Юрий Даниилович Гончаров 6 страница

Как и в прежние свои влюбленности, он носил свои чувства глубоко в себе, спрятанными, его новая, всевластно захватившая его любовь была для него радостью и мукой опять‑ таки издали, на расстоянии.

На каток вечерами он шел теперь исключительно ради Лены, томимый ожиданием: найдет ли он ее там? И если она была и каталась с каким‑ нибудь спутником, держась за его руку, или же спутник держал ее под локоть, крепко прижимая ее к себе, – Антон, испытывая жгучую ревность, сзади них в потоке конькобежцев неотрывно, с пронзительным вниманием следил все время за Леной глазами, вбирая в себя ее статную фигурку, ее плавные движения, ее белую шапочку, подержать которую в руках хотя бы секунду – и то доставило бы ему великое счастье…

А когда время приближалось к закрытию катка и народ начинал постепенно его покидать, Антон торопился переодеться в теплушке, выскакивал наружу и ждал выхода Лены со стадиона на другой стороне улицы за снежными сугробами, накиданными дворниками. Увидеть его там, выходя из светлого стадионного помещения в темноту ночи, было невозможно, а если бы Лена даже и увидела – она ни за что бы не догадалась, что Антон прячется там ради нее, только затем, чтобы, незаметно идя сзади, на расстоянии, и не спуская с нее глаз, проводить ее до самого дома.

Она выходила, в зимнем пальто, в своей белой шапочке, валенках, ставшая в них ниже ростом, с коньками в руке, связанными сыромятным ремешком. Парень, с которым она каталась, брал ее под левую, свободную руку. Или не брал, они просто шли рядом по снежным улицам. Шли медленно, с чувствовавшейся в них усталостью от долгого катания. На бывшей базарной площади с кирпичной башней давно не действующей водокачки, возле которой когда‑ то приезжавшие в город крестьяне поили своих лошадей, на дальней ее стороне стоял высокий многоэтажный дом, в котором Лена жила. Если было не очень холодно, возле него она и парень останавливались и стояли, договаривая свои разговоры, прощаясь. А Антон, не слыша, о чем они говорят, смотрел на них издали, из‑ за угла кирпичной башни, и с трепетом, замиранием сердца ждал последней минуты: обнимет ли, поцелует парень Лену или они просто, как товарищи, пожмут друг другу руки…

Весна была ранняя, сразу же нахлынуло тепло, люди быстро освободились от верхней одежды, и Антон увидел Лену другой: в тонком ситцевом платьице, туфельках, с пышной россыпью густых темно‑ каштановых волос по плечам.

В ту весну у девушек возникла новая мода: носить только белые или самых светлых тонов платья и обязательно на талии узкий черный бархатный поясок.

Лена не отличалась особой стройностью, изяществом фигуры, талия ее была вовсе не так уж тонка, чтобы считаться идеальной, получить одобрение ценителей и знатоков женских пропорций, но в таком наряде – белое платье на длину ладони ниже колен, черный поясок – она показалась Антону еще лучше, еще привлекательней, чем зимой. Изменились и ее глаза: весеннее безоблачное небо добавило им своей прозрачной акварельной сини, они засияли еще ярче, чище; в лучистом взгляде Лены появилось выражение, какое может быть только у тех, кому все, что вокруг, весь мир, все люди – только в радость и удовольствие, и они благодарны за все, что есть с ними рядом на земле.

А в июле случилось совсем для Антона неожиданное. Три соседствующие школы – пятая, восьмая и девятая, где учился Генка Сучков, устроили совместными усилиями для своих учеников летний оздоровительный лагерь в старинном селе на Дону, что когда‑ то принадлежало роду дворян Веневитиновых. Родители заплатили за Антона деньги, чтобы он не томился все лето на камнях в пыльном и жарком городе, и, приехав в кузове нанятого школой грузовика в бывшую помещичью усадьбу, уже наполненную мальчишками и девчонками двух других школ, Антон обнаружил, что среди них находится и Лена Шуберская.

Дом Веневитиновых был стар, построен лет двести назад, кирпичные его стены были толсты, как у военной крепости, окна узки и малы, в них тоже было что‑ то военное, они напоминали бойницы. Внутри из‑ за малого размера окон не хватало света, даже в самые яркие солнечные дни в комнатах царила полутьма и всегда было прохладно, потому что толстые стены не пропускали снаружи летнее тепло.

Здание после революции было превращено в сельскую школу. В это лето парты вынесли в сарай, в комнатах поставили железные кровати с матрацами и подушками, набитыми пахучей соломой. В нижнем этаже разместили мальчиков, девочкам отдали второй, верхний, этаж.

От дома через парк с вечно качавшими и протяжно шумевшими своими густыми вершинами соснами тянулась аллея, выводившая на край каменистого обрыва над Доном. По склону в проторенных за столетия желобках, журча, в Дон сбегало множество ручейков, это действовали роднички, известные на этом берегу с далекой древности. По преданию, из них любил пить воду царь Петр, строитель воронежских боевых кораблей перед походом на Азов, когда, устав от работы на верфях, дыма кузниц, грохота молотов, ковавших якоря, стука топоров, тесавших бревна, приезжал к своему помощнику в корабельных делах, одному из Веневитиновых, отдохнуть, пображничать и похлебать ухи из донских стерлядей. В парке в такие дни накрывали роскошный стол с иноземными винами, подвешивали на кольях и крючьях вместительный котел, разжигали под ним костер. Царь Петр, приехавшая с ним свита, хозяин усадьбы с домочадцами садились за стол, принимались за предварительную трапезу. Вода для ухи начинала закипать, но стерлядей еще не было, они еще плавали в Дону. На глазах Петра крепостные веневитиновские мужики раздевались догола, лезли с бреднями в Дон, делали два‑ три захода – и аршинные рыбины, сверкая серебром чешуи, бились на берегу. Повара, тут же, в момент, почистив их и выпотрошив, еще живых, трепещущих, бросали в кипящий котел. Остались в записи, сделанной хозяином усадьбы, похвальные царские слова, что такой вкусноты блюд он не едал даже у заморских королей принцев; ничто не способно сравниться с ухой под соснами веневитинского парка из только что вытащенных из воды, даже в крутом кипятке еще бьющихся в первые мгновения тяжелых донских стерлядей…

Сельский учитель, рассказавший приехавшим городским школьникам эту и кучу других историй про давние времена захиревшей, исчезающей с лица земли усадьбы, показал в парке даже место, где устраивали для Петра обеденный стол, где разжигали для варки ухи костер. В земле на этом месте, покопавшись, можно было отыскать мелкие угольки. Ребята рылись, брали их себе на память. Антон тоже подобрал один из угольков и долго хранил его дома в письменном столе, в спичечной коробочке.

В первые минуты Лена Антона не узнала, когда он все же с ней заговорил. Он напомнил ей о катке, о Димке из ее школы, о коротеньком шутливом разговоре, что тогда состоялся, про диктант, про двадцать два «плохо», поставленных учительницей.

– А‑ а, да, да, теперь припоминаю… – кивнула Лена головой, но по ее не изменившим выражения глазам было видно, что говорит она так просто, из приличия, чтобы не обидеть Антона, а сама вряд ли в действительности помнит тот эпизод на катке, их мимолетное знакомство.

Лагерные дни быстро летели друг за другом по установленному порядку. В половине восьмого подъем по сигналу горна. Физзарядка для всех на лужайке возле веневитиновского дома. Умывание, чистка зубов, уборка постелей, построение на линейке с подъемом лагерного флага. Завтрак на дощатых некрашеных столах под открытым небом. Какая‑ нибудь каша с маслом или картофельное пюре на первое, стакан молока и булочка из местной пекарни, часто еще теплая.

Потом начинались так называемые отрядные занятия. Отряды, по пятнадцать‑ двадцать человек в каждом, со своим вожатым из комсомольцев завода, шефствовавшего над лагерем, расходились в разные стороны: кто в дубовый лес в километре от села, кто в заросшую кустарником лощину, рассекавшую высокую береговую кручу сразу же за лагерем, выше по течению Дона. Некоторые оставались на усадьбе, в тенистом парке. Расположившись на своих местах, каждый отряд что‑ нибудь затевал: игры с мячом, чтение какой‑ нибудь интересной книги, разучивание песен. Когда надоедало – просто ничего не делали, баловались, бегали друг за другом. Вожатые знали, что надо давать своим подопечным и волю, простор для самодеятельности, и не вмешивались. Подходило время обеда – и отряды, одни – строем, другие россыпью, усталой, веселой ордой возвращались на усадьбу.

Лена была в другом отряде, половину дня Антон не мог ее видеть, но чувства его каждую минуту были наполнены ею. Когда сходились к обеду и, помывшись под душами, умывальниками, садились за дощатые столы, Антон сразу же отыскивал ее глазами и в течение всего обеда почти безотрывно на нее смотрел. В лагере Лена быстро загорела, ее лицо, смуглое от природы, стало еще темнее, глаза высветлились, превратились как бы в два фонарика. Иногда Антону удавалось перекинуться с ней несколькими фразами. Для них всегда были темы: куда ходили, что делали? Лена отвечала радушно, но сама никогда ни о чем Антона не спрашивала. Он понимал, догадывался, что у нее нет никакой нужды, потребности с ним разговаривать, для нее между ними простое, обычное, ни к чему не обязывающее знакомство, какое у нее со всеми остальными ребятами в лагере; чего‑ то большего, хотя бы малого интереса, у нее к нему нет. Почти без общения с Леной лагерные дни все же стали для Антона, только наблюдавшего за нею, днями ее постепенного узнавания. По кусочкам, по мелочам, по отдельным деталям. Мозаика, из которой складывался ее облик, была пестра и противоречива. Первое, что отметил Антон, она много читала. В усадебном доме была большая школьная библиотека с книгами еще бывших владельцев; горожанам разрешили ею пользоваться. Большинство просило приключения, фантастику, а Лена взяла толстый том чеховских писем и прочитала его весь в те послеобеденные, до ужина, часы, что в лагерном расписании назвались свободным временем.

А потом она взяла «Пошехонскую старину», чем удивила даже библиотекаршу; эту книгу никто никогда у нее не спрашивал, она стояла на полке, ни разу не раскрытая.

Вероятно, оттого, что Лена любила читать писателей, острых на язык, она сама была остроязычна, чутко улавливала смешное, забавное, шутки, дружеские колкости, сама любила удачно съязвить, довольно чувствительно уколоть. Но порой переходила границы, допускала лишнее, обнаруживая при этом, что она не совсем добрая, прячется в ней в отношении к людям что‑ то нехорошее, злое. Желание ткнуть пальцем в больное место, откровенно поиздеваться – когда нет никакой причины и оправдания для этого, наоборот, надо бы пощадить человеческое самолюбие, пройти мимо, подобно тому как правила приличия предписывают сделать вид, что ничего не произошло, ничего не видишь, если гость капнул на скатерть вареньем или пролил на нее чай и сам стыдится того, что случилось, своей вины, неуклюжести, ущерба, причиненного хозяевам.

Особенно резко запомнился Антону один случай.

В предвечерние часы, на закате солнца, когда спадала жара, на волейбольной площадке начинались азартные игры. На «вылет» – проигравшая команда уступает место ждущей своей очереди. Среди игроков, каждый вечер участвующих в сражении на волейбольной площадке, был не слишком удалый парнишка деревенского происхождения, живший и учившийся в городе, но все еще продолжающий говорить деревенским языком: «ложить» вместо «класть», «у ево» вместо «у него» и тому подобное. Игра в волейбол его сильно увлекала, была его страстью, но деревенская закваска мешала ему и тут: на площадке он был неуклюж, неловок, нерасторопен: часто не поспевал к мячу, промахивался при ударах, и зрители постоянно подшучивали под ним, отпускали нелестные реплики. Они его злили, но поскольку так происходило каждый раз, он к ним привык, научился их терпеть. Но вышло так, что в довершение к его неумению на площадке на носу у него вскочил здоровенный прыщ. Парня он беспокоил, прыщи никого не красят, тем более, когда вокруг девочки, множество симпатичных девочек, и каждая видит его лицо. Парень пытался что‑ то сделать, чтобы уничтожить, свой прыщ, чем‑ то его примачивал, смазывал, присыпал, но добился только того, что прыщ стал еще больше и приобрел ярко‑ пунцовую окраску.

Что надо было делать парню? Вероятно, самое лучшее было бы сидеть со своим приобретением в палате, не показываясь на людях до улучшения своего «портрета», но тянуло на волейбольную площадку – и парень на нее вышел. Как всегда, он «мазал», пытаясь «потушить» мяч, терял подачи, не успевал подбежать, если противник, сильно замахнувшись, вместо удара обманно, легоньким движением только лишь перебрасывал мяч через сетку и тот отвесно падал на площадку прямо под ней. Над парнем по обыкновению подшучивали, то и дело слышались остроты, колкие реплики. Но Лена превзошла всех. Она сидела на лавочке у края площадки, в руках у нее был целлулоидный мячик для пинг‑ понга. Когда парень поворачивался в ее сторону и мог ее видеть, она без слов поднимала руку с мячиком и приставляла его к своему носу.

Команда с «мазавшим» парнем проиграла чуть ли не на «ноль», «вылетела», и парень сразу же ушел. Он мог бы подождать «вылета» кого‑ нибудь из играющих и снова выйти со своими партнерами на поле, обычно он так и делал, но в этот раз ушел. Донельзя убитый, с опущенной головой. И было понятно – почему: главным образом из‑ за Лены и ее мячика. Антона потом долго мучил неприятный осадок в сердце: зачем она это делала? Зачем? Это ведь было так безжалостно, запредельно зло. Не понимать этого было нельзя, она, конечно, прекрасно понимала, как больно ранит она неудачника, и так истерзанного своими переживаниями, колкими остротами зрителей, и все‑ таки с непонятным упорством продолжала свои издевки, именно издевки, шуткой тут совсем уже и не пахло. Жестокость чистейшей воды! Неужели ее может тешить, доставлять ей удовольствие жестокость?

С городом не было никакого регулярного сообщения, автобусы в село не ходили, но родители все же добирались до лагеря на случайных, попутных автомашинах, чтобы повидаться со своими детьми, привезти им лакомства в виде конфет, печенья, фруктов. Приезжали и друзья, приятели лагерников. Раза два, даже три приезжали маленькими компанийками приятели Лены. Похоже, кого‑ то одного, постоянного, у нее не было. Антона удивляло, какого рода парней избрала Лена себе в друзья. Не шпана, но и не из порядочных, интеллигентных семей, того сорта, что называются «приблатненными». Язык – жаргон, который не сразу поймешь, повадки – развязные; открыто курят, куда попало бросают окурки, предварительно смачно на них поплевав. Прислушаться к разговору – сплошная ерунда: анекдотцы, большинство с грязноватым подтекстом, похвальба какими‑ то своими похождениями – тоже не совсем чистого свойства. Или просто бессодержательный, глуповатый треп. Трудно было понять, кто они такие: учатся ли где‑ нибудь, работают? Почему такой народ составляет близкое окружение Лены, чем они ей интересны? Как совместить ее чтение Чехова, Салтыкова‑ Щедрина – и дружеское общение с такими парнями, которые ни Чехова, ни Щедрина, конечно же, не читали и читать никогда не станут. Антон догадывался, что, перемени этот круг приятелей Лены на другой, более умный, более содержательный, интеллигентного склада, и новые люди окажутся не по ней, ей станет с ними скучно, непривычно, неинтересно, и ее потянет назад.

Все‑ таки выпал день, он не мог не случиться, в который произошло их дружеское сближение, их настоящее знакомство, давшее Антону совсем другое ощущение Лены, – как будто она появилась не минувшей зимой, а существует в его жизни давным‑ давно, с детства, они вместе росли, и все в ней ему привычно, сотни раз видено, почти как свое: и мягкий овал покрытых золотистым загаром щек, и взмахи длинных ресниц, напоминающих крылья бабочки, и голубая жилочка в углублении над ключицей, и даже маленькая, чуть заметная коричневая родинка на шее, ниже левого уха, которую он не замечал у Лены раньше и увидел лишь в этот раз…

А всего‑ то и было, что они…

Впрочем, простое сообщение не передаст и малой доли того, что осталось внутри Антона и за многие‑ многие годы не утратило ни одного своего штришка, ни одного живого оттенка.

В «свободное время», на закате солнца, Антон с мячом в руках пришел на волейбольную площадку, надеясь, что там уже играют и он сможет принять участие, а если нет – то кто‑ нибудь найдется, с кем можно поиграть. Однако оказалось, площадка пуста, абсолютно никого. Так еще никогда не бывало, но в этот раз случилось именно так. Невдалеке, в тени старого вяза, сидела на траве Лена с книгой в руках. Это была все та же «Пошехонская старина», но уже на четвертой сотне границ. Медленно, но верно Лена одолевала ее, не пропуская ни одной строки.

Антон покидал мяч в тугую волейбольную сетку, ловя его на отскоках, подошел к Лене.

– Может, поиграем? – несмело предложил он.

– Давай! – сразу же охотно согласилась Лена, закрывая книгу и кладя ее на траву. – А во что?

Во что можно было сыграть только вдвоем?

– В «итальянку», – сказал Антон.

В «итальянку» игралось так: ударом руки мяч перебрасывается через сетку, ударяется там о землю на площадке противника, подпрыгивает, и тогда ударом одной руки или броском двух рук его можно отправить назад. Происходит то же самое: удар о площадку, подскок – и мяч опять летит над сеткой к противнику. Пока кто‑ нибудь из двоих не ошибется, не «смарает», или не сумеет перебросить мяч, или не успеет к нему и он два раза подряд ударится о землю. Это – «гол». Счет идет до десяти. Забил десять голов – выиграл партию. Поскольку игроков только двое, а площадки большие и каждый из игроков старается отправить мяч на пустое место, чтобы его было потрудней «взять», то к задней линии, то вправо, то влево, то так, чтобы мяч упал сразу за сеткой, в то время, когда противник ждет его далеко от нее – бегать обоим приходится изрядно, игра веселая, азартная, полная неожиданностей: неожиданных промахов и неожиданных удач.

Так она и шла у Антона и Лены. Оба быстро запыхались, раскраснелись; Антону приходилось нелегко, Лена было изворотлива, ловка и быстра, Антон даже не ожидал от нее такой прыти, хитра в своих бросках: мяч все время ударялся на площадке Антона не в тех местах, где он его ждал, вынуждая его стремительно мчаться то через всю площадку к сетке, то так же стремительно отбегать назад.

– А вот так ты не хочешь? – азартно кричал Антон, отправляя мяч в задний правый угол площадки, в то время, когда Лена, только что сделавшая свой бросок, находилась у самой сетки, с левой стороны. Она бежала к мячу, казалось, она ни за что его не догонит, но она все‑ таки догоняла, била по нему ладонями обеих рук, спиной к сетке, отправляя его Антону над своей головой. Теперь Антон должен был опрометью бежать на дальний край своей площадки под ликующе‑ радостный крик Лены:

– Не возьмешь, не возьмешь, не старайся!

Много‑ много лет спустя, вспоминая юность, школьные год, тогдашние их отношения, положившие начало долгой дружбе без встреч, без личного, непосредственного общения, выразившейся исключительно в одном лишь писании друг другу писем, со стороны Антона – пространных, откровенных, со стороны Лены – сдержанных, ироничных, с подкалыванием и подковырками и всегда без хотя бы самого малого окошечка внутрь своей души, своих чувств, переживаний, текущий дел и намерений, которыми она занята, Лена написала Антону в одном из своих посланий: «А что у нас и было‑ то с тобой? Только что разок сыграли в «итальянку»! »

Не забыла эту их игру в летнем лагере, в предзакатный час, вдвоем, на пустой волейбольной площадке, без посторонних глаз, без свидетелей.

Ну, а об Антоне нечего и говорить. Он помнил ее во всех подробностях, берег в себе эту память, сотни раз возвращался к ней, чтобы опять увидеть ее живое, смеющееся, в капельках пота, нестареющее лицо, радостное сияние ее лазурных глаз, блеск ее ровных молочно‑ белых зубов, такой идеальной формы и белизны, какие потом с нахлынувшими потоками красочных иностранных журналов он встречал только на портретах самых знаменитых голливудских кинозвезд. Но у них они были не свои, изготовленные из фарфора и подобных ему материалов искусными мастерами, большими художниками своего дела.

В том же своем письме, спустя тридцать лет, а то, может быть, и больше, она написала Антону еще и такие строки: «Не знаю, что ты думал тогда обо мне, какой я тебе представлялась, что вообще можно было обо мне подумать, видя, какой всегда волочится за мной хвост поклонников, но, если честно сказать, хотя ты, наверное, этому не поверишь, тогда я еще ни разу не с кем целовалась…»

Грянувшая война, поспешная эвакуация из города при нашествии немецко‑ фашистских войск разметали всех школьных друзей и товарищей Антона кого куда. Кто сразу же оказался на фронте, кто – в дальних уголках Сибири и Средней Азии. Ни о ком из них Антон ничего не знал, даже – жив ли его друг или его уже давно поглотила война вместе с теми сотнями тысяч, что составляют наши потери, и цифры их с каждым днем все растут и растут. Не знал ничего Антон и о Лене. Весной сорок четвертого года, лежа очередной раз в госпитале, он послал о ней запрос в Бугуруслан, где начало действовать Центральное справочное бюро с адресами тех, кто по военным обстоятельствам покинул места своего довоенного проживания. Туда, в Бугуруслан, писали миллионы людей, разыскивая своих родственников, знакомых. О многих Бугурусланское бюро не имело сведений, но столь же большое число обращавшихся получали ответы с желанными адресами. На удивление быстро пришел ответ Антону, и в нем был адрес Лены: Шадринск, почему‑ то какая‑ то автобаза. В этот же день Антон написал по присланному адресу, полагая, что Бугурусланское бюро ошибается, в Шадринске на автобазе какая‑ то другая Елена Шуберская, просто совпадение имени и фамилии.

Но оказалось – она. Письмо ее было на редкость теплым, так пишут настоящим друзьям. Она тоже растеряла всех ей близких, знакомых людей и была рада страничкам Антона, потому что он был одним из тех, кто составлял ее прежний мир, прежнюю довоенную жизнь, которая была разрушена, утеряна, каждому в те годы с нетерпимой болью в душе, с терзающими душу воспоминаниями хотелось ее вернуть. Лена описывала, как уходили они с мамой пешком из города, когда позади, на улицах, на булыжных мостовых уже грохотали немецкие танки. Взять с собой из вещей они смогли только то, что поместилось в двух заплечных рюкзаках и еще в дорожном саквояже; его несли по очереди. Шли в потоке беженцев до Борисоглебска двести с лишним километров, там впервые по своим городским хлебным карточкам получили по килограмму хлеба. С трудом пробились в поезд, наполненный до отказа. Была середина июля, страшная жара. Железные вагоны раскалялись от солнца так, что внутри можно было изжариться живьем. Поезд едва тащился на восток, к Волге, часто надолго останавливался в голых полях на безымянных полустанках. Голодные беженцы устремлялись в ближние деревушки поменять на еду что‑ нибудь из своих вещей, напиться колодезной воды. В Сызрани удалось сесть на другой поезд, уже рейсовый, который двигался быстрее, но все равно с длительными остановками, потому что надо было пропускать воинские эшелоны, мчавшиеся на фронт с солдатами, танками, пушками. Из отрывочных радиосводок, которые удавалось ухватить краем уха на маленьких станциях, узнавали, что наш город горит, представляет сплошное пожарище, в нем идут нестихающие уличные бои. Но дальше немцы не продвигаются, их остановили и удерживают на месте ценою большой крови, больших людских потерь.

В Шадринске Лена и ее мама сошли с поезда. В этом городе жили дальние родственники, мама надеялась на их помощь. Ехать дальше, в Сибирь, было страшно: там никого из знакомых, все чуждо и неизвестно, впереди зима, а никакой теплой одежды, обуви.

Родственники отыскались и действительно сделали, что было в их возможностях и силах. Устроили Лену на работу: диспетчером автобазы. Там ей дали уголок в рабочем общежитии, мама с ней, тоже работает на автобазе: вахтером на воротах. Обе они, Лена и мама, получают рабочие хлебные и продуктовые карточки второй категории, хлебная норма – 650 граммов в день. При автобазе есть столовая, отпускает обеды по отрезным талонам продуктовых карточек. Еда простая: капустные щи, перловая каша на второе. Не вполне досыта, но и не голодно. В общем, жить можно, живем. Мучает только тоска по дому, по городу, по родным местам. Жадно слушаем фронтовые сводки. Скорей бы вернуться назад!

А работа у нее, сообщала Лена, несложная: выписывать путевки шоферам. А потом получать их обратно с отметками в тех пунктах, куда они ездили, оформлять как положено и сдавать в бухгалтерию для оплаты. Шофера – народ простой, грубоватый, молодых среди них нет, всем под пятьдесят и больше. На военкоматской броне – а то в области остановятся все нужные перевозки. К ней, Лене, отношение хорошее, доброе, как к дочке. Так и зовут: доченька. Из своих поездок каждый ей что‑ нибудь обязательно привозит: пяток кукурузных початков, сахарных бураков: потомить в чугунке кусочками в русской печи, чтоб получились «паренки» – вроде мармелада. Настоящего‑ то сахара не видит никто.

Письмо Лены Антон с волнением и жадным интересом перечитал много раз. Он вникал в каждую деталь, все представляя себе зримо, осязаемо, точно перед ним была та реальность, что окружала Лену. Но самым важным и волнующим для него было даже не содержание, не те конкретности, что рисовала Лена, а факт, что она ему ответила.

Вот так и завязалась между ними на долгие годы переписка. Каждый раз, отправляя Лене свое письмо, Антон уже не сомневался – получит ли ответ, твердо знал – Лена откликнется. Не знал он только одного, что Лена отвечает ему потому – как так же аккуратно отвечает и всем другим своим корреспондентам, – что таков ее склад, такова ее натура: обязательно ответить на каждое пришедшее к ней письмо. Про это он узнал и понял эту Ленину особенность много времени спустя, когда им были написаны Лене сотни писем: длинных, обстоятельных, с подробностями своей текущей жизни, быта, разнообразных дел, с размышлениями о прочитанном, о событиях в стране и мире, волнующих всех, а его, Антона, почему‑ то особенно сильно, лирически‑ исповедальных, в которых он делился своими планами и мечтами, надеждами и ожиданиями. Лене он писал такое, чем не делился ни с кем, считал это неудобным, нескромным, неуместным. А перед нею он почему‑ то мог быть полностью открытым, не испытывая неловкости. Каждому человеку, даже сугубо замкнутому, застегнутому на все пуговицы, все‑ таки хочется иметь кого‑ то вроде отдушины, кому в особые, нечасто приходящие минуты хочется и можно распахнуть и доверить всего себя, выставить на суд, на смотр, на проверку. Вот такую поверенную нашел для себя Антон в Лене, не спрашивая ее, нравится ли ей его откровенность, нужна ли она ей; так сложилось и пошло у него само собой, а затем стало его привычкой, потребностью, от которой было уже нельзя отказаться. Если бы все написанные им письма собрать воедино и напечатать типографским шрифтом, то, наверное, получился бы увесистый том, ничуть не меньше, чем тот толстенный сборник чеховских писем или та «Пошехонская старина», которой увлекалась Лена в школьном лагере на берегу Дона.

Принимаясь иногда вспоминать, как давно стала Лена единственной читательницей его бесконечного, четвертое десятилетие длящегося дневника, Антон в такие минуты думал, что где‑ нибудь уже на склоне, в конце, стоит попросить у Лены накопленные ею бумажные связки, пылящиеся за каким‑ нибудь шкафом или на чердаке сарая, развязать на них шпагаты, стряхнуть пыль – не веков, как у Пушкина, а долгих лет, но ее тоже окажется немало, – и прочитать все свои письма подряд, с первого до последнего. То‑ то же получится интересное чтение! Сколько будет в нем и смешного, и нелепого, и, должно быть, просто глупого. И такого, что ему захочется, чтобы не было вовсе. Но зато он узнает самого себя, как не узнать никаким другим способом. Это будет он – целиком и полностью в процессе своего движения по жизненному пути, доподлинный, каким он был на самом деле, каким сотворила его природа, а потом подправлял, дополнял, улучшал и портил окружающий мир, окружающие его люди. События и факты, так или иначе соприкоснувшиеся с ним, оставившие на нем свой след, свои отпечатки. И он увидит себя как в зеркале, без прикрас и искажений, как на ленте кино, что находившаяся рядом с ним скрытая камера снимала все его годы. А не таким, как думает он о себе сам спустя годы, каким видит себя, оглядываясь назад, на то, что удержала память, орган совсем несовершенный и ненадежный, многое утратив полностью, а многое в ту или иную сторону исказив…

В конце войны, когда последние, довершающие разгром Германии бои гремели уже на немецкой земле, Лена с матерью переехали из Шадринска в Липецк, поближе к родным местам. Вернуться в свой город было невозможно – некуда. Он был весь сожжен и разрушен, лежал в развалинах.

В Липецке Лена стала учиться в вузе, случайно занесенном эвакуацией из дальних мест в этот небольшой в ту пору городок да так и прижившимся на чужой, но гостеприимной земле. Но скоро Лена занятия оставила: вышла замуж. За директора кирпичного завода, сразу же построившего для себя и своей семьи из производимых его заводом кирпичей просторный особняк с прирезанным к нему земельным участком для сада и огорода. Директор был молодым парнем, не достигшим даже еще тридцатилетнего возраста, родом из одной местной деревни. В Липецке разворачивалось большое строительство: воздвигался металлургический комбинат, крупные машиностроительные предприятия; эта гигантская стройка стягивала народ со всей округи, требовался командный состав. Начиная с малого, рядового, люди быстро росли в должностях и званиях. Как на войне, когда каждая командная должность должна быть кем‑ то занята, не может оставаться пустой. Действуя в среде себе подобных, земляков и, хоть и отдаленно, но быстро превращавшихся в друзей знакомцев, одного корня, одного происхождения, несложно было в совсем молодые годы стать не только директором кирпичного завода, но гораздо более высоким начальником.

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 567 8 9 10 Следующая ⇒