Юрий Даниилович Гончаров 3 страница

В это нельзя было поверить, нельзя было это понять, поместить в свое сознание. Так внезапно, без всякой вроде причины. Генка никогда ничем серьезным не болел, ни на что не жаловался. Наоборот, быстро рос, раздавался в теле, в плечах, тяжелел и все прибавлял в своей силе, энергии, так и бьющей из него.

«Генка Сучков умер… Генка Сучков умер…» – повторялось в Антоне, и сам Антон повторял эти слова в себе – и не мог совместить облик Генки, с постоянно меняющими свой цвет конопушками на лбу и щеках, рыжеватыми вихрами на голове, что‑ то говорящий, смеющийся, куда‑ то движущийся перед глазами Антона – и это непонятное, страшное: умер… Значит, что же – он больше не встанет на ноги, не промчится по лестнице, перескакивая сразу через несколько ступеней, куда бы он ни бежал – вниз, вверх… Больше не прозвучит его голос за окнами, во дворе, у двери Антоновой квартиры, долго действовавший на Антона, как звук трубы на строевого коня, сразу заставлявший его встрепенуться, вскочить, кинуться навстречу… Антон никогда не оставался равнодушным, если появлялся Генка, или хотя бы в отдалении слышался его голос. В их лучшую пору он вызывал у Антона прилив тепла, любви, преданности, готовности тут же следовать за своим другом хоть куда – хоть в огонь, хоть в воду. Потом, после их драки, Антону при звуках Генкиного голоса хотелось тут же подальше скрыться и больше никогда не слышать, не видеть своего бывшего кумира… Потом… Куда же было деться им друг от друга, ставши недругами? Они жили бок о бок, на одной лестничной площадке, постоянно сталкивались – не в одном, так в другом месте, не в одних, так в других обстоятельствах: выходя из квартир, на улице по дороге в свои школы, возвращаясь из них. Спустя месяцы три они не то чтобы помирились, прежнего между ними уже возникнуть не могло, но все же холодновато, не забывая о случившемся, стали иногда общаться. Антон брал у Генки нужные ему учебники, Генка приходил к Антону за готовальней и тушью.

Похороны устроила школа. В музыкальном зале был выставлен гроб, окруженный венками, все Генкины соклассники и соклассницы были в черном, остальные ученики – с траурными черно‑ красными лентами на рукавах. При жизни Генке, может быть, и не довелось бы услышать о себе столько хорошего, сколько было сказано в надгробных речах его учителями и сотоварищами: он был примерным учеником, имел по всем предметам только хорошие и отличные оценки, на городской олимпиаде по физике получил грамоту, активно участвовал в общественных делах, редактировал школьную стенную газету. Всегда с успехом выступал в художественной самодеятельности, читал Маяковского: «…А в нашей буче, боевой, кипучей – и того лучше! » Антон и половины не знал того, что было сказано на траурной церемонии в похвалу Генке.

Генка лежал вытянувшийся, необычно серьезный, даже не похожий на себя. Повзрослевший. Словно бы в те часы, что в нем боролись между собой жизнь и смерть, ему сразу прибавилось два или даже три года.

Девочки плакали.

Перед выносом гроба из зала на улицу, к грузовику с опущенными бортами, вокруг него потянулась вереница всех присутствовавших на прощании. Некоторые из учеников клали Генке в гроб, на его накрытые кружевной тканью ноги, веточки желтой мимозы; в городе еще не было никаких цветов, только мимозу можно было отыскать на базаре, у торговцев, привозивших ее в чемоданах с Кавказа.

Антон тоже прошел мимо Генки – с одной его стороны, с другой. В глазах его все расплывалось, в них были слезы. Ему было жаль Генку. Словно и не было у них ничего, – ни ссоры, ни драки, ни последующего, с затаенной враждебностью, отчуждения.

Школьные годы и все в них происходящее вспоминается с интересом, даже любовно, уже тогда, когда побелеет или станет безволосой голова. Когда одних из детских товарищей уже нет, а другие, как сказал известный поэт, далече. Когда кто‑ то из давних Колек, Мишек, Васек, Петек вышел в профессора, а другие стали известными, увенчанными заслугами, званиями и премиями инженерами, врачами, писателями и художниками.

