогательна, искренне говорю. Пожалуй, вы даже преуспели… Мысль заработала. В голове крутится пара роскошных задумок. Это удача, понимаете?! Только к нынешнему моменту новизна исчезла. Еще немного — и ваши труды пойдут прахом. Сейчас я съем этот чудесный обед, и вы спустите лестницу, договорились? На слове «договорились» его голос как будто дрогнул. — Клянусь, репрессалий не будет, — добавил он. Я перевела взгляд на Томаса: как ему речь? Но брат безо всякого выражения произнес: — Книги, бумаги нужны? — Нет! — взревел отец. От добродушия не осталось и следа. — Мне нужно лишь выбраться отсюда! Томас захлопнул дверь. — Ужин в семь! — пискнула я, но едва ли меня услышали: в этот раз отец бушевал еще сильнее, чем утром. В душе я только надеялась, что аппетит у него не пропадет. После обеда я почитала комиксы: на первый взгляд глупость несусветная, а потом втягиваешься. Наступил вечер. Ужин я собрала полноценный — не «приукрашенный» яйцом чай. Дыня, холодная семга (для хорошего охлаждения мы спускали ее в колодец), консервированные персики, сыр, печенье, бутылка белого вина (три шиллинга), кофе и очередная сигара за девять пенсов. Плюс портвейн — крохотный стакан емкостью с подставку для яйца. Из моего флакончика. Едва часы на церкви пробили семь, мы расставили еду по подносам и отправились к башне. Вечер был прекрасен и тих. За мостом, почти сразу же, мы услышали вопли отца. — Неужели ты мучаешь горло с обеда? — укоризненно спросила я, когда Томас открыл дверь. — Почти, — сипло ответил отец. — Рано или поздно через поля кто-нибудь пройдет. — Вряд ли, — ответил брат. — Сено собрано, а пшеницей мистер Стеббинс займется только через несколько недель. Да и за пределами насыпи твой голос не слышно. Собери посуду в корзину, я ее вытяну и спущу ужин. Вопреки моим ожиданиям, отец не взбесился, а резкими нервными движениями начал складывать посуду. Вид его вызывал жалость: без пиджака, в полурасстегнутой рубашке… Ни дать ни взять узник в ожидании казни. — Надо принести ему на ночь пижаму и халат, — прошептала я Томасу. Отец меня услышал. — Если вы оставите меня здесь на ночь, — запрокинув голову, сказал он, — то я сойду с ума. Я не шучу, Кассандра. Замкнутое пространство, давящие со всех сторон стены… я и забыл, как это ужасно. Знаешь, что происходит с людьми, запертыми в тесную клетушку? Слыхала о клаустрофобии? — У тебя уйма пространства. Сверху, — как можно тверже ответила я. — К тому же в караульне от клаустрофобии ты не мучился. — Там я запирался сам! А когда тебя запирает другой, ощущения совсем иные. — Его голос сорвался. — Вы, чертовы психи, выпустите меня немедленно! Выпустите!!! Очень жутко! Но Томас и глазом не моргнул. Молча выудив корзину, он вытащил обеденные тарелки и сложил ужин. Видимо, догадавшись, что я слабею, брат шепнул: — Нужно довести дело до конца. Предоставь это мне. Корзина поплыла вниз. — Мы выпустим тебя, когда ты хоть что-то напишешь. Скажем, страниц пятьдесят, — спокойно сказал Томас. — Да на пятьдесят страниц у меня уходило не меньше трех месяцев! И это на пике вдохновения! — еще более надтреснутым голосом выпалил отец и, рухнув в кресло, обхватил голову руками. — Может, достанешь ужин? — предложил брат. — Сначала лучше вынуть кофейник. Отец поднял на нас глаза, лицо его побагровело. В один прыжок он очутился у корзины, и в следующую секунду над моей головой пролетела тарелка. Следом просвистела вилка. Мы быстро захлопнули дверь. По ту сторону, ударяясь о дубовые доски, со звоном разлеталась на осколки посуда. Я села на ступени и зарыдала. — Господи, Кассандра! — прохрипел отец. — Тебя задело? Прильнув к щели, я крикнула: — Нет, я цела и невредима! Но, пожалуйста, прошу, не бей тарелки, съешь сначала ужин! Ну почему бы тебе хоть что-то не написать? Попробуй! Пусть даже «раз-два-три-четыре-пять, вышел зайчик погулять». А там и вдохновение придет. И еще горше залилась слезами. Томас потянул меня за руку и повел вниз. — Не стоило с ним так… — рыдала я по пути к замку. — Выпущу его ночью, даже если он нас убьет. — Не выпустишь. Вспомни клятву: не отступать, если хоть один из нас не согласен. Я пока настроен решительно. Посмотрим после ужина, как он. Когда начало смеркаться, брат приготовил отцовскую пижаму, халат и зажженный фонарь. На насыпи царила тишина. — Томас, а вдруг он размозжил голову о стену?! — в ужасе прошептала я. И тут до нас донесся слабый — столь ободряющий — аромат сигары. Мы осторожно открыли дверь. Отец сидел за столом. Услышав скрип, он быстро обернулся: в одной руке карандаш, в другой сигара. — Блестящая идея! Сработало! — хрипло, но радостно прокричал он. — Свершилось чудо! Я начал роман! — Замечательно! — ахнула я. — Великолепно, — спокойно проронил Томас бесцветнейшим голосом. — Можно взглянуть, что ты написал? — Разумеется, нет! Вы не поймете ни слова. Но я начал, честное слово. А теперь выпустите меня. — Уловка… — шепнул брат. — Сколько страниц ты написал? — спросила я. — Э-э-э… не очень много… Час назад начало темнеть, а нужен свет. — С фонарем дела пойдут веселее, — Томас начал спускать фонарь. Отец снял его с веревки и убедительнейшим тоном проговорил: — Томас, даю слово, я работаю. Смотри! Видишь? — Он поднес к свету лист бумаги и тут же его отдернул. — Кассандра, ты сама пишешь! Знаешь, на что похож первый набросок. Черновик обычно, скажем, не впечатляет. Черт, я ведь начал только после ужина! Кстати, отличный ужин, спасибо. Давайте скорее лестницу… Хочу добраться до караульни и засесть на ночь за роман. — Лучшего места, чем башня, для работы не придумать, — ответил брат. — Переход до караульни собьет весь настрой. Вот пижама, халат… Лови! Я приду рано утром. Спокойной ночи! — Он закрыл дверь и твердо взял меня под локоть. — Идем, Кассандра. И я послушно дала себя увести. Я верила отцу, верила, что наше «лекарство» подействовало, но эффект следовало закрепить. Отец явно находился в здравом уме, твердой памяти и контролировал себя; в таком расположении духа его можно было спокойно оставить на ночь в башне. — Неплохо бы устроить дежурство, — задумчиво проговорила я. — Вдруг он подожжет постель или еще что случится? Дежурить решили в две смены. После короткого беспокойного сна ровно в два я сменила Томаса. Бегала к башне каждый час; примерно около пяти услышала слабое похрапывание. В семь разбудила брата. Хотела пойти к отцу вместе с ним, но пока была в туалете, он улизнул. Встретились уже на мосту, когда Томас шел обратно. Брат заверил, что с отцом все в порядке; ведру горячей воды наш узник, по его словам, очень обрадовался. — Кстати, по-моему, работа и правда закипела. Когда я открыл дверь, он что-то писал за столом. Ведет себя спокойно, на просьбы отзывается, даже заранее собрал в корзину тарелки от ужина. Просит завтрак.
* * *

