Юрий Даниилович Гончаров 5 страница

В подобных словах и выражениях и с такими же концовками прозвучало еще несколько выступлений. В зале и в каждом из присутствующих все более нарастало волнение. Оно было неодинакового свойства, в нем проявлялась разница в реакции на слова выходивших к столу, но те в своем пафосе были словно родные братья. Горячность одного оратора передавалась следующему и подстегивала его, словно кнутом, каждый новый распалялся на несколько градусов выше и размахивал руками все шире, все неудержимей. Причем все они были ребятами, совсем незнакомыми с Аркадием, не знающими ни его личных качеств, ни характера, ни привычек. Даже, вероятно, внешности. Попроси их: ну‑ ка, покажите, который здесь в зале Аркадий Карасев – вряд ли они смогли бы безошибочно это сделать.

А Корчагин, как опытный кочегар, разжигающий топку, все подбрасывал и подбрасывал в зал горючего материала заранее подготовленными им ораторами, которых он подавал, как будто каждый действовал сам по себе и говорил экспромтом.

– Вы хотите что‑ то добавить? – спрашивал он из‑ за стола, как только заканчивалась чья‑ нибудь речь, показывая рукой в глубину сидящих, на очередного парня, приподнимающегося со своего стула. – Ваша фамилия? Выходите сюда… Вы тоже хотите высказать свое мнение? Ваша фамилия? Из каково вы класса? Хорошо, послушаем, выходите к столу!

После того как выступило не меньше десяти человек, Корчагин сказал:

– Настроение собрания понятно. Другое и нельзя было ожидать. У вас крепкий, здоровый коллектив с совершенно правильным политическим чутьем, верной ориентировкой в сложностях переживаемой нами обстановки. С оценками и выводами выступивших товарищей можно только безоговорочно согласиться и одобрить. Аркадий Карасев здесь присутствует. Я думаю, настал момент его послушать. У него было время обо всем хорошо подумать, взвесить свою позицию. Да и то, что он сейчас здесь услышал от своих товарищей по школе, по комсомольской организации, должно было произвести на него впечатление. И если он в себе ничего не изменил, и, несмотря на всю нашу помощь ему, не хочет этого делать даже и сейчас – тогда будем решать: наш ли он человек, быть ли ему в наших рядах или надо от него избавляться.

Аркадий Карасев всегда нравился Антону. И него была статная, высокая фигура, прямая открытое, сильное. Даже гордое. Он всегда был просто, скромно и в то же время чисто, аккуратно одет. При виде его просился еще один эпитет: элегантно. Это уже шло не от одежды, а от самого Аркадия, от умения ее носить. Есть люди – одень их чуть ли не в рубище, они и в нем все равно будут выглядеть красиво и достойно. Однажды, еще девятиклассником, в своем аккуратном, отглаженном костюмчике, белой рубашке с галстуком, как ходили все ребята его класса, он шел по школьному двору, а Антон со своими друзьями‑ семиклассниками разгоряченно, ничего больше перед собой не видя, гоняли футбольный мяч. И залепили этим пыльным, грязным мячом Аркадию прямо в грудь, в его белоснежную сорочку. Какую брань можно было бы услышать от кого‑ нибудь другого! Но Аркадий не сказал ни одного бранного слова. Вообще ни слова! Достал платок, отряхнул им с пиджака, сорочки пыль. Виновник стал неуклюже объяснять: я не хотел, так получилось! Аркадий махнул рукой: ладно, что уж, прощаю… Конечно же, не хотел, чистая случайность… Мелочь? Но человек проявляется скорее всего и наиболее отчетливо именно в мелочах.

Аркадий вышел на середину зала, под свет четырех люстр, встал у края стола с президиумом. Тому, кто его видел в первых раз, он мог показаться спокойным. Но знавшие его видели, как он напряжен. Правой рукой он оперся о стол, и Антон заметил, что фаланги его пальцев белы, как снег.