Ни профессором, ни известным деятелем науки или искусств Антон к концу своей жизни не стал. Но он и не стремился к каким‑ либо высотам, ему было достаточно того, что совершил он с теми скромными способностями, что отпустила ему природа и главный распорядитель всей земной жизни – Бог. Но он иногда думал: а вот кем бы стал Генка, если бы его не постиг такой ранний конец. Вот он был, наверное, прогремел. Вполне возможно – превратился в большого инженера‑ энергетика; в последнее свое время он все возился с какими‑ то батарейками, которые сам же и мастерил, собирал из них другие батареи, большой емкости, и они у него что‑ то крутили, двигали… И не зря же он отхватывал на олимпиадах и конкурсах первые премии, роскошные грамоты на листах плотной ватманской бумаги с золотым тиснением. Значит, были способности, и, надо полагать, немалые.

А может быть, размышлял иной раз Антон, случилось бы иначе, возобладала бы другая сторона Генкиного характера, личности, которая была в нем так сильна и уже так напористо о себе заявляла: потянуло бы его в политику, в общественную деятельность – командовать, распоряжаться людьми, взбираться все выше и выше по лестнице чинов и званий.

Генка учился в школе, значившейся в городе под номером девять. Большое просторное здание, бывшая гимназия царских времен. Внутри чугунные лестницы с узорами перилами, полно воздуха, света, потому что окна высотой в два человеческих роста, и стекла в них не простые – так называемые «бемские», прозрачные, будто в окнах и нет вовсе никакого стекла. Странно, но в революцию их пощадили, ни один демонстрант не запустил в гимназические окна традиционным оружием пролетариата – булыжником. Один из учеников этой великолепной девятой школы, почти Генкин соклассник, с которым Генка, конечно же, был знаком, общался, может быть, они даже тесно дружили, на поприще общественной деятельности пошел очень далеко и высоко: руководил всесоюзным комсомолом, возглавил самое грозное, всесильное учреждение страны – КГБ, председательствовал в профсоюзах, секретарствовал в ЦК партии. В конце правления Хрущева, когда тот окончательно зарвался в своем «волюнтаризме», то есть в полном монархическом самовластье, этот воспитанник девятой школы создал в среде высших партийных и государственных лиц против надоевшего всем Никиты тайный заговор, и, как писали газеты, даже пытался сам стать во главе государства…

Этот год – с переходом из седьмого в восьмой класс – запомнился Антону еще и тем, что в один из дней «золотой» осени ему выпало испытать такой конфуз и позор, что случай этот остался в нем на всю его дальнейшую жизнь, ничто не могло стереть его из памяти. Кто‑ нибудь другой, скорее всего, отнесся к подобному происшествию как к пустяку, тут же выкинул бы его из головы и из сердца. Но Антон был устроен иначе: физические раны, царапины, ушибы он переносил легко, они быстро на нем заживали, многие же раны души не затягивались годами, а то и оставались навсегда.

Был конец дня, светило низкое оранжевое солнце. По городу плыли винные запахи желтой листвы, уже начавшей слетать с деревьев. Во многих местах она покрывала тротуары и мостовые сплошь, дивными узорными коврами с таким богатством красок и оттенков, какое не у каждого живописца найдется на палитре. Антон находился во дворе, подкачивал с Толькой Данковым шины его велосипеда, собираясь на нем покататься. И вдруг увидел входящего во двор Володьку Головина, своего одноклассника. Антон удивился: Володька редко его посещал, особой дружбы у них не было. Но тут же Антон удивился еще больше: следом за Володькой шли две девочки из них класса – Мальва и Галя. В синих плащах, чуть‑ чуть различавшихся тоном, в каких они еще ни разу не появлялись в школе, черных лакированных туфельках, должно быть, тоже новых, приобретенных специально для праздничных выходов, танцевальных вечеров, прогулок по городу. Головы не покрыты, волосы у обеих до плеч. Мальва – светленькая, как овсяной колосок, у нее и глаза были светлые, а васильковые; Галя, в соответствии со своим именем – темноволосая, глаза – как два агата, только что омытые пеной морской волны, в них всегда мерцал какой‑ то особенный, загадочный, влажный блеск.

– А мы за тобой! – весело сказал Володька, улыбаясь во все свое широкое, толстогубое лицо с бараньими кудряшками надо лбом. – Пойдем с нами в кино. В «Пролетарий». Начало в шесть, «Человек‑ невидимка». Говорят – мировой фильм! Ты видел? Ну и мы не видели. Вместе посмотрим.

