Глава шестая

Гулко стучали копыта лошадей по мерзлой земле, словно она была чугунной. Колеса ходка, ныряя в ухабы, звенели толстыми шинами.

Из степи через Енисей дул холодный ветер, хлестал в спины песком. Владимир поднял лохматый воротник тулупа, в который закуталась Надя, и прикрыл ей затылок.

— А ты? — спросила она. — Может, нам обоим завернуться в тулуп?

— Ну, что ты? Я же — охотник. И здесь встречаю вторую зиму. Привык ко всякой погоде.

…Перед самым выездом из дома пришел стражник Заусаев. Сборы поднадзорных в дорогу его не удивили, не озадачили. С тех пор как в прошлом году по прошению, составленному Владимиром Ильичем, был отменен приговор мирового судьи по делу о самовольной отлучке Глафиры Окуловой и Василия Старкова, исправник поумерил строгость. И надзиратели, в свою очередь, ослабили догляд. Все поднадзорные стали на короткое время ездить друг к другу, не спрашивая разрешений.

Расписавшись по три раза — за утро, полдень и вечер, Ульяновы пошли к воротам, за которыми их ждал ямщик.

В новых валенках, скатанных Кудумом, отцом Миньки, в стеганых брюках и в полушубке, подпоясанном ремнем, Владимир выглядел необычно, и Надежда улыбнулась:

— Походишь на великана из сказки о мальчике с пальчик! Верно!

— А ты — на кого?.. Полы тулупа волокутся по земле!..

Теперь, нагнувшись, он закутал ими Надины ноги.

Доехали до поскотины. Ворота уже давно были открыты — скот пасся на полях. Земляной шалашик разбодали быки. Вавила ушел. В дальнюю дорогу дали ему сухарей да сахару. От денег он отказался:

— Вы, чай, сами живете на казенных кормовых…

По быстрой Ое уже плыло «сало», но паром-самолет, привязанный толстым канатом к тросу, перетянутому через реку, еще ходил. Паромщик ловко поставил остроносые карбасы под углом к струе, и река перетолкнула скрипучее сооруженьице к противоположному берегу.

Узенькая змейка проселочной дороги извивалась среди перелесков, разбежавшихся по мягкому увалу Ойского правобережья. Совсем близко на ветках старых берез покачивались черные, как головешки, косачи с лирообразными хвостами и рябенькие тетерочки. Они спокойно клевали бурые сережки.

— Эх, не взял ружья! — Владимир хлопнул рукой по своему колену. — Привезли бы к обеду косачика.

Справа сквозь голые ветки деревьев виднелась обширнейшая долина, за ней — клыкастый хребет, засыпанный до самого подножия алым — при утреннем солнце — снегом.

Впереди за полями темнела горная Саянская тайга. И где-то там в лесах спряталась Ивановка, вероятно не похожая на все другие сибирские деревни.

До ссылки Ульянов даже и не подозревал, что на такой далекой окраине, в холодном краю может быть сахарное производство. Живя в Шушенском, из газет узнал, что еще в 1887 году купец Иван Гусев, которого теперь уже нет в живых, построил среди лесов завод и, в угоду тщеславию, назвал заводскую деревеньку своим именем. Знал Владимир Ильич и то, что на заводе занято шестьдесят рабочих, что они вырабатывают двадцать тысяч пудов сахара в год и что первое время хозяин получал фантастическую прибыль.

А сейчас? Что там происходит? И как завод превращает крестьян в пролетариев?

За перелесками высокий бурьян, разросшийся на межах, разделил деревенские поля на унылые полоски. Одни были желтыми от стерни, другие черными, как крыло ворона.

На них виднелись кучки вялой свекольной ботвы. Урожай, как видно, был мизерным. Да и не могло быть иначе при древних орудиях землепашества! Вон стоят деревянные бороны, прислоненные одна к другой. Вон сиротливо припала к земле ветхая деревянная колесянка от деревянной сохи.

Ближе к лесу разлеглась обширная плантация заводчицы. Там белели высокие бурты свеклы. Бородатые мужики грузили ее в телеги. Поодаль бабы, закутанные в шали, ножами обрезали ботву. Время от времени отогревали руки у костров. Поденщицы! Об их горькой участи Ульянов знал из печати. «Отход в сахар сладкий, да работушка тяжелей неволи! » — говорили на помещичьих плантациях. И таких разнесчастных поденщиц в России — треть миллиона! Даже здесь — добрая сотня! И эксплуатация их, как недавно писала «Сибирская жизнь», «доведена до совершенства». Значит, до крайности, до предела.

Обо всем этом Владимир Ильич думал и разговаривал с женой, пока они ехали по узенькой проселочной дорожке.

Двадцать верст для Сибири — не расстояние, и время пролетело незаметно. Въехали в лес. По обе стороны проселка замерли высокие сосны. Но из-за поздней осени пахло уже не сосновой смолкой, не хвоей, а горьким дымом печей, расстилавшимся низко над бором.

Неожиданно лес как бы вытолкнул ямщицкий тарантас на лысый пригорок. В низинке, среди увалов, извивалась речка Ашпа. На ее берегах — деревенские халупы, пригоны для скота, полупустые огороды, на которых теперь зеленели поздние кочаны капусты.

На первый взгляд деревенька ничем не отличалась от многих других — те же унылые хибарки, те же узкие и кривые улочки. Но в середине ее высоко поднял железную густо-зеленую шляпу бравый двухэтажный дом заводской конторы. Рядом с ним разлегся пузатый амбарище с пудовым замком на окованной двери. А за рекой, возле бельмастого зеркала пруда, затянутого щербатым льдом, дымил завод.

И все было окружено непроглядным хвойным воротником, будто закуталась Ивановка в медвежью доху.

В какую сторону ни глянешь — всюду лес да небо, блеклое, как запорошенный снегом озерный лед.

Был самый разгар сезона сахароварения, и на заводе в воскресный день не погасили топку.

— Нарушаете закон от второго июля прошлого года, — не преминул заметить Владимир Ильич управляющему Шмелеву, невысокому, юркому человеку.

— Кто в лесу законы знает? Если б вы не упомянули, — Шмелев заискивающе улыбнулся, — я бы ни от кого и не услышал. До Петербурга далеко.

Ульянов назвал себя экономистом и статистиком. Управляющий учтиво поклонился.

— Несказанно рад, что проявляете интерес к нашей предалекой Ивановке. Завод покажу вам с превеликим удовольствием. И не упрекайте за воскресную работу — на ходу все выглядит натуральнее. — Потянув за цепочку, достал часы из жилетного кармана. — Пожалуй, до обеда еще успеем, если быстрым шагом…

Но быстро идти было невозможно, — комья мерзлой грязи на узкой и кривой улочке напоминали дробленый камень: того и гляди, подвернется нога. Мужчины каждую минуту останавливались, поджидая Надежду Константиновну. И Владимир Ильич завел разговор о заводском амбаре:

— У вас, я вижу, своя заводская торговля.

— Как же без этого? Тайга, глушь. А госпожа Гусева заботливая. Можно осмотреть, ежели полюбопытствуете. — Шмелев, распахнувшись, снова достал часы, ругнул приказчика: — Поторопился, нерадивый, закрыть. Я прикажу позвать.

— Нет, нет. Зачем же портить человеку обед?

— Наши мастеровые, — продолжал управляющий, идя бочком и заглядывая посетителю в глаза, — могут в любое время, конечно, за исключением табельных дней, например тезоименитства государя императора и государыни…

— Могут купить на деньги? Да? Я сомневаюсь.

— Мы, как другие заводчики. По запискам отпускаем. Денег, между нами говоря, не наберешься, в особенности в нынешний год. Да и рискованно мастеровым даже показывать деньги: из рук вырвут и бегом в Ермаки — в волостное село — за водкой. После каждой получки хоть останавливай завод.

— В нынешний сезон по этой причине гасили котлы? Сколько раз?

— Пока бог миловал.

