Часть пятая. 1 страница

Глава 28

Белосельцев машинально повторял: «Печатники… Свинчатники… Возьми печатный пряник… Комета взрыва прянет…» Катил на своей поношенной «Волге» через всю Москву, к гаражу, где еще недавно встречался с пророком Николасм Николасвичем, а теперь, угадывая необъяснимую связь между взрывом на Красной площади и предстоящей катастрофой, надеялся урвать крохи знания о грядущих московских взрывах. Он подкатил к гаражу.

Гараж был открыт с обеих сторон, пуст и просторен, просвечивал насквозь далекими белыми многоэтажками. В яме, где еще недавно стоял занавешенный полотнищами лакированный автомобиль‑ истребитель, теперь одиноко и вяло возился Серега, все в той же темно‑ зеленой косынке, с маслеными, державшими ненужную железку руками. Щурясь против солнца, он тревожно всматривался в Белосельцева, и по мере того как узнавал, его рот раскрывался в гагаринской белоснежной улыбке, и он ловко, по‑ обезьяньи, выскочил из промасленной ямы.

– Виктор Андреевич, вы же знаете, что случилось… Николай Николасвич… Я сначала не верил, думал, он машину для автогонок готовит… Подгоняет под нашу «Формулу‑ 1»… Через Красную площадь… Я ему помогал киль прилаживать, крылья клепал, красную звезду рисовал… А он вон что надумал – Серега вытирал руки ветошью, боясь протянуть Белосельцеву замызганную пятерню. – Это он без меня с чеченцем Ахметкой сговорился и у того взрывчатку купил… У Ахметки взрывчатка хранится, Николай Николасвич машину набил взрывчаткой и пошел на таран, как Гастелло… Как теперь быть, не знаю…

Он выглядел несчастным, растерянным, потерявшим опекуна и учителя. А Белосельцев про себя отметил чеченца Ахметку и хранившуюся у того взрывчатку.

– Сюда приходили из органов, весь гараж с миноискателем перерыли… Должно, взрывчатку искали… Я про Ахметку им не сказал… Не люблю я этих ментов, они на рынке у азеров деньги берут и Ахметке ребятишками торговать не мешают… Вероника, дочка Николая Николасвича, сюда приходила… Как упадет на землю, как заплачет: «Это я, говорит, папочка, тебя погубила!.. Я тебе сердце рвала!.. А теперь ты из‑ за меня пропадаешь! » Сказала, что он в тюремной больнице лежит, умирает, а ее к нему не пускают… Может, вы, Виктор Андреевич, посодействуете… У вас знакомства, связи… Как бы нам к Николаю Николасвичу в больницу попасть… Я бы ему мою кровь отдал…

– Послушай, Серега, – Белосельцев схватил паренька за масленую руку и потянул прочь от гаража, – я тебе скажу одну вещь… Я сам до конца не уверен… Ты должен молчать… Мне еще самому неясно… – Он вытянул Серегу на берег реки. – Ты взрослый парень, поймешь, как велика опасность… Чеченцы готовят взрывы… Не только чеченцы, но и другие жестокие люди… Им нужно взорвать Москву, посеять панику, чтобы потом прийти к власти… Но об этом потом, не сейчас. – Он уводил Серегу все дальше от гаража, наставившего на них свое чуткое железное ухо. Подталкивал к берегу, где ветер подхватывал слова и нес к середине реки. – Один из взрывов, возможно, прогремит здесь, в Печатниках… Ты сам сказал, у Ахметки хранится взрывчатка, которой воспользовался Николай Николасвич… Мы должны отыскать взрывчатку… Бессмысленно обращаться в милицию, бессмысленно обращаться к властям… Все заодно… Мы сами должны разыскать взрывчатку и ее уничтожить… Острый, смышленый взгляд Сереги загорелся азартом. Он еще не понимал смысла задания, но его молодое нетерпение, его горе от потери учителя находили выход.

– Что надо делать?