– Поверить в плохое о человеке можно, если мало его знаешь. А я своего отца знаю близко и глубоко. – Аркадий перевел дыхание, облизнул губы. – И потому поверить не могу. Я еще не ходил в школу, а он уже брал меня с собой на стройки, на закладку новых заводских цехов. Я видел, как его встречали инженеры, рабочие. Он всех знал по имени, пожимал всем руки. Высокое начальство почти всегда слушают с подобострастием, угодливо, торопятся соглашаться, поддакивать. Отца слушали без угодливости, как своего старшего товарища, который действительно больше и лучше всех понимает. И за это чувствовали к нему настоящее уважение и даже любовь. А если отцу выпадало свободное время – мы ездили с ним на рыбалки, ночевали в шалашах, которые сами строили из жердей и веток, варили на костре уху. Потом звездная ночь, лежим на пахучем сене в шалаше, а он мне что‑ нибудь о себе рассказывает. В молодости он провел несколько лет за границей, в Европе. И всегда и всем открыто говорил, что там живут лучше, там многое достигнуто: лучше техника, больше удобств, выше производительность труда. Но он безгранично любил родину, Россию и, всегда вел свою речь к тому, что все хорошее за границей, должно быть и у нас и обязательно будет. И даже лучше. Наша страна превзойдет заграницу. Мы ее догоним и перегоним. Там работают просто за деньги, хорошо работают, честно, но стремятся только лишь к личному благу, уютно устроить свой маленький семейный мирок, семейное благополучие, а наш народ – патриоты, каждый хочет расцвета, силы, могущества своей стране, это совсем другое дело, другая основа, другие стимулы труда. И когда товарищ Сталин дал лозунг: догнать и перегнать мир капитализма по всем показателям – отец воспринял это как свою личную и самую дорогую идею. Он буквально бросился со всей страстью в те планы, что стали осуществляться. Вы помните темпы первой пятилетки, они всем казались просто бешеными. Всем, кроме отца. Он считал, что можно еще быстрее, еще энергичней. Ведь капитализм не стоит на месте, он тоже движется вперед, и движется быстро. Можно так и остаться у него в хвосте. Или потратить на соревнование слишком много времени. А времени нам не надо, ведь тот мир стремится нас смять, уничтожить. А станем крепки, оденем свою армию в броню – нас уже не тронут, побоятся. У отца была записная книжка, а в ней странички с цифрами, сколько производят капиталисты, а сколько у нас. Отец часто открывал эти странички, дописывал новые цифры и радовался: догоняем!

Аркадий остановился. Ему явно не хватало воздуха. Пальцы его по‑ прежнему были белы.

– Вы это не видели, как радовался отец, а я видел. И потому я не верю, чтобы человек, который так хотел своей стране богатства, расцвета, могущества, мог одновременно вредить, подрывать это могущество, которое строил своими же руками, отдавая все свои силы до капли…

– Так любой про своих родичей может сказать, – не верю, и точка. И выйдет, вроде бы врагов вовсе нет. А кто же тогда Кирова убил? Кто Горького? Кто на Сталина покушения замышлял? Кто поезда под откос сбрасывал, котлы на заводах взрывал? – громко выкрикнул чей‑ то голос позади Антона.

– Да, да, кто? – поддержал еще один голос. – Вот на той стройке, где отец Карасева начальствовал, крупнейшая авария, была, люди погибли. Само по себе, что ли, случилось? Энкавэдэ быстро нашло, кто подстроил. Чего же сомневаться, не верить? Можно, выходит, и так: и строить, и рушить. И лечить, и убивать. Как Горького.

– Вредители – они ушлые, притворяться умеют. Они кем хочешь прикинутся. Зиновьев, Каменев – сколько они в партии находились? Бок о бок с Лениным. А на самом деле кем оказались?

– А Бухарин? Его Ленин любимцем партии называл. Хорош любимец! Даже самого Ленина обмануть смог!

