ПЕСНЬ ВТОРАЯ

⇐ ПредыдущаяСтр 3 из 20Следующая ⇒

Был час^{33} в безумной юности моей,

Когда я думал: каждый из людей

Загробной жизни^{34} таинству причастен,

170: Лишь я один – в неведенье злосчастном:

Великий заговор^{35} людей и книг^{36}

Скрыл истину, чтоб я в нее не вник.

Был день сомнений в разуме людском:

Как можно жить, не зная впрок о том,

Какая смерть, и мрак, и рок какой

Сознанье ждут за гробовой доской?

В конце ж была мучительная ночь,

Когда постановил я превозмочь

Той мерзкой бездны тьму, сему занятью

180: Пустую жизнь отдавши без изъятья.

Мне нынче^{37} шестьдесят один. По саду

Порхает свиристель, поет цикада^{38}.

В моей ладони ножнички, они –

Звезды и солнца яркие огни,

Блестящий синтез. Стоя у окна

Я подрезаю ногти, и видна

Невнятная похожесть: перст большой –

Сын бакалейщика; за ним второй –

Староувер Блю^{39}, наш здешний астроном,

190: Вот тощий пастор (я с ним был знаком),

Четвертый, стройный, – дней былых зазноба,

При ней малец‑ мизинчик крутолобый;

И я снимаю стружку, скорчив рожу,

С того, что Мод звала " ненужной кожей".

Мод Шейд сравнялось восемьдесят в год,

Когда удар случился. Твердый рот

Искривился, черты побагровели.

В известный пансион, в Долину Елей

Ее свезли мы. Там она сидела

200: Под застекленным солнцем, то и дело

В ничто впиваясь непослушным глазом.

Туман густел. Она теряла разум,

Но говорить пыталась: нужный звук

Брала, застыв, натужившись, – как вдруг

Из ближних клеток мозга в диком танце

Выплескивались сонмы самозванцев,

И взор ее туманился в старанье

Смирить распутных демонов сознанья.

Под коим градусом распада^{40} ждет

210: Нас воскрешенье? Знать бы день? И год?

Кто ленту перематывает вспять?

Не всем везет, иль должно всех спасать?

Вот силлогизм^{41}: другие смертны, да,

Я – не " другой": я буду жить всегда.

Пространство – толчея в глазах, а время –

Гудение в ушах. И я со всеми

В сем улье заперт. Если б издали,

Заранее мы видеть жизнь могли,

Какой безделицей – нелепой, малой,

220: Чудесным бредом нам она б предстала!

Так впору ли, со смехом низкопробным,

Глумиться над незнаемым загробным:

Над стоном лир, беседой неспешливой

С Сократом или Прустом под оливой,

Над серафимом розовокрылатым,

Турецкой сластью и фламандским адом?

Не то беда, что слишком страшен сон,

А то, что он уж слишком приземлен:

Не претворить нам мира неземного

230: В картинку помудреней домового^{42}.

И как смешны потуги^{43} – общий рок

Перевести на свой язык и слог:

Звучит взамен божественных терцин

Бессонницы косноязычный гимн!

" Жизнь – донесенье. Писано впотьме".

(Без подписи. )

Я видел на сосне,

Шагая к дому в день ее конца,

Подобье изумрудного ларца^{44},

Порожний кокон. Рядом стыл в живице

240: Увязший муравей.

Британец в Ницце^{45},

Лингвист счастливый, гордый: " je nourris

Les pauvres cigales" [1]. – Кормит же, смотри,

Бедняжек‑ чаек!

Лафонтен, тужи:

Жующий помер, а поющий жив.

Так ногти я стригу и различаю

Твои шаги, – все хорошо, родная^{46}.

Тобою любовался я, Сибил^{47},

Все классы старшие, но полюбил

В последнем, на экскурсии к Порогу

250: Нью‑ Вайскому. Учитель всю дорогу

Твердил о водопадах. На траве

Был завтрак. В романтической канве

Предстал внезапно парк привычно‑ пресный.