Антон онемел. Такое ему и во сне не снилось: пойти в кино с Мальвой и Галей. Да еще при этом они сами зашли за ним домой с Володькой Головиным!

Мальва и Галя были их тех девочек, что нравились Антону. Он был влюбчив, постоянно пленен не одной, так какой‑ нибудь другой девочкой из своего класса или соседних. Мог влюбиться мгновенно, например, на катке, увидев скользнувшую мимо в потоке катающихся ладную фигурку в плотно обтягивающем шерстяном трико, вязаной шапочке, и потом долго мучиться, приходить на каток в надежде увидеть пленившую его девочку снова, узнать ее имя, кто она, из какой школы. Его могли волновать, притягивать его внимание, тщательно им маскируемые взгляды сразу несколько девочек, как‑ то равноправно, без соперничества, уживаясь в его душе, в его чувствах.

Но при всей своей быстрой влюбчивости в гораздо большей степени он был робок, стеснителен, не уверен в себе. Еще мешало, что всегда он был неважно одет. Он это знал, всегда об этом помнил, всегда в школьной массе видел себя как бы со стороны. Многие из ребят в классе уже носили, даже по будням, галстуки, приходили на школьные вечера в праздничных костюмах, он же всегда был в одном и том же. Попросить родителей приобрести ему что‑ нибудь поновее, получше из одежды и обуви он не мог, семья жила бедновато, отец последние годы болел, перешел на пенсию, а песни для почтовиков, как и вообще для служащих, были малы, просто мизерны, – о каких обновах для сына могла идти речь? И в силу этих двух причин – своей природной стеснительности и понимания своего не слишком приглядного вида. – Антон никогда не решался подойти к тем девочкам, к которым его влекло, чтобы знакомство стало ближе, прочней. Он держался в стороне от них, уделом его было обожать и восхищаться издали, тая свои чувства в себе нераскрытыми и неузнанными для тех, кто их возбудил.

Володька еще полностью не договорил свое приглашение, а в голове у Антона уже промелькнуло: как же он пойдет в центр города, в лучший кинотеатр, где в фойе мраморные колонны, до блеска натертый паркет, играет на эстраде джазовый оркестр, да еще в такой блестящей компании: Мальва и Галя в новеньких плащах, лакированных туфельках, а Володька – так тот выглядит просто франтом – наглаженные, с острой складочкой брюки, цветастый свитер, поверх выпущен белоснежный воротничок рубашки. И рядом с ними будет он, такой, каким вышел во двор кататься на велосипеде! А во что переодеться?.. Нужны на билет деньги… Придется просить у мамы, а даст ли она? С деньгами в их семье всегда было туго. Отцовской пенсии и маминой зарплаты никогда не хватало до новых получек. В кино Антон ходит, урывая из тех копеек, что дают ему на школьный завтрак в большую перемену…

Но радость била в нем ключом, мешая трезво соображать.

– Я сейчас… Только маме скажу… Чтобы знала, куда я делся.

Антон рванулся к дому. Володька шагнул за ним, остановил жестом руки.

– Слушай, – смущенно проговорил он, приглушая голос, чтоб его не слышала Мальва и Галя, – вот какая история… Я Гальку с Мальвой подбил на кино, а потом глянул в карман – мои финансы поют романсы! Так что ты захвати на всех рублей десять.

Так вот почему завернул к Антону Володька и привел с собой девочек! Не Антон был им нужен как таковой, просто денег на билеты не оказалось!

Но Антон уже не мог остановиться.

На свой второй этаж он взлетел единым махом, быстрей, чем когда‑ то взбегал Генка Сучков. Мама стирала на кухне в корыте белье. На плите, подогреваемый пылающими в топке дровами, вскипал час с водой.

– Мам, дай десять рублей, на кино, за мной Володька Головин пришел! – выпалил Антон.

– Десять рублей?! Да ты что! – удивился мать. – У меня и рубля нет, сегодня последние копейки потратила…

– Мама, но мне нужно! – взмолился Антон. – Володька же пришел, ждет во дворе!

Сказать, что с ним ждут еще две девочки из его класса, Антон не решился. Говорить открыто о девочках, хотя бы всего лишь о том, что он вместе с ними пойдет в кино, Антон еще не научился, не мог; сковывала какая‑ то непонятная, но непреодолимая стыдливость.