В рядах нарастал разноголосый шум. Сидящие, отвлекшись от хода собрания, переговаривались, между собой, спорили:

– На химическом заводе тоже был взрыв, и тоже людей поубивало. Так половину вредителями считают. Разве так вредят – чтоб и самих себя? У них же у всех семьи, дети…

– Просто так вышло, не совсем рассчитали.

– Тихо! – прикрикнул Корчагин. – Карасев еще не закончил.

Аркадий, похоже, готовился сказать самое главное, самое для него трудное.

– Мнение мое об отце остается прежним, каким оно всегда у меня было. Ничего другого я о нем не знаю, кроме того, что сейчас рассказал. Узнаю другое – с полными доказательствами, поверю, что это правда – тогда и решу, как мне об отце думать. А пока отец для меня – отец. Каким всегда был. Человек, которого я по‑ прежнему люблю и глубоко уважаю.

Лицо Корчагина помрачнело. Но он нисколько не растерялся. Похоже, заключительные слова Аркадия он ждал, был к ним готов и знал, как действовать дальше.

Но тут поднялся Наум Левин. Таким Антон его еще не видел и не предполагал, что он, всегда деликатный, мягкий, стеснительно‑ уступчивый, может таким быть: лицо изменившееся, решительное, даже злое, поперек лба складка. Ткнув пальцем в перемычку роговых очков, подвинув их на верх переносицы, он сказал тоном, исключающим возражения:

– По праву председательствующего и секретаря организации, которая меня избрала на этот пост, за которую отвечаю, даю себе слово!

Вот это, похоже, для Корчагина было неожиданностью. К такому поступку Левина он был совсем не готов.

Очки поползли по носу Наума вниз, он пальцем нервно вернул их на место.

– Вы все слышали, как определил свою позицию Аркадий Карасев. Ясно и просто. И совершенно правильно юридически. Ему нужны доказательства вины, враждебной деятельности его отца. Тогда он и примет решение в соответствии со своей совестью советского человека и комсомольским долгом. Я считаю его позицию правильной, целиком и полностью ее разделяю. Он не обеляет своего отца и не защищает его. Он только говорит, что знает об отце то, что знает, что знал о нем раньше, и ничего иного. Арест – еще не доказательство. Арест может быть и ошибкой. Юридическая практика всего мира знает великое множество подобных случаев. Даже на казнь отправляли а спустя время выяснялось, что казнен невиновный. Имя великого французского писателя Золя вам всем известно. Он вмешался в судебный процесс над офицером французской армии Дрейфусом, его обвиняли в измене, шпионаже, называли врагом Франции. Против Дрейфуса были выставлены горы материалов, масса свидетельских показаний, обвинителем выступал сам Генеральный штаб. Дрейфусу вынесли приговор: пожизненная каторга. А Золя блестяще доказал, что все обвинения – ложь, злобная фальсификация. И Дрейфус был спасен! Вот на каком уровне происходила ошибка: самые лучшие, опытнейшие юристы, высший военный суд Франции…

– Товарищ уважаемый секретарь, ну к чему эта лекция, зачем нам какой‑ то Дрейфус, Золя, Франция… Всем известно, что ты начитанный человек. Станешь профессором, вот тогда и говори про все это своим студентам. Только уводишь всех от дела… – Голос прозвучал из задних рядов, которые, в основном, заполняли «чужаки».

– Не увожу, наоборот, хочу приблизить всех вплотную, – гневно ответил Наум, снова поправляя непослушные очки. – Знание мировой истории еще никому не помешало здраво судить и поступать в конкретных жизненных делах. Хочу, чтоб вы все именно так сейчас поступили. Предлагаю: ничего сейчас в отношении Аркадия Карасева не предпринимать, оставить его дело открытым до появления новых обстоятельств, нужных Аркадию. Нам, организации, они тоже нужны. Для полной уверенности в своей позиции, в том решении, которое будет принято.