— Думаете, записки оберегают? Не выдаете наличными, а у рабочих все-таки деньги были. Да, да. Не отрицайте этого. Продукты и товары, полученные в вашем амбаре по запискам, они перепродавали себе в убыток. По половинной цене! Не наблюдали? Читайте «Сибирскую жизнь». Там напечатано.

— Написать нетрудно. А я не знаю… Может, кто-то и перепродал. Нет, говорят, правила без исключения. Одно скажу: наши мастеровые живут худо. Очень бедно живут. Перебиваются кое-как… Картошка со своих огородов выручает… У некоторых коровенки…

— Если вы это признаете, убедите хозяйку войти в положение рабочих.

— Что вы?! Немыслимое дело, — замахал руками Шмелев. — Так можно вылететь в трубу. А нас и без того железная дорога режет, — привозный сахар сбил цену. Мы стоим перед пропастью. Как бы не упасть в нее.

— Говорите, дорога виновата? Нет, вопрос гораздо глубже. Вы слыхали о промышленных и торговых кризисах, или о «заминках», как выражаются некоторые деликатные экономисты?

Шмелев не слыхал. И Владимир Ильич сказал, что за «процветанием» промышленности неизбежно наступит кризис, да такой жестокий, какого Россия еще не знала. В земледелии признаки кризиса уже налицо, завтра он потрясет всю промышленность.

— А избежать его нельзя?

— При существующем положении невозможно. Много ли ваши мастеровые берут сахара даже по запискам?

— Какие они покупатели! Соль, керосин да табак… Я бы сказал: бедны, как церковные крысы!

— Вот видите! А значительная часть крестьянства живет еще труднее. Кто же будет покупать ваш дорогой сахар?

Послышался ржаво-хриплый гудок, будто заревел осел. Перерыв на обед! Но из ворот завода вышел единственный человек, высокий и поджарый. По описанию друзей узнали — Курнатовский.

Встретились на плотине. Шмелев, спеша познакомить с посетителями, сложил ладони рупором и закричал в ухо:

— Господа из Петербурга. — Повернулся к Владимиру Ильичу: — Простите, фамилию запамятовал… Ульяновы, точно-с. — И опять — в ухо инженеру: — Господа Ульяновы желают ознакомиться с производством.

— Слышал, много слышал! — Виктор Константинович тряс руки гостей. — И день сегодня для меня воистину праздничный!

— Может, отложим осмотр? — громко сказал Владимир Ильич, приставив со стороны ветра ладонь ребром к уголку своего рта. — Вы, насколько я понимаю, идете обедать.

— После осмотра пообедаем вместе. Я счастлив познакомиться. — Глянув на управляющего, Курнатовский добавил: — И показать завод. Пойдемте.

По дороге от плотины до заводских ворот Шмелев продолжил разговор:

— Мы ищем пути, чтобы сахар обходился нам дешевле. В этом наше спасенье. Вот от Виктора Константиновича, как от инженера-химика, ждем доброго совета.

Курнатовский, не расслышав и половины слов управляющего, пожал суховатыми плечами.

За воротами горой лежала свекла. Для мойки ее были устроены желоба, в которых бурлила вода, накопленная в пруду. Сейчас тут никого не было.

Прошли в цех сырого сока. Там обедали рабочие, стоя у подоконников. Ели хлеб с солеными огурцами и вареной картошкой. Лишь у двоих были бутылки с молоком.

Ульянов поздоровался, пожелал приятного аппетита.

Пожилой мастеровой, повертываясь лицом к нему, занес в сторону как бы одеревеневшую ногу:

— Здравия желаем! А угощать, извиняйте, нечем. «Всё колеса да пружины, — обвел ехидным взглядом цех, — лишь умей их заводить».

Владимир Ильич отметил: у говоруна один ус черный, другой — белый. Вероятно, тот самый, которому Глафира Окулова просила передать брошюрки. А рабочий той порой закончил, стукнув пяткой негнущейся ноги, как тяжелой клюшкой:

Не придумают машину,

Штоб работника кормить.

— Ошурков, ты почему здесь? — прикрикнул посиневший от злости Шмелев, заглушая смех рабочих. — Чего по цехам шляешься? А?

— Я, господин управляющий, привык отвечать не на «ты», а на «вы».

«Тот! — сказал себе Владимир Ильич. — Но ведь не удастся встретиться наедине».

— Ладно, — уступил Шмелев, испытывая неловкость за свою несдержанность при гостях, — считайте, что я сказал «вы». Почему не в машинном?

— Картошку дюже люблю! — Ошурков прищелкнул языком и кивнул на горшок в руках соседа. — В мундирах сварена. С солью — лучше поросятины!

Рабочие опять засмеялись. Говорун подошел поближе:

— Стишок я сказал для хозяев правильный. Прикиньте: на обед нам дается полчаса. А машина накормила бы в два счета: раз-два, раз-два, и — все сытехоньки! И сызнова: «Эй, дубинушка, ухнем! » Сахарок-то станет дешевше, барышей-то прибавится!

— Не болтайте, Ошурков, глупостей. Идите на свое место, — потребовал управляющий. — За болтовню знаете что бывает?

— Мне — ништо! — Рабочий снова ударил пяткой в пол. — «Бобыль гол, как сокол…» А работу Ошурков соблюдает.

— Знаю. Но прибаутки оставьте. Не масленица.

Молча прошли в следующий цех.

Владимир Ильич переглянулся с женой. Надежда поняла его:

«Обидно, что нельзя было поговорить с рабочими. Если бы не этот управляющий с его приторной любезностью…»

Дошли до склада. Конусообразные головки сахара, обернутые синей бумагой, лежали штабелями. До самого потолка.

— Вот видите! — сокрушался Шмелев. — Скоро некуда будет складывать. Оптовых покупателей становится все меньше и меньше. Что нам делать? Где искать выход? Госпожа Гусева просит у казны отвести для увеличения собственных плантаций еще две тысячи десятин.

— Я читал в газетах, — отозвался Владимир Ильич. — Этим она собирается привлечь себе компаньонов?

— Совершенно верно. А я думаю предложить ей свой план. В конторе расскажу.

На обратном пути приостановились на плотине. В щелястых вешняках звонко сочилась вода, и Владимир Ильич кивнул на реку, — эту бы силу да использовать для получения электричества! Вспомнив подсчеты немецких экономистов, сказал, что электрическая энергия дешевле паровой. Не только для завода. От нее и в земледелии ждут технического переворота.

Когда вернулись в контору, управляющий смахнул пыль со стула и поставил его перед «столичным экономистом». Но Владимир Ильич отказался:

— Я постою. Ты согласна, Надя, что нам надо торопиться? Мы и без того отняли законный обеденный час. — И снова к Шмелеву: — Так в чем же состоит ваш план?

— Вот послушайте. Я кратко: завод имеет четыреста десятин плантаций. Я хочу предложить хозяйке сократить собственные посевы наполовину. Если она согласится…

— Ваш план мне понятен, — перебил Владимир Ильич. — Вы хотите, чтобы дополнительные двести десятин для завода посеяли крестьяне окрестных деревень. Весной дадите им задатки. А осенью заплатите за свеклу самую низкую цену. Себестоимость вашего сахара понизится. Бесспорно. Но вы забываете при этом о самом главном — у мужиков будет еще меньше денег, и они совсем перестанут покупать ваш сахар. Повезете дальше? А там скупщики понизят цену на зерно, и бедный мужик тоже останется с грошом в кармане. Ему не до сахара!

Шмелев помотал головой:

— Как бы нам раскусить этот твердый орешек? И в один бы год. Иначе…

Владимир Ильич понял, что управляющий остановился перед страшным словом «банкротство», и, переглянувшись с Курнатовским и Надеждой, сказал:

— Есть над чем поломать голову!.. А совет у меня пока один: не нарушайте закон о рабочем дне.

Простившись с посетителями, управляющий, крайне озадаченный всем услышанным, задержал Курнатовского на минуту:

— Дома еще расспросите. Возможно, скажет что-нибудь полезное.

