1 В. Розанов в «Нов. Вр.», июль 1907 г.

Иуда

1 В. Розанов в «Нов. Вр. », июль 1907 г.

Хлестаков был «с Пушкиным на дружеской ноге» и, бывало, говорил ему: «Ну, что, брат Пушкин? » Андреев хватил куда дальше: он решил «перекинуться картишками»… с апостолами Петром и Иоанном, с евангелистом Матфеем и прочими. Он так и надписал; не покраснев, не побледнев:

«Иуда Искариот и другие».

Почему «и другие»? Почему он так надписал {97} или так надписала эта петербургская «reine de diamants»? «И другие»?! Об апостолах?!! Которые почему-то полторы тысячи лет живут в памяти сотен миллионов людей, и знаменитый автор никогда себя не спросил: «почему же это»? Великий Леонид Петрович (или Иваныч? ) Андреев этим «и другие» выразил уничижительное свое презрение к апостолам; такое презрение, такое презрение, что от апостолов приблизительно ничего не должно остаться. «Только мокренько». Ну, куда Кавальери до таких успехов, та под шлейфы свои упрятывала только богатых купцов и изношенных графов, а этот «хлопнул по апостолам» — и ничего не осталось, пусто.

И силища же, подумаешь, у человека!

* * *

Евангелия до Леонида Андреева никто не мог понять: ни Ренан, ни Штраус, ни Гарнак, не говоря уж о таких людях черной сотни, как Босюэт и тоже «другие». Лютер, Кальвин, Цвингли, Меланхтон — ничего не понимали. Догадался первый обо всем Леонид Андреев. Он догадался, что Иуда был не худший из учеников И. Христа, менее всех Его любивший, а, напротив, лучший и более всех Его любивший, который даже принял участие в Его подвиге искупления. Т. е., по расценке нашего «века пара и электричества», он был лучший потому, что был по крайней мере умен, тогда как остальные апостолы были уж до того глупы, до того глупы, что Леонид Андреев не даром называет их охапкою «и другие». Просто не стоит упоминать имен. Опачкал бы ими заглавие великого своего произведения.

Итак, Иуда лучший. Такова тема произведения, тот камень, бухнувшийся в океан леонид-адреевской души, который вызвал всплеск и игру его мысли и художества. Читаем, и глазам своим не верим. Слушайте:

{98} «Лгал Иуда постоянно, но к этому привыкли, так как не видели за ложью дурных поступков, а разговору Иуды и его рассказам она придавала особенный интерес и делала жизнь (чью? ) похожею на смешную, а иногда и страшную сказку. По рассказам Иуды выходило так, будто он знает всех (?! ) людей, и каждый человек, которого он знает, совершил в своей жизни какой-нибудь дурной поступок или даже преступление. Хорошими же людьми, по его мнению, называются те, которые умеют скрывать свои дела и мысли: но если такого человека обнять, приласкать и выспросить хорошенько, то из него потечет, как гной из проколотой раны, всякая неправда, мерзость и ложь. Он охотно сознавался, что иногда лжет и сам, но уверял с клятвою, что другие лгут еще больше… Все обманывают его, даже животные: когда он ласкает собаку, она кусает его за пальцы, а когда он бьет ее палкой, она лижет ему ноги и смотрит в глаза как дочь (? ). Он убил эту собаку, глубоко зарыл ее и даже заложил большим камнем, но кто знает: может быть оттого, что он ее убил, она стала еще более живою, и теперь не лежит в яме, а весело бегает с другими собаками»… «Все, т. е. апостолы, которым это он рассказывал, весело смеялись на его рассказ: но через несколько времени он добавил, что немного солгал: собаки этой он не убивал» (стр. 270 – 271).

Мне кажется, что ни собака, ни Иуда не лгут однако так, как Леонид Андреев, и по такому скверному мотиву: во-первых, по внутреннему хвастовству, постоянно стоящему в его душе, вследствие которого он блаженно уверен, что какую бы чепуху ни написал — все будет «талантливо», а во-вторых, даже и собака в своей «лжи» достигает некоторой цели, тогда как Леонид Андреев уходит со своей ложью совершенно в сторону от той темы, которую поставил для своего нового произведения; именно показать, что Иуда Искариот был лучший, и между прочим патетически, нравственно лучший, чем прочие апостолы.

Недоумевающие апостолы, видя, как Иуда цыганит надо всем, спрашивают его об отце и матери: «разве хоть они-то не были хорошие люди? » Иуда отвечает невероятными словами, невозможными не только в Евангелии, среди евангельских лиц, хотя бы как слушателей, но и нигде на семитском Востоке:

{99} — А кто был мой отец? Может быть тот человек, который бил меня розгой, а может быть и дьявол, и козел, и петух. Разве может Иуда знать всех с кем делила ложе его мать? У Иуды много отцов. Про которого вы говорите?

Андреев, воображающий, что он всегда «умен», мазнул мочалкою, поднятой со «Дна» М. Горького, по евангельским лицам, не смутившись даже перед азбучным требованием от всякого художественного произведения, чтобы лица, положим, семитской крови не выражались языком монголов или индийцев, и в I веке по Р. Х. не говорили так, как говорят в парижских кабачках XIX – XX века.

Этот разговор «о родителях» происходит на 272‑ й странице, — и без всякого перехода, без какого-либо подготовления читателя уже на 273‑ й странице, т. е. рядом, Л. Андреев неожиданно, так сказать, сдергивает полотно с главной мысли своего произведения, имеющей ошеломить и испугать читателя:

Апостолы спрашивают Иуду, хулиганящего над своей матерью и множеством предполагаемых отцов.

— Любишь ли ты Иисуса?

Со страшною злобою Искариот бросил отрывисто и резко:

— Люблю.

Штрих за штрихом, Л. Андреев сгущает краски многозначительности на Иуде. Но чем и как? После приведенных им милых разговоров совершенно невозможно было вложить Иуде какое-нибудь глубокое слово. Ведь это шут и только шут, по его же характеристике, совершенно нецелесообразной. Андреев и не пытается этого сделать. С другой стороны он и не приписывает Иуде сколько-нибудь значительных поступков, которые бы говорили об его оригинальной и в основе глубокой душе. В одном месте Иуда бросает очень тяжелые камни без всякой цели, а в другом он своим шутовством обращает на себя {100} гнев разъяренной народной толпы, погнавшейся за Иисусом, и тем дает Ему спастись. Но и эта «деяние» ничего особенного не представляет. «Многозначительность» Иуды и превосходство его над апостолами показывается Андреевым иным путем: тем, что он повсюду заставляет Иуду трунить над апостолами, причем естественно Иуда оказывается ровно столько остроумным, сколько остроумен Андреев, сочиняющий за него остроты. Ну, а ум Андреева, разумеется, здесь, как и везде[5].

Толпа апостолов идет по дороге за Иисусом. Он обращается к Фоме:

— Ты хочешь видеть глупцов? Посмотри, вот идут они по дороге, кучкой, как стадо баранов, и подымают пыль. А ты, умный Фома, плетешься сзади, и я, благородный, прекрасный Иуда, плетусь сзади…

«Умным» он назвал ап. Фому только в глаза, ибо, как показывает Л. Андреев, Иуда в глаза всем льстит и за глаза всех ругает.

Об ап. Петре он говорит тому же Фоме, который у Андреева везде играет роль граммофона, воспринимающего слова Иуды:

— Разве есть кто-нибудь сильнее Петра? Когда он кричит, все ослы в Иерусалиме думают, что пришел их Мессия и тоже подымают крик. Ты слышал когда-нибудь их крик, Фома?

Не правда ли, как остроумно? Этот «Мессия ослов», апостол Петр — Мессия ослов? Совершенно как у Вольтера!

Наконец, пафос подымается. Это тоже «стиль Андреева»… Что бы вы ни читали у Андреева, с первой строчки вы чувствуете, что попали на патетического писателя, сосредоточенного, немножко угрюмого, таинственного, который вот‑ вот откроет {101} вам изумительную истину, никогда не приходившую никому в голову. Патетический писатель, — и метафизический.

Иуда украл несколько динариев из денежного ящика, который ему было поручено носить. Апостолы стали обличать его перед Христом. Тот «кротко посмотрел на него и поцеловал его». Иоанн, поняв мысли Иисуса, «внезапно загоревшись весь, смешивая слезы с гневом, восторг со слезами, звонко (?! ) воскликнул»:

— Никто не должен считать, сколько денег получил Иуда. Он наш брат, и все деньги его, как и наши, и если ему нужно много, пусть берет много, никому не говоря и ни с кем не советуясь!

Словом — общность имущества, начало «общего имущества в монастырях». Пораженные и растроганные апостолы подходят к Иуде и целуют его. Сей гордый первенец из них, однако все-таки позарившийся на сколько-то динариев, высокомерно говорит своему граммофону-Фоме:

— И подумай, хорошо ли ты поступаешь, добродетельный Фома, повторяя учителя? Ведь это Он поцеловал меня, вы же только осквернили мне рот. Я и до сих пор чувствую, как ползают по мне ваши мокрые губы. Это так отвратительно, добрый Фома!

«Насмешливость и злость» конечно не такие качества, которые могли бы испортить демоническую фигуру Иуды, обольстившую Андреева, рецензентов и вероятно скоро всех горничных Петербурга и Москвы. «Иуда-душка» разрешает спор между Петром и Иоанном, который из них ближе будет Христу в царстве небесном. Иоанну он говорит:

— Нет, Петр всех ангелов разгонит своим криком — ты слышишь, как он кричит? Конечно, он будет спорить с тобою и постарается первый занять место, так как уверяет, что тоже любит Иисуса, — но он уже староват, а ты молод; он тяжел на ногу, а ты бегаешь быстро, и ты первый войдешь туда со Христом.

Затем Андреев «пучит глаза»: так как в то же время Иуда и Петру сказал, что тот будет сидеть рядом с Иисусом в Царстве Небесном, {102} то между этими двумя апостолами, совершенно полагающимися на «ум» Иуды, вышло недоумение, кто же именно из них будет ближе к Иисусу:

— Ну‑ ка, умный Иуда! Скажи-ка нам, кто будет первый возле Иисуса, — он или я?

Но Иуда молчал, дышал тяжело (? ) и глазами жадно спрашивал о чем-то спокойно-глубокие глаза Иисуса.

— Да, — подтвердил снисходительно Иоанн, — скажи ты ему, кто будет первый возле Иисуса!

Заметьте, как обернулся вопрос: «первый возле Иисуса». О, Л. Андреев хитер. Читатель уже смущен: «возле Иисуса? первый? » Можно задрожать от вопроса, заныть от страшного предчувствия.

Не отрывая глаз от Христа, Иуда медленно поднялся и ответил тихо и важно:

— Я!

Иисус медленно опустил взоры. И тихо бия себя в грудь костлявым пальцем, Искариот повторил торжественно и строго.

— Я! Я буду возле Иисуса.

И вышел. Пораженные ученики…

и проч.

У горничных, я думаю, зуб на зуб не попадает целую ночь после этих строк. О, Л. Андреев знает их психологию и чем и как защемить им сердце!

* * *

Ну, я думаю, можно и не продолжать? Да, из «деяний апостольских» одно подробно описано! Вечер, гористый край пустыни, и апостолы, отрывая камни и камешки, спорят, кто дальше кинет. Немножко по-гимназически? Ничего! В спор входит и то, какой величины камень. Всех побеждает, разумеется, ап. Петр. Иуда отсутствовал: но подошел он, и «побил рекорд». Все это рассказано на нескольких страницах, натуралистически, с соком.

Об учении Иисуса Христа в рассказе Андреева ничего не сказано. Вообще разительную сторону его составляет следующее. Если апостолов и занимало, кто из них дальше кинет камень, то это не только понятно, но и невольно в изложении Андреева: {103} они совершенно ничем не заняты, не имеют никакого, так сказать, предмета жизни, заботы, тревоги. Сущие «бараны», как и аттестовал их совершенно основательно великий Иуда, — т. е. у Андреева выведены только бараны. Во всем рассказе не проходит никакого устремления, заботы, ничего вообще высшего кроме острословия. Иисус Христос точно нанял их ходить за собою, «а Иуда носит ящик». Наконец Иисус Христос? Л. Андреев представил Его бледным, немного сутуловатым от постоянной задумчивости, прекрасным, — и я думаю, если б поставить зеркало, то он вышел бы немного похож на одного, тоже задумчивого и очень знаменитого современного нам беллетриста! К чему называть имена, будем скромны.

Так вот эта‑ то история, как бараны ходили за бледным Учителем, — заняла народы на 1900 лет! До того глупо человечество. Но умный Л. Андреев наконец разъяснил нам все: единственный умный из баранов был Иуда «из Кариота». Он один возлюбил Учителя, Которого предал. За что? почему? в каких целях? Самой повести я не имел сил дочитать, но рецензенты с дрожью рассказывают, будто Л. Андреев «приподнял завесу над тайной Евангелия», показав убедительно, что ведь только «один Иуда помог Иисусу Христу совершить подвиг, для которого Он пришел на землю: умереть, притом умереть жестоко, страдальчески»… Бррр… в самом деле? помог Иисусу, один помог? Толкнул на «искупление» человечества. Только, я думаю, все-таки Л. Андреев не догадался об одном недоумений своих читателей: что ведь если все так пó шло было это дело, как о нем передает Л. Андреев, и если оно совершилось среди таких изумительной пошлости людей, то ведь тогда какое же «искупление», «подвиг» и проч.? Просто — убили человека, называемого «Иисусом», как раньше убивали Иванов и Петров. А Иуда его предал, но вовсе не на «подвиг», {104} а просто на смерть: ибо среди таких глупцов, какими нам показал Андреев всех этих людей, события, обстановку и время, никаких вообще «подвигов» не бывает и не может быть, да и не нужно вовсе! Я хочу этим сказать ту простую вещь, что для событий евангельских нужен был мотив в уровень с Евангелием: какая-то страшная нужда людей и чрезвычайная красота их, достоинство; нужда прекрасного и великого. Ведь только за это и могла быть пролита «божественная кровь», и мог Отец послать Сына искупить творение свое. Но если, как представил дело Андреев, эти блаженные совершенно счастливы в своем ничтожестве и только и занимаются бросанием каменьев и острословием, — о, неужто по поводу их трястись небесам, Отцу посылать Сына, обрекать древний Иерусалим на падение и, словом, перевертывать землю и историю? Ну, и перевернулось все, «Христос искупил людей при пособии Иуды» (тема Андреева), — и что же вышло? Иуда ровно столько же остроумен, как Андреев, а Андреев через 1900 лет так же острит, как его Иуда, и оба друг друга стоят, не лучше и не хуже, и все, как было глупо «до Рождества Христова, так и осталось глупо после Рождества Христова». О чем же писал Андреев и что вообще он думал, когда писал?

⇐ Предыдущая 6 7 8 9 101112 13 14 15 Следующая ⇒