Корчагин еще при последних словах Наума стал несогласно мотать головой. Резко взмахнул рукой, останавливая Наума. Но его коротенькая речь послужила как бы сигналом для комсомольцев десятого «А». Один за другим, не прося разрешения, они стали выбегать к столу и, торопливо глотая слова и фразы, выкрикивать примерно то же самое, что сказал Наум: ничего антикомсомольского Аркадий не совершил и не совершает. Он только хочет соблюдения юридических правил, доказательности!

Зал бурлил.

– Тихо! – опять закричал Корчагин, уже во всю силу голоса. – За исключение Карасева было подано много голосов. Собрание не может их игнорировать. Если не проведем голосования – собрание будет считаться недействительным. Райком его отменит. На этом будут настаивать ваши же товарищи, что выходили сюда, к столу, и заявляли, что Карасев заслуживает исключения. Поэтому будем голосовать. Открыто. Нам нечего скрывать и прятать. А во избежание неточностей при подсчете рук, возможных протестов, несогласий с цифрами, требований пересчета, переголосовки – поименно. По списку.

Корчагина было уже не слышно. Он стоял, шевелил губами, как на экране немого кино, но что он говорил – не долетало ни слова. С размаху он ударил ладонью о стол; подпрыгнул графин с водой, звякнул стеклянной пробкой. Комсомольцы примолкли.

– Итак, как представитель райкома, отвечающий за соблюдение дисциплины, порядка и уставных норм при проведении собрания, объявляю открытое поименное голосование. В одном списке поданный голос будет отмечать председатель счетной комиссии, в другом я сам, лично, для контроля. Чтоб соблюсти полную точность.

Это был сильный ход, заготовленный Корчагиным заранее – поименное голосование с отметками в списке. Не одного комсомольца оно должно было заставить усиленно подумать, перед тем как объявить свое решение, подумать не только об Аркадии, но главным образом о себе, и качнуться в сторону, нужную Корчагину и райкому.

– Итак, – произнес Корчагин с карандашом и ученической тетрадкой в руках, в которой был список членов школьной организации, – я буду называть фамилии по алфавиту. Кто за исключение – говорит «за», кто против – «против». Аверин!

– «За».

– Авакумов!

– «За».

– Авдеев!

– «За».

Все трое были из «чужих».

– Атласов!

– «Против»!

– Ашурков!

– «Против»!

Саша Атласов был из десятого «Б», Сергей Ашурков – из десятого «А».

И дальше пошло точно так же: все, кто был из «А», и все, кто из «Б», громко, четко, как первые двое, произносили «Против»! Но так же громко и четко, как бы даже с гордостью подчеркивая, что они говорят именно так, звучало: «За»! И этих «за» было много. Казалось, они побеждают, их больше, чем «против».

Фамилия Антона была в конце. Еще три‑ четыре минуты, и очередь дойдет до него.

Мысль его металась, как птица в клетке. Он прекрасно понимал, что ему не сойдет, если он скажет «против». Он чувствовал не то чтобы страх, но скованность, принужденность, несвободу. И в то же время он чувствовал, знал, что сказать «за» он не сможет. Не только духовное его существо, но вся плоть, физика упрямо противятся этому. Он станет гадок себе самому. И никогда потом не простит себе этого поступка. Нужна была какая‑ то опора его силам, и он вдруг подумал: а если бы с нм получилось вот так, как у Аркадия, он оказался бы в его положении и должен был бы проклясть своего отца? Сделал бы он это? Да ни за что! – словно взорвалось что‑ то у Антона внутри. Забыть тепло его рук, как он носил его, Антона, маленького, на первомайские демонстрации во главе колонны почтовиков, с большим красным бантом на своей груди, прикрепив и ему на курточку такой же большой алый бант. Забыть, как в редкие часы отцовского досуга ходили они вместе гулять по городу, и отец обязательно сворачивал на бывший Кадетский плац, к братской могиле погибших в дни революции, при обороне города от белогвардейских войск, и отец снимал там фуражку, обнажая свою белую, рано поседевшую голову, и долго стоял в задумчивости и печали, потому что среди павших были люди, которых он близко знал, а среди тех, кого сразили пули белогвардейцев, были те, с которыми он в тех же боях сражался бок о бок.

