Глава тринадцатая

Настала последняя зима.

С утра, медленно кружась в воздухе, падали на стылую землю хлопья снега, будто облака роняли тополиный пух. А к вечеру похолодало, из степи лавиной навалился дикий ветер, стал перемешивать снег с песком.

На следующий день мороз принялся стучать во все углы дома, затянул стекла ледяными бельмами.

Енисей на всю зиму скрылся под белесую броню, только на быстрых перекатах дымились полыньи, подтверждая, что река жива, что вот так будет дышать до весны, пока снова не обретет прежнюю могучую силу.

Ульяновы все чаще и чаще посматривали на календарь. Сколько еще остается им пробыть здесь? Счет вели уже не месяцам и неделям, а дням. До Нового года… И там еще двадцать восемь… Листки календаря теперь Владимир Ильич отрывал не утром следующего дня, как бывало раньше, а после обеда. В душе возрастала тревога: еще в октябре Владимир Ильич отправил в департамент полиции прошение — после ссылки избирает местом жительства Псков. А Надежда Константиновна просила позволить ей последние тринадцать с половиной месяцев своей ссылки отбыть в том же Пскове.

Шли дни и недели — департамент молчал.

Может, не следовало напоминать о себе прошениями? Не лучше ли было бы наводить справки только у минусинского исправника?

Того и жди, в департаменте спохватятся: Ульяновы?! Не выпускать! Пусть еще посидят там, на худой счет, годок. А то и два.

В другое время Владимир Ильич попросил бы мать съездить в Петербург, чтобы сходить в департамент. Она, конечно, невзирая ни на болезненное свое состояние, ни на зимнюю стужу, сразу же отправится туда. Если понадобится, подаст прошение от своего имени. Но…

Не надо ее волновать. Дома и без того опять что-то случилось. От Маняши все еще нет ни строчки. И мать не упоминает о ней в письмах. И Анюта молчит о сестре. Уж не арест ли утаивают от них? Похоже. Очень похоже.

А тут еще подкачало здоровье: снова обострился катар желудка, полученный в Петербурге от тюремного хлеба. Теперь бы нужны, крайне необходимы минеральные воды. А в этой глуши о водах и не слыхивали.

И частой изнуряющей гостьей стала жестокая бессонница.

Надежда, просыпаясь среди ночи, спрашивала:

— Опять не спишь, Володя? Считай до ста.

— До тысячи считал — все без толку. Может, засветить лампу да почитать Бернштейна? — спрашивал с шутливой усмешкой в голосе.

— Тогда совсем не уснешь!

— Пожалуй, ты права.

— Пойдем-ка лучше погуляем.

И они, одевшись потеплее, выходили во двор, иногда — на берег Шушенки.

В одну из таких ночных прогулок Надежда сказала:

— А с книгой Бернштейна, пожалуй, надо расстаться. Пока не поздно.

— Ты опасаешься нового обыска? Не Бернштейна, а вот подлинную нелегальщину следует спрятать подальше.

— И писем отправлять поменьше.

Они знали: всего опаснее писать в Москву, — там их письма, вне сомнения, не только читают в охранке — пытаются проявлять: нет ли тут «химии»?

И для связи с родными Ульяновы перешли на телеграммы.

Но переписку с товарищами не могли прервать ни на один день. Вспоминали о каждом.

Из семнадцати единомышленников, подписавших «Протест», в Минусинском округе осталось одиннадцать. Сильвина, признав годным к военной службе, забрили в солдаты, отправили в Ригу. Антонина в Омске, ждет ребенка, тоскует по своему Базилю. Глеб в Нижнеудинске уже водит паровозы. Доминика… О ее тяжкой судьбе вспоминается чаще, чем о всех остальных.

За Доминикой приехала из Нижнего Новгорода мать покойного Анатолия. Им лучше бы дождаться в Ермаках весны. Но свекровь, глядя на исхудавшую, еле живую вдову сына, даже не могла думать об этом, боялась, что Доминику унесет в могилу та же страшная чахотка. И они рискнули отправиться в далекий санный путь.

Доедут ли до железной дороги? В такой мороз! Да с грудным младенцем! С крошкой! Довезут ли маленького Толю? [17]

Весь вечер свистела вьюга. За Шушенкой выли волки.