На берегу Ашпы стоял дом рабочего Ворсина. Курнатовский жил в одной из горниц.

Когда он, вместе с гостями, вошел в прихожую, навстречу выбежала белая с коричневыми пятнами собака, прыгнула на грудь. Он погладил ее струистую шерсть.

— Соскучилась, Дианочка, соскучилась, проказница. — Легонько оттолкнул. — Здоровайся с гостями.

Собака долго обнюхивала Владимира Ильича.

— У нас ведь тоже есть собака, — сказал он и почесал у Дианки за ухом. — Вот мы и знакомы. И, надеюсь, на охоте познакомимся еще ближе.

Сняв шубы, прошли в теплую комнату. Владимир Ильич потер руки.

— А Ошурков — молодчина! Правда, Надюша?

— Мне он напомнил Бабушкина, хотя Иван Васильевич и не сочиняет частушек.

— Кто чем может. Один бьет листовкой, другой — частушкой.

У Виктора Константиновича спросил — давно ли здесь этот рабочий. Оказалось, приехал нынче, после того как в Шошино сгорела мельница Ивана Окулова, где Ошурков был кочегаром.

— А я для него, — сказал Ульянов в ухо Курнатовскому, — привез из Красноярска книжки. Женевские! И знаете от кого? От Окуловой!

— От Глафиры Иванорны?! Ну, как она там?

— Отбывает последние месяцы. Собирается в Киев. Веселая, энергичная.

— Прелестная… — У Курнатовского запылали щеки. — Прелестный товарищ!.. Молодая марксистка. А она не вспоминала… своих родных?

— Ну, как же! Конечно, вспомнила. И вам — поклон! Извините, что не сказал сразу. Говорит, в Шошино мило проводили время, когда приезжали вы, Глеб, Базиль. — Повернулся к жене: — Эта девушка, Надюша, говорит, что каждый месяц среди ссыльных ей давал больше, чем год на высших женских курсах! Целый университет! Запомни, — шепнул, — ее кличка «Зайчик». Она будет очень полезной.

Из внутреннего кармана пиджака достал две брошюры и подал Виктору Константиновичу.

— Если удобно, передайте.

— Не позднее завтрашнего дня. — Курнатовский уже справился с волнением и стал рассказывать: — Управляющий, этот миловидный еж, умеющий прятать колючки, не выносит Ошуркова. На прошлой неделе рабочие на задержку денег жаловались мировому судье…

— Нашли кому жаловаться!

— Заступников, сами знаете, нет. Так вот — пожаловались. Шмель обо всем проведал, стал увольнять неугодных. И Ошуркова уволил бы, но поопасался, что рабочие забастуют.

— И правильно сделают!.. Да, — спохватился Владимир Ильич и достал еще одну брошюру. — Это вам. На прочтение. Автор не обозначен, но по секрету скажу: он — ваш покорный слуга, и ему будет чрезвычайно интересно слышать ваше мнение. Договорились?

Курнатовский взглянул на титульный лист брошюры, спрятал в карман и обнял гостя.

— Через месяц привезу. Возможно, даже до окончания сезона сахароварения. Не могу я выносить здешней каторги. И дело не в двенадцати рабочих часах, не в том, что завод не останавливают даже в воскресенье, нарушая куцые царские законы. От меня Гусева ждет, что я помогу выколотить барыши, — вот что противно.

Хозяйка дома внесла горшок со щами, разлила их в две глиняные тарелки, одну поставила жильцу, другую — гостям; положила новенькие ложки, вырезанные из мягкого тополя.

— Это что же, мы съедим ваш обед? — стеснительно сказала Надежда Константиновна. — Мы могли бы до дому…

Курнатовский не расслышал, достал из шкафа полбутылки водки и, держа ее над столом неоткрытой, спросил:

— Если позволите?.. Ради встречи…

— Спасибо, дорогой Виктор Константинович. — Владимир Ильич кивнул головой. — Большое спасибо. Но извините нас, водки не пьем.

— Кроме водки, здесь ничего нет. Никаких вин, к сожалению. — Курнатовский огорченно развел руками и убрал бутылку в шкаф.

За обедом разговаривали о Париже, о чистеньких швейцарских городах и селеньицах, вспоминали Плеханова, Аксельрода, Веру Засулич и других общих знакомых.

Потом Владимир Ильич рассказал о своей заветной мечте выпускать после ссылки общепартийную газету; может быть, еще и журнал. Там будет видно. Виктор Константинович слушал, наклонившись к нему и приложив ладонь к своему уху. Иногда он схватывал руку собеседника и восклицал:

— Хорошо! Считайте меня одним из своих помощников! Что смогу — сделаю.

Дома Надежда сказала:

— Не знаю, как ты, а я довольна поездкой.

— Да, день потрачен не зря. Познакомились с прекрасным товарищем. И завод посмотрели. У меня, Надюша, этот рабочий Ошурков все время стоит перед глазами. Здорово он частушкой поддел!

— Умница! Управляющий-то даже посинел от его слов!

В густых вечерних сумерках Курнатовский после короткой лесной прогулки спустился с пригорка и остановился на углу узенького проулка. Была пора, когда рабочие возвращались с завода, и Виктор Константинович поджидал Ошуркова. Рядом стояла Дианка. Почуяв знакомый запах человека, с которым хозяин неоднократно встречался тайком от посторонних глаз, она пушистым «пером» стукнула его по ноге. Шагнув навстречу, Виктор Константинович убедился, что собака не ошиблась, — человек шел, прихрамывая.

— Севастьян! — взял рабочего за руку. — Тебе — подарок. Из Красноярска. «Зайчик» теперь там. Не спрашивай, — больше ничего не знаю.

Спрятав брошюры в карман куртки, Ошурков до боли, словно не пальцами, а клещами, сжал руку инженера, — и они, разойдясь в разные стороны, исчезли в темноте.

«Какая она смелая и находчивая, Глафира Ивановна! — подумал Виктор Константинович. — Прелестный «Зайчик»! »

Дома он поужинал при тусклом свете пятилинейной керосиновой лампы, отдал баранью кость Дианке и отнес тарелку в кухню. Вернувшись, сел поближе к живой капельке огня и достал брошюру, привезенную Ульяновым. Взглянув на верхнюю строку титульного листа: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь! » — и на нижнюю: «Женева, 1898», чуть было не вскочил от радости.

«Вот это сюрприз! «Задачи русских социал-демократов»! Это же сверх всяких ожиданий! И откуда у Ильича столько энергии да смекалки?! Хватило бы на сотню революционеров! В ссылке написал, — вот же сказано в предисловии Аксельрода: «…написана была около года тому назад», — издал в Женеве и заполучил сюда, в сибирскую глушь! Это надо уметь! Это не каждому дано! »

Дочитав, спросил себя:

«А я?.. От ничегонеделания для революции можно сойти с ума. — Прижал руку к груди. — Враг самодержавия, враг капиталистов, я нанялся на работу к хозяйке сахарного завода и золотых приисков. Своими услугами и знаниями помогаю Гусевой эксплуатировать рабочих… Не я первый, не я последний? Да, Старков тоже нанялся к какому-то купцу соль варить. Без соли люди не могут обойтись. И сахар нужен. Но какими глазами смотрит на меня Ошурков? Он не может осуждать. Он знает, что я не только инженер, а прежде всего… Не столько — хозяйке, сколько — рабочим. Хочется, чтобы нынче забастовали, чтобы поскорее накопился гнев… А брошюрку эту, стоящую дороже больших томов, надо, — решил он, — поскорее возвратить Ильичу. Он даст прочесть другим».

Из полотна, купленного в Красноярске, сшили рубахи, но Владимир Ильич все никак не удосуживался примерить их. Надежда даже написала об этом в шутливом тоне свекрови.