И Антон вдруг обрел то последнее для своей решимости и твердости духа, чего ему не хватало, и стал внутри как камень, зная, ощущая каждой своей клеткой, что теперь его уже ничто не поколеблет и не столкнет с принятого им решения.

– Черкасов! – в ту же минуту назвал его фамилию Корчагин.

Антон встал, желваки его напряглись, он даже почувствовал, как они неестественно обтянуты кожей, – еще чуть – и она лопнет.

– «Против»!

Корчагин должен был перейти к следующей фамилии, но он опустил тетрадку со списком и пристально посмотрел на Антона.

– Я понимаю, когда в поддержку Карасева голосуют его соклассники, ученики параллельного класса, это ложно понимаемое товарищество, семейственность, так сказать. Но ты почему, Черкасов? Чем ты такое свое мнение мотивируешь, как его объясняешь?

Корчагин отлично знал, что он делает. В списке еще полтора, а то и два десятка фамилий. Антон – самый в зале молодой, неопытный, это первое в его жизни собрание. Он должен чувствовать и наверняка чувствует себя робко, неуверенно в такой человеческой массе, где все старше его, под взглядами более сотни глаз. Сейчас Корчагин ввергнет его в нелегкое затруднение, заставит помучиться под пулями своих едких, пристрастных вопросов, смутиться, растеряться, покраснеть, потерять дар речи и перейти на заикание, и в конце концов изменить свой ответ. И те, что ждут по списку своей очереди и собираются сказать «против», увидев незавидное положение Антона, его муки в тщетных поисках убедительного объяснения, не захотят для себя того же, посчитают за лучшее перебежать в противоположный лагерь и скажут «за»!

Кровь забилась в висках у Антона.

Сказать о том, что он до этого мгновения думал, чувствовал, он понимал, – не произведет впечатления, покажется ничтожно слабым в этой накаленной обстановке. Нужно было что‑ то совсем другое, что не просто опрокинуть, отмести. Что несло бы в себе что‑ то разящее, как удар стального клинка, и было бы сильнее всех уже приведенных доводов, и сильнее всего, что можно было услышать в противовес. Но что он мог ответить Корчагину?

Бывают же озарения! В те дни, когда он готовился к приему в райкоме и прочитывал множество газетных статей, чтоб его не поймали на каком‑ нибудь Чойбалсане, он читал и о том, что происходило в стране несколько лет назад. Страна жила нервной, напряженной, кипучей жизнью; состоялся съезд передовиков‑ комбайнеров, в президиуме находился Сталин. Один из участников съезда в своей речи с трибуны рассказал: среди передовиков сельского производства есть дети кулаков, сосланных в Сибирь, они давно уже живут отдельной жизнью от своих родителей, стали хорошими механизаторами, специалистами сельского хозяйства, но их по графе о соцпроисхождении на принимают в члены колхозов, на учебу в сельхозтехникумы, а иногда даже на курсы трактористов. Это неправильно. Почему сын должен страдать за то, что сделал отец? Сталин, внимательно слушавший каждого выступавшего, подал из президиума реплику: я тоже считаю, что это неправильно. Сын за отца не отвечает!

И фраза эта была тут же подхвачена, пошла гулять по устам, по стране, спасая судьбы многих ни в чем не повинных, хороших людей, желавших жить нормальной трудовой жизнью.

Но потом эту фразу в печати перестали повторять. А народ ее крепко помнил.