Всякий раз, спуская отцу еду, мы заставали его за столом — он лихорадочно исписывал страницу за страницей. По-прежнему просит его выпустить, но долго не настаивает. Вечером, когда мы принесли фонарь, он сказал: — Давайте, давайте… Для того меня и замуровали. Не блефует же он так долго? Я бы выпустила его нынешней ночью, но Томас хочет сначала увидеть черновик. Время близится к четырем. Брата в два я не разбудила, хотела закончить главу. Бедняга совсем обессилел, спит как убитый (здесь же, на диване). По его мнению, сегодня вообще не стоило дежурить, но я настояла: во-первых, тревожно за отца; во-вторых, падает барометр. Вдруг ливень? Мы ведь не каменные, правда? И все-таки Томас тверже меня. Спустил отцу с фонарем зонт. Каждый час я выглядываю в южное окно, из которого открывается вид на башню. В северное просматривается аллея. Обзор хороший — потому мы и ночуем в караульне. Хотя кто забредет в замок посреди ночи? Никто, тут и гадать не надо. Тем не менее, чувствую себя настоящим дозорным. И шестьсот лет назад здесь несли вахту…
* * *

В очередной раз подхожу к окну. Странно… В ярком лунном свете каменная громада не такая уж мертвая. Понимают ли древние стены, что в их объятиях снова дремлет пленник?
* * *

Четыре утра. В нескольких дюймах от моей руки оживают мамины часы — сидящий на корточках человечек поглощен важным делом. Томаса, похоже, и пушечный выстрел не разбудит. Почему-то рядом со спящими людьми кажется, будто вы в разных мирах. Элоиза гоняется во сне за кроликами: поскуливает, подергивает лапами… Аб, немного почтив нас своим присутствием, после полуночи отправился на охоту. Отца завтра нужно выпускать, непременно. Даже если он не покажет наброски? Вчера вечером, когда мы спускали в башню фонарь, у него было такое необычное лицо… Точно у святого, которого посещают видения. Может, из-за отросшей щетины? Главу я дописала. Разбудить Томаса или не стоит? Сна у меня ни в одном глазу. Погашу-ка лампу, посижу при луне.
* * *

Все равно светло. Помню, как записывала ночью первую главу дневника. Сколько всего с тех пор произошло! Помечтаю теперь о Саймоне. Теперь? Ха! Словно я на миг о нем забывала! Даже когда я вроде бы волновалась об отце, внутренний голос ехидно повторял: «Не-е-ет, милочка, никто тебя не волнует, кроме Саймона». Только бы Роуз разорвала помолвку! Тогда он, рано или поздно, непременно придет ко мне. Правда? Ой, на годсендской дороге автомобиль! Странно, почему-то при виде фар начинаешь гадать, кто раскатывает по ночам в нашей глуши… Боже! Свернули на аллею! Что же делать? Спокойствие, только спокойствие. Подумаешь, ошиблись поворотом. Сейчас сдадут назад. В худшем случае развернутся у подъемного моста. Нет… Если кто доедет до замка, то непременно остановится поглазеть. А вдруг отец, заслышав шум мотора, позовет на помощь? Услышат его голос? Вероятно. Ночь тихая. Поворачивайте же, поворачивайте! Упрямцы. Беда надвигается, но я до последнего не выпускаю из рук дневника… Все, катастрофа. Из автомобиля выходят Топаз и Саймон. XVI

Я вбежала в кухню. Топаз чиркала спичкой, пытаясь зажечь лампу. — Роуз здесь? — откуда-то из темноты раздался голос Коттона. — Роуз? — озадаченно переспросила я. — О гос-споди… — пробормотал он. Вспыхнул свет. Какой же несчастный вид был у Саймона! — Она исчезла, — коротко сказала Топаз. — Не пугайся, Роуз жива-здорова. Она оставила письмо. Только… — Мачеха метнула взгляд на Коттона. — …оно ничего толком не объясняет. Очевидно, Роуз сбежала утром, пока Саймон отвозил миссис Коттон к друзьям. Там он задержался на ужин, вернулся поздно. Я весь день позировала Макморрису, а вечером отправилась с ним в театр. Пришла домой вслед за Саймоном, он как раз читал записку. Мы решили, что она уехала к тебе, и… помчались прямиком сюда. — В любом случае с ней все в порядке, — успокоила я Саймона. — От нее пришла телеграмма. Но там никаких подробностей. Роуз обещает черкнуть мне письмо, как только сможет, и умоляет ее понять. Лишь тут до меня дошло: речь не о нашей с ней ссоре, а о побеге! — Откуда отправлена телеграмма? — быстро поинтересовалась Топаз. — Не обратила внимания. Сейчас гляну. Я бросилась вверх по лестнице. — А Мортмейн спит, как младенец! — воскликнула внизу мачеха. Душа ушла в пятки: только бы она не кинулась его будить! Слава богу, обошлось. Я разложила телеграмму у лампы. И ахнула: — Это же из приморского городка, куда мы ездили на пикник! — Каким ветром ее туда занесло? — Томас удивленно наморщил лоб. — И почему эта балда ничего внятно не объяснила? — Да нет… Все она объяснила, — горько бросил Саймон. — Спасибо, Топаз, что пытались щадить мои чувства. Напрасно… — Он достал из кармана клочок бумаги и положил рядом с телеграммой. — Читайте. Я склонилась над запиской. Нацарапано карандашом. «Дорогой Саймон! Клянусь, вначале я не лгала! Я и правда думала, что люблю Вас. Умоляю лишь простить меня. Роуз» — Ничего не поделаешь… — проронил Томас, метнув на меня выразительный взгляд «а-что-я-говорил». — Отчаиваться рано, — быстро проговорила мачеха. — Я объясняла Саймону, что это, возможно, нервы. Помолвка, свадебная суета… Легко сорваться. Через день-два она опомнится. А пока уехала к морю все обдумать. Саймон посмотрел на часы. — Вы, наверное, устали, не сможете сейчас выехать? — сказал он Топаз. — Куда? За Роуз? По-моему, это не очень разумно. Может, ей нужно побыть одной? — Я не стану тревожить Роуз и против ее воли настаивать на встрече. Поговорите с ней сперва сами. Мне просто хочется чуть лучше понимать, что происходит. — Тогда конечно! Погодите, только перемолвлюсь с Мортмейном… — Она шагнула к лестнице. Я метнулась ей наперерез. — Его там нет. — Снова в Лондоне? — Нет… Видишь ли, Топаз… — Я в панике оглянулась на Томаса: выручай! — Что стряслось? Вы от меня что-то скрываете?! — От испуга она позабыла изображать контральто. — Ничего, Топаз, с ним полный порядок, — протараторила я. — Только наверху его нет. А вообще у нас хорошая новость, правда… Ты очень обрадуешься. Наконец соизволил вмешаться брат. — Отец второй день сидит в башне Вильмотт, — невозмутимо сообщил он перепуганной мачехе. — Мы заперли его там, чтобы он работал. Эксперимент, по его словам, удался. По-моему, Томас обрисовал положение дел кристально четко, однако Топаз ничего не поняла и набросилась на нас с вопросами. Еле объяснили, что к чему — и вконец вывели ее из себя. — Угробили отца! — неистовствовала она. — Вчера вечером он был цел-невредим, даже трепыхался. Правда, Томас? — Не трепыхался. Вполне успокоился, — уточнил брат. — И на твоем месте, Топаз, я бы по здравом размышлении оставил его взаперти еще на несколько дней. Но мачеха уже нашаривала в буфете ключ от башни. — Где ключ? Ключ! Немедленно! Не то разнесу дверь топором! Ах, как ей все это нравилось! Судя по замогильному голосу, от подлинной тревоги Топаз не осталось и следа. — Придется открыть, — сказала я брату. — Все равно я завтра его выпустила бы. — А я бы нет. Только эксперимент загубим, — упрямо пробурчал он, но фонарь все-таки принес. Мы вышли во двор. Луна зашла, небо усеивала лишь россыпь звезд. — Подождите, возьму еще фонарик из автомобиля, — сказал Саймон. — Вы уж извините за наши семейные неурядицы, — вздохнула я, шагая рядом с ним через мост. — Вам сейчас не до того. — До того или не до того, но пропустить такое нельзя, — улыбнулся он. В башне стояла мертвая тишина. — Только не кричи, что бежишь его спасать, — предупредила я мачеху. — Понимаешь, каково проснуться от дикого вопля? — Если он вообще проснется… Честное слово, чуть ее не ударила! Надоел уже этот спектакль. Я и сама нервничала не на шутку. Отец, конечно, не умер, но… вдруг мы свели его с ума? Он и до начала эксперимента был, на мой взгляд, слегка не в себе. Мы подошли к лестнице. Из башни по-прежнему не доносилось ни звука. — Ключ! — шепнула Топаз Томасу. — Хочу оглядеться там в одиночестве. — Не спеши, а то оглядишься в полете. Вниз головой, — усмехнулся он. — Мы с Кассандрой откроем дверь, установим лестницу — тогда и спустишься к отцу, точно добрый ангел. Образ доброго ангела ей понравился. — Ладно, — согласилась мачеха. — Только пусть он увидит первой меня. — Не шуми, аккуратней, — шепнула я брату, когда мы подобрали лестницу. — Хочу взглянуть на него, пока он не проснулся. Я взяла у Саймона фонарик. Дверь открылась почти бесшумно. Я направила луч вниз. Отец неподвижно лежал на кровати. Я похолодела… Из оцепенения меня вывел легкий храп: слава богу, живой! В свете фонаря дно каменного «колодца» выглядело необычно. Длинные, истосковавшиеся по солнцу побеги белели в темноте, словно прожилки листьев. Ножки старой железной кровати странно торчали в стороны — видимо, расползлись под весом отца. Рядом лежал предусмотрительно раскрытый зонт. Хвала Небесам! Значит, умом отец не тронулся. Еще больше я возликовала, заметив на столе четыре стопочки листов, аккуратно придавленные камнями. Мы тихо закрепили лестницу. Топаз чуть не приплясывала от нетерпения. Спускаться ей пришлось не «по-ангельски», вперед спиной, зато внизу она быстро вошла в роль. — Мортмейн! — высоко подняв фонарь, вскричала мачеха. — Я тебя спасла! Это Топаз, Мортмейн! Ты свободен! Отец подскочил как ужаленный. — Боже! Где?.. Что случилось?! Топаз бросилась его обнимать. Под двойным весом ножки кровати разъехались еще дальше, матрац провалился, и спинки чуть не сомкнулись «домиком». Задыхаясь от смеха, мы с Томасом скатились вниз по каменным ступеням к Саймону. В башне стоял невообразимый гвалт: отец чертыхался и хохотал, Топаз что-то ворковала утробным голосом… — Может, нам лучше уйти? — предложил Саймон. — И правда, — согласилась я, а Томасу шепнула: — Пусть ломает комедию в свое удовольствие. Мы остались ждать их в саду; вскоре вниз по насыпи заскользил огонек фонаря. Саймон тактично удалился в машину. — Нам тоже испариться? — спросил брат. — Нет уж. Покончим с этим сейчас. Мы помчались навстречу отцу и мачехе. Пересеклись на мосту. Цепко держа отца под руку, она, точно маленький лорд Фаунтлерой, все твердила: — Смелее, Мортмейн, опирайся на меня… — Папа, ты как?! — сияя улыбкой, крикнула я. — A-а, мои драгоценные тюремщики! — устало отозвался он. — Ничего, думаю, выживу. Если только Топаз прекратит нянчиться со мной, как с обреченным на заклание. На пороге кухни мачеха пропустила отца вперед и, крепко схватив меня за локоть, прошептала: — Беги в башню, проверь, что он написал. Обожаю ее приступы здравомыслия! Мы бросились к башне. Как хорошо, что я забыла отдать фонарик Саймону! — Боже, меня прямо колотит от волнения… — Я окинула взглядом стол. — Когда-нибудь опишу этот миг в папиной биографии. Томас снял камень с первой стопки листов. — Смотри, начало! — Луч фонаря высветил крупную надпись «Раздел А». Брат сорвал верхнюю страницу… и потрясенно охнул. Весь лист был исписан крупными, по-детски корявыми, печатными