– Разведка… Собери ребятишек… Установи слежение, наружное наблюдение за Ахметом… Все его маршруты и связи… Все гаражи и подвалы… Иди по пятам… Незаметно, ибо смертельно опасно… Ты командир ребятишек…. От них информация приходит к тебе… От тебя – ко мне… Вот моя визитная карточка, телефон… Звони днем и ночью… Я сам каждый вечер буду сюда приезжать… Мы должны обезвредить взрывчатку… Это наказ Николая Николасвича… Он там, в тюрьме, на больничной койке, переломанный, обожженный, нас вдохновляет…

– Я пойду и убью Ахметку, у меня есть заточка, – жестко сказал Серега.

– И не думай. Он сильнее, хитрее тебя. Твоя задача – выявить местонахождение взрывчатки… Сейчас же иди и собери ребятишек…

– Хорошо, – ответил Серега, – они сейчас в сквере. Подвезите меня.

Он запер гараж, подсел к Белосельцеву в «Волгу». Они покатили меж белых многоэтажных домов, и каждый из них мог быть заминирован. С балконами, на которых сушилось белье, с лоджиями, где пестрели осенние цветы, с детскими площадками, полными детворы. В сквере, где продавали мороженое, собрались ребятишки, чьи лица издалека показались Белосельцеву знакомыми. – Перед ночной сменой играют, – сказал Серега, вылезая из автомобиля. – Мне в октябре в армию. Комиссию прошел, здоров. Попросился служить в Дагестан, куда чеченцы залезли. Я их, гадов, буду здесь, в Печатниках, мочить и там, в Дагестане… Будьте здоровы, Виктор Андреевич, я позвоню. А к Николай Николасвичу попробуйте попасть, привет от меня передайте… – И он быстро зашагал к скверу, гибкий, худой, в повязанной боевой косынке, свистя на ходу в два пальца, сзывая к себе ребятишек.

Белосельцев тронул машину, повторяя: «Печатники, взрывчатники… Первопрестольники, тринитротолуольники…»

Он решил отправиться к Буравкову, обосновавшемуся в телевизионной резиденции Астроса. Ибо там, по косвенным признакам, можно было уловить приближение взрывов. К тому же Буравков навещал заключенного в тюрьму Астроса, выдавливая из него последние сведения о финансовых счетах, офшорных зонах, подставных фирмах, переводя деньги и собственность на свое имя. В той же тюрьме, в больнице, находился Николай Николасвич, и Белосельцев надеялся с помощью Буравкова добиться свидания.

Телевизионная башня «Останкино» вновь поразила его сходством с огромной, уходящей в поднебесье трубой, над которой туманилась гарь, излетавшая из преисподней. Он вошел в стеклянную клетку Телецентра, напоминавшего опрокинутый стакан, под котором роились уловленные, опоенные мухомором насекомые.

Он поднимался в лифте, и в просторной кабине вместе с ним оказались женщина и мужчина, чьи лица были знакомы. Она, маленькая и изящная, с печальными библейскими глазами, известная телевизионная дикторша, увенчанная Астросом бриллиантовой короной. Он, чуть вертлявый и нагловатый острослов, славный своими передачами по русской истории, в которых не оставлял камня на камне от императоров, полководцев, писателей, наделяя их смешными и слегка отвратительными чертами самовлюбленных глупцов. Оба прихорашивались в зеркалах, вели разговор, не обращая на Белосельцева ни малейшего внимания, как если бы он был элементом лифта.

– Астрос неудачник. Он слишком пылкий, неглубокий, неосмотрительный. Он подставился, – рассуждала похожая на Дюймовочку дикторша. – Я ему благодарна за квартиру, за лауреатство, за успех, но все это было не даром. Я вздохнула с облегчением, когда его устранили.

– Ну да, все мы видели, как он тебя домогался. Ты была фаворитка, Помпадур, и первые два дня носила траур, пока тебя не вызвал на прием Буравков. Не знаю, что он тебе сказал, но с этого момента твои туалеты стали еще изысканней и роскошней. – Острослов поиграл ногами в блестящих штиблетах, на что‑ то намекая, доставляя Дюймовочке удовольствие своими двусмысленными намеками. – Буравков – крепкий мужик, настоящий чекист. В нем есть что‑ то от екатерининских вельмож. Он обещал увеличить зарплату и улучшить квартирные условия. Он может быть жесток, но может быть и безгранично щедр. Разве ты не того же мнения?