Они оба теперь были заняты литературной работой. Владимир сокращал, правил и дописывал свои «Рынки», ни на что другое у него не оставалось времени. Ему хотелось к Новому году закончить книгу, и он попросил старшую сестру съездить в Питер, поговорить с издательницей М. И. Водовозовой, не возьмет ли она эту рукопись и не согласится ли отправлять в набор частями, глава за главой. Надежда начала переписывать для набора четким учительским почерком. Дело у нее подвигалось довольно быстро, и к восьмому ноября, к отходу очередной почты, последней до установления зимней дороги, первые две главы были готовы. Их, чтобы меньше опасаться жандармского догляда, отослали в Подольск на имя Марии Александровны. Оттуда Анюта отправит или отвезет в Питер.

Владимир Ильич представлял себе, какого внимания потребует чтение корректуры, в особенности — таблиц, где нетерпимы опечатки, и не хотел просить об этом Струве, с которым теперь расходился уже во многом и который был «невероятно и непостижимо неаккуратен в сношениях и, видимо, неисправим окончательно». Лучше нанять, пусть даже за двойную плату, аккуратного, вполне интеллигентного корректора, который бы постоянно извещал Анну Ильиничну о ходе дела и отсылал бы ей каждый корректурный лист.

В эти же дни Надежда принялась за первый литературный труд — она писала брошюру «Женщина-работница». Вечером, отложив свою работу, Владимир прочел начало ее рукописи:

«Оглянитесь на свою жизнь, на жизнь знакомых вам женщин-работниц, и вы скажете вместе с Некрасовым: «Доля ты! — русская долюшка женская! Вряд ли труднее сыскать».

— Я так и думал, что начнешь со своего любимого поэта. Да ты не смущайся: запевка отличная!

И продолжал читать:

«У Некрасова есть стихи: «Кому на Руси жить хорошо». Там женщина-крестьянка, рассказывая свою горькую жизнь, говорит, что одна странница ей поведала, что «ключи от счастья женского, от нашей вольной волюшки, заброшены, потеряны у бога самого!.. Пропали! Думать надобно, сглотнула рыба их…» Где искать женщине ключей «от счастья женского, от женской вольной волюшки», — об этом и пойдет речь в этой книжке».

— Чувствуется — книжка будет! — Владимир одобрительно хлопнул рукой по рукописи.

С тех пор он каждый вечер читал новые страницы, написанные женой. Иногда, отрываясь от строк, советовал:

— А тут бы, Надюша, надо изложить мысль пояснее, подоходчивее. Я понимаю, насколько это трудно, но необходимо для твоих будущих читательниц. Перепиши еще разок.

Иногда доставал из папки газетные вырезки.

— Возьми, это как раз для твоей книги.

Отыскивал статистические таблицы и подбадривал:

— Ты сумеешь эту мудрость изложить простым языком…

Она писала о беспросветной жизни и бесправном положении русских женщин, крестьянок, жен кустарей и мастеровых. Для строк о фабричных работницах ей пригодились питерские наблюдения, полученные еще до ареста, когда она, повязавшись стареньким платочком, ходила по каморкам, где обитали работницы ткацкой фабрики Торнтона. Пригодились ей и рукописные страницы Владимира Ильича о кустарях, вынужденных порой отдавать жен «в заклад» скупщикам да ростовщикам, пока своими изделиями не рассчитаются с долгами.

Надежда писала эту брошюру, зная, что она не даст ей денег, что такую рукопись невозможно напечатать легально. Писала потому, что не могла не писать.

Владимир Ильич говорил ей:

— Ничего, Надюша, напечатаем в Женеве.

Первая большая работа жены радовала его. Есть у нее добрая хватка марксистски подготовленного публициста. Очень хорошо! В будущей партийной газете она найдет свое место.

А если он уедет за границу, один? Наверняка так и случится, ведь нельзя откладывать отъезд до конца ее ссылки. Время не терпит. Нельзя. А без нее там в редакции будет нелегко. Прежде всего потребуется постоянная и надежная связь с товарищами во всех промышленных городах, во всей стране, связь с партийными комитетами, с корреспондентами из рабочей среды, с такими, как Иван Бабушкин. Надежда хвалила его листовку, написаннную сразу после декабрьских арестов девяносто пятого года.

Еще в Питере она, «Минога», научилась держать крепкую связь с кружками, с нужными людьми. И ее опыт, вне сомнения, пригодится «Искре».

А сейчас эта брошюра для нее — главное дело. Важно, чтобы она завершила свой труд здесь, пока располагает временем.

А свободного времени почти не оставалось. Надежда по-прежнему давала уроки русского языка Энгбергу, помогала ему вникать в суть «Капитала».

Закончились полевые работы. Отстучали деревянные мялки возле курных бань, где шушенские женщины сушили льняную соломку… Освободились рабочие руки. И соседки сказали Елизавете Васильевне, что у крестьянина Мезина можно нанять девушку в помощницы по дому.

Надежда пошла с матерью. Договорились о плате.

Паша пришла через день, под вечер, в старенькой холщовой кацавейке, принесла с собой кудельную подушечку.

— Это ты напрасно, — сказала Елизавета Васильевна. — Мы для тебя постель приготовили. Вон в боковушке — твоя кровать. Устраивайся поудобнее.

На следующее утро она показала Паше, как полагается накрывать на стол «по-городски», а Надежда Константиновна пообещала научить девушку грамоте.

— Книжки читать?! — подпрыгнула Паша. — Баское дело!

Елизавете Васильевне, так же как всем в доме, нравилось в этой девушке то, что она ни разу не произнесла слова «барин» и «барыня». Значит, в Сибири эти унизительные для крестьян слова незнакомы! И крестьянские дети здесь ведут себя гораздо независимее, чем в российских деревнях.

В тот же день в доме появились школьные тетради и букварь.

Скудная почта вызывала огорчение и тревогу.

В последнее время приходили только газеты. Вот уже вторую неделю не было ни писем, ни бандеролей, ни журналов.

— Словно все забыли нас, — сказала за вечерним чаем Елизавета Васильевна. — И вы сами виноваты, — мало даете почтальону на чай.

— Я думаю, почтарь не в обиде, — возразил Владимир.

— А прошлый раз, помните, провез мимо? «Извините, запамятовал». И газетку как-то потерял. Может, отдал другим…

Слова Елизаветы Васильевны добавили тревоги. Возможно, не случайно почта приходит бедная, жалкая.

Почтальона никто всерьез не подозревал в нечестности, а вот жандармы могли задержать и письма, и бандероли, и журналы. По отдельным строчкам переписки с родными и знакомыми Ульяновы неоднократно отмечали, что некоторые письма исчезали бесследно.

Уже давно молчали друзья. Только Яков Ляховский написал, что на памятник Федосееву нужно сто восемьдесят рублей, а собрано лишь семьдесят. Владимир тотчас же сообщил об этом матери, старшей сестре и ее мужу Марку Тимофеевичу Елизарову, который по-прежнему служил в Москве. Пусть скажут всем, кому дорога память волжского революционера: в Верхоленске ждут пожертвований.

Не приходил и гонорар за перевод Веббов.

Но более всего Ульяновых тревожила судьба книги «Экономические этюды и статьи». Что с ней? Ведь она уже была набрана. И даже корректуру в Питере прочитали. Что случилось?

Развертывая свежие газеты, они тщетно пытались отыскать упоминание среди объявлений о книжных новинках.

Сегодня Владимир дольше обычного не мог успокоиться. Ходил по комнате между кроватями и говорил жене:

— Веббов цензура не могла зарезать — не за что. И к фамилии переводчика не могли придраться: псевдоним — Владимир Ильин — еще никому не известен. Думаю, что с Веббами вопрос времени: и книгу пришлют, и за перевод расплатятся. А мои «Этюды»… Тут молчание подозрительное. Вспомни, когда было последнее письмо?

— В августе. Кажется, от седьмого числа.

— Вот видишь! — Владимир пригнул — один за другим — три пальца на левой руке. — Четвертый месяц! Всякому терпению приходит конец. Неужели фиаско? Похоже. Не пишут — боятся огорчить.