буквами: «РАЗ-ДВА-ТРИ-ЧЕТЫРЕ-ПЯТЬ, ВЫШЕЛ ЗАЙЧИК ПОГУЛЯТЬ, РАЗ-ДВА-ТРИ-ЧЕТЫРЕ-ПЯТЬ, ВЫШЕЛ ЗАЙЧИК ПОГУЛЯТЬ…» И так до конца страницы. — Томас! — простонала я. — Мы свели его с ума! — Чепуха! Слышала, как он разговаривал? Вполне рассудительно… — Просто он понемногу начал приходить в себя. Сам же видишь! — Я в отчаянии ткнула пальцем в бессмысленную писанину. В душе шевельнулось смутное воспоминание. — Погоди-ка… Не помнишь, что я крикнула ему в первый вечер, когда плакала под дверью? «Пиши что угодно. Пусть даже „Вышел зайчик погулять“». — Вот он и записал! Томас переворачивал страницы одну за другой. «ТУТ ОХОТНИК ВЫБЕГАЕТ, ПРЯМО В ЗАЙЧИКА СТРЕЛЯЕТ…» И снова прописными буквами. — Точно, впал в детство, — в ужасе запричитала я. — А все мы! Спровоцировали раньше времени старческое слабоумие… — Успокойся! Видишь? Уже лучше. Взрослеет потихоньку, — сказал брат и перевернул новую страницу. Та была исписана ровным изящным почерком. — А эт-то что за?.. Боже милостивый, он составлял головоломки! Сначала шел простенький акростих, затем ребус, четверостишия с зашифрованными названиями животных и загадки — совсем как в старом сборнике сказок. На последнем листе мы прочитали следующее: «Изучить: образцы старых прописей, детскую энциклопедию, составные картинки, игрушки в Лондонском музее». — По-моему, ничего безумного, — заметил Томас. — Точно тебе говорю: писанина со смыслом. Только я ему не поверила. Хорошо, допустим, отец не повредился рассудком, но эти загадки-головоломки — просто развлечение! Способ убить время. Он так же играет с энциклопедией! Мы занялись «Разделом Б». — Что ж, тут уже никакого ребячества… — задумчиво проговорил брат спустя несколько секунд. — Хоть я ни черта и не понимаю. Я растерянно разглядывала пронумерованные предложения, каждое длиной в две-три строчки. Стихи? Сочетания слов мне понравились; звучали они загадочно, но в них чувствовался смысл. Ликование было недолгим. — Подсказки к кроссворду, — с отвращением процедила я. — Он развлекался! Нечего здесь читать. Идем! Кстати, совсем забыла о Саймоне! Он ведь может уехать в любую минуту! Ноги сами понесли меня к лестнице. — Эй, мне нужен свет! — закричал Томас. — Я не уйду, пока все не дочитаю. Я даже не обернулась. Брат кинулся следом и выхватил у меня фонарь. Когда я выбралась наверх, из недр башни донесся вопль Томаса: — Ты бы видела «Раздел В»! Сплошные диаграммы с пометками расстояний между разными пунктами! Еще нарисована птица, а рядом с клювом — слова. Вроде бы она говорит. — Это почтовый голубь! — насмешливо бросила я. — Наверное, дальше будет портплед и тарелка с ивовым узором. Брат в ответ обвинил меня в том, что я веду себя, как отец Гарри. — Он тоже издевался над «Борьбой Иакова». А я уверен, тут что-то серьезное! Но я по-прежнему ему не верила. Какая мне вообще разница: черновик это или шутка? Саймон, Саймон, Саймон… Больше меня в тот миг ничто не занимало. Мачеха торопливо спустилась в кухню. — Мортмейн в ванной, можно поговорить. — Ее голос дрожал от волнения. — Как чудесно, он засел за работу! Ну, что там? Ужасно не хотелось ее разочаровывать. — Э-э-э… не знаю. Может, Томас прав, может, ошибается… — начала я издалека. На описании кроссвордов Топаз сникла. — И он наверняка считает это работой, — озабоченно проговорила она. — Его разум в смятении. Пройти через такое!.. Знаешь, мне нужно тебе кое-что рассказать. Впрочем, сейчас нет времени. Сначала Саймон. Кассандра, не съездишь с ним вместо меня? А я останусь с Мортмейном. Не стоит говорить ему о побеге Роуз, пока он не окреп. Я и о Саймоне не рассказала. Сердце чуть не выскочило из груди от восторга. — Конечно! — Ради бога, вправь Роуз мозги. Я объяснила Саймону, что лучше поехать тебе. Он тоже так считает. Ты скорее на нее повлияешь. Он в машине. Собралась я в мгновение ока. Стыдно признаться, но душа моя пела. Несмотря на провал эксперимента с отцом. Несмотря на боль в глазах Саймона. Роуз его бросила. Бросила! Вот-вот мы помчимся в неизвестность навстречу солнцу. Вдвоем! Я побежала к автомобилю. Еще было темно, но небо стало мутным, звезды потускнели. На подъемном мосту я услышала вой Элоизы. Мы заперли ее в караульне, и теперь она, взобравшись на отцовский стол, прижималась длинной мордой к черному окну. Сердце ухнуло: там ведь дневник! Слава богу, следом выскочила Топаз со свертком бутербродов. Я попросила ее спрятать записи и не пытаться их расшифровать. — Передай папе привет. Объясни ему, мы хотели как лучше! — От счастья мне хотелось обласкать всех и каждого. И мы тронулись. Миновали сарай, где я подслушала разговор Саймона с братом. Проскочили перекресток, где хором читали стихи первого мая. Промчались мимо деревенского луга, где пересчитывали звуки и запахи. Вот и каштан у гостиницы! Мне стало больно за Саймона: вдруг он вспомнил золотистые волосы Роуз на фоне зеленой листвы? «Я сделаю его счастливым! — пообещала я себе. — Клянусь! Руки у меня теперь развязаны». В начале пути мы чуть-чуть поговорили об отце. Коттон не согласился с моим предположением, что найденные в башне черновики — пустое бумагомарание, и захотел взглянуть на них сам. — Хотя, конечно, это и в самом деле необычно, — добавил он. И замолчал. Когда мы отъехали от годсендской дороги на несколько миль, Саймон неожиданно спросил: — Вы знали об истинных чувствах Роуз ко мне? Что тут ответишь? Я задумалась. Надолго. — Ладно, неважно, — бросил он. — Разумеется, я не имел права спрашивать. — Саймон… — начала я. Но он меня перебил. — Оставим эту тему. Лучше сначала выяснить, действительно ли она думает так, как написала. Затем Саймон предложил надвинуть крышу, чтобы я не замерзла: убрать ее попросила Топаз — в Лондоне стояла духота. Я отказалась. Воздух был по-утреннему прохладный, но приятный. До чего же странная атмосфера в сонных деревнях! И мотор там рокочет громче, и фары светят ярче… У домов Коттон сразу сбрасывал скорость. А ведь другие в его состоянии мчали бы сломя голову. В одном коттедже на верхнем этаже мерцал огонек свечи, у калитки стоял автомобиль. — Наверное, доктор, — сказала я. — Кто-то при смерти… Или вот-вот появится на свет… — отозвался он. Темно-синее небо поблекло, стало дымчатым. Деревня напоминала бесцветную картинку, нарисованную мелом на серой бумаге, — на мили вокруг ни единого яркого мазка. Ни день, ни ночь, ни рассвет… Скорее сумерки. Я поделилась наблюдением с Саймоном. Оказывается, этот странный свет, окутывающий мир перед восходом солнца, он называет расплывчатым! Вскоре мы остановились свериться с картой. По обе стороны дороги расстилались покрытые туманом заливные луга, там и сям темнели подстриженные ивы. Вдалеке прокукарекал петух. — Жаль, рассвет сегодня не удался, нечем вам полюбоваться, — сказал Саймон. Как же он ошибся! Прекраснее рассвета я не видела: на наших глазах густой серый туман превратился в золотистую дымку. — Поразительно! — заметил Коттон, наблюдая за волшебным преображением. — И ведь солнца, как будто нет… Ну, разве не символично? Так, за туманом тревог он не видит пока счастья, которое ждет его со мной. — Перекусим? — спросила я. Бутерброд Саймон взял, наверное, только за компанию, зато разговор поддержал охотно: о том, как трудно описать светящуюся дымку, и почему вообще хочется описывать красоту. — Может, это попытка подчинить ее себе, — предположила я. — Или, наоборот, подчиниться ей… Возможно, это одно и то же. Полное слияние с красотой, которая каждому так нужна. Туман золотился все ярче. Смотрела бы на него и смотрела!.. Однако Саймон аккуратно спрятал бумагу из-под бутербродов в канаву, и мы снова тронулись в путь. Вскоре запахло морем. Пробиться сквозь густой туман над солончаками солнцу оказалось не под силу, но белизна плотной завесы слепила не меньше полуденных лучей. Настоящее путешествие сквозь облака!
* * *