– Ты права. Когда мне предложили подписать письмо в поддержку арестованного Астроса, я отказался, хотя он ко мне благоволил. Не следовало ему подставляться. А Буравков, представляешь, вызвал меня и попросил сделать передачу о русских святых Сергии Радонежском и Серафиме Саровском, чтобы чуть‑ чуть освободить их от сусального обожания, показать их сермяжность и недостаточность в сравнении с католическими святыми, такими, как святой Франциск Ассизский или Блаженный Августин. Он даже предложил мне поездку в Ассизи, от которой я, разумеется, не отказался.

Лифт остановился, и они вышли, бросив последние взгляды в зеркала, так и не заметив стоящего подле них Белосельцева. Он оказался в огромной, пустынной приемной Буравкова, еще недавно принадлежавшей Астросу. Под прозрачным колпаком метался зеленоватый иероглиф, постоянно меняя форму, словно безмолвно возникала древняя халдейская надпись, вещавшая на забытом языке забытые тайны, понятные лишь посвященным.

Посетители, ожидавшие приема, были похожи на тех, что несколько недель назад домогались Астроса. Какие‑ то раввины в черных колпаках, с курчавыми сосульками до земли. Нарядный, похожий на фазана негоциант с бегающими плутовскими глазами. Смиренный, с синими лампасами генерал, ожидавший для себя кусочек ракеты или ломтик атомной бомбы. Владелец кабинета за двойными дубовыми дверями был иной, но посетители ожидали от него прежних благодеяний, почти не замечая смены хозяина.

Двери кабинета бесшумно распались, и появилась секретарша, поразившая Белосельцева сходством с актрисой Миннелли, словно Буравков выписал из Америки ее огромный чувственный нос, иссиня‑ черные локоны, пухлые малиновые губы, смоченные блестящей слюной, большие ненатурально белые зубы, сквозь которые, как лампада, просвечивал алый язык. Ее грудь, как корнеплод, мощно раздвигала тесную блузку. Могучие икры неожиданно тонко сходили на нет, превращаясь в сухие щиколотки и маленькие хрупкие туфельки, словно заостренные, цокающие копытца. Секретарша обвела суровыми воловьими глазами встрепенувшихся было посетителей. Углядела Белосельцева, расплылась в длинной сладостной улыбке.

– Вас ждут, проходите! – очаровательно сказала она, останавливая строгими, выпукло‑ черными глазами остальных посетителей. Белосельцев вслед за ее духами, шелестящими материями, сладострастным цоканьем каблучков вошел в кабинет. Это было знакомое помещение, напоминавшее диспетчерский зал, с эллиптической кривизной стен, сплошь заполненных телевизионными экранами. Экраны находились даже на потолке, отражались в лакированном полу, но все были погашены, наполнены млечной мутью, как бельма. Ибо хозяин кабинета вел разговор с посетителем. Кивнул Белосельцеву, взмахом руки усаживая его поодаль, давая понять, что скоро завершит разговор и все внимание будет уделено желанному другу.

Белосельцев присел, имея возможность наблюдать Буравкова.

С тех пор как тот вытеснил Астроса, усадив его за решетку, в нем произошла быстрая, поразительная перемена. Из сдержанного, молчаливого, сторонящегося света и общения охранника, служившего тенью ослепительного громогласного шефа, он вдруг расцвел, распрямился, наполнился сытой свежестью, неукротимой энергией, обретя сильные жесты, резкую мимику, властный громкий голос.

– Скажи ему, пусть не валяет дурака и не испытывает мое терпение. – Буравков обращался к человечку с адвокатской внешностью, вертлявому и подвижному, напоминавшему язычок огня в керосиновой лампе, колеблемый ветром. – Я дам ему хорошую компенсацию, и он может уехать хоть в Грецию, хоть в Испанию. Передаст мне заводы, и о нем забудут. А иначе – нары, прокуратура, опись имущества. Алюминий тянется к алюминию, нефть – к нефти, деньги – к деньгам.

– А хорошие люди – к хорошим людям, – едко и одновременно угодливо вставил человечек.

– Вот именно, – снисходительно улыбнулся Буравков. – Мы тебя не забудем, отблагодарим от сердца. – Взглядом, как дрессировщик, поднимал из кресла посетителя, и тот подымался, пятился к дверям, угодливо кланялся.