И вот это была его ошибка: если бы он упомянул о Мальве, Гале, мать, скорей всего, поняла бы щекотливость его положения, непременную нужность денег, что‑ нибудь предприняла. Взяла бы в долг у соседей. Пожертвовала бы теми, что отложены отцу на лекарства и хранятся как «эн‑ зе» – неприкосновенный запас. Но в кино с Володькой, который слыл в классе драчуном, бузотером, которого каждую неделю по два‑ три раза записывали за нарушения порядка в так называемую дисциплинарную тетрадь… Да еще десять рублей! А самый дорогой билет на вечерний сеанс – всего рубль двадцать копеек.

И мать решительно сказала:

– И не проси! Обойдетесь с твоим Володькой и без кино. Тебе к контрольной по алгебре готовиться надо. А то бы топор взял, дровишек в сарае наколол, я последние полешки дожигаю. Сколько же раз я тебя просила: наколи, наколи! Все потом да потом… Для дома, матери своей помочь – у тебя никогда времени нет, только бы шлындрать впустую…

– Ну, мам… ну, пожалуйста… – простонал Антон. – Знаменитый же фильм, «Человек‑ невидимка». Все наши уже видели, его же скоро с экранов снимут…

Из глаз Антона были готовы скатиться слезы.

В туманное от корытного пара окно кухни были видны стоящие во дворе Володька и девочки. Они о чем‑ то разговаривали между собой. Володька стоял спиной, похоже, он нисколько не сомневался, что Антон сейчас выйдет с деньгами. Но время шло, Володька повернулся лицом к дому, поднял голову, стал что‑ то искать глазами, вероятно – Антона в окне, махнуть ему рукой или крикнуть: давай побыстрей, времени‑ то уже мало, опоздаем!

Что было делать Антону? Ни выйти наружу с соклассниками, ни появиться в окне… Зачем он не отказался сразу, когда Володька позвал в кино? Или когда обнаружилось, когда он понял, что его приглашают вынужденно, только лишь потому, что не хватает денег? Будь Володька с «финансами», про него и не вспомнили бы…

Володька и девочки, так ничего и не дождавшись, не высмотрев в окнах, и, должно быть, не понимая задержки Антона, двинулись со двора к воротам. Антон перешел из кухни в комнату, ее окно выходило на уличную сторону, посмотреть: ушли ли его соклассники совсем или остановились на улице, продолжают его ждать.

Окно было раскрыто, до земли невысоко; как раз под окном ярко синели два плаща и разноцветным пятном горел Володькин свитер. Уличные окна Антоновой квартиры Володька знал и, задрав голову, смотрел прямо в раскрытое окно. А с ним смотрели Мальва и Галя. И в один и тот же момент они все трое увидели Антона.

Провалиться бы ему тут же в бездонную яму или сгореть мгновенно в пламени!

– Ну что ты так долго?! – недовольно крикнул Володька.

Все, на что Антона хватило – это только отрицательно покачать ладонью своей руки: не ждите, пойду! И тут же отпрянуть от окна. Но из глубины комнаты он продолжал смотреть. Володька и девочки, непередаваемо красивые, изящные, элегантные в своих приталенных, новеньких, уже не детских, коротковатых, а девичьих, удлиненных, ниже колен плащах, блестящих туфельках на тонких каблучках, пересекли по булыжникам улицу, дошли до угла дома на противоположной стороне. Шли медленно, Володька, похоже, им объяснил, что в кино теперь торопиться уже не надо. Теперь можно только пройтись по Тулиновской, погулять в каком‑ нибудь из городских парков. Володька будет занимать их разговорами, «вкручивать» что‑ нибудь из того, как он здорово играет в шахматы, сделал ничью с самим Воликом Загоровским. А Волик – сын известного воронежского профессора, учится в пятой школе. Когда приехал в Воронеж знаменитый Сало Флор, чехословацкий гроссмейстер, устроили сеанс одновременной игры: Сало Флор против двадцати пяти самых лучших воронежских шахматистов. Двадцать четыре быстро и с треском проиграли, остался против Флора двадцать пятый – Волик. Было Волику в ту пору всего десять лет. Флор почувствовал в Волике равного себе бойца, и бились они бескомпромиссно, изо всех сил. Флор предложил Волику ничью – Волик отказался, он был намерен победить Флора. Флор снова, на сотом с чем‑ то ходу, предложил ничью, а Волик снова гордо отказался, ибо все еще был уверен, что разобьет Флора, поставит его на колени. Флора он все‑ таки не разбил, партия кончилась в пользу чехословацкого гроссмейстера. Флор был рад: избежал позора поражения от десятилетнего мальчика. А мальчик заплакал: он так верил в свою победу, что – не удалось…