— Вы уверены, что мы приезжали сюда? — спросил Саймон, оглядывая главную улицу. — По-моему, тут все иначе… Я объяснила, что дело в летней праздной атмосфере. В мае приморский городок ничем не отличался от обычной деревни, а теперь у дверей стояли детские ведерки с совочками, сети, на карнизах сушились купальные костюмы. Почему я не ребенок? Просыпаешься в чужой, странной спальне, весь день резвишься на пляже… Нет! Бог свидетель, то утро я не променяла бы на все сокровища мира. На улице не было ни души, лишь в вестибюле гостиницы намывала пол уборщица — мы увидели ее в открытую дверь. Женщина позволила нам просмотреть книгу записи постояльцев. Имени Роуз мы не нашли. — Подождем, когда люди проснутся, а затем проверим каждый дом, — предложила я. — Вряд ли она в «Лебеде»… — задумчиво проговорила уборщица. — Это не гостиница, но иногда они пускают одного-двух постояльцев. Точно. Крошечный дом у моря, в миле отсюда. Мы видели его, когда приезжали на пикник. Едва ли Роуз там поселилась. — Думаю, можно заглянуть и туда. Пока все спят, — сказал Саймон. Автомобиль катил по пустынной прибрежной дороге. От тумана не осталось и следа. Бледно золотилось море; лениво накатывали на берег волны, оставляя на песке кружевные разводы. — Смотрите! Вон место нашего барбекю! — обрадованно воскликнула я. Саймон только кивнул. И правда, нашла время для воспоминаний… Я прикусила язык. Одинокий домик на берегу мы увидели издалека. Гостиница «Лебедь». Старая-престарая, как «Ключи» в Годсенде, но еще меньше и проще. В окнах сверкало отражение восходящего солнца. Коттон остановился у самой двери. — Кто-то уже проснулся! — Он взглянул на открытое слуховое окошко, где на подоконнике стоял кувшин и тазик для умывания — точь-в-точь как в «Ключах». Из окна неслось звонкое пение. «Ранним утром». — Роуз! — прошептала я. Саймон удивленно вскинул брови. — Вы уверены? — Совершенно. — Не знал, что она так поет. Он вслушивался в ее голос, глаза его сияли. А Роуз принялась мурлыкать мелодию без слов. Ходила по комнате, хлопала ящиками. — Так поют лишь счастливые люди, — сказал Коттон. — Наверное, все и правда в порядке, — через силу промямлила я. — Наверное, Топаз права — дело в нервах. Мне подняться? Не успел он ответить, как наверху в дверь номера постучали. — Доброе утро! — весело поздоровался мужской голос. — Идем купаться? Саймон издал сдавленный хрип… Спустя мгновение мы на всей скорости мчались прочь. — Что это значит?! — растерянно воскликнула я. — Это же… Нейл! Он кивнул. — Давайте помолчим. Через несколько минут мы остановились. Коттон закурил. — Все нормально. Расслабьтесь, ни к чему ужасаться. Теперь мне кажется, я всегда это знал. — Но ведь они ненавидят друг друга! — Куда уж сильнее, — мрачно усмехнулся он. В городок мы вернулись другой дорогой — проезжать мимо гостиницы не хотелось. Саймон почти не разговаривал. Впрочем, о Нейле рассказал. Оказывается, Роуз ему понравилась с самого начала. — Но потом он в ней разочаровался. Якобы она манерная и корыстная. По крайней мере, так он утверждал. Я тешил себя мыслью, что он просто злится, — ведь Роуз предпочла меня. Также я тешил себя мыслью, что она и правда меня любит. То есть сначала. В последние недели у меня появились сомнения, но я надеялся, что после свадьбы все наладится. Бог свидетель, мне и в голову не приходило, будто она влюблена в Нейла! Или он в нее. Они могли бы честно мне сказать. Да и Нейл не такой… — Никогда бы не подумала, что Роуз такая… — с несчастным видом отозвалась я. Мы ехали домой. Ясное летнее утро вступило в свои права. Потихоньку пробуждались деревни, весело лаяли по дворам собаки. Над лугами, где мы любовались туманным рассветом, еще витали тонкие белесые клочья. Здесь же я мысленно пообещала сделать Саймона счастливым… Даже не верится. Будто и не мои слова. Как же долго я кормила себя глупыми сказками! Мне не заменить ему Роуз. Впервые я это поняла у гостиницы, по его просветлевшему лицу, когда он прислушивался к пению. И по нашему разговору на обратной дороге: Саймон был тих, спокоен, не выказал ни злости, ни горечи, не бросил ни единого упрека в адрес Роуз. Но окончательно мне раскрыл глаза переворот в моей душе. Наверное, страдания любимого человека учат нас большему, чем собственные. Если б я могла вернуть ему Роуз! Ради него. Ради себя.
* * *