Антон под пронзающим взглядом Корчагина тоже вспомнил ее. И сказал:

– Чем я объясняю свой ответ? А тем, что товарищ Сталин сказал: сын за отца не отвечает! А вы хотите поступить против Сталина. Наказать сына за отца. А чем виноват сын? У него своя жизнь, свой путь. Он что‑ нибудь сделал против своей страны? Нет! Я за то, что его нельзя наказывать. Это значит – пойти против Сталина. Сын за отца не отвечает!

Что тут началось!

Зал, та его часть, что была на стороне Аркадия, словно ждала для себя искры, какого‑ то нужного слова. И эти слова прозвучали. Зал взорвался. Десятки голосов закричали: «Правильно! Правильно! Сын за отца не отвечает! Товарищ Сталин прав! Сталину – ура!!! Да здравствует товарищ Сталин! Сын за отца не отвечает! »

Кто‑ то топал ногами в пол, кто‑ то бешено бил в ладоши, кто‑ то, выдернув из‑ под себя стул, колотил, как в барабан, в его сиденье кулаком.

Корчагин выглядел как человек, у которого почва уходит из‑ под ног. Лицо его было перекошено.

– Прекратите! – кричал он исступленно. – Это демагогия! Товарищ Сталин действительно сказал такие слова, но он сказал их совсем в другой исторической обстановке, в разгар борьбы с кулачеством. Когда на свою сторону надо было перетянуть все здоровые элементы в деревне, в том числе из кулацких семей. А сейчас у нас совсем другое! Прекратите орать, сядьте на свои места!

Но зал его не слушал.

– Сын за отца не отвечает! Сын за отца на отвечает! Так сказал Сталин. Товарищу Сталину – ур‑ р‑ ра!!! Да здравствует товарищ Сталин!

До Корчагина дошло, что когда полсотни человек, комсомольцев с огненно‑ красными значками на груди, неистово, с ликующими лицами, размахивая над головой, руками, кричат: «Да здравствует товарищ Сталин! » – кричать им в ответ: «Прекратите! Это безобразие! Молчать! » – означает не что иное, как то, что еще в этот же вечер можно стать пассажиром «Черного воронка» и последовать туда, куда эти автомобили ночами напролет доставляют всех своих безбилетных пассажиров.

Беснованье продолжалось еще с четверть часа, не меньше. Корчагин просто сидел понуро за столом и ждал, не пытаясь остановить зал.

Наконец наступила относительная тишина. Кое‑ как продолжили голосование, занялись подсчетом голосов.

– Большинство – «против»! – крикнул в зал Наум, заглядывавший в списки Корчагина и председателя счетной комиссии из‑ за их спин.

– Я должен сделать замечание вашему секретарю, – сказал недовольно Корчагин, обращаясь к собранию. – Он не умеет себя держать, нарушает порядок. Райком подумает насчет вашего секретаря – оставлять ли его на этом месте. Результаты голосования должен объявлять председатель счетной комиссии. Да, это так, большинство голосов «против». Но не считайте, что вопрос о Карасеве сегодняшним голосованием решен. Поскольку собрание проходило с явными нарушениями, я имею в виду, какой неправильный тон задал своим выступлением ваш секретарь Левин, самовольно взяв слово, райком пересмотрит результаты голосования и в ближайшем будущем к товарищу Карасеву мы обязательно вернемся.

Когда выходили из зала в гулкий, выложенный голубовато‑ зеленой плиткой вестибюль, чья‑ то рука коснулась сзади плеча Антона. Это был Вовка Головин. На собрании он был только зрителем. В комсомол его еще не приняли, и, похоже, он и не собирался вступать во избежание лишних тягот и обуз. Толстые губы его кривились в усмешке.

– Ну вот скажи мне, – шире раздвигая свою ухмылку, спросил он у Антона. – И на какой хрен понадобилось тебе выскакивать с этим твоим «против»? Из комсомола райком Адика все равно выпрет, раз уж взялись. На своем бюро, такая власть у них есть. А тебя в «отверженные» зачислят. И уже никогда не отмоешься. Я слыхал, тебе предложили вожатым в лагерь летом поехать? Черта с два теперь поедешь! Это я тебе точно говорю!