– Ну, слава богу, – сказал Буравков, когда посетитель источился и они остались одни. – Рад тебя принять в моей резиденции. – Он жал ему руку своей большой горячей ладонью, в которую проливался жар неукротимой энергии и долгожданного, заслуженного успеха. – Говори, дружище, чем могу быть полезен.

– Для тебя это будет пустяк. В «Лефортово», куда ты ездишь, в больничном корпусе лежит человек, Николай Николасвич, фамилию узнать не успел. Он взорвал себя на Красной площади по соображениям не политическим, а мистическим. Он не террорист, а старообрядец, самосожженец. Принес себя в жертву. Мне нужно его повидать. Устрой свидание.

– Да, да, я слышал. Какой‑ то дурачок, блаженный. Изображал из себя летчика Гастелло. Сколько сейчас психопатов, бог ты мой! Нужна селекция, чистка, освобождение от неполноценных… Конечно, устрою свидание! – Он извлек из кармана маленький мобильный телефон, похожий на морского конька, еще недавно принадлежащий Астросу. Ловко, как на маленькой флейте, поиграл кнопками. – Евграфа Евстафиевича, будьте любезны, – властно попросил он кого‑ то невидимого. – Когда будет?.. Скажите, что звонил Буравков, пусть перезвонит на мобильный! – спрятал крохотное, светящееся огоньками морское животное в глубину пиджака. – Это старший следователь. Он на допросе. Минут через тридцать позвонит… А сейчас давай‑ ка посмотрим, что у нас варится на нашей телевизионной кухне. – Он нажал невидимую клавишу, и все экраны, на стенах, на потолке, разом вспыхнули, замерцали, влажно и сочно задвигались, словно в кабинет влетело огромное мифическое диво, сплошь, с головы до пят, усеянное мерцающими глазами.

Это диво было ангелом разрушений и смертей, крылатым серафимом взрывов и погребений. На всех экранах разом пульсировали зрелища подорванных зданий, сожженных дотла городов. Бен Ладен отдает приказ моджахедам – и взлетают на воздух американские посольства в Африке. Ведут на электрический стул скованного наручниками террориста, и тут же – зрелище супермаркета, рухнувшего бетонными перекрытиями на толпу покупателей. Дымящие развалины Ольстера, смрадные руины Кабула, истерзанный до фундаментов Вуковар, каменные клетки и мертвые катакомбы взорванного Грозного. И везде – рыдающие лица, оторванные ноги и руки, расплющенные камнями головы, выпадающие из живота внутренности. И еще – работа пожарных, труд спасателей, водометы, каски, бульдозеры… Эти повторяемые бессчетно, собранные со всего мира картины смертей и увечий производили ошеломляющее впечатление. С колотящимся сердцем, разбегающимися дикими глазами Белосельцев воочию видел апокалипсис.

Буравков кому‑ то говорил по селектору:

– Хорошо, но недостаточно!.. Готовьтесь показать такое, чтобы люди ползли к нам на коленях и умоляли спасти их!.. Готовьте бригады операторов, как если бы на Москву обрушится шквал межконтинентальных ракет!.. Одни бригады на место взрывов!.. Другие в больницы, в морги!.. Третьи на кладбища!.. Четвертые на московские площади для опроса населения!.. Я, конечно, утрирую, но эмоциональный удар должен быть тотальный!.. – Буравков вошел в роль режиссера. – Я буду просить вас все это повторить, но в большей концентрации!..

Белосельцев, потрясенный и сломленный, тем не менее, как авианаводчик под бомбами, зорко и точно фиксировал: здесь что‑ то готовилось, какой‑ то пропагандистский удар ошеломляющей силы, информационный взрыв, способный пробить любое равнодушное сердце, сотрясти любое окаменелое сознание. И этот информационный взрыв должен был тысячекратно усилить предстоящие взрывы в Печатниках. – Я обязательно тебе помогу. – Буравков выключил экраны и поднялся. – Этот следователь Евграф Евстафиевич – наш парень. Сделает, что мы скажем… У нас с тобой есть еще время. Давай‑ ка сходим в кукольный зал, посмотрим один сюжетик, придуманный мною, который мы запустим сегодня в эфир.