Владимир Ильич писал письмо в Астрахань:

«Дорогой Дяденька! Уезжая, вы забыли валенки, которые здесь называют пимами».

Неподалеку от него на низенькой сапожницкой табуретке с мягким сиденьем из ремней, натянутых крест-накрест, сидел Сосипатыч. В правой руке у него было шило, во рту — две щетинки, вкрученные в концы дратвы, обильно натертой варом. Между ног он держал изрядно поношенный пим, к которому подшивал простроченную подошву, вырезанную из голенища такого же старого пима; в едва заметный прокол, оставленный шилом, просовывал с обеих сторон щетинки и вслед за ними с глухим шуршанием, накручивая на кулаки, затягивал дратву крепко-накрепко.

— Ладно будет, Ильич! — потряхивал бородой, довольный тем, что ему доверили столь важное дело. — Никакой супостат, ядрена-зелена, не подкопается!

Из столовой просочился едкий запах дыма, Владимир Ильич, положив перо, поспешил туда.

Удивился необычной картине: посредине комнаты в высоком светце, похожем на миниатюрный колодезный журавль, горела лучина. От колыхавшегося язычка пламени метались по стенам тусклые блики, перемеженные тенями. К потолку черной струйкой подымался дым. Оранжевые угли падали в корыто с водой, чадя и шипя, гасли там.

— Что я вижу?! — Владимир удивленно раскинул руки. — Лучина?!

— Керосин кончился, — объяснила Надежда. — Лавочники не запасли на распутицу.

— А в зеленой лампе. Возьмите и разлейте поровну во все.

— Тогда и на час не хватит. А ведь тебе надо…

— У всех есть дело. А когда не хватит…

— Не заводи полемику, — сказала с добродушной усмешкой Елизавета Васильевна. — На твою конторку светец не поместится.

Паша рассыпала мелкий хохоток, взяла из большого пучка, лежавшего на обеденном столе, длинную лучинку, подожгла от догоравшей и закрепила в железной развилке светца.

Все она успевает делать вовремя, расторопная деревенская девушка! И лучины загодя нащепала, и светец где-то раздобыла, и корыто для воды. Заботливая!

— Завтра у кого-нибудь купим топленого сала, — продолжала Елизавета Васильевна. — Пашенька умеет свечи лить. А сегодня будет так, как есть.

— Ну, что же, подчиняюсь большинству, — рассмеялся Владимир Ильич. — С такой единодушной троицей в дискуссию вступать рискованно.

Возвращаясь быстрым шагом в дальнюю комнату, остановился возле Сосипатыча. Подшивальщик встревожился. Так ли он делает, как надо? Не допустил ли оплошности?..

Владимир Ильич, склонив голову к левому плечу, заглянул под пришиваемую подошву, где белел краешек согнутых листков бумаги…

Неделей раньше Юлий Цедербаум вместе со своим очередным письмом прислал записку от бундовцев. Те из конспиративных соображений писали намеками. Владимир Ильич прочел ее дважды, и ему показалось, что где-то в западных губерниях, не то в Минске, не то в Вильно, создается издательская фирма, его приглашают редактировать серию социал-демократических брошюр.

Хорошо! Очень хорошо!

Посоветовавшись с Надеждой, он уже собирался писать ответ: согласен! Брошюры редактировать он может и здесь, и в Пскове, если выпустят из Сибири да разрешат поселиться там, и за границей, куда — он надеется — рано или поздно им удастся вырваться. Брошюры не помешают «Искре», наоборот, в чем-то дополнят партийную газету и с ее помощью быстрее найдут путь в рабочие круги.

Но вскоре Цедербаум переслал из Туруханска новую записку от тех же бундовцев, на этот раз поименовавших себя «редакторской группой», и Владимиру Ильичу стало ясно, что с ним ведут речь не о редактировании, а о простом сотрудничестве. Где? В чем? Его корреспонденты напомнили о двух номерах «Рабочей газеты», выпущенных южанами перед съездом партии. Эту газету съезд объявил центральным партийным органом. Теперь настала пора возобновить ее. И ближайшим номерам суждено сыграть такую же роль, какую выполнили в свое время первые выпуски.

— А как же с «Искрой»? — спросила Надежда.

— Поживем — увидим. Приглашают к сотрудничеству — отказываться не резон, хотя я и не верю в успех издания газеты внутри страны.