Володька по натуре был недобр, любил злопыхательство. Но в данном случае оказался полностью прав. Больше о курсах вожатых, о Чертухинском лагере с Антоном ни Корчагин, ни другие райкомовцы не заводили речи.

Зимой, в длинные январские двухнедельные каникулы – с трескучими морозами, ломким хрустом снега под ногами, разукрашенными елками: на городской площади, в фойе всех городских кинотеатров, в музыкальном школьном зале, где произошло шумное комсомольское собрание, отзвуки которого прокатились по всему городу, по всем школам и долго не затихали в виде всевозможных пересудов, доходящих до полного вымысла, просто фантастики, вроде того, что споры закончились дракой одной части комсомольцев с другой, – вот этой снежной, морозной, елочной зимой, навсегда оставшейся Антону памятной, его постигла новая влюбленность, на этот раз совсем особенная, исключительная по глубокому захвату чувств, силе и долговечности, протянувшаяся на десятилетия и потом, в один из дней, разом, в момент, полностью и навсегда оборванная несколькими строчками полученного Антоном письма…

Началом опять послужил каток, устраиваемый каждую зиму на футбольном поле стадиона недалеко от дома Антона, на Грузовой улице, – с высоченными снежными валами по краям, воткнутыми на их гребне пушистыми елочками, гирляндами разноцветных лампочек над плоскостью гладкого льда, отражавшего их в себе, как в озере.

По широкому кругу, пролегающему на месте летней беговой дорожки, звеня и скрежеща о лед коньками, текла пестрая река катающихся. На краю ледяного поля, возле снежного вала, чернели кучки отдыхающих; зимний стадион был не только местом катания, но и местом встреч, знакомств, разговоров о новостях.

Антон медленно проехал пару кругов, рассматривая тех, кто стоял вдоль обрамлявшего ледяное поле вала. Знакомых ребят и девочек из его школы в этот вечер почти не было. Но вот он увидел группку человек в шесть из соседней школы, восьмой, располагавшейся на проспекте Революции, главной улице города. Дворы восьмой и пятой, в которой учился Антон, на улице Энгельса, параллельной проспекту, соединялись. Весной и осенью, в теплые дни, выйдя во дворы на перемене, ученики восьмой и пятой смешивались и почти все были между собой знакомы. Антон тоже знал многих, как с приятелями встречался с ними на улицах, в кино, на стадионных трибунах в дни футбольных матчей, спортивных соревнований и праздников.

Он подъехал к ребятам из восьмой, завязался разговор, а через минуту, отделившись от потока, несущегося мимо по кругу, подлетела и красиво, с снежными фонтанами из‑ под коньков, затормозив, остановилась пара: высокий парень с непокрытой курчавой головой, в толстом свитере, и девушка – в белом шерстяном шлемике, коротком, на вате, жакетике с белой оторочкой на воротнике и по бортам. У обоих были разрумяненные морозом и встречным ветром лица, белый иней на бровях и ресницах.

– Привет! – бросил парень Антону. У него было редкое имя – Демьян, для друзей же он был Димка. Когда‑ то, классе в четвертом‑ пятом, он вместе с Антоном занимался в изостудии Дворца пионеров. Но таланта у обоих не оказалось, Димка прибился к драмкружку, а Антон не сгодился и там, остался за всеми бортами. Девушку Антон видел впервые.

– Знакомься! – небрежно кивнул парень на девушку. – Это Лена Шуберская. Теперь она учится в нашей школе. К нам тоже насовали всякую шантрапу…

– Димка! – укоризненно воскликнула девушка. – Нет, ей‑ богу, тебе‑ таки стоит отрезать язык.