— Не спеши, Володя, с грустными выводами. И не считай, что пошел четвертый месяц, — почта-то идет две недели.

— Все равно книга уже могла прийти. И будет, Надюша, в высшей степени печально, если она не появится. Сама знаешь, книга была бы очень и очень ко времени. Народников, этих либеральных болтунов, нужно доконать. Чем скорее, тем лучше. — Владимир взмахнул кулаком, как молотом. — «Этюды» — раз! «Рынки» — два! Удар за ударом! Без передышки! Чтобы не могли поднять головы.

— Володенька, — Надежда решила отвлечь мужа от тревожного раздумья, — а к «Рынкам» ты какое заглавие собираешься поставить? Скоро издательница спросит.

— Это верно. Теперь можно и о заглавии говорить. Я думаю, поскромнее. Ну, скажем, так: «К вопросу о развитии капитализма в России». Нравится?

— Длинновато, Володя. Ты еще подумай. Может, без первого слова? Просто «Развитие капитализма в России».

— Слишком длинно — с этим можно согласиться, но без первого слова будет очень смело.

— А твоя книга смелая.

— Очень широко и многообещающе.

— Отвечает содержанию. Читатель не обманется.

— Но тяжеловесное заглавие, Надюша, более удобно в видах цензурных.

— Ты думаешь, придерутся к чему-нибудь? Ждешь цензурных препятствий?

— Не думаю. Это — суховатое исследование. А в самую суть не всякий цензор вникнет. Надеюсь, книга пройдет.

— Мне почему-то кажется, что издательница тоже сочтет первое слово лишним. И без него привлекательнее для покупателей. А ты напиши Ане, посоветуйся.

— Рано еще. И мы с тобой завели разговор преждевременно. Если с «Этюдами», в самом деле, фиаско… Водовозова насторожится и не возьмет «Рынки». Снова издавать самим? Не на что. А другого издателя не вдруг найдешь.

— Володенька, — Надежда погладила плечо мужа, — пора спать. Ты же опять скажешь, чтобы я тебя разбудила в половине восьмого.

— Да, да. Не позже.

— А утро, говорят, мудренее вечера. На свежую голову и название придумаешь или, — Надя чуть заметно улыбнулась, — согласишься с моим.

Утро все изменило.

Было еще темно, когда во дворе залаяла хозяйская цепная собака. По дому, подхватив лай, заметалась Дженни. Она кидала передние лапы то на один, то на другой подоконник.

Кто-то стучал в закрытую калитку. Елизавета Васильевна унесла лампу в кухню, хотела из полутемной комнаты посмотреть на улицу, но оказалось, что стекла доверху покрылись ледяными узорами.

Паша, накинув кацавейку на плечи, выбежала на крыльцо; вернувшись, хлопнула себя руками по бедрам:

— Ой, батюшки, страхи! Ктой-то через забор лезет! Мохнатущий! Однако, ведмедь!

— Медведи, голубушка, в берлогах лапу сосут. И теперь утро, бояться нечего, — успокоила девушку Елизавета Васильевна и позвала дочь. — Кто-то приехал. Возможно, ваш знакомый. Глухой Виктор Константинович. Собачьего лая не слышит, вот и перелезает. Постучал бы в окно.

Женщины вышли втроем. Увидели: через забор переваливается мальчишка. По лохматой шапке-ушанке Надежда узнала — посыльный из волости. За ними? В такую рань! Что могло случиться?..

Но на снегу уже лежал громадный тюк, мохнатый, как баран.

— Тяжелющий, язви его! — Мальчишка пнул тюк. — Едва-едва доволок! Писарь мине говорит: «Живым манером! Одна нога — здесь, другая — там».

И только тут Надя вспомнила, что сегодня — почтовый день! Как могла она забыть? А Владимир, едва успев умыться, занялся своей рукописью, видать, увлекся и тоже забыл.

Писарь, зная об их беспокойстве, отправил им почту с мальчишкой. Но уж что-то очень много. И все завернуто в широченный волостной тулуп!

Тюк внесли в столовую, развернули, и на пол посыпались бандероли. Все одинаковые!

— Володя! — крикнула Надежда, всполошенная радостью. — Скорей иди сюда! Скорей, скорей!.. Посмотри-ка, что нам почта привезла! Какое богатство! Целая библиотека!

— Догадываюсь, какая это библиотека! По пословице: «Не было ни гроша да вдруг — алтын! » За вчерашние волнения! Утро, действительно, оказалось мудренее вечера!

Все трое, склонившись над тюком, разрывали упаковку бандеролей. Паша хлопала в ладоши.

— Книжки, книжки! Да все одинаковые!

— Робят учить, чо ли? — спросил мальчишка, утирая шапкой нос. — Навроде школы.

— Мои «Этюды»! Наконец-то пришли, долгожданные! — Владимир потер руки. — Первая легально изданная книжка! Вот так утро!.. — Повернулся к теще. — Надо, Елизавета Васильевна, доставщика угостить чаем.

— Самовар вскипел, — сказала Паша.

Владимир Ильич, отправляясь в кухню за самоваром, хлопнул мальчика по плечу.

— Спасибо, дружище! Сбрасывай шубу и — за стол. Никаких отговорок. Выпьешь с вареньем. И вон — ватрушки на столе. Любишь? Вот и договорились. Я тоже люблю горячие ватрушки. Пашенька у нас стряпать великая мастерица!

На следующий день Владимир Ильич написал в Бельгию Маняше, теперь студентке Брюссельского университета: «…получил-таки свой сборник. Попрошу Анюту послать тебе экземплярчик». Старшей сестре он отправил большой список, по которому книгу следовало послать и в Питер, и в Москву, и на архангельский север, и в приднепровские города…

Целый вечер вдвоем запаковывали бандероли, надписывали адреса: в Минусинск и Тесь, в Красноярск и Верхоленск, в Енисейск и Туруханск… Беспокоились: не забыть бы кого-нибудь из друзей и знакомых… Лепешинским в Курагинское — обязательно. Сильвину в село Тасеевское — непременно. Всем не хватит? Анюта пришлет еще…

Автору хотелось на каждой книге поставить автограф: «Дорогому другу», или «Товарищу и единомышленнику», или просто «На добрую память», но приходилось удерживать себя: не ровен час, попадет книга с надписью на глаза жандармам.

Как раз в эти дни проездом заглянул к ним Курнатовский, попросил сделать надпись, — он ничего и никого не боится. А автограф для него дорог.

— Вам — с большой радостью! — И Владимир Ильич слова о дружбе и товариществе скрепил своей новой подписью: «В. Ильин».

Целые дни Владимир проводил у конторки.

За почтой теперь ходила Надя. Она же первой просматривала газеты и журналы. В короткие перерывы рассказывала о важнейших новостях, называла статьи и корреспонденции, которые, по ее мнению, следует прочесть ему самому.

В журнале «Жизнь» ее внимание привлекла статья о влиянии машин. Автор пытался доказать, что «сельскохозяйственные работы сделались не только вредными, а даже опасными. В одной Екатеринославской губернии ежегодно насчитывается до 320 жертв сельскохозяйственных машин».

— Так и написано: «жертвы»? — Владимир хохотал, уткнув руки в бока. — Будто людей загрызли африканские львы! Дикая народническая чепуха! Вот уж действительно, «кого Юпитер захочет погубить, того сначала лишит разума»! Призыв — назад к мотыге, к каменным топорам! Но богатые мужики не внемлют, даже здесь покупают жнейки, молотилки да веялки.

— А в «Московских ведомостях», — продолжала рассказывать Надя, — сегодня есть проект, касающийся Сибири. Предводитель курского дворянства Дурново…

— Не братец ли Петра Николаевича, товарища министра внутренних дел?

— Тут — А. Д. Возможно, родственник.

— И что же он придумал, курский Дурново? Чем собирается осчастливить матушку-Сибирь?

— Сетует, что дворянства, «искони составляющего посредствующее звено между народом и престолом, в Сибири нет». И предлагает… Сейчас найду… Вот: «Колонизация новых переселенческих участков должна быть производима крестьянами и дворянами».