Наступил октябрь. Я сижу на насыпи. Неподалеку от меня кружок камней; в середине чернеют угли от летнего праздничного костра. День чудесный — золотой, безветренный. Немного прохладно, но в уютном котиковом жакете тетушки Миллисенты осенняя свежесть не страшна; на траву я постелила старый плед отца. Сам он теперь кутается в медвежью шубу. Пригодились меха, каждой вещи нашелся хозяин. Поля разлинованы бледно-желтыми полосами соломы. Единственное яркое пятно — куст бруслины на обочине аллеи. Вдалеке, ближе к ферме Четыре Камня, толкает плуг мистер Стеббинс. Скоро все вокруг превратится в хлюпающий океан грязи, как говорила Роуз. Утром я получила от сестры письмо. Они с Нейлом проехали на автомобиле с одного края Америки до другого, и теперь живут где-то в калифорнийской пустыне. Пустыня, судя по описаниям Роуз, совсем не то, что мне представлялось: верблюдов там нет, зато есть ранчо с тремя ванными комнатами. Дела у сестры лучше некуда. Она весела, как птичка. Правда, роскошное приданое превратилось в бесполезную гору вещей: на ранчо нужны только брюки да шорты, а их-то в новеньком гардеробе не оказалось. Но это пустяки, Нейл отвезет ее на танцы в Беверли-Хиллс — там она и покрасуется в вечерних нарядах. Я до сих пор на нее злюсь. Мне очень стыдно. Мы ведь помирились, я приняла ее извинения. На самом деле они с Нейлом не намеревались бежать тайком. На столике в холле рядом с запиской Роуз брат оставил Саймону письмо, но тот его под ворохом свежей почты не увидел. После записки Роуз ему вообще было ни до чего. Поговорить с сестрой наедине удалось только раз. Ужаснее дня не припомню. Мы толпой собрались в квартире, и… все как-то легко уладилось. Первой — после непродолжительной беседы — беглецов одарила прощением миссис Коттон. Затем от обоих по отдельности принял извинения великодушный Саймон. Отец говорить с Роуз наотрез отказался. — Увольте! Не понимаю, почему Саймон терпит этот кошмар. — Воспитанным людям… — начала миссис Коттон, но отец так свирепо фыркнул, что Топаз встревоженно схватила его под руку. После этого мы не слишком сытно пообедали шампанским. Приходил и Стивен. В новом костюме отличного кроя он выглядел просто ошеломляюще! Пожимая ему руку, Роуз с чувством произнесла: — Век не забуду, что ты для меня сделал! Значение таинственной фразы я выяснила потом, когда помогала сестре собирать чемоданы. Оказывается, Стивен явился в гостиницу и прямым текстом сообщил младшему Коттону, что Роуз Саймона не любит. А ведь бедняга Нейл так мне верил! И в Лондоне старался Роуз избегать. Поговорив со Стивеном, он прибежал в квартиру и задал вопрос в лоб… — А потом… — Она мечтательно вздохнула. — Помнишь, как я вернулась домой после скарлатины? Мы с тобой молчали и все не могли наобниматься. Так и с Нейлом. Только в миллион раз головокружительнее! Думала, никогда не оторвемся друг от друга. Я бы вышла за него замуж, будь он даже нищий! Причем давным-давно. Если б он хоть намекнул о своих чувствах! Я ведь, сама знаешь, о них не догадывалась. — А Стивен откуда знал, что Нейл в тебя влюблен? — М-м-м… У него имелись некоторые причины так полагать. — Роуз мило, немного смущенно хихикнула. — Помнишь, когда меня приняли за медведя, и я залепила Нейлу пощечину? Он отнес меня через пути за станцию, поставил на ноги и поцеловал. «Это за пощечину! » — говорит. А Стивен случайно увидел… Так вот что утаила от меня сестра во время давнего ночного разговора! Я ведь почувствовала недосказанность, но это тут же вылетело у меня из головы. — Подумаешь, один поцелуй… — недоуменно сказала я. — Не один. Намного больше. Это было чудесно! Однако я решила его наказать. За пакости, что он говорил обо мне. За наглый, хотя и приятный, поцелуй. К тому же, богатое наследство отходило Саймону. Впрочем… Честно говоря, Кассандра, если б Нейл дал мне надежду, я бы и не вспомнила о деньгах. Но он не проявлял ни капли дружелюбия, вел себя отталкивающе, грубо. Думал, что я охочусь на его брата… И не ошибся. Поцелуй Саймона мне, кстати, тоже понравился. Словом, по поцелую с чувствами не определишься. Вот я и запуталась. Правда, ненадолго. Сколько же мне всего вспомнилось! Как преувеличенно яростно ненавидела она Нейла. Как торопливо предложила Саймону позвать его в квартиру, якобы для меня. Как пригласила Нейла на танец — и какой подавленной вернулась из зала. А гнев Нейла в день помолвки! Обычная ревность. Из квартиры утром они ушли с твердым намерением немедленно пожениться. — Нейл говорит, в Америке можно зарегистрироваться в тот же день. А в Англии, как выяснилось, нельзя. Поэтому мы отправились в гостиницу выжидать нужное время. Решили поехать сюда. Нейлу очень запомнился пикник. Говорит, что хоть увидел, как я веду себя по-человечески. И, конечно, благодарить я должна тебя, Кассандра! Я уверена, Стивен побежал к Нейлу ради тебя. Сказал, что Саймону больше подходишь ты. Наверное, догадался о твоих чувствах и попытался помочь… Милый, милый Стивен! Как же отблагодарить тебя за доброту и самоотверженность? Ты боролся за мое счастье, которому никогда не стать моим. — Ну, теперь-то все прекрасно сложится! — прощебетала Роуз. — Саймон немного придет в себя — и ты его окрутишь. — «Окручу»? — холодно усмехнулась я. — А я думала, ты повзрослела. Сестра вспыхнула. — Я не в том смысле, ты же понимаешь. Я надеюсь, он полюбит тебя по-настоящему. Ты ему уже очень нравишься… Он сам сегодня сказал. Я похолодела от ужаса. — Роуз… Роуз! Ты ведь не говорила ему?! Не говорила, что я его люблю? Она клялась, что ни словом не обмолвилась. Только я не верю. Он добр со мной, как и прежде, но теперь мне в его доброте мерещится чрезмерность. Может, придумываю? Так или иначе, я его избегаю; это требует определенной силы воли, потому что Саймон приходит к отцу почти каждый день. Вот и сейчас они сидят в караульне. А насчет отца я ошиблась. Видимо, начинать книгу строкой из считалочки — нынче верх остроумия. «РАЗ-ДВА-ТРИ-ЧЕТЫРЕ-ПЯТЬ, ВЫШЕЛ ЗАЙЧИК ПОГУЛЯТЬ». И так девятнадцать раз. Ха-ха. Кассандра Мортмейн, прекрати немедленно! Никак уязвленное самолюбие не угомонится? Обидно, что именно Томас углядел смысл в отцовской абракадабре? Ищешь оправдание своей глупости? Верно, глупости. Отец прямым текстом говорил: странные поступки кое-что да значат. Кстати, книга не начинается с девятнадцати гуляющих зайчиков; после правки их осталось семь. Логичное объяснение дал наш умник Томас: текст отражает мышление ребенка — по повторяющимся строчкам он учится читать и писать. Может, я редкостно глупа? Несовременна? Копия отца Гарри, подсмеивавшегося над «Борьбой Иакова»? Да, головоломки и задачи сами по себе серьезны, оригинальны, написаны красивым языком, но что за ними кроется? Я, к сожалению, ничего особенного не вижу. При редактировании первых четырех разделов отец позвал нас с Томасом в подопытные кролики. Теперь там куда больше материала, чем два месяца назад. Честно, я пыталась! С детскими головоломками справилась легко. И кроссворд разгадала на тему ужасов-кошмаров-страшилок. То еще удовольствие! С почтовым голубем я обращалась с величайшим почтением (это главный герой комикса «Триумф Голубя»), Даже продралась сквозь «Раздел Г». Почти до конца. Там весьма необычная головоломка, состоящая частично из слов, частично из схем, а каждая подсказка отсылает тебя дальше и дальше в прошлое. Отец сам ее изобрел. Но все это для меня — пустой звук. Другое дело Томас! Прайда, выразить в словах свои впечатления он не сумел. — И очень хорошо, мой мальчик! Иначе мне оставалось бы только утопиться. — И отец разразился громким смехом, вспомнив замечание Топаз, будто в «Разделе А» сквозят «обертоны вечности». По мне, так там сквозят обертоны умопомешательства… Стоп! Опять насмехаюсь! Я тупица. Тупица. Саймон в восторге от этого, как он выражается, головоломизма (лучшего названия и не придумаешь! ) — значит, все действительно чудесно. Американское и английское издательства выплатили отцу аванс, хотя книгу он допишет нескоро. Вероятно, через несколько лет. Первые четыре раздела опубликуют в Америке уже в ближайшем будущем. Может, тогда я угомонюсь? Если б отец ответил на несколько вопросов! Или Томас ненароком подкинул бы своих гениальных идей! (Открыв тайну «Раздела А», брат решил, что рассказать об остальном «не готов». ) Зато мачеха всегда рада поделиться соображениями, но толку от них никакого. Из последних ее шедевров: «космическая значимость» и «сферическая глубина». Конечно, можно обратиться к Саймону. Вот кто с радостью бы помог! Но затевать с ним личную беседу не хочется — решит, будто я за ним бегаю. Наедине с Саймоном я не остаюсь и вообще стараюсь не попадаться ему на глаза. Сижу, как мышка, пока он не уйдет в Скоутни. А может, увидеться с ним сегодня? Сбегу с насыпи, когда он выйдет из караульни, и скажу, что хочу обсудить работу отца. Меня и правда интересует книга. Но главная моя мечта — очутиться рядом с ним. Как же проверить, говорила ему Роуз обо мне или нет? Подожду до завтра. Честное слово, завтра — крайний срок. Ничего не поделаешь, судьба распорядилась иначе. Саймон вышел во двор… помахал мне рукой… двинулся к мосту… поднимается! Ладно, главное — не смущаться. Буду говорить об отце, и только о нем…
* * *