– А что, разве не так? Месяц назад, – обратился Димка к Антону, – когда эта банда появилась, в их классе устроили диктант, проверить – в каких они отношениях со своим родным языком, могут ли «корову» правильно написать. И что ты думал? Двадцать пять человек – и двадцать два «плохо». По десять орфографических ошибок у каждого. А о запятых вообще никакого понятия. И только одна отметка «хорошо» – вот у этой леди, Леночки Шуберской. Но знаешь почему? Ты думаешь, она хоть одно правило знает? Ничего подобного. Прошлым летом она в деревне у бабушки гостила и от скуки «Королеву Марго» там прочла. Вот такая книжища, – показал он руками толщину, раздвинув их на полметра. – Две тыщи страниц. Между прочим – хороший способ стать грамотным человеком. Прочитаешь такую библию – и пишешь уже чисто механически, по зрительной памяти. А не познакомилась бы Леночка с Маргошей – тоже бы «плохо» схватила!

– Не слушай его, – сказала девушка Антону. – Он обязательно должен съязвить, какую‑ нибудь дичь сморозить, просто так он говорить не умеет. У тебя‑ то самого что по русскому? – обратила она свое разрумяненное лицо на Димку. – Он вместо «еще» – «исчо» пишет.

Это она сказала уже Антону.

– Нет, «исчо» я не пишу. А вот «чемодан» однажды «чемондан» написал. Было дело. В сочинении про «Мать» Горького. Помните, там в финале мать листовки из чемодана достает и разбрасывает. И прямо как смола ко мне этот проклятый «чемондан» приклеился! Знаю же, как надо, а доходит до этого слова – рука сама «чемондан» выводит… Ладно, мы поехали, а то я уже мерзнуть стал.

– Пока! – махнула Лена рукой в варежке ребятам из восьмой школы и Антону, коротко взглянув на него из‑ под нависающего над глазами края вязаной шапочки. Лицо у нее – это виделось даже в искажающем все цвета свете электрических лампочек над катком – было смугловатое, глаза – голубые. Они васильково блеснули в туманном, смешанном с огнями, полумраке, клубившемся вместе с паром людского дыхания над ледяным полем катка. Этот брошенный на Антона взгляд длился не больше мгновения, но действие его было подобно болезненно‑ сладостному уколу в самое сердце, за которым для Антона и всей его каждодневной жизни начался долгий плен той, что зовется Леной Шуберской, которая почти всю неделю пребывает совсем близко от него, всего в ста шагах через пустой каменистый школьный двор, ходит по тем же улицам, что и он, ездит в тех же трамваях, носит удивительно идущую к ее лицу, к ее васильковым глазам белую вязаную шапочку, отороченный мехом жакет, делающий ее похожей на сказочную Снегурочку.

С того морозного вечера на катке все мысли и желания Антона были направлены лишь на одно: снова встретить где‑ нибудь Лену Шуберскую, увидеть ее хотя бы издали. Он был заворожен, опьянен даже ее именем, оно звучало в нем непрестанно, дни напролет, как музыка: Лена Шуберская… Лена Шуберская…

И он ее встречал, чаще всего на улицах, иногда с Димкой, но больше – с какими‑ то другими, незнакомыми ему парнями. Не только Антон пылал к ней чувствами, поклонников у нее, как видно, хватало в избытке.

И опять, как всегда, когда Антон видел Лену, словно что‑ то заклинивало в нем: он робел, внутренне сжимался. По праву знакомства с ней на катке он мог бы подойти, заговорить, хотя бы для начала о том же самом катке – когда, в какой из дней она на нем появится. Но он ни разу к ней не подошел, не мог найти в себе решимости, внутренней свободы. А если бы все‑ таки вдруг и подошел, то как бы, наверное, жалко и смешно он выглядел: стал бы заикаться, краснеть, на лбу заблестели бы капельки пота, и Лена рассмеялась бы ему прямо в лицо…

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 8 9 10 Следующая ⇒