— Н-да. Мужику нарезать на семью пятнадцать десятин, помещику — три тысячи. На меньшее они не пойдут.

— Дворянское собрание постановило ходатайствовать перед правительством.

— Это дьявольский план! И он, конечно, придуман не в Курбке. Подсказан охранкой, Зубатовым, тем же пресловутым Петром Николаевичем. Крепостникам неймется. Готовятся к новому наглому расхищению земель. И они, если успеют, могут добиться, что проект станет законом. Правительство поспешит с подачками благородным единомышленникам, попытается поскорее создать здесь новый рай для помещиков и новый ад для крестьян. Почему поторопится? Боятся царедворцы Сибири. Вот оборотная сторона медали. Сибирский крестьянин, как мы с тобой неоднократно убеждались, самостоятельнее, несравненно самостоятельнее российского, не был приучен к работе из-под палки. Здесь много ссыльных. Под их влиянием и среди местной интеллигенции растет число людей, по жандармской терминологии, неблагонадежных. Вот и замышляют монархисты создать в Сибири надежный оплот своей власти.

— Поздно спохватились.

— Да, я так же думаю. Даже самые серые крестьяне, когда увидят, что им садят на шею помещика, поймут, о ком заботится царь-батюшка и какое правительство нужно народу. Не могут не понять. Ну, а еще что сегодня? День, я вижу, богатый новостями.

— Во «Frankfurter Zeitung» — отчет о Штутгартском съезде Германской социал-демократической партии.

— А ну-ка дай. Где? Это нам необходимо знать.

— Вот. Я пробежала. Но надо еще со словарем, есть непонятные слова и выражения. А до сути как будто добралась. Об Эдуарде Бернштейне. Он прислал съезду какое-то письменное объяснение, которое, как сказано тут, многих не удовлетворило.

Бернштейн. Впервые эту фамилию Владимир Ильич услышал в 1895 году, когда жил за границей. Газеты писали о смерти Фридриха Энгельса. Верный друг гениального Маркса одним из своих душеприказчиков назвал этого немца как единомышленника и близкого человека. Именно ему, Эдуарду Бернштейну, предстояло участвовать в погружении в море урны с пеплом умершего. Ему и Августу Бебелю Энгельс завещал все свои рукописи, все письма.

Что могло случиться? В чем разногласия? Может быть, несущественные?

Трудно поверить, чтобы такой человек мог разойтись во взглядах со своими товарищами по партии в чем-то важном и решающем для революционного движения.

Не плод ли каких-нибудь недоразумений?

Но уже первые строки насторожили, и Владимир переглянулся с Надей, как бы спрашивая: «В самом деле? Можно ли этому верить? »

И Ульяновы, время от времени посматривая в словарь, стали читать дальше. Хотя отчет был кратким, но позиция Бернштейна, статьи которого еще не дошли до Сибири, прояснилась. Он пытается революционную рабочую партию превратить в реформистскую; как одурманенная Пифия, предрекает, что революция, если ее не удастся избежать, оставит на месте промышленности хаос, что якобы единственный верный путь — медленное преобразование.

— Измена марксизму! — Владимир Ильич отбросил газету. — Чудовищная измена!

— Возможно, газетчики напутали, преувеличили.

— Нет дыма без огня. И тут ясно сказано: прислал съезду неудовлетворительное объяснение. Такое выдумать невозможно. — Владимир Ильич схватил газету, потряс ею и снова бросил на стол. — Ты подумай, как можно было докатиться до такой низости?! Прошло всего каких-то три года! Только три года!.. Еще море не успело растворить в себе пепел покойного, еще рукописи хранят тепло его пальцев!..

— А съезд так мягко обошелся с ним.

Они еще раз прочли отчет. Там было сказано: Бернштейна пытались убеждать, критиковали, осуждали. Но почему-то никто не внес предложения об исключении из партии.

— Извращает марксизм, а его уговаривают, — сказала Надежда с дрожью в голосе. — Разве можно так?

— Ты права, съезд отнесся либерально, примиренчески, оппортунистически мягко. Таких нельзя терпеть в партии, называющей себя рабочей и марксистской. Хирурги отсекают конечности, пораженные гангреной, — в этом спасение больного.

— Подождем следующих номеров газеты.

— Подождем. Но молчать нельзя. Вся ссылка должна знать об этой потрясающей новости. Оппортунист, какого еще свет не видал! И вот что опасно: найдутся сторонники, любители спокойной жизни, попытаются перенести эти изменнические, эти враждебные воззрения на нашу российскую почву, в среду наших социал-демократов.

— «Легальным марксистам» — мед на душу.

— Да, да. Контакты со Струве, как я тебе говорил когда-то, мы поддерживали временно. Это было нужно для разгрома либеральных народников. А теперь… Теперь перед нами — новый противник, и борьба с ним будет не менее суровой и беспощадной. Безотлагательная борьба. Отсюда, из сибирской глуши. Ты знаешь, я в Красноярске слышал сужденьица, близкие к этим.

Взяв немецкую газету со стола, подал жене:

— Прибери. Пригодится для друзей. А нам — как ты думаешь? — надо будет выписать на следующий год. Она для нас здесь, наряду с «Die Neue Zeit», окно в Европу. И необходимо, как можно скорее, достать статьи и книгу Бернштейна. Врагов нужно знать досконально.

— Ну, все готово! — звонко и задорно сообщил Владимир, входя в дом. — Надюша, одевайся!

— Но я же, Володенька… Я совсем не умею…

— Ничего, ничего. Я после десятилетнего перерыва тоже чувствую себя новичком. Собирайся. И вы, Елизавета Васильевна…

— Куда мне?! И ты помнишь, прошлый раз даже в валенках поскользнулась на Шушенке. — Крупская-старшая, усмехнувшись над своей неловкостью, потрогала затылок. — Голова все еще болит.

— И коньков уже нет, — с улыбкой добавила Надя. — Подарены Оскару!

— Вот как! Подарок передарен!.. — Владимир одобрительно кивнул теще. — Похвально! Самое лучшее, что можно было придумать!

— Разве только посмотреть на вас… — молвила Елизавета Васильевна.

— Пойдемте, пойдемте, — настаивал Владимир. — А для тебя, Надюша, там сюрприз…

…Последние дни он так уставал от работы над «Рынками», что ему даже стали сниться схватки с народниками. Он «громил» их с таким жаром и возмущением, с такой запальчивостью, что Надежда просыпалась и будила:

— Володя! Ты опять…

— А? — спрашивал он, пробуждаясь от мучительного сна. — Опять Михайловского? Хватило бы с него. Пора — других.

Отдых был крайне необходим, и Надя напомнила о коньках.

На следующий день после обеда, вооружившись лопатой и пешней, Владимир отправился на Шушенку. Следом шел Минька, неся два ведра. Для его роста они были слишком большими и днищами бороздили снег, но упрямому мальчугану хотелось непременно самому донести до реки.

Пришел Энгберг с лопатой, потом — Стародубцев. Учитель постоял, посмотрел, дивясь непоседливости ссыльных, и через день привел третьеклассников.

Посреди Шушенки расчистили от снега овальную площадку, залили водой. Лед застыл ровным слоем и сиял, как зеркало. Не хуже, чем на симбирском городском катке, где Владимиру Ильичу доводилось кататься в юности. Не разучился ли? Успокаивал себя — скажется былая сноровка. Когда-то любимое занятие не может не вспомниться.

Зашнуровывая ботинки, говорил жене, чтобы она надела короткое платье и шерстяные чулки, связанные матерью.

Дженни, возбужденная непонятными сборами, кружилась возле них и торопила азартным тявканьем.

Проверив шнуровку на ногах Надежды, Владимир взял ее под руку и повел к двери. Она покачивалась, неловко переставляла ноги и взмахивала свободной рукой, ища дополнительной опоры.