Вот до угла всего пара шагов. Мальва подняла руку, откинула знакомым Антону движением прядку волос от лица назад…

Мальва появилась в классе два года назад. А до этого она жила и училась в Москве. Это придавало ей какую‑ то особенность, выделяло изо всех других девочек школы: москвичка! Худенькая, тонкая, тоньше, кажется, не бывает… Пропасть талантов. Если в школе самодеятельный концерт – Мальва поет, и не что‑ нибудь, а классику – «Соловья» Алябьева, романсы Чайковского. Или танцует: в балетной юбочке, на настоящих балетных пуантах. Этому искусству она училась в студии при Большом театре. Сочинения по литературе пишет так, что потом учительница зачитывает их перед всем классом как образцовые. Можно подивиться точности выражений, красоте языка… Казалось бы, такая, как Мальва, должна держать себя гордо, с чувством превосходства, неприступно, но Мальва всегда со всеми предельно проста, как равная с равными, приветлива…

У Гали другой склад, другая натура. Она тиха, среди других в классе малоприметна, как‑ то не по годам, по‑ взрослому серьезна. Никаких артистических склонностей, зато отменная старательность в учебных делах: всегда все домашние задания у нее пунктуально выполнены, все, что полагается прочитать из внеклассной литературы, прочитано в полном объеме. Если перед каникулами говорилось: собрать летом гербарий – собран и гербарий, помещен в аккуратный альбомчик, под каждым растеньицем – этикетка с названием… Добра и услужлива: не пишет перо, сломался карандаш, потерялась стирательная резинка – смело обращайся к Гале, охотно поделится своими припасами.

Особенно нравилась Галя Антону классе в пятом, шестом. Пионеров тогда посылали по дворам собирать металлолом: ржавые ведра, тазы, грядушки поломанных кроватей. Говорилось, это железо перельют на заводах, сделают колеса для тракторов, а каждый лишний трактор в стране – это больше хлеба и всякой другой еды. А с хлебом было туго. Так что пионеров не приходилось особенно агитировать. Антон, когда отправлялись в рейд по дворам, пустырям, свалкам, старался попасть в одно звено с Галей – чтобы совсем близко видеть ее агатовые глаза в черном лаке, холмики ее появившихся грудей под белой блузкой с пионерским галстуком, ее руки с удлиненными пальчиками, нести с ней вместе какой‑ нибудь железный прут… Наверное, и ее как‑ то интересовал, чем‑ то приятен был ей Антон, потому что она не искала для себя другого напарника, всегда охотно присоединялась к Антону. Так ли это было или не так, но так ему казалось, чувствовалось. Но выразить свою любовь более ясно для Гали он так и не посмел. Наверное, она и сейчас не знает, какие чувства жили в Антоне в ту их пионерскую пору – и все еще продолжают в нем жить…

Вот девушки и Володька завернули за угол, скрылись. А Антон все смотрел – и внутри него все росла и росла какая‑ то пугающая пустота. Он сознавал, что произошло непоправимое, теперь он всегда будет чувствовать себя презираемым ничтожеством, никогда не посмеет сам подойти к Мальве и Гале, заговорить с ними, как прежде, взглянуть им в глаза…

А, собственно, за что же его презирать, в чем его вина, подлежит ли он осуждению вообще? У него не оказалось собственных денег и ему не дала их мать. Что же здесь стыдного? У него и не может быть собственных денег, откуда им взяться? Володьке должно быть стыдней – и за приглашение в кино с пустыми карманами, и за то, как он пытался выйти из своего конфуза. Но любая конфузная ситуация для Володьки – как с гуся вода…

Антон понимал, что судить и презирать его не за что, и все равно чувствовал себя так, будто совершил что‑ то недостойное, несовместимое с честью, упал столь низко, в такую бездну, что ему уже никогда не подняться наверх…

Осенью тридцать седьмого года арестовали партийных родителей Мальвы. Какое‑ то время она появилась в школе, исхудавшая еще больше, но теперь уже явно нездоровой, неестественной худобой, с бинтами на запястьях рук, скрывавших экзему от нервного потрясения. Даже много лет спустя, вспоминая, как она выглядела, эти ее тонюсенькие перебинтованные руки, Антон содрогался и плакал беззвучным внутренним плачем: бедная, какая же немыслимая беда, невероятная тяжесть рухнула на ее хрупкую души, детские плечики… А потом Мальва исчезла. Никто о ней ничего не знал. И не узнал никогда. Тайны, если даже их создают такие люди, как Сталин, Ежов, Берия, – не вечны. Спустя долгие годы открылось, что и для детей «врагов народа» существовали колонии и лагеря. Не в таком ли лагере оказалась Мальва, которая памятно для всех ее школьных товарищей пела на вечерах художественной самодеятельности алябьевского «Соловья» и дважды, трижды повторяла его на «бис», танцевала в роли Одетты из «Лебединого озера»?..