Сколько полезного можно узнать за час! Но я хочу написать о том, что произошло в конце. Нет, если начну с конца, то забуду начало. А мне дорого каждое слово Саймона. Мы сидели рядышком на расстеленном пледе. Саймон пришел попрощаться: через несколько дней он уезжает в Америку. Отчасти из-за матери — она предпочитает провести зиму в Нью-Йорке, отчасти из-за книги — хочет застать первую публикацию в журнале и написать рецензию. — Ваш отец говорит, что я в него вцепился, как терьер в крысу, и треплю, треплю… — улыбнулся он. — Но, по-моему, он рад встряске. Только бы бросить его к ногам нужных людей. — Саймон, не сделаете мне на прощанье подарок? — подвела я разговор к интересующей меня теме. — Помогите понять, к чему ведет отец в новой книге. Оказалось, что он как раз собирался это обсудить! — Я уеду, а положиться можно лишь на вас, — сказал Коттон. — Вы одна поймете… Нет, Томас парень сообразительный, но у него интерес другой — несерьезный, я бы сказал, детский. Мистеру Мортмейну необходимы в первую очередь вы, ваше понимание. Вот это новость! На душе сразу потеплело. — Да, я очень хочу разобраться. Только он не станет мне ничего объяснять. Почему так, Саймон? — Каждый должен найти ответ сам — в том и суть загадки. — Но ведь нужно знать принцип, по которому разгадываются ребусы. Саймон ответил, что именно поэтому решил со мной поговорить. С позволения отца, конечно. — Есть конкретные вопросы? — Уйма! Во-первых: почему произведение — сплошная головоломка? Коттон рассмеялся. — Вижу, начали с самого вкусного! Постичь логику творца невозможно. Во всяком случае, мистер Мортмейн здесь не первопроходец. Мир, созданный Господом, по сути, загадка. — Да уж, — фыркнула я. — До сих пор все в растерянности… Но зачем отцу брать пример с Него? — Думаю, так поступает любой творческий человек. Хотя, наверное, каждый человек — потенциальный творец. И цель мистера Мортмейна — пробудить в людях творческое начало. Изучая его книгу, они сами участвуют в созидательном процессе. А созидание равно открытию. В том смысле, что все уже создано иной силой. Назовем ее Богом, если так понятнее. Остается только это отыскать. Воображаю, с каким озадаченным лицом я слушала Саймона, потому что он вдруг сказал: — Наверное, мои объяснения никуда не годятся. Подождите… Соберусь с мыслями. Прикрыв глаза, он задумался — точь-в-точь как на первое мая. Однако в этот раз я лишь скользнула по нему взглядом: нечего себе потакать, будоражить чувства. Даже о его отъезде вспомнить не смела. Вот уедет, тогда… Времени на размышления будет много. Наконец Саймон заговорил. — По мнению вашего отца, интерес людей к ребусам и головоломкам — нечто большее, чем желание занять досуг. Возникает он в раннем детстве. Вероятно, это следствие вечного любопытства, попытки выяснить, откуда же мы взялись. В процессе поиска накапливаются знания. Эти упражнения для ума развивают больше, чем любая другая интеллектуальная деятельность. Таким образом мистер Мортмейн хочет донести до читателей свои идеи. Я попросила его повторить объяснение помедленней. И вдруг — о чудо! — картинка сложилась! — Но как оно действует?! — воскликнула я. Тогда Саймон предложил мне вообразить кроссворд. — Пока его разгадываешь, в голове проносятся сотни образов. Так вот, в загадках вашего отца к общей сумме образов прибавляется вложенный им смысл. А к общей сумме всех разделов, ребусов, головоломок, схем, ходов прибавляется его философия поиска-созидания. Кстати, полагаю, в книге появится и детективный раздел. — И при чем тут гуляющие зайчики? — немного насмешливо осведомилась я. — Наверное, задают нужный тон. Представьте: вы — ребенок. Первые загадочные символы в жизни ребенка — буквы. Представьте, будто вы их не понимаете. Теперь сложите буквы в слова. А слова превратите в образы. Почему вы хмуритесь? Я заморочил вам голову? — Нет-нет, — быстро отозвалась я. — Все ясно, только… Ох, Саймон, мне так обидно! Зачем отец усложняет? Почему не объяснит простым языком? — Потому что многое нельзя объяснить простым языком. Опишите простым языком… красоту. Тогда поймете, о чем я. И добавил, что в искусстве определенность почти невозможна. Задача искусства — вызвать ответную реакцию. А без новаторства и экспериментов, вроде отцовских, оно закостенеет. — Не обижайтесь. Хотя, наверное, это естественно. Подсознательный страх неизвестного. И мы обсудили другие, поначалу не принятые, новшества: последние квартеты Бетховена, современную музыку, работы великих художников, которыми теперь все восхищаются. Саймон говорит, что в литературе по сравнению с другими видами искусства новое встречается редко, поэтому отца нужно поддерживать. — Ладно, буду поддерживать, как смогу, — вздохнула я. — Я еще немного досадую, но постараюсь не подавать виду. — Не подавать виду не получится, — покачал головой Коттон. — Досада помешает восприятию. Господи, как же перетянуть вас на сторону отца? Ладно, смотрите… Вы все-все чувства можете выразить в дневнике? Все укладывается в славные крошечные слова? Не сносит постоянно в метафоры? Изобретатель метафоры — гений! Это теперь мы ее используем не задумываясь. Работа мистера Мортмейна в некотором роде — продолжение метафоры. И правда, сколько же я мучилась, описывая свои чувства в день летнего солнцестояния! А, в конце концов, сравнила день с похожей на собор аллеей. С тех пор те образы навсегда связаны для меня с летним праздником и Саймоном. Кстати, непонятно, как образ сливается с реальностью. Почему одно — продолжение и украшение другого? — Неужели отец пытается описать столь не поддающееся описанию? — A-а! Вижу, что-то в голове сложилось! — обрадовался Коттон. — Можете объяснить? И зачем я вспомнила день летнего солнцестояния? Зачем вспомнила о любви к Саймону? — Э-э-э… ну уж не славными и не крошечными словами, — довольно беспечно ответила я. — Но досада прошла. Все будет хорошо. Я на стороне отца. Мы начали гадать, что же подвигло его взяться за работу. Помогло ли ему заточение в башне? Думаю, наверняка никто не скажет. Саймон предположил, что повлияло многое. — Наш приезд, например. И мама. Она мертвого расшевелит. Возможно, библиотека в Скоутни. Я нарочно раскладывал там то, что могло заинтересовать мистера Мортмейна. Посидев под замком, он явно эмоционально расслабился и прекрасно осознает, что началом обязан вам. Благодаря «зайчику», оформилась главная идея: ребенок учится читать. А по-моему, отца встряхнул приступ ярости. Слишком дорого обошелся ему случай с ножом, вот он и взял себя в тиски — но чересчур крепко. Пережал. Саймону теория понравилась. — И как у него теперь характер? — поинтересовался он. — Чудеснее не припомню, — улыбнулась я. — Таким я отца еще не видела. Но если срывается… спасайся, кто может. Топаз обожает, когда жизнь бьет ключом. — О, наша дорогая Топаз! — засмеялся Коттон. — Сокровище, а не жена — для творческого человека. Особенно в разгар работы. И мистер Мортмейн это знает. Не будет ли зимой вам в замке скучновато? В лондонской квартире остается горничная. Приезжайте, когда вздумается. Вы уверены, что не хотите поступить в колледж? — Уверена. Я хочу писать. Лучшего учителя, чем жизнь, не найдется ни в одном колледже. Тут он со смехом сказал, что общаться со мной — сплошное удовольствие: иногда я по-взрослому мудра, иногда — по-детски наивна. — Я бы лучше выучилась печатать. И стенографировать по-настоящему, — добавила я. — А тогда поступила бы секретарем к какому-нибудь литератору, пока сама не начну писать. Он ответил, что Топаз найдет мне место. Я знаю, Саймон оставил ей деньги на всех нас: якобы из желания оградить отца от ненужных забот. Он и в самом деле «покровитель», милостивый и щедрый. — Если что-то понадобится, непременно напишите мне, — серьезно глядя в глаза, сказал Коттон. — Впрочем, я скоро вернусь. — Интересно… — Что — интересно?.. И почему я не держу язык за зубами! Просто долгие недели меня терзал страх: вдруг из-за Роуз и разбитого сердца Саймон передумает жить в Англии? — Что гонит вас в Америку? Тоска по родным местам? Он молчал. Долго. Я даже успела нафантазировать его окончательный переезд за океан и воцарение в Скоутни-Холле четы Фокс-Коттонов. «Наверное, это наша последняя встреча», — подумала я. Как холодно! Меня пробрала дрожь. Придвинувшись ближе, Саймон набросил на нас обоих отцовский плед. — Я, правда, вернусь, — произнес он. — Не могу бросить Скоутни. Я ответила, что знаю, как нежно он любит поместье. — Верно… Нежно. С нежной грустью. Так любят прекрасную умирающую женщину. Душа старинных особняков дольше и не живет. Потом мы заговорили об осени. Саймон надеялся хоть мельком полюбоваться на нее в Новой Англии. — Там это время года красивее? — спросила я. — Нет. Просто не столь меланхолично. А в Англии большинство красот навевает грусть. Он рассеянно уставился вдаль, но тут же встрепенулся. Только не подумайте, будто мне сейчас тоскливо! С вами не соскучишься. Между прочим, это наша третья беседа у башни Вильмотт, знаете? Мне ли не знать! — Да, вроде бы, — как можно невозмутимее проронила я. Видимо, разыграть невозмутимость не удалось — Саймон вдруг обнял меня за плечи. Тишина стала еще тише. Предзакатное солнце тянуло к нам прощальные лучи, будто благословляя… До конца своих дней не забуду тот безмолвный миг. — Вот бы забрать вас в Америку, — сказал, наконец Коттон. — Поедете? Шутит, решила я. А он повторил: — Поедете со мной… Кассандра? Странно он произнес мое имя… Я поняла: если соглашусь, Саймон предложит мне выйти за него замуж. И придется отказать. Правда, тогда я толком не понимала почему. — С удовольствием бы поработала у вас секретарем, — стараясь контролировать голос, спокойно ответила я, — но сначала нужно подучиться. Да и отца в этом году надолго не оставишь. Хороший получился отказ: незачем Коттону знать, что я догадалась о ходе его мыслей. Увы! Судя по ответу Саймона, я напрасно радовалась своей находчивости. — Мудрая маленькая ведунья, — тихо проговорил он. И беседа, как ни в чем не бывало, перетекла в другое русло: автомобиль остается отцу… если понадобится, можно в любое время заглянуть в Скоутни… Я в основном молчала. Мои мысли крутились вокруг другого: вдруг я ошиблась? Ошиблась непоправимо? Мы встали. Саймон плотно завернул меня в плед и попросил высунуть руку. — Сегодня не зеленая! — Он с улыбкой сжал мои пальцы. — Саймон, знаете, — запинаясь, начала я, — мне бы очень хотелось посмотреть Америку. Только при более благоприятных обстоятельствах. Коттон медленно поцеловал мне ладонь. — Я расскажу о них, когда вернусь. — И быстро зашагал вниз по склону. Вскоре на аллею выехал автомобиль. Налетевший порыв ветра сорвал с деревьев жухлую листву и метнул ему вслед — сухое шелестящее облако словно пыталось догнать Саймона Коттона. Я поступила правильно. Он не хотел на мне жениться. Просто поддался секундному порыву, как тогда с поцелуем в день летнего солнцестояния. Опять смесь глубокой симпатии ко мне и тоски по Роуз. Такова участь отражения в игре «зеркало», в которую все мы играли… Роуз с Саймоном, Саймон со мной, я со Стивеном, а Стивен, вероятно, с противной Ледой Фокс-Коттон. Скверная игра. В ней ранишь своего напарника по-настоящему. Наверное, и Леда страдает. Правда, до ее мучений мне нет дела. Господи, ну почему Саймон до сих пор любит Роуз? Ведь с ней у него так мало общего, а со мной — так много! Душа рвется в Скоутни. С радостью помчалась бы вслед за машиной с криком: «Согласна, согласна! » Всего несколько часов назад я горевала, что ничего для него не значу, — и вдруг вот она, мечта! Сама плывет в руки. Конечно, со мной он был бы… доволен жизнью. Только этого недостаточно. Не скромным «довольством» хотела я его одарить. День угасает. Мне почти не видно букв, пальцы окоченели. В прекрасной тетради, переплетенной в голубую кожу, осталась одна страничка; да мне больше и не понадобится. Я не собираюсь вести дневник дальше. Выросла. Неинтересно рассказывать о себе. Лишь из чувства долга сегодня дописала историю Роуз. И свою неожиданно завершила…
* * *