— Переступаю по-куриному, — смеялась над собой. — Отпустишь — упаду.

Во дворе Елизавета Васильевна хотела взять под другую руку, но дочь отмахнулась:

— Совсем будет смешно…

Впереди, подпрыгивая, бежал Минька, волоча на поводу своего серого коня, привезенного Владимиром Ильичем из Красноярска, и кричал визгливым голоском:

— Иго-ого! Иго-ого!

С берега мальчуган скатился на боку. На коня вскочил с размаху, колесики скользнули по гладкому льду, и маленький ездок, опрокинувшись на спину, громко заплакал. А по берегу, где стояли парни и девки, раскатился хохот:

— Один шлепнулся!

— Соплями ко льду приморозится!

Энгберг, успевший надеть коньки, поднял мальчугана, хотел отвести в сторонку, но, потеряв равновесие, грохнулся во весь рост.

— Го-го-го-о!.. Ха-ха-ха… Хи-хи, — заливались смехом на берегу. — Ишшо десять раз! Товда научишьси!

Какой-то парень с разгона прокатился на пимах и тоже шлепнулся на спину.

— Как лесина в бору! Ветрюгой с корнем вывернуло!

— Антиресно, из которого бревна больше дров напилится?

— Из обоих по сажени!

Надежда чувствовала, что у нее горят щеки, не от мороза — от смущения. Через несколько шагов она окажется на льду, и над ней будут насмехаться столь же раскатисто и крикливо. Перед гогочущей толпой она не сможет удержаться на ногах. Упадет. Непременно упадет, если Володя не поддержит.

И тут она увидела деревянное кресло на коротких лыжах. Это и есть сюрприз?! Хорошо придумано!

Крепко держа под руку, Владимир подвел ее к креслу:

— Пока посиди. И присмотрись к моим ногам. Левую ставлю под углом, отталкиваюсь, на полусогнутой правой скольжу вперед. Вот так.

И он, засунув руки в карманы серой куртки, покатился легко и ловко, будто и не было этого десятилетнего перерыва. Наточенные коньки с тонким протяжным скрипом резали гладкий лед, как алмаз стекло, и за склоненной спиной конькобежца вился морозный ветерок.

Сделав круг и проносясь мимо кресла, он задорно кивнул головой, подбадривая, и Надежда увидела, что щеки его уже разогреты густым румянцем. Дышит он ровно, без всякой усталости. Вон закинул руки за спину и побежал еще быстрее.

Парни и девки волной прихлынули к самому катку. Следя глазами за бегуном, забыли про кедровые орехи, которые грызли до этой минуты.

Сбитая с толку невиданным зрелищем, Дженни с заливистым лаем гналась за хозяином. На повороте поскользнулась и, визгливо скуля, долго катилась на боку. Но никто в толпе не засмеялся, — все любовались конькобежцем.

А он, второй раз поравнявшись с креслом, повернулся и покатился спиной вперед, не отрывая глаз от жены. В короткой шубейке с заячьей опушкой, в белой шапочке она казалась ему особенно красивой и милой. В ее глазах полыхал восторг. На висках серебрились припудренные инеем волосы. Улыбка не сходила с лица. Вот Надя сдернула рукавички и стала хлопать в ладоши. И Энгберг, стоя на обочине, тоже начал аплодировать. И Елизавета Васильевна. А за ними и Стародубцев. В толпе недоуменно переглянулись, — в Шушенском не знали аплодисментов. Мальчишки даже попятились от катка, думая, что их отгоняют подальше.

И Владимира Ильича удивили неожиданные аплодисменты.

За что награждают его? Так, после небольшой практики, может кататься любой. Ведь он еще не размялся и не вспомнил ни одной фигуры, какие выполнял когда-то на симбирском льду.

Толкая кресло впереди себя, он прокатил Надежду по кругу. Потом взял под руку:

— Давай учиться. Отталкивайся левой…

Девки молча смотрели на них. Казалось, каждая думала: «Самой бы так!.. »

Стародубцев, наклонившись, говорил своим третьеклассникам:

— Сделайте себе деревянные, прикрутите к пимам и приходите завтра. А я посмотрю, кто скорее научится…

Через несколько дней Надя шутливо сказала мужу:

— Вот и перестали тебе сниться народники. Коньков у них, вероятно, нет!

— Отличный моцион! — отозвался Владимир. — Куда лучше зимней охоты!

Двое суток бесилась вьюга, стучала оконными ставнями, свистела в печных трубах, волчьей стаей завывала у ворот. Она похоронила в сугробах изгороди, на улицах намела белые холмы.

Ульяновы по нескольку раз в день выходили с легкими тополевыми лопатами, отбрасывали снег от крыльца, прогребали дорожку к поленнице дров… На третий день запощелкивал мороз, примял снег ледяным прессом, покрыл сугробы крепкой коркой.

От катка не осталось и следа. Расчищать заново? Не в такой же мороз.

А вечера бесконечно длинные. Для работы хорошо. Но нельзя без отдыха. На прогулку идти немыслимо, — хозяйка говорит: от мороза воробьи на лету падают мертвыми.

Владимир отошел от конторки, помахал опущенными кистями рук, будто стряхивая усталость.

«Скоро совсем упишется», — опасалась Надежда, подошла, намереваясь отвлечь разговором о газетных новостях. Но он уже раскрыл на столе самодельную шахматную доску, достал фигуры, которые в прошлом году перочинным ножом вырезал из коры осокоря.

— Сыграем партийку. Соскучился по шахматам.

— Я же совсем…

— Кататься научилась — в шахматы научишься. Вот смотри: белые у меня помечены поясками из ниток. — Спрятав руки за спину, — в каждой — пешка, — спросил: — Которую берешь? Левую? — Разжал пальцы. — Белые! Твой ход.

— Мне даже не расставить их. И не женское занятие…

— Позволь не согласиться. Ты же — за эмансипацию женщин. И теперь тебе учиться — самая пора: поедем на праздник в Минусу — сыграешь с Эльвирой Эрнестовной. Да, да, она — заядлая шахматистка.

Расставив фигуры, Владимир рассказал об основных правилах.

— А если я захочу сразу ходить лошадью. Что будет?

— Не лошадью, Наденька, а конем. — В глазах Владимира блеснула добродушная усмешка, на которую нельзя было обижаться. — Лошади — у ломовых извозчиков.

— Конь у тебя который? Этот? А это слон? Им куда ходят?

— Начинай с пешки. Хотя бы вот сюда.

Мать с дочерью уже давно пообедали, а тарелка Владимира Ильича все еще стояла, накрытая салфеткой. Надежда, отрываясь от работы, то и дело посматривала в окно: проулок оставался пустынным. Не скрипел промороженный снег, — никто не подходил к калитке.

В сумерки, не утерпев, вышла за ворота…

…Накануне этого дня пришли Сосипатыч, Проминский и Энгберг, стали сговаривать на охоту.

— Зайчишек на островах — тьма-тьмущая! — соблазнял Иван Сосипатрович. — Тропы натоптали, ядрена-зелена, во все стороны! И под кажинным кустиком хоронятся! Приглядишься пошибче — кончики ушек чернеются. Знай лупи.

Проминский, поморщившись, потряс головой:

— Не можна лежачий.

— Лютче гонять, — сказал Энгберг.

— Совершенно верно! — подхватил Владимир Ильич. — Лучше — загоном. Мы втроем встанем с одной стороны, Иван Сосипатрович зайдет с другой, будет стучать, кричать — погонит мимо нас. Ну, а добычу, само собой разумеется, по-братски.

Уехали на рассвете, обещали к обеду быть дома, но и к сумеркам не вернулись. Не случилось ли чего? Говорят, на енисейской стремнине кое-где всю зиму струится пар над полыньями: «Река дымится! » Тонкий лед мог обрушиться под ногами… Или нечаянный выстрел…

Надежда ходила по проулку от угла улицы до Шушенки и обратно. Пошла бы и дальше, да не знала, в какую сторону. Охотники могут вернуться и по главной улице, и по луговой дороге.