Они двинулись стеклянными переходами. В прозрачных отсеках, как в террариумах, среди ярких мхов и лишайников, под светом греющих ламп двигались чешуйчатые, пятнистые, с переливами и изменчивой нервной окраской твари, лишь при внимательном рассмотрении являвшиеся людьми в экзотических, из полупрозрачных тканей, нарядах. Здесь ничто не изменилось с того дня, когда Белосельцев появился в стеклянном царстве в сопровождении жизнелюбивого Астроса. Это было удивительно, ибо, казалось, новый хозяин, с новой идеей, эстетикой и политикой, должен был бы в корне перестроить фабрику развлечений, отказаться от апофеоза похоти, или «антропологической коррекции», как назвал одну из своих лабораторий Астрос.

– Я пока решил ничего не трогать. – Буравков заметил недоумение Белосельцева. – Важен не калибр орудия, не разрушительная сила снаряда, а цель, по которой ведется огонь. А цель у нас, как ты понимаешь, другая, – сказал он ничего не понимавшему Белосельцеву, подумавшему, что целью остается все тот же опоенный народ, опустошенными глазами взирающий на электронное мерцание экранов.

Они достигли помещения, охраняемого автоматчиками, электронными турникетами и кодовыми замками. Буравков сделал несколько магических жестов, прижал ладонь к стальной сияющей плате, приложил глаз к окуляру, фиксирующему строение зрачка. Дверь бесшумно раскрылась, и они оказались в знакомой комнате, напоминавшей врачебный кабинет, лабораторию алхимика, где среди запахов формалина и тления делались чучела, потрошились птичьи и звериные тушки. С легким стуком упавшей на пол ложки со стула навстречу им соскочил знакомый карлик с вишневыми глазами спаниеля, красным ртом и узкой, от уха к уху, нарисованной эспаньолкой.

– Здравствуйте, Маэстро. Привел к вам гостя. Вы, кажется, уже знакомы. – Карлик не ответил, лишь улыбнулся, шаркнув кривыми ножками, одетыми в средневековые, похожие на пузыри панталоны. Белосельцев с удивлением заметил у него за поясом маленькую шпагу. – Хорош, хорош! – похохатывал Буравков. – Настоящий Ромео!

Карлик не обиделся на издевку, склонился в любезном поклоне.

– Видишь ли, я всегда мечтал стать режиссером, театральным или в кино, все равно. Но наша чекистская работа исключала для меня такую возможность. Лишь спустя много лет я пытаюсь реализовать свою тайную страсть. Сейчас покажу тебе мою первую пробу. Конечно, мне очень сильно помог Маэстро, но есть и мой вклад. Сегодня этот сюжет мы покажем народу. Он называется «Содом и Гоморра».

Белосельцев насторожился, ибо помнил пояснение Астроса, который называл кукольные сюжеты способом магического управления миром. Каждый сюжет иносказательно предсказывал будущее, заманивая еще не существующие события в магическую ловушку, из которой они, сконструированные маленьким чернобородым волшебником, врывались в жизнь.

На верстаке, окруженный куклами, похожими на чучела людей, среди кристаллических пирамид и хрустальных призм стоял «панасоник» с большим экраном и магнитофонной приставкой. Буравков вставил кассету, удобно устроился перед экраном, пультом запустил изображение.

Возник город, чьи строения напоминали пагоды, античные храмы, мусульманские минареты, и среди сказочных городских нагромождений мерещились до неузнаваемости измененный Кремль, храм Василия Блаженного, высотное здание Университета. В городских чертогах, похожих на римские термы или станции московского метро, проходила оргия. Известные политики, члены кабинета, думские лидеры всех направлений, либеральные писатели и художники, облаченные то ли в ночные рубахи, то ли в туники, занимались свальным грехом. Безобразные сцены совокуплений, рукоблудия, лесбийские соития женщин, педерастические страсти мужчин, привлеченные для любовных утех ослы, собаки, тельцы – все это клубилось, издавало стоны, вопли, сладострастные рыдания.

Внезапно появился Господь Бог. Истукан в длинной белой хламиде, с картонным нимбом. Он созерцал ужасную оргию, заламывал руки, предупреждал грешников, что чаша его терпения переполнена, и если бы не находился среди горожан последний и единственный праведник, то гнев Господень излился бы на город огненной смолой и падучей испепеляющей звездой.