Господи, какой бред! Что я жалобно оплакиваю? Саймон жив-здоров, нам оставляют машину, квартиру! У Стивена тоже небольшая квартирка в Лондоне. Он так удачно прошелся с козами перед камерой, что в следующей картине ему доверили роль со словами. Если я остановлюсь в квартире Коттонов, то смогу иногда с ним гулять. Буду к нему очень очень добра — строго по-сестрински, конечно. Нас ждет чудесная зима! Тем более отец так весел. Или же бодряще свиреп. Кроме того, на свете тысячи людей, о которых можно написать, а главное, они — не я…
* * *

Бесполезно делать вид, будто я не плачу, потому что я… плачу.
* * *

Ну вот, вытерла глаза. Уже лучше. Вероятно, размеренная семейная жизнь — и правда, тоска зеленая. Опять лжешь! Это рай, седьмое небо! Осталась половина странички. Может, исписать ее «Люблю, люблю, люблю»? Как отец гуляющими зайчиками. Пожалуй, не стоит. Даже разбитое сердце — не повод впустую тратить хорошую бумагу. В кухне горит свет. Сегодня вечером я понежусь в ванне у очага, поставлю пластинку… Впрочем, музыка уже играет. Топаз включила граммофон на полную громкость (возвращает отца с небес на землю — иначе его к чаю не дозовешься). Издалека слушать приятно. Стравинский. «Колыбельная» из «Жар-птицы». Музыка будто спрашивает: «Куда идти? И чем заняться? » Иди-ка, милочка, пить чай — год назад ты такого не пила. Жизнь теперь намного лучше. Над полями клубится туман. Почему летом туман кажется романтичным, а осенью наводит тоску? И в день летнего солнцестояния поднимался туман, и когда мы ехали навстречу солнцу… Саймон обещал вернуться. Вот и закончилась страница. Место осталось лишь на полях. Я люблю тебя. Люблю. Люблю. notes

Примечания

1

Псалом 104: 18. 2

Перевод И. Маршака. 3

Дар Бога (англ. ). 4

Ville (фр. ) — город. 5

«Зеленые Рукава» (англ. Greensleeves) — старинная английская песня о неверной возлюбленной по прозвищу Зеленые Рукава. 6

Перевод В. Кормана. 7

У. Блейк (1757–1827) — английский поэт и художник. 8

Дж. Ромни (1734–1802) — английский художник-портретист. 9

Дж. Рейнольдс (1723–1792) — английский исторический и портретный живописец. 10

Посвящение в первом (незаконном) издании сонетов У. Шекспира, добавленное издателем Т. Торпом. 11

Ричард Нэш (1674–1762) — неудачливый юрист, игрок, франт, законодатель мод, устроитель балов и всей светской жизни в Бате, известном английском курорте. 12

Томас Нэш (1567–1601) — английский писатель и поэт. 13

Перевод А. В. Лукьянова. 14

Перевод П. Мелковой. 15

Рыбачья лодка, сплетенная из ивняка и обтянутая кожей или брезентом (в Ирландии и Уэльсе). 16

Перевод А. Ибрагимова. 17

Перевод В. Левика.

⇐ Предыдущая 3 4 5 6 7 8 9 10 1112