Заголовок 1 7 страница

Однако на этой замечтательной ткани была одна неприятная затяжка. Этой затяжкой была грусть, досада, разочарование в одном лице. Все исходило от скверного положения, в котором находился Роман, думая, что уже вышел из него еще тогда, в первую встречу с Лизой. Но то оказался липовый мед. Разложится ли он на плесень? Об этом и думал Роман.

Призрак. Елизавета. Лиза. Лиза… Этот чудный образ никак не уходил из головы, не сходил с уст молодого человека. Все в ней, все в этом образе – и мечты и желания. Хочется дотянутся до всего этого, потрогать руками, обнять, прижать к сердцу, почувствовать тепло тела, вкус губ. Но как же платоническая любовь? А весь платонизм съела другая сторона любви, где и страсть, и желание, где есть любовь не только души, а и любовь плоти, где любовь доказывается не только словом, но и телом. Это безумная сторона любви, где все чувства к любимому человеку смешиваются в один опьяняющий коктейль страсти, который любимые оба пьют до дна. Это любовь – ураган из нежного целомудрия и безумной страсти. Там, где чувственная, чистая любовь к душе не может не быть безумной страсти к телу и к губам своей любимой женщины – мужчины, смотря с чьей стороны посмотреть. Но куда деть всю страсть, когда ты любишь призрака? Мертвое, эфемерное существо! Как укротить безумие и не сойти с ума? И да, есть сны, но, к сожалению, сны навсегда останутся снами. Иллюзия такого рая быстро разрушается и упивается до дна, после чего весь ад вырывается наружу, от чего начинают петь и играть уже не балладу с цветами, а реквием с венками. Вот Роман и истосковался по любви, по нежным, теплым, родным ему рукам, губам, телу. Человек все равно остается человеком. А Лиза, увы, не человек, и как бы все хорошо с ней не складывалось. