Хелпикс

Главная

Контакты

Случайная статья





Заголовок 1 1 страница



 

Константин Васильевич Чаюк

 

Четырнадцатое октября

 


 

„Велика радость любви, но страдания так велики, что лучше не любить вовсе“

Федор Михайлович Достоевский

 

Глава Ⅰ

Страдания не юного Романа

 

Баллада о любви

 

– …Ну как там с деньгами?.. – громко басил мужчина, говоря по телефону.

– …Галочка, ты щас помрешь! Кого я недавно встретила! Слушай… – семенила какая-то смешная женщина.

– …Маску наденьте, пожалуйста!.. – слегка недоброжелательно говорил кондуктор.

– …Извините, вы на следующей не выходите?.. – какая‑ то девушка спрашивала.

– …Ха-ха-ха!.. – хохотала компашка молодых людей.

– …Обилечиваемся, пожалуйста!.. – снова кондуктор.

Наши дни. Снежная, но осенняя пора (что для города в Сибири было неудивительно). Тихо сыпался снег. Стоял поздний, холодный ве­чер пятницы. В это время Роман Константинович, как обычно, возвра­щался домой после рабочего дня. Возвращался он или автобусом, сидя где-нибудь у окна и, уставившись в него, подпирая подбородок, наблюдал за безумным потоком жизни, погружаясь в омут своих мыслей; или пешком, сле­дуя через раз разным маршрутом, ловля дуновение ветра, хлопья снега зимой, капли дождя: в общем, ощущая на себе все прелести природы и погодных условий.

Работал Роман Константинович учителем музыки в музыкальной школе (ДШИ № 6 имени О. Б. Кондрашевой по улице Хмельного Богдана дома 144). Ему действительно нравилась своя работа. Он лю­бил музыку еще с юных лет, и его мечтой была связать свою жизнь с музыкой. Позже к любви к музыке добави­лась и любовь к детям.

Так получилось, что он не учился в музыкальной школе (самоучка). Однако это не помешало ему успешно закончить местный музыкальный колледж, а затем и университет. Он без труда устроился на работу, и вот уже на протяжении пяти лет занимается своим любимым делом. Все было у него хорошо: он редко сталкивался с трудно­стями, а если они и были, то решал их без особых усилий.

Стоит отметить, что в школе его любили: кто-то больше, кто-то меньше. Коллеги, а в основном это были женщины, зачастую были к нему благосклонны: всегда улыба­лись, кокетничали, оказывали ему знаки внимания. Скучно точно должно быть не было, но, возможно, к их сожалению, Роман был к этому равнодушен. И иногда, то ли из вежливости, то ли от скуки, то ли от некоего джентльмен­ства – он отвечал им взаимностью или хоть как-то реагировал на их выпады вообще. Детям он, конечно, тоже нравился: он был добр, когда нужно, и строг, когда то требова­лось. Хотя редкие происшествия все-таки имели место быть (ведь никто не идеален).

И вот детей он как раз любил искренне, и у них все было взаимно. Со стороны могло показаться, что всю свою любовь и нежность он отдает детям. «А кому ее еще можно было дать? » – спрашивал он сам себя с тоской в минуты отчаянья. Ведь любить ему было некого. А, впро­чем, так ли некого? Ведь в школе было столько приятных кадров, да и не только в школе, а вообще: сколько он за это время успел повстречать молодых (и не очень), одиноких мате­рей, да и о его коллегах тоже нельзя было забывать, которые, как уже было сказано, оказывали знаки внимания. Но все это проходило мимо него. Ведь он все-таки кого‑ то любил…

Роман Константинович – человек с большим серд­цем. Он мог любить безумно, мог нежно, был страст­ным любовником, был очень чувственным, сентименталь­ным, романтичным. Если он кого-то любил, то только искренне и старался отдать себя этому человеку как можно больше. А разлуку или какие-либо распри он пережевал тяжело и относился к этому очень серьезно. Может даже принимая близко к сердцу. Но что поделать, таков он был. Всегда с упоением читал стихи, романы о любви, ка­кой бы она в них не представлялась. И все перекладывал на себя, пропускал через все свое существо, переживал все события и все дей­ствия вместе с героями книг. Нередко он то и дело пускал слезу в очередной раз, читая книгу, а то и вовсе рыдал. Настолько его все трогало, а траги­чес­кие сюжеты ему были особенно близки. Потому что однажды в его жизни произо­шла как раз таки подобная трагедия, которую он пережи­вает до сих пор. Говорят, что настоящая любовь бывает только один раз в жизни. Так у Романа в свое время и вышло. Как было в строках у Есенина:

                                                               

Кто любил, уж тот любить не может,
Кто сгорел, того не подожжешь.

 

Он встретил ее на первом курсе (когда она тогда была на третьем) музыкально-педагогического колледжа (тоже музыкант), кажется, уже много-много лет назад. Сначала они переписывались, и забавным было то, что он не знал, как она выглядит и что из себя пред­ставляет, – а вот она была о нем уже хорошо осведом­лена и не один раз видела его. Их виртуальное общение быстро перешло на общение вживую. Они встретились при­мерно спустя неделю. И он до сих пор помнит этот день, этот момент, когда она вошла к нему в кабинет. Двери отвори­лись, словно роговые ворота и перед ним предстала она. Боже, как он ее с тех пор только не называл: и «Гений чистой красоты», и «Ангел, спустив­шийся с небес», и «Лучик света в темном царстве». В об­щем, произвела она на него очень сильное и самое положитель­ное впечатление. И он сразу влюбился в нее (и так безумно). Впрочем, семя какой-то неведомой ему тогда любви поселилось в нем еще в милых переписках, которые он до сих пор с грустью и тоской перечитывает.

Их первая встреча прошла на ура, они тогда болтали без остановки. С ней он чувствовал такую легкость, такой полет, чувствовал свою родственную душу… А после колледжа они вместе по­ехали на автобусе, ведь им было в одну сторону. Она тогда поехала по своим делам и вышла на остановку раньше, чем нужно было ему, – а он, следуя незримой любовной нити, вышел за ней, чтобы хоть на минутку, но дольше остаться с ней. Тогда, как и в этот день, стояла немого мерзкая (мерзлявая) погода и тихо сыпался снег. Он проводил ее до дома культуры сразу на остановке. Девушка это оценила. Потом они обнялись, и она пошла по своим де­лам, а он все еще стоял и провожал ее взглядом сквозь тихо падающие маленькие хлопья надежд. И в этот мо­мент Роман все понял, что влюбился окончательно и беспо­воротно.

Далее все это только набирало обороты. Любовь креп­чала, становилась больше, но невзгоды не заставили себя долго ждать. Оказалось, что у нее уже был моло­дой человек, с которым она долгое время встречалась. Но что же тогда у нее было с Ромой?

Чтобы ответить на этот вопрос, возможно, не хватит со­тен страниц и литров чернил. Также ничего не хватит на то, чтобы описать их необъятные чувства, их эмоции, все его и, возможно, ее горе. Впрочем, она и сама не знала, что с ней происходило. Может быть любовь? Но как же! В нее она не верила и говорила, что ее не суще­ствует, а если и существует, то это ничто или сплошное разочарование.

Они много раз сходились и столько же расходи­лись. Но сколько еще было случайных и не очень встреч… Он все спрашивал, и себя и ее, мол: «Сколько еще должно произойти случайностей, чтобы они стали не случайностями? » И оба, хоть и по своему, но горько пережи­вали. Сколько они пролили слез, а Роман и вовсе льет их до сих пор, а сколько признаний в любви от обоих, а сколько было поцелуев, ласк, безумной страсти ох… Хотя спали они лишь раз, но зато какой была та ночь… она была не забываемой и он до сих пор ее припоминает.

Расставались они, как уже было сказано ранее, неодно­кратно. И, в конце концов, примерно перед ее выпуском из колледжа они расстались окончательно. Впрочем, не­сколько раз они еще встречались, и между ними то и дело возникало что-то неловкое и непонятное. Бывало, что он, как и тогда, начнет открывать ей душу и рассказывать, как он страдает: что жизни без нее не видит; что больше его убивает не то, что она его не любит, а то, что его сердце остается предано ей; что он молит Бога даровать ему слезы, чтобы выстрадаться, чтобы ему стало легче, – но она все отнекивалась. То ей было неловко, а то ее это вовсе раздра­жало. За это, как она называла, «нытье» его временами не жаловала и говорила прямо, что настоящее мужики так не делают! А кто сказал, что мужчины не могу переживать так? Быть чувственными, нежными, страдать и рыдать. Это, казались, странные суждения, стереотипы, которые он хоть и не воспринимал всерьез, но это его в разной степени задевало: то бесило, то злило, то вгоняло в тоску или раздумья. Да кто это вообще придумал? Какая-нибудь жестокая и бесчувственная особа, у которой не было той самой любви, о которой мечтает каждая жен­щина? Но все равно, так или иначе, она держалась подоб­ного мнения.

Спустя еще какое-то время они вовсе прекратили встре­чаться: и случайно, и неслучайно. Иногда он думал: куда она теперь, где, с кем. Но смысла в этом не было, была только тоска. Променяла ли она судьбу на любовь без любви? Хотя в любовь, как уже было сказано, она особо не верила и не понимала всего этого вообще, как и порой Ро­мана. Однако отмечала то, что он очень много чувствует к ней, что он сильно переживает и действительно болен этим. Но, так или иначе, у нее, будто на зло, по никому не извест­ным причинам появился другой молодой человек, что, в свою очередь, тяжело переживал Роман. В конце концов, она ушла, а может, уехала. И он бы поехал за ней, стал бы ис­кать ее… Но только где? Об этом не знали даже ее редкие подруги, из которых он кусочками вытягивал информацию. Это были его последние попытки, после которых он сдался и остался один. Как где-то говорилось, кажется, у Бунина: «Он искал ее в Геленджике, в Гаграх, в Сочи… А потом выстрелил себе в виски из двух револьверов». Ко­нечно, Роман так не сделал, но хотелось ему этого ужасно. Его держало лишь одно – мечта связать свою жизнь с музы­кой. Но как он мучился… Ведь свои слова о любви, свое призна­ние ей он глаголом высек в граните и немедля забрал бы его с собой, в могилу, а на надгробии вырезал громогласную надпись: «Люблю! Люблю! Люблю! » Так он ей и говорил. Но, увы, все четно.

Что же, вот она, какая эта цена за любовь? Горе, стра­да­ние, море соленых слез – это цена? Цена искренней, самоотверженной, безумной любви, которая так и не состоялась. Вот она преданность одной единственной жен­щине, лишь одному образу, которому не может быть подо­бия.

Такую цену заплатил Роман, и он был на это согласен. Все, чего он хотел – это любви. Даже там, где казалось, что не будет ничего, кроме боли, где сразу было видно, что все обречено на полный провал – он шел напролом, до конца: на град пуль, на ли­вень стрел, по минному полю путаясь и пробираясь через колючую проволоку. Кем он был? Камикадзе? Самоубийцей? Влюбленным, которому баллады стелили ковровые дорожки из нежных цветов и сулили любовь? Но кем бы он ни был, он стал тем, кем стал – мучеником.

А каково жить одним человеком и только для него? Хо­теть видеть и слышать только ее, когда нет больше милее и приятнее собеседника. И что, возможно, самое сложное и невыносимое – это хотеть только ее тела, только ее губ. Это гордо, невыносимо и страшно в одно время, когда тебя в­ле­ч­ет и сводит с ума каждый миллиметр только ее кожи, каждый изгиб только ее тела, когда во всех фантазиях – она. Сложно и то, что даже спустя столько лет он помнил вкус ее сладких губ на своих губах. Он помнил ее страстные поце­луи, укусы, теплые и нежные руки на своих ру­ках, плечах, шее, груди – везде, где она его касалась. Ну а страшней, печальней и ужасней всего было то, что он ее больше никогда не увидит, не услышит, не обнимет, не приж­мет к своему сердцу, которому она так дорога… Да хотя что там, бесценна! Она осталась так глу­боко в нем, в его душе и сердце и даже в голове, из которой он отчаянно пытался ее выкинуть. Только из сердца, увы, ничего не выкинешь. Вот он так и остался один, но с бесконечной любовью к ней и избрал роль мученика дел сердечных. И ни об этой де­вушке, ни об этой роли, кроме самого Романа больше никто никогда не знал.

После этого он так никого и не полюбил. Конечно, бы­вало, что он с кем-то встречался: то от отчаянья, то от скуки. Но к чему-то серьезному, взаимному, логическому это не приводило. Роман был переполнен тоской и любовью лишь к одной женщине. И эту любовь, всю свою нежность и истинную страсть деть ему было некуда: все это терзало его изнутри. Каждый день был борьбой с одиночеством, которое време­нами сводило его с ума. Оно одолевало его.

Друзей, кстати, у Романа практически не было, а потом они вовсе исчезли. Первое время он огородил себя ото всех. Он глубоко погру­жался сначала в учебу, а затем и в работу, чтобы хоть как-то пережить эти муки и остаться в своем уме.

И как раз с учебой и работой все было хорошо. Бывало трудно, что-то не получалось, но в конце концов все вста­вало на свои места. Свою любовь и нежность он дарил де­тям. И, конечно, в силу своего некоего джентльменства, патологи­ческой любви к прекрасному полу, к их улыбке, к блеску их глаз, к их голоску – женщин он все же не оставлял без внимания. Но в то же время все ему были безразличны. Этим Роман Константинович и жил долгие годы.

 

Ночной кошмар!

 

И вот, в это самое время Роман Константинович уже приближался к своему дому. Когда он шел пешим ходом, то не спешил. Иногда он шел так вальяжно, с долей какого‑ то аристократизма, как бы перед какой-то неведомой публикой выделываясь, и все фарса ради.

Он оглядывал окрестности, свой двор, улицу, деревья рядом, фонарные столбы, линии электропередач, окна домов, в которых горел свет и где то и дело за светящейся тканью мелькали темные фигуры разных пропорций. Все его как бы завлекало и интриговало. Смотрел он и на клумбы с хризантемами около подъездов, которые, увы, в такую пору уже не росли. Ему нравились цветы, а более всего ромашки и хризантемы. Как раз у своего подъезда он и посадил хризан­темы всех цветов, которые смог найти. Сделал он это до­вольно умело, ведь не зря он когда-то подрабатывал в цветоч­ном салоне в своем городе. А ромашки он иногда покупал себе сам, если ему их кто-нибудь не дарил, напри­мер, коллеги по работе. Сначала, что продавцы в магази­нах, что коллеги удивлялись подобному и даже посмеи­вались, но потом прониклись и сочли это до­вольно милым и трогательным.

Налюбовавшись по дороге домой всеми красотами он уже заходил в подъезд. А вообще… иногда он мог и не захо­дить домой сразу по прибытию. Он мог еще сесть на ла­вочку под окнами, посмотреть на звезды, помечтать или просто перевести дух. Но сегодня был не тот случай. Роман уже ступал по ступенькам, так медленно и расслаб­лено, однако, каждый раз его ноги тяжело грохались на бетон.

Так он шел до второго этажа. Подходил к двери, доставал ключ, отпирал дверь, заходил, закрывал дверь, включал свет. Электричество поднимало занавес, за которым была спрятана небольшая, но просторная квартирка с косметическим ремонтом. Все как у людей, простых крестьян (если так угодно): прихожая, уборная, ванная комната, кухня, большая жилая комната, которая делилась на две небольшие, где в одной спальня, а в другой зал. Квартира была обставлена симпатичной мебелью цвета, что называется, «старенького бабушкиного шифоньера». Все по-простому, по-деловому, по-холостяцки. Особого внимания могли заслуживать музыкальное оборудование и книжный шкаф в зале, где можно было найти книги таких прозаиков, поэтов, как: И. В. Гете, И. А. Бунин, А. И. Куприн, А. Н. Островский, А. С. Пушкин, Ф. И. Тютчев, В. Я. Брюсов, С. А. Есенин, В. С. Высоцкий (ну и другие «не удостоенные»).

Но это не важно… Роман в тесной прихожей снимал черное пальто, вешал его на крючок, снимал обувь, уходи дальше в комнату со своей большой черной кожаной сумкой. Он вставал перед зеркалом, в котором отражался высо­кий, худой, но плечистый молодой человек (несмотря на хороший такой возраст), казалось с длинными руками и уже точно длинными пальцами. Кожа его была бела будто мел, а лицо имело вытянутую, острую форму и было гладко выбрито. Еще оно казалось очень юным и изображало тоскливое и грустное выражение, а может и щадящее. Он был с длинноватыми черными волосами (примерно до подбородка), с густыми бровями и носил круг­лые маленькие очки, через призму которых были видны сероватые глаза. Часто люди подмечали, что он чем-то похож на Джона Леннона. Сейчас одет в джинсы и рубашку навы­пуск; вроде и по-деловому, а вроде и нет.

Но надо было переодеться. Переодевался он преимущественно в халат (то, что нужно для уюта, по-домашнему). Для этого он заглядывал в шкаф с одеждой, где на вешалке должен был висеть халат. Но вешалка была, а халат нет. Скорее всего, переложил куда-то в другие полочки после стирки. И правда, немного поискав, он нашел халат ниже, в шкафу, в другом отделе, который делился на две секции: с какой-то одеждой и каким-то хламом, безделушками, которые зачастую было просто лень убирать в подобающее для них место (но Роман все равно предпочитал хаосу порядок). Он, стало быть, потянулся за халатом, но его вниманием завладел игрушечный пистолет, лежащий не слишком далеко, не слишком в углу, не слишком не на виду, где так же рядом с ним раскинулось несколько пулек на присосках. «Откуда это?.. » – подумал Роман, а потом многозначительно добавил: «Ах да, кажется, припоминаю?.. » Это был игрушечный пистолетик, который Роман когда-то купил в местном магазине в игрушечном отделе. Вообще, он купил его только ради спонтанного и единичного увеселенья, когда один раз ему стрельнула (ха, «стрельнула») в голову какая-то шальная мысль. Просто решил пострелять дома. Однако как-то раз на работе пистолетик пригодился для одной из музыкальных сценок (было что-то вроде утренника для детей): шериф спасал красавицу от бессовестных бандитов под небольшую рок-н-рольную пьесу (дети тогда были просто в восторге).

Наконец, Роман переоделся, а после решил включить музыку. В этом смысле он был довольно разнообразен: слушал классическую музыку, рок, блюз, джаз, очень любил ро­мансы на его любимые стихи. В этот раз ему захотелось переслушать романс «Мне грустно» на стихи Лермон­това.

Пока играла музыка, он быстро шел принимать душ. Потом шел на кухню и наливал себе чаю. Ел он, кстати, мало и нечасто, явно манкируя здоровому приему пищи (он потерял большой аппетит и ско­рее всего из-за этого и был такой худой).

Так вот… Присаживался он в небольшой кухне у окна: аккуратно бросал свое тело на большой деревянный стул со спинкой, брал в руки кружку и не спеша попивал черный крепкий чай без сахара, прислушивался к музыке где-то на фоне, глядел в окно, думал о чем-то своем. Например, о не­давно прочитанной им книге. Он, кстати, довольно много читал, и ему это нравилось. Он находил это занятным, и временами чтение спасало его от одиночества (если не усугубляло и без того не самое лучшее положение). Отчасти от этого Роман был смышле­ным, очень рассудительным, спокойным, воспитан­ным, не глупым, а даже, весьма, умным человеком и, ко­нечно, образованным и интеллигент­ным.

После чаю он мог пойти немного поработать: напеча­тать ноты, подготовиться к последующим занятиям, помузици­ровать. Но не слишком громко, ведь время к та­кому моменту уже было позднее, и соседи порой ругались, а иногда лучше вовсе не стоило играть или петь.

К слову, играл он на классической гитаре – это был его любимый инструмент. Еще неплохо владел фортепиано, которого, к сожалению, в квартире у него не было, но был синтезатор.

Однако на сегодня ему что-то всего расхотелось. Тоска и одиночество в этот вечер надавили на него сильнее, чем, скажем, пару дней назад и на эту ночь он решил себя не обременять.

Роман готовился ко сну. Везде выключал свет, убавлял громкость проигрывателя, но не стал выключать музыку совсем: иногда он засыпал вместе с ней. Теперь уходил в спальню (одиночную камеру, где царила вечная весна). Ложился в достаточно просторную кро­вать, которая была такой пустой и холодной. Ложился на спину, потом на бок, при этом, не закрывая глаз. Его взгляд устремлялся куда-то и никуда одновременно – это был взгляд на тысячу ярдов. Лицо в этот момент выра­жало безразличие, а глаза смятение. Депрессия? И правда, он находился в очень глубокой депрессии, глубину которой порой сам не осознавал. В эти минуты, как и во многие другие, ему было очень одиноко. Он часто думал о смерти, о том, что там, что будет после того, когда он умрет, куда он попадет. С такой же частотой он думал о суициде.

«Суи­цид! Пусть будет легко! » – мелодично пропевал Роман в своей голове с ка­кой-то насмешкой, когда ему становилось совсем худо. И свое самоубийство он представлял в ярких красках, каж­дый раз стараясь выдумать что-нибудь эдакое. Конечно, классикой жанра была петля, и он уже очень давно ощущал ее на своей шее, ведь с каждым днем без нее, как и тогда, петля на его шее затягивалась все туже: ему оставалось только сорваться вниз со своего стула или тумбочки на чем бы он там не стоял. Наглотаться всяких разных таблеток – своеобразный пузырек с ядом. Может быть, вскрыть себе вены, но это казалось ему таким инфантильным. Думал он и о выходе между девятым и первым этажом какой-нибудь многоэтажки. Поэтому иногда он жалел, что живет всего лишь на втором этаже. Он бы наверняка сломал себе что‑ нибудь, стал бы инвалидом колясочником, но это совер­шенно не то. Да и добить бы себя было трудно: попробуй потом еще раз залезть на подоконник и снова спрыгнуть. Не пове­зет, и во второй раз уже точно будешь навсегда прико­ван не к креслу, а к кровати. Вишенкой на этом суицидаль­ном торте был излюбленный многими героями способ избавления себя от жизни, который так часто встре­чался Роману в его любимых романах – это было самоубий­ство посредством выстрела в голову.

И сколько же было таких избранных и опьяненных. Например, Желтков – славный малый. Но Роман даже и не думал сравнивать себя с ним, ведь при одной такой мысли он не то конфу­зился, не то стыдился, как будто считая себя не достойным такой чести. А юный Вертер – бедняга. Сколько же всего ему при­шлось вынести (впрочем, как и Желткову). Как он страдал, какая была пропасть ох… И ведь тоже застрелился, а сколько еще он мучился, задыхаясь и кряхтя лежа на полу, в своей комнате, в лужице собственной крови. Одна был проблема – достать пистолет. Роману казалось, что каких-то несколько сотен лет назад сделать это было бы гораздо проще.

В конце концов, вдоволь накормив себя подобными мыс­лями, наступала стадия беспокойного засыпания, когда он то и дело ворочался, а иногда со злобой и тяжелым, рез­ким выдохом воздуха из носа, открывал закрытые глаза, если они были закрыты, приподнимался, а затем переворачи­вался на другой бок и снова пытался заснуть. Такие явления были частыми, и эта ночь была в очередной раз очень беспокойной. Даже казалось, что беспокой­нее, чем было раньше. Впрочем, так он думал каждый раз, но сегодня было действительно что-то особенное и невообразимое. Роман стал вспоминать и ворошить все свое прошлое до мельчайших подробностей и вспоминал каждое действие и каждое слово. Скоро на его глазах накатывались слезы. Ка­кое-то время он старался сдерживать их, но не смог и стал, стараясь как можно тише, плакать. Он лежал на спине, потом перевернулся, уткнулся в свою подушку и стал выть в нее и ску­лить, чередуя все это стискиванием и скрежетом своих зу­бов. Потом стал ворочаться в разные стороны, при этом схватив себя обеими руками. Со стороны это было похоже на агонию. Хотя чего уж там, это и была самая настоящая агония. На заднем же фоне еле-еле можно было разобрать слова из музыки (того са­мого романса):


 

Мне грустно, потому что я тебя люблю,

И знаю: молодость цветущую твою

Не пощадит молвы коварное гоненье.

За каждый светлый день иль сладкое мгновенье

Слезами и тоской заплатишь ты судьбе.

Мне грустно... потому что весело тебе.

 

И все почему? Почему? Особенный день? Белая курица стала черной и снесла золо­тое яйцо? Ах, если бы это было так. Но, увы, нет. Это был тот самый день, когда Роман и она впервые познакомились, когда она впервые ему написала – это было четырнадцатое октября.

«Четырнадцатое октября…» – эхом звенело в его голове. Это звучало смертельным приговором, как будто Роман стоит на суде, а ему кричат, стуча молотком правосудия: «Виновен! Виновен! Виновен! » Он же, в свою очередь, кается, плачет: «Люблю! Люблю! » А ему все кри­чат: «Виновен! Виновен! » Затем начинается безумный, неоста­новимый поток мыслей, где новая мысль наступает на пятки еще не закончив­шийся. Между ними завязывается ожесточенная борьба, где каждая хочет разрешиться, но этому не суждено сбыться. И тому, в чьей голове идет такая борьба сулят одно – мученья. Среди этого воя можно было разобрать еще кое-что – это извечный вопрос: «Почему? » Роману казалось, что он видит ее, слышит, может дотронуться, но в следующую секунду она уже исчезает. Потом она опять появляется, и он тянет свои руки к ней, а она тянет свои руки к нему, но перед самым касанием она резко и с испугом сдергивает их и бежит от него прочь. Это невыно­симо… невыносимо! Он слышит ели разборчивые слова, но не может понять, кто их говорит: «Я… тебя… лю…» Послед­нее слово обрывается, но он будет терзать себя тем, что будет додумывать его дальше. И будет ли он прав в том, что он додумает? Принесет ли ему это утешение, а может конец его страданиям? Последним было пришедшее сообщение от нее. Она пришла, она здесь?

Но, то ли это был ночной кошмар, то ли сладкое мгнове­ние – этому пришел конец. Роман пробудился от беспокойного кошмарного сна. Он быстро открыл глаза, в которых появился блеск, резко повернулся в ту сторону, где он оставлял телефон, протя­нул к нему руку, чтобы включить и посмотреть: действи­тельно ли она написала ему, или это была злая шутка, сладкая ложь пошатнувшегося разума. И он в это поверил, он всегда в это верил, но (очевидно) напрасно – то было пу­сто, решительно ни-че-го. Нужно ли говорить, что он был и без того расстроен.

 

Доброе утро, о дивный мир!

 

Роман уже совсем проснулся. Встал тогда, когда солнце поднялось высоко. За окном было свежо. Там слегка заснеженными метелками раскинулись деревья, были отдаленно слышны голоса людей, а улица была погребена под прахом отрадных ожиданий. Наступили выходные дни, кото­рые он не любил, ведь делать ему на них было нечего, по­тому что все уже было сделано заранее. Да, он так отвле­кался на работу, что выполнял свой план на несколько дней вперед, и потом ему было решительно нечего делать. Он старался занять себя чем угодно, желательно, чтобы все менялось в течение дня, дабы не наскучило. Например, в эту субботу он запланировал поход в городскую филармонию, в орган­ный зал, где должны были играть Баха. И, кстати, шел он один.

Концерт начнется только в пять часов вечера, а пока Ро­ману нужно было чем-то себя занять. Он уже успел запра­вить постель, сходить умыться в ванную, поставить греться чайник. Ночью музыкальный проигрыватель выклю­чился сам, но сейчас Роман не стал его включать – он решил сыграть что-нибудь сам сидя на кухне в ожидании чайника.

Он сходил в комнату за гитарой, вернулся, приоткрыл окно, сел у него и начал наигрывать какую-то мелодию, которую сочинял на ходу. Инструмент пел светлую, воодушевляющую, но совсем немного грустную мелодию в мажор­ном ладу как раз подходящую для этого утра. Мелодия двига­лась то вверх по звукоряду, то вниз. Она металась из стороны в сторону, ища выход, куда же ей разрешиться. В конце концов, мелодия в темпе поползла наверх к солнцу и закон­чилась так же, как и начиналась, но в октаву.

Тем временем чайник уже закипел. Роман отложил ги­тару и стал наливать чай. После всех приготовлений он сел туда же, где недавно сидел с гитарой.

– Какое прекрасное утро, – сказал Роман Константино­вич легким баритонистым голосом вслух сам себе. – Доброе утро, о дивный мир!

Он сделал несколько глотков и заговорил снова.

– Как самочувствие? – выкинул Роман в воздух будто бы не для кого, а потом сам же ответил: – Где-то в диапа­зоне между отчаяньем и надеждой!

Такие перформансы случались часто даже на пуб­лике. И да, в школе и в обществе разговоры Романа самого с собой были частым явлением. Смотрелись они всегда ко­мично и могли знатно развеселить окружающих. Чувство юмора у Романа, к слову, было на удивление хорошим, если не­ смотреть на то, что творилось у него внутри. Он мог шутить мрачно, с чернухой, пошло, мило, безобидно или про­сто весело. В общем по-разному. И это может быть странно, но на публике он старался вести себя весело, так, как будто его ничего не тревожит. Однако зачастую в его выражении лица можно было уловить грусть или этому подобное, а в глазах тоску. Но никто не видел в этом чего-то серьезного или трагичного. Даже наоборот как бы подмечали, что это ему к лицу и что это его как-то романтизирует.

Кстати чай Роман уже допил и собирался приготовить яичницу с колбасой и дольками помидоров. И пока Роман кашеварил, он успел включить музыку в проигрывателе: что-то из джаза.

Вернувшись на кухню, он стал двигаться в ритме музыки и не прекращал готовить. Ему было весело и задорно. Ну а после всего он сел завтракать, хотя скоро уже можно было начинать обедать.

Роман сидел, думал, снова воображал, как он просыпа­ется рядом с той женщиной, которую любит, кото­рая в свою очередь любит его. Представлял он и то, как они вместе готовят завтрак, как смеются и улыбаются друг другу, как в перерывах между готовкой еды они то и дело приобни­мают друг друга, целуют то в щеку, то в губы. Ну а после всего они могут завести уже осознанную беседу так, чтобы их ничего от этого не отвлекало. А потом можно было уйти в спальню и лежать вместе, болтать или просто мило дурачиться. Конечно же, там, где он представ­лял женщину, был образ той самой девушки, кото­рую он до сих пор любил и недавно видел во сне.



  

© helpiks.su При использовании или копировании материалов прямая ссылка на сайт обязательна.