На Шушенке заскрипел под санными полозьями накатанный снег. Надежда побежала туда.

Из-под обрыва сначала показалась дуга, потом заиндевелая конская голова с ледяными сосульками на верхней губе. Лошадь с натугой тянула сани, полные заячьих тушек.

Позади шли охотники. Усы и бороды у них белели, будто нежданно-негаданно появились сразу четыре деда-мороза. У Владимира Ильича даже ресницы обросли инеем. Но лицо было свежее, румяное.

— Надюша, принимай добычу! Хотя мне, — в голосе вдруг послышалась досада, — мне не повезло. Отстрелялся!

— Что-то случилось? Я так и чувствовала…

— Ничего страшного. Только сломал берданку о лед. Вот видишь. Ствол оказался чугунным. Уронил — он обломился.

— Не горюй, Володя. Напишешь Мите, Марку Тимофеевичу. Или здесь купишь другое ружье. Ты же скоро получишь деньги за «Этюды».

— Лучше выписать. Можно выбрать по прейскуранту.

Тем временем друзья кидали к калитке одного зайца за другим. Владимир Ильич, спохватившись остановил их:

— Хватит, хватит. Не усердствуйте. Для меня хватит.

Из двора выбежала Паша, за ней — Минька в материной кацавейке, полы которой волочились по снегу. Девочка схватила под мышки по зайцу. И Минька взял двух за задние лапы, потащил к крыльцу.

— Обдирать-то научить? — спросил Сосипатыч. — После ужина приду, коли надо.

— Не надо, — крикнула от крыльца Паша. — Я освежую.

— Шкурки нам не нужны. — Владимир Ильич придержал Проминского за локоть. — Пришлите сына за ними, — детям на шубки пригодятся.

Ульяновы взяли по зайцу и, простившись с охотниками, вернулись в дом.

Когда тушки оттаяли, Паша положила ухват одним концом на русскую печку, другим — на открытую дверь боковушки, подвесила зайца и, сделав надрезы на задних лапках, ловким движением рук сдернула шкурку, как чулок с ноги.

— Надюша, погляди, — позвал Владимир жену, а сам смотрел то с одного, то с другого боку. — Как ловко Паша управляется! Мне не суметь так.

— Кто к чему свычный, — ответила девушка. — Мамынька сызмальства всему обучила.

— Говори, Пашенька, мамонька.

— Ладно. Привыкну по-вашему.

Минька взял в руки по задней лапке и, опираясь на них, стал прыгать по комнате:

— Я — зайка! Скок, скок!

— Вот устроим елку — будешь зайчиком, — сказала Надежда. — Не знаешь, как украшают рождественскую елку? Скоро увидишь. И поможешь нам игрушки делать.

— Обязательно поможешь, — подтвердил Владимир, на секунду оторвавшись от обеда. — А тетя Надя сошьет тебе костюмчик.

— Рубаху? Баскую?

— Не рубаху, а зайчонком нарядит: на голове будут беленькие ушки с черными кончиками. И ты с другими ребятами покружишься возле елки.

После обеда в своей комнате Владимир сказал:

— Наобещали мальчугану, а сами на праздники уедем в Минусу. Прошения-то посланы, и друзья ждут.

— Сделаем елку пораньше. И маме будет приятно. Она из-за морозов отказывается ехать с нами.

— Да? Не сможет? — переспросил Владимир и на приколотой к стене бумажке-памятке записал: «Купить для Е. В. новогодний подарок».

А сам он уже на следующий день получил неожиданный подарок. Развернув на конторке газету «Енисей» от 9 декабря, увидел довольно большую статью под заголовком «Новая книга против народничества» и позвал жену таким искристо звонким голосом, что Надя, бросив работу, подбежала к нему.

— Посмотри, Надюша! Кто бы мог подумать, что первая рецензия появится в «Енисее»? И, кажется, благожелательная. Интересно, кто же автор? — Взглянул на подпись: «Бер». — Явно — псевдоним. Медведь! Значит, кто-то из ссыльных. И определенно — из марксистов: чувствуется по заголовку.

Глядя через плечо, Надя читала:

«Давно не приходилось нам испытывать такого наслаждения при чтении научной книги, какое доставили нам «Экономические этюды» г. Ильина оригинальностью и смелостью мысли, широтой точки зрения, любовью к истине, страстной жаждой к ее раскрытию, презрением к иллюзиям и самообману».

Поцеловала в щеку:

— Поздравляю, Володенька!

— Перехваливает, — качнул головой Владимир. — Хватает через край. Сыплет лишние слова.

А Надежда продолжала читать:

«Конец народничества» — вот заглавие, которое мы охотно дали бы этой книге».

— Тебе неудобно через мое плечо, — сказал Владимир. — Сядем к столу. — Он подвинул газету ближе к жене.

Ее глаза быстрее обычного бежали по строчкам:

«Если не считать книги Волгина[8] и немногих журнальных статей, мы впервые в русской литературе встречаем в книге Вл. Ильина беспощадную критику мещанских утопий современного народничества, основанную на тщательном изучении и умелой группировке данных русской экономической действительности».

— «Большая ценность»… «Огромная заслуга»… — проронил Владимир, читая дальше. — Сколько громких слов! А ты не обратила внимания на то, что он ставит меня в один ряд с Плехановым? Совершенно напрасно. И неловко. Ну, посмотрим, о чем он дальше: «Ильин стремится вести рассуждения с точки зрения интересов определенного общественного класса». Это верно сказано: «стремится». И с точки зрения интересов рабочего класса! Жаль, что об этом автор из-за цензурных условий не мог сказать прямо. О рабочих, для рабочих, во имя рабочих! Пойдем ниже: «Мы глубоко сожалеем читателя, который испугается некоторой сухости изложения, обусловленной самим предметом…» Предмет не виноват. Виноват автор. Не смог, к сожалению, пока не смог избежать сухости. А о чем он, этот товарищ Медведь, в конце? «Можно с большой вероятностью предположить, что эта, действительно, новая книга вызовет ожесточенные нападки в лагере противников». Тоже правда. Но пусть попробуют. Мы готовы воздать должное. Я имею в виду и этого Вера, и Глеба, и Анатолия Ванеева, и Ивана Бабушкина, и тебя, Надюша… Мы — все.

— Что же я? Я в партии — рядовой человек.

— Твоя брошюра будет оружием… Ты еще не дочитала? Дочитывай.

Владимир встал. Надежда по-прежнему, не спеша, вчитывалась в каждое слово:

«Сводные таблицы и вычисления, приводимые автором в доказательство своих положений, обнаруживают в нем опытного статистика; способ его аргументации и приемы полемики показывают в нем испытанного литературного бойца, хотя мы лично впервые встречаем его имя в русской литературе».

Дочитав, она тоже встала:

— Блестящая рецензия! Рада за тебя!

Владимир Ильич спросил:

— А знаешь, кто писал? По-моему, Михаил Александрович Сильвин. «Вер». Так мог подписаться человек, знающий немецкий! Он! Еще при создании первых питерских рабочих кружков он преувеличенно оценивал мое участие в работе и борьбе. Помнишь?

— Нет, Володя, этого я не помню, — улыбнулась Надежда. — Не слышала и, если бы слышала, все равно бы не запомнила. А догадка твоя, пожалуй, верна. Он очень хороший человек, хороший товарищ, этот, — она припомнила кличку Сильвина, — нижегородец «Пожарский».

Марии Александровне в Подольск Надежда сообщала:

«…Теперь мы заняты приготовлением к поездке в Минусу… Мы поедем в сочельник, а вернемся 1-го или 2-го числа… кончаю письмо. С Новым годом! Крепко целую Вас и Анюту, Д. И. и М. Т. кланяюсь. Мама всем вам кланяется.

Ваша Надя».

Прочитав письмо, Владимир сделал приписку:

«Присоединяю и свое поздравление с Новым годом.

Всего лучшего. В. У. »

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 567 8 9 10 Следующая ⇒