Про черненькую Галю Антон тоже долго ничего не знал. Она тоже исчезла. В войну и после нее вообще все школьные друзья и товарищи потеряли друг друга. Многие из ребят не вернулись с фронтов, многих занесли в другие города, на дальние окраины страны эвакуация, жизненные обстоятельства, полученные профессии.

И вдруг спустя более чем полвека Антон получил от Гали письмо. Живет в одном из маленьких провинциальных и далеких русских городов, похоронила мужа, давно уже бабушка, на пенсии, теперь вся ее жизнь только в сыне и внуке.

Антон ответил – и завязалась не то чтобы регулярная, но все же переписка.

Антон и Галя к этом времени были уже совсем другими людьми, детские, юношеские годы отдалились настолько, что превратились как бы в мираж, о любых событиях той поры можно было вспомнить и поговорить просто как о чем‑ то забавном, с улыбкой, иронией, и в одном из своих писем Антон напомнил Гале о неудавшемся походе на «Человека‑ невидимку». Он думал, что после стольких лет Галя полностью забыла эту историю, но пришло от нее ответное письмом, и вот что Антон в нем прочитал:

«…Да, я помню тот случай. Володька не сказал нам правды, а то бы мы с Мальвой, конечно, же, не пошли за тобой. Он сказал так: «А вот тут в двух шагах Антон живет. Давайте его тоже захватим, он такое любит: всякие приключения, фантастику. Обязательно захочет на «Невидимку» пойти».

Помню я и то, каким ты был в школе. Ты выходил отвечать к доске, а я видела, какие у тебя ботинки, брюки, как тебя стесняет их вид, и всегда тебе сочувствовала. В шестом, седьмом и восьмом классах на тебе была одна и та же зеленая вельветовая курточка. В восьмом – совсем уже истертая, тебе была она уже тесна, рукава совсем коротки, торчали обшлага рубашки. Но ты все ее носил, видно, нечем было заменить. А в девятом ты однажды пришел в сером пиджаке в полоску, он был хлопчатобумажный, совсем дешевый, но ты сидел на партой и украдкой посматривал на себя. Было видно – радуешься, что на тебе обновка. А мне было радостно за тебя…»

Перед приемом в комсомол в райкоме Антон страшно волновался и трусил. Снова и снова перечитывал вызубренный вдоль и поперек комсомольский устав, перебирал в памяти все главные задачи текущей пятилетки, успехи революционной борьбы в странах капитала – ведь могут об этом спросить, проверяя политическую грамотность. Ходили слухи, недавно на приеме одному мальчишке из какой‑ то городской школы задали вопрос: кто такой Чойбалсан? Он не ответил. Кто возглавляет коммунистическую партию во Франции? Тоже не знает. Не приняли. Сказали ему: политически не дорос, иди, тебе сначала подковаться надо. Газеты читай, радио слушай.

Но все обошлось легко. В райком к назначенному часу явилось на прием из разных школ в общей сложности человек сто, набились в помещеньице райкома так тесно – не повернуться. Где уж при такой толпе устраивать каждому подробный экзамен!

Первый секретарь и члены райкома сидели в кабинете за большим столом под красным покрывалом, на нем ничего не было, стоял только маленький бронзовый бюстик Ленина. Ребята входили группами, как пришли из своих школ, вопросы следовали самые простые, полминуты на каждого:

– Задачи комсомол знаешь?

– Знаю.

– В общественных делах участвуешь?

– Участвую.

– Как учишься?

– На «хорошо» и «отлично».

– С дисциплиной у тебя как?

– Нормально.

– Молодец! Принимаем? – обращался первый секретарь к молчаливо сидевшим справа и слева от него райкомовцам. Те утвердительно кивали головами.