Письмо бундовцев не столько обрадовало, сколько насторожило Ульяновых. Они и раньше слышали, что в западных губерниях «молодые» поговаривают о созыве Второго съезда. Кажется, не позднее весны. И чуть ли не в Смоленске.

Съезд, конечно, нужен. Даже крайне необходим. Но не сегодня. И не завтра. Не весной. К нему необходимо тщательно подготовиться. Во всей стране. И за границей, где живут Плеханов, Аксельрод, Вера Засулич и многие другие. Без них невозможно. Съезд должен быть поистине общепартийным. И подготовить его поможет «Искра». Но сейчас еще рано говорить о нем. Прежде чем созывать съезд, необходимо, настоятельно необходимо размежеваться с инакомыслящими, с шумливыми «обновителями», что группируются вокруг Бернштейна, и прежде всего с «экономистами».

А что, если «молодые» самостийно соберут Второй съезд весной? Раньше, чем им, семнадцати «старикам», и тем, кто присоединился к их «Протесту», удастся вырваться из ссылки? Если, не дай бог, жандармерия пронюхает, ни одного не выпустят из Сибири. В таком случае сотрудничество в возобновляемой «Рабочей газете» становится архинеобходимым.

Жаль, у Анюты нет связи с бундовцами. Но Юлий все предусмотрел, — остается лишь воспользоваться адресом, который только что расшифровала Надя. И обрадовалась знакомой кличке:

— Свой человек! Вместе преподавали в рабочей школе за Невской заставой. Да и ты знаешь по связи с подпольной Лахтинской типографией. Верный адрес!

И Владимир Ильич с удесятеренной энергией принялся за работу. Он ходил по комнате между двумя кроватями и горячим шепотом говорил то, что должно войти в статью, а потом останавливался у конторки и писал быстро-быстро, почти без помарок. И опять ходил по комнате, нашептывая фразу за фразой.

Надежда Константиновна, как всегда в такие минуты, тихо вышла и бесшумно закрыла за собой дверь. Она знала, что, закончив статью, Владимир попросит прочесть, а потом переписать ее четким почерком.

Первую статью он назвал «Наша Программа». Упомянув и о шатании мысли, и о любителях пятиться назад, и о приверженцах модных хлестких фраз, в которых нет «ни капли правды и ни капли смысла», он сразу же оговорился: «Мы вовсе не смотрим на теорию Маркса как на нечто законченное и неприкосновенное; мы убеждены, напротив, что она положила только краеугольные камни той науки, которую социалисты должны двигать дальше во всех направлениях, если они не хотят отстать от жизни». Всякая экономическая борьба, по его мнению, превращается в политическую, и социал-демократия должна «связать и ту и другую в единую классовую борьбу пролетариата». Но в политической борьбе рабочие не стоят одиноко, и он сделал из этого важнейший вывод: «Русская социал-демократия встанет во главе всех борцов за права народа, всех борцов за демократию, и тогда она станет непобедимой! »

На следующее утро написал статью «Наша ближайшая задача», а потом — «Насущный вопрос». Он спешил, будто у них уже была ежедневная газета.

Теперь оставалась только забота о пересылке…

…Владимир Ильич взял из рук Сосипатыча пим и помял подошву, подшитую наполовину.

— Не сумлевайся, Ильич, — успокоил подшивальщик. — Бумага не береста — не заскрипит под ногой.

— Ты — мастер на все руки!

И Ульянов направился к своей конторке, чтобы закончить письмо.

Вскоре догорел керосин в зеленой лампе. Ужинали при мерцающем свете лучины.

Сосипатыч ушел от них в глухую пору. Никто его не видел и никто не знал, что этой ночью он подшивал пимы.

В тех пимах Владимир Ильич предусмотрительно ходил два дня по снегу, вдевал их в юксы самодельных лыж, подаренных Сосипатычем, и клал сушить в печку так, чтобы они посильнее испачкались в золе.

Когда подшитые подошвы потеряли новизну, Надежда обшила пимы холстом и от имени матери отправила посылку в Астрахань, чтобы оттуда «Дяденька»[18] переслал редакторской группе.

⇐ Предыдущая 6 7 8 9 10 11 121314 15 Следующая ⇒