На экране возник праведник, очень похожий на московского Мэра. В монашеском балахоне, с веригами, истязал себя железными прутьями, ложился на гвозди. Вставал на всенощную молитву перед гробом, где, окруженный свечами, в доспехах римского воина, мертвый, лежал Граммофончик. Праведник припадал к нему, лобызал холодный, под легионерским шлемом, лоб, постепенно стаскивая с себя балахон, и вдруг улегся в гроб к Граммофончику, демонстрируя страшное грехопадение, свою некрофильскую сущность.

Снова возник Саваоф, напоминавший Истукана в смирительной рубахе. Он был страшен в гневе, посылал проклятья провинившемуся, погрязшему в блуде городу. Насылал на него карающего Ангела Отмщения.

Над городом появился Ангел, черный, бородатый, с огромным носом, в пятнистой военной панаме, похожий на Шамиля Басаева. У него были перепончатые крылья, как у летучей мыши. Он держал у груди чашу, черпал из нее огненную жижу, метал вниз на город, и здания взрывались, окутывались пожарами, погребли под собой нагрешивших мужчин и женщин. В багровом небе темными контурами возвышались мечети, пагоды, кремлевские башни.

Опять появился Саваоф, и перед ним, на коленях, умоляя о прощении грешников, – Ангел Заступник с лицом Избранника, с белыми, сложенными за спиной крыльями. Ангел уверял, что в городе еще оставалась одна праведная душа, и Содом не заслуживает истребления. Господь Бог удивился сообщению Ангела, но смилостивился и велел ему лететь и остановить истребление города.

Дальше следовала сцена боя, где черный, с перепончатыми крыльями и чеченским носом Ангел Мститель схватился с белокрылым Ангелом Заступником. Эта схватка с ударами крыльев, с приемами дзюдо, с подножками и кувырками, окончилась победой светлого Ангела. Он вырвал из рук Басаева чашу гнева и откинул ее далеко за горизонт.

Кинулся вниз, красиво, как голубь, сложив серебряные крылья, опускаясь на дымящийся город. Из‑ под развалин вывел на свет праведную душу – девочку в коротеньком платье, с челочкой, с узкими японскими глазками, похожую на известную либеральную депутатку. Счастливые, взявшись за руки, шли по улицам. Прощенные, раскаявшиеся в грехах жители, напоминавшие деятелей партий, парламентариев и министров, провожали их восторженными песнопениями.

Экран погас. Буравков азартно потирал свои большие горячие ладони, оглядывался на Белосельцева:

– Ну как? Что скажешь? Кто настоящий режиссер, я или Астрос?

– Ты великий режиссер, – Белосельцев бодро хвалил, стараясь скрыть свой ужас, ибо метафора была им разгадана, взрывы в Печатниках могли прогреметь уже нынешней ночью, – замечательный, остроумный сюжет. Превосходит все, что я видел в этой программе прежде. Астросу до тебя далеко.

– Будет еще дальше!.. – с неожиданной яростью прохрипел Буравков, и его нос от прилива тяжелой крови набряк и стал фиолетовым. – Слышишь, Маэстро?.. Покажи проклятому олигарху, что мы умеем выбивать показания!.. Пусть скажет, где у него недвижимость на Кипре!.. Пусть назовет посредников в «Бэнк оф Нью‑ Йорк»!.. Пусть перечислит подставные фирмы по перекачке нефти и газа!..

Чернобородый карлик с неожиданной быстротой вскочил на соседний верстак, где лежала кукла Астроса, удивительно точно передававшая его жизнелюбивый лик, кисельно‑ молочный цвет лица, пышное сытое тело. Стал топтать, тормошить, рвать на куски несчастную куклу, издавая тихое урчание хорька, терзавшего курицу, у которой на прокусанном горле выступили капельки крови. Бил ее маленьким злым кулачком в холеное лицо. Вонзал отточенный каблучок. Выхватил шпажку и пронзил матерчатое чучело так, что из него полетели опилки. Утомившись от пытки, тяжело дыша, яростно сверкая фиолетовыми выпуклыми глазками, накинул на шею кукле капроновую петлю, захлестнул на гвоздь, вбитый в стену, умело поддернул. Астрос закачался в петле, медленно вращаясь, свесив вдоль тела бессильные руки, на которых поблескивали бриллиантовые перстни. Буравков, тяжело дыша, открыв рот, смотрел на казненную куклу. В глубине его пиджака нежно затренькал мобильный телефон. Он извлек крохотного моллюска с флюоресцирующими капельками света:

– Слушаю!.. Евграф Евстафиевич?.. Ну спасибо, что позвонил!.. Что ты сказал?.. Когда?.. Несколько минут назад?.. Хорошо, перезвони, когда сможешь… – держал в руках умолкнувший телефон. Растерянно смотрел на Белосельцева. – Следователь позвонил… Сказал, что несколько минут назад Астрос повесился в камере…

Глава 29

Поход к Буравкову не открыл Белосельцеву доступа в тюремную больницу, где томился Николай Николасвич, но окончательно, с жуткой достоверностью убедил, что следующий этап «Суахили» предполагает взрывы в Москве. Всемогущий «Орден КГБ», о котором поведал Кадачкин, в обход государственных служб, в обход федеральной контрразведки, в обход самого Избранника готовил в Москве апокалипсис. Чтобы сквозь дым и кровавую жижу, среди стенаний обезумевшего народа захватить Кремль. Белосельцеву казалось, что пророк Николай Николасвич сквозь тюремную решетку взывает к нему, хочет перед смертью посвятить в священную тайну. И, желая добиться посещения тюрьмы, Белосельцев отправился к Копейко, который навещал Зарецкого в «Лефортово», добывая у заточенного олигарха какие‑ то последние секретные сведения.

Копейко не было ни в аналитическом центре, ни в «Фонде» Гречишникова. Он оказался в бывшей резиденции Зарецкого, в замоскворецком «Доме приемов», известном своими тайными совещаниями, шумными празднествами, элитными обедами, выступлениями знаменитых певцов и поэтов, находившихся на содержании у магната. Белосельцев заторопился в заповедный район Москвы, где, окруженный старинными парками, ветхими церквами, теремами времен Алексея Михайловича, особняками в стиле ампир, находилась резиденция, – нежно‑ бирюзовые, с белой лепниной палаты, окруженные чугунной решеткой.

Охрана, оставшаяся от прежнего господина, недоверчиво и смущенно впустила Белосельцева. Провела в апартаменты, которые еще хранили следы недавней роскоши, но уже были подвергнуты разгрому. Казалось, дом штурмовал отряд спецназа. Повсюду на лакированных инкрустированных полах были разбросаны фарфоровые черепки, обрывки дорогих тканей, обломки золоченых багетов. Резная зеркальная рама зияла пустотой с одиноко торчащим зубом яркого стекла. На атласных обоях оставались белесые квадраты от содранных картин. Рабочие в робах тащили во двор белый концертный рояль, который тоскливо постанывал, ударяя в косяки дверей. Белосельцев осведомился, где пребывает начальство. И смущенный охранник указал ему на открытые двери, ведущие во внутренний двор, где в дыму что‑ то ломалось и трескалось.

Замкнутый внутренний двор, отделенный от внешнего мира высокой, усеянной остриями стеной, был местом казни. Горели костры, в которых чадили, истекали ядовитыми разноцветными дымами картины известных московских модернистов. Рядом мерцала груда фарфоровых и хрустальных осколков, оставшихся от дорогих саксонских и севрских сервизов, от винных графинов и бокалов, еще недавно украшавших банкетные столы, пиршества элитных приемов. Разодранные на лоскутья, валялись костюмы от Зайцева и Диора, модные пальто и плащи, шелковые галстуки, атласные и бархатные занавеси и гардины. У открытого гаража стоял выездной «мерседес» Зарецкого. В нем не было стекол, превращенных в блестящую рассыпанную по земле крупу. В лакированных боках зияли страшные проломы и дыры. Тут же валялось орудие разрушения – согнутый, с заостренным концом лом. И посреди этого погрома, нещадного избиения, ритуального надругательства над святынями олигархического уклада стоял почти неузнаваемый Копейко.

Он был облачен в казачий генеральский мундир с золотыми эполетами, с набором Георгиевских крестов, царских орденов и медалей. Огненно‑ алые лампасы струились по его мощным бедрам, вливались в начищенные сапоги, за голенищами которых торчали сразу две нагайки. На круглой лобастой голове красовалась казачья фуражка. Огромный набрякший кулак сжимал рукоять висевшей у пояса шашки. Лицо было багровым от ярости, глаза дико и торжествующе созерцали панораму разгрома. Под подошвой нежно розовели черепки раздавленной чашки.

– Подходи, угощу «Нескафе», – хрипло захохотал Копейко, узнавая Белосельцева и додавливая сапогом хрустнувшие розовые черепки. – Может, шампанского? – Он сделал шаг и ударил пяткой хрустальный бокал, брызнувший из‑ под каблука ярким блеском. – Хочешь прокатиться? Подвезу! – Он длинно плюнул в изувеченный «мерседес», попав в зияющее окно. – Ты, кажется, любитель модных художников? Так давай походим по выставке! – Он нагнулся, схватил несгоревший холст с каким‑ то голубым грифоном и кинул его на угли. – Гори, гори ясно, чтобы не погасло! – Его рот раздвинулся в блаженной улыбке, и в глазах загорелись две рубиновые, отражавшие угли, точки.

– Счастливчику Зарецкому повезло, что он оказался в тюрьме, – пробовал пошутить Белосельцев, – представляю, как ты посадил бы его на угли и заставил жевать хрустальный бокал. Я знал, что ты его терпеть не можешь, но не предполагал, что до такой степени!

– Ненавижу жида!.. Я, казак, не забыл, как они Дон расказачивали!.. Это им, троцкистам проклятым, за Тихий Дон, за Государя Императора, за Святую Русь!.. Мой дедка, которого они застрелили, смотрит на меня с небес: «Так их, внучек!.. Бей жидовское отродье!.. А мы за тебя всей станицей помолимся! »…

Рабочие в робах наконец протиснули в двери концертный рояль, вытащили его во двор, и он, белоснежный, с золотыми тиснениями, напоминавший одушевленное существо, то ли белогрудую великаншу, то ли белого, выброшенного на отмель кита, мерцал одиноко под солнцем.

– К нам в станицу комиссары нагрянули, курени оцепили, всех казаков на площадь согнали и стали стрелять. Мой дедка под пулями, с дырой в голове, прежде чем умереть, прокричал: «Отольется вам, жиды, казачья кровь. Не сыны, так внуки отомстят, живыми зароют, а все ваше золото, какое у православных награбили, в огне спалят! » Ему из винта сердце прострелили, а комиссар, жидок, в галифе, с бородкой, сквозь пенсне поглядывал и папироску курил. Это мне батька рассказывал перед тем, как самому умереть. Я его завет помню!.. Копейко, боком, малыми шажками, примериваясь, подходил к роялю, к его выпуклым плавным бокам. Щурился, всасывал расширенными ноздрями воздух. Присев, вздыбив крутое плечо с золотым погоном, выхватил шашку, сверкнул на солнце стальной струей и что есть силы рубанул рояль. Стон взлетел в небо, посыпались твердые щепы, открылся зияющий сочный рубец. Он отступил, жарко дохнул, написал шашкой солнечный вензель, вонзил ее в белую плоть рояля, из которой, казалось, вслед за рыданием, брызнула алая кровь. В рассеченных венах забурлило, заклокотало, и каждая разрубленная струна, завиваясь, издавала надсадный прощальный звук, словно невидимый пианист играл музыку Шнитке, которая ярила Копейко. Он налетал на рояль, ахал, крошил его шашкой, выпускал из него ненавистный дух, мстя за горящие курени, пострелянных казаков, голосящих казачек. За казачонка, посаженного на штык. За белую корову, пробегавшую по станице в клочьях огня. Двое рабочих осторожно, боясь повредить, вытаскивали огромную фарфоровую вазу, изрисованную цветами, перевитую китайским драконом. Белосельцев вспомнил, что видел эту, в рост человека, вазу на картинке в модном журнале. Тогда в нее был поставлен пышный букет роз, вокруг, позируя, собрались именитые банкиры и их откормленные, полуобнаженные жены. Все сияло довольством, успехом, незыблемой властью. Теперь эту вазу рабочие выставили на свет, и она нелепо стояла среди задымленного двора, своими округлыми бедрами и широкой лепной горловиной напоминая статую.

⇐ Предыдущая 22 23 24 25 262728 29 30 31 Следующая ⇒