В апрельской дымке видел я прелестный

Изгиб спины, струистый шелк волос

И кисть руки, распятую вразброс

Меж искрами трилистника и камня.

Чуть дрогнула фаланга. Ты дала мне,

Оборотясь, глаза мои встречая,

260: Наперсток с ярким и жестяным чаем.

Ты в профиль точно та же. Губ окромок

Так трепетен, изгиб бровей так ломок,

На скулах – тень ресниц. Персидский нос,

Тугая вороная прядь взачес

Являет взору шею и виски,

И персиковый ворс в обвод щеки. –

Все сохранила ты. И до сих пор

Мы ночью слышим струй поющих хор.

Дай мне ласкать тебя, о идол мой,

270: Ванесса, мгла с багровою каймой^{48},

Мой Адмирабль бесценный! Объясни,

Как сталось, что в сиреневой тени

Неловкий Джонни Шейд, дрожа и млея,

Впивался в твой висок, лопатку, шею?

Уж сорок лет^{49} – четыре тыщи раз

Твоя подушка принимала нас.

Четыре сотни тысяч раз обоим

Часы твердили время хриплым боем.

А много ли еще календарей

280: Украсят створки кухонных дверей?

Люблю тебя, когда, застыв, глядишь

Ты в тень листвы. " Исчез. Такой малыш!

Вернется ли? " (В тревожном ожиданье

Так нежен шепот – нежен, как лобзанье. )

Люблю, когда взглянуть зовешь меня ты

На самолетный след в огне заката^{50},

Когда, закончив сборы, за подпругу

Мешок дорожный^{51} с молнией по кругу

Ты тянешь. И привычный в горле ком,

290: Когда встречаешь тень ее кивком,

Игрушку на ладонь берешь устало

Или открытку, что она^{52} писала.

Могла быть мной, тобой, – иль нами вместе.

Природа избрала меня. Из мести?

Из безразличья?.. Мы сперва шутили:

" Девчушки все толстушки, верно? " или

" Мак‑ Вэй (наш окулист) в один прием

Поправит косоглазие". Потом –

" А ведь растет премиленькой". – И в бодрость

300: Боль обряжая: " Что ж, неловкий возраст".

" Ей поучиться б верховой езде"

(В глаза не глядя). " В теннис... а в еде –

Крахмала меньше, фрукты! Что ж, она

Пусть некрасива, но зато умна".

Все бестолку. Конечно, высший балл

(История, французский) утешал.

Пускай на детском бале в Рождество

Она в сторонке – ну и что с того?

Но скажем честно: в школьной пантомиме

310: Другие плыли эльфами лесными

По сцене, что украсила она,

А наша дочь была обряжена

В Старуху‑ Время, вид нелепый, вздорный.

Я, помню, как дурак, рыдал в уборной.

Прошла зима. Зубянкой и белянкой

Май населил тенистые полянки^{53}.

Скосили лето, осень отпылала,

Увы, но лебедь гадкая не стала

Древесной уткой^{54}. Ты твердила снова:

320: " Чиста, невинна – что же тут дурного?

Мне хлопоты о плоти непонятны.

Ей нравится казаться неопрятной.

А девственницы, вспомни‑ ка, писали

Блестящие романы. Красота ли

Важней всего?.. " Но с каждого пригорка

Кивал нам Пан, и жалость ныла горько:

Не будет губ, чтобы с окурка тон

Ее помады снять, и телефон,

Что перед балом всякий миг поет

330: В Сороза‑ Холл, ее не позовет;

Не явится^{55} за ней поклонник в белом;

В ночную тьму ввинтившись скользким телом,

Не тормознет перед крыльцом машина,

И в облаке шифона и жасмина

Не увезет на бал ее никто...

Отправили во Францию, в шато.

Она вернулась – вновь с обидой, с плачем,

Вновь с пораженьем. В дни футбольных матчей

Все шли на стадион, она ж – к ступеням

340: Библиотеки, все с вязаньем, с чтеньем,

Одна – или с подругой, что потом

Монашкой стала, иногда вдвоем

С корейцем‑ аспирантом; так странна

Была в ней сила воли – раз она

Три ночи провела в пустом сарае^{56},

Мерцанья в нем и стуки изучая.

Вертеть слова любила^{57} – " тень" и " нет",

И в " телекс" переделала " скелет".

Ей улыбаться выпадало редко –

350: И то в знак боли. Наши планы едко

Она громила. Сидя на кровати

Измятой за ночь, с пустотой во взгляде,

Расставив ноги‑ тумбы, в космах грязных

Скребя и шаря ногтем псориазным,

Со стоном, тоном, слышимым едва,

Она твердила гнусные слова.

Моя душа – так тягостна, хмура,

А все душа. Мы помним вечера

Затишия: маджонг или примерка

360: Твоих мехов, в которых, на поверку,

Ведь недурна! Сияли зеркала,

Свет – милосерден, тень – нежна была.

Мы сделали латынь; стеною строгой

С моей флюоресцентною берлогой

Разлучена, она читает в спальне;

Ты – в кабинете, в дали дважды дальней.

Мне слышен разговор: " Мам, что за штука

Вестальи? " – " Как? " – " Вес талии". Ни звука.

Потом ответ твой сдержанный, и снова:

370: " Предвечный, мам? " – ну, тут‑ то ты готова

И добавляешь: " Мандаринку съешь? " –

" Нет. Да. А преисподняя? " – И в брешь

Молчания врываюсь я, как зверь,

Ответ задорно рявкая сквозь дверь.

Неважно, что читала, – некий всхлип

Поэзии^{58} новейшей. Скользкий тип,

Их лектор, называл те вирши^{59} " плачем

Чаруйной дрожи", – что все это значит,

Не знал никто. По комнатам своим

380: Разъятые тогда, мы состоим,

Как в триптихе или в трехактной драме,

Где явленное раз живет веками.

Надеялась ли? – Да, в глуби глубин.

В те дни я кончил книгу^{60}. Дженни Дин^{61},

Моя типистка, способом избитым

Ее свести решила с братом Питом.

Друг Джейн, их усадив в автомобиль,

Повез в гавайский бар за двадцать миль.

А Пит подсел в Нью‑ Вае, в половине

390: Девятого. Дорога слепла в стыни.

Уж бар нашли, внезапно Питер Дин

Себя ударив в лоб, вскричал: кретин!

Забыл о встрече с другом: друг в тюрьму

Посажен будет, если он ему...

Et cetera[2]. Участия полна,

Она кивала. Пит исчез. Она

Еще немного у фанерных кружев

Помедлила (неон рябил по лужам)

И молвила: " Мне третьей быть неловко.

400: Вернусь домой". Друзья на остановку

Ее свели. Но в довершенье бед

Она зачем‑ то вышла в Лоханхед.

Ты справилась с запястьем: " Восемь тридцать.

Включу". (Тут время начало двоиться. )^{62}

Экран чуть дрогнул, раскрывая поры.

Едва ее увидев, страшным взором

Пронзил он насмерть горе‑ сваху Джейн.

Рука злодея^{63} из Флориды в Мэн

Пускала стрелы эолийских смут.

410: Сказала ты: " Вот‑ вот квартет зануд

(Три критика, пиит) начнет решать

Судьбу стиха в канале номер пять".

Там нимфа в пируэте^{64} свой весенний

Обряд свершает, преклонив колени

Пред алтарем в лесу, на коем в ряд

Предметы туалетные стоят.

Я к гранкам поднялся наверх и слышал,

Как ветер вертит камушки на крыше.

" Зри, в пляс – слепец, поет увечна голь".

420: Здесь пошлый тон эпохи злобной столь

Отчетлив^{65}... А потом твой зов веселый,

Мой пересмешник, долетел из холла.

Поспел я чаем удоволить жажду

И почестей вкусить непрочных: дважды

Я назван был, за Фростом, как всегда

(Один, но скользкий шаг)^{66}.

" Вот в чем беда:

Коль к ночи денег не получит он...

Не против вы? Я б рейсом на Экстон... "

Там – фильм о дальних странах: тьма ночная

430: Размыта мартом; фары, набегая,

Сияют, как глаза двойной звезды^{67},

Чернильно‑ смуглый тон морской воды, –

Мы в тридцать третьем жили здесь вдвоем,

За девять лун до рождества ее.

Седые волны^{68} уж не вспомнят нас, –

Ту долгую прогулку в первый раз,

Те вспышки, парусов тех белых рой

(Меж них два красных, а один с волной

Тягался цветом), старца с добрым нравом,

440: Кормившего несносную ораву

Горластых чаек, с ними – сизаря,

Бродившего вразвалку... Ты в дверях

Застыла. " Телефон? " О нет, ни звука.

И снова ты к программке тянешь руку.

Еще огни в тумане. Смысла нет

Тереть стекло: лишь отражают свет

Заборы да столбы на всем пути.

" А может, ей не стоило идти?

Ведь все‑ таки заглазное свиданье...

450: Попробуем премьеру " Покаянья"? "

Все так же безмятежно, мы с тобой

Смотрели дивный фильм. И лик пустой,

Знакомый всем, качаясь, плыл на нас.

Приотворенность уст и влажность глаз,

На щечке – мушка, галлицизм невнятный,

Все, точно в призме, расплывалось в пятна

Желаний плотских.

" Я сойду". – " Постойте,

Ведь это же Лоханхед! " – " Да‑ да, откройте".

В стекле качнулись призраки древес,

460: Автобус встал. Захлопнулся. Исчез.

Гроза над джунглями. " Ой, нет, не надо! "

В гостях Пат Пинк (треп против термояда).

Одиннадцать. " Ну, дальше ерунда", –

Сказала ты. И началась тогда

Игра в телерулетку. Меркли лица.

Ты слову не давала воплотиться,

Шутам рекламным затыкала рты.

Какой‑ то хлюст прицелился^{69}, но ты

Была ловчей. Веселый негр^{70} трубу

470: Воздел. Щелчок. Телетеней судьбу

Рубин в твоем кольце вершил, искрясь:

" Ну, выключай!.. " Порвалась жизни связь,

Крупица света съежилась во мраке

И умерла.

Разбуженный собакой,

Папаша‑ Время^{71} встал из шалаша

Прибрежного, и кромкой камыша

Побрел, кряхтя. Он был уже не нужен.

Зевнула ты. Мы доедали ужин.

Дул ветер, дул. Дрожали стекла мелко.

480: " Не телефон? " – " Да нет". Я мыл тарелки,

Младые корни, старую скалу

Часы крошили, тикая в углу.

Двенадцать бьет. Что юным поздний час!

И вдруг, в стволах сосновых заблудясь,

Веселый свет плеснул на пятна снега,

И на ухабах наших встал с разбега

Патрульный " Форд"... Отснять бы дубль другой!..

Одни считали – срезать путь домой

Она пыталась, где, бывает, в стужу

490: От Экса^{72} к Ваю конькобежцы кружат,

Другие – что бедняжка заплуталась,

А третьи – что сама она сквиталась

С ненужной жизнью^{73}. Я все знал. И ты.

Шла оттепель, и падал с высоты

Свирепый ветр. Трещал в тумане лед.

Весна, озябнув, жалась у ворот

Под влажным светом звезд, в разбухшей глине.

К трескучей, жадно стонущей трясине

Из камышей, волнуемых темно,

500: Скользнула тень – и канула на дно.

⇐ Предыдущая 1 234 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