– Все! – говорил секретарь. – Ты принят. Поздравляем. Носи с честью звание комсомольца. Следующий!

Один из райкомовцев, перед которым лежал список, называл фамилию. Названный, бледный от волнения, выступал из шеренги товарищей на шаг вперед.

– Задачи комсомола знаешь?

Уже на другой день Антон держал в руках членский билет – маленькую серенькую книжечку с ленинским профилем на обложке. И еще он получил комсомольский значок в виде развернутого красного знамени с буквами ВЛКСМ, – носить на груди. Он чувствовал себя счастливым. Он стал комсомольцем одним из первых в классе, это событие поднимало его из детства уже в начало взрослости, делало другим, чем был он до этого заметней, значительней для окружающих и в своих собственных глазах. Наедине с собою он множество раз доставал и разворачивал свой комсомольский билет, откровенно им любуясь и наслаждаясь. Значок он прикрепил на отворот своей зеленой вельветовой куртки, и в первые дни даже на уроках скашивал на него глаза, тоже ненасытно им любуясь и наслаждаясь.

Увы, не знал он и не знал, какое испытание уготовано ему вместе со всем этим: вступлением в комсомол, обретением членского билета, комсомольского значка на груди в виде огненно‑ яркого знамени с буквами ВЛКСМ…

Еще в те недели, когда Антон готовился к вступлению в комсомол, зубрил устав и программу, штудировал в газетах международную хронику, чтобы не «погореть» на незнакомстве с Чойбалсаном или каким‑ либо другим деятелем, которого комсомольцу полагается знать, в школе ширился слух, что у Аркадия Карасева из 10‑ го «А» как вредителя и врага народа арестовали отца, известного инженера, руководителя нескольких больших строек.

Аркадия в школе знали все. Постоянный отличник, активный комсомолец, даже, можно сказать, слава школы: участник и победитель всех городских школьных олимпиад по математике, о нем не однажды похвально писали на страницах областной молодежной газеты, помещали его портреты.

И вот такая история с отцом!

В подобных случаях коммунисты и комсомольцы, желающие показать свою политическую чистоту и крепкую идейную закалку, поступали так: публично, на партийных и комсомольских собраниях объявляли о своем разрыве с опороченными родственниками; жены отказывались от мужей, сыновья и дочери – от матерей и отцов. Кляли их за измену, предательство, просили советский суд жестоко их покарать.

Аркадию Карасеву в райкоме комсомола предложили поступить так же. Будь он сереньким, незаметным, ничего не значащим – его бы, возможно, не тронули, но он был слишком на виду, как и его отец – имя Карасева‑ старшего то и дело мелькало на газетных страницах, звучало в передачах местного радио. Райкомовцами, естественно, руководила в первую очередь забота о себе: не предприми он такой меры – неминуемо поползут в городе разговоры: а что же это сын не осуждает своего отца за преступления, подлые вражеские делишки? Вот что, оказывается, у Карасева‑ то на стройках происходило: и взрыв в котловане был, семерых покалечило, и рабочих в столовой травили, битое стекло им в перловую кашу подмешивали… А сынку это, выходит, вроде как нравится, помалкивает, что папаша его мерзавец, диверсант и убийца…

Но Аркадий, как утверждали те, кто распространял про него и Карасева‑ старшего эти сведения, отказался отрекаться от отца и клеймить его как подлого врага. Наоборот – сказал, что отец его не мог заниматься вражеской деятельностью, он, Аркадий, не верит в это. Его отец наверняка жертва чей‑ то злобной клеветы, настоящих врагов. Им выгодно вывести из строя нужных стране, талантливых специалистов, вот и прибегают они к таким подлым приемам: клевете, оговору. Факт ареста – еще не доказательство вины. Суда над отцом не было, вредительство его не доказано. Аркадий убежден, что произошла ошибка, НКВД обязательно разберется – и отец непременно выйдет на свободу.

Но Аркадию в райкоме сказали, что в НКВД работают не такие люди, которые могут допускать ошибки. Прежде чем предпринять репрессивные меры, там сто раз все самым тщательным образом проверят и перепроверят и сто раз подумают. И выражать недоверие органам, бдительно стоящим на страже безопасности, интересов нашего государства и народа, ни один коммунист или комсомолец не должен. Не имеет права. Это означает сеять смуту в умах людей, подрывать доверие к государственной власти. Делать как раз то, что пытаются делать наши враги всех мастей.

⇐ Предыдущая 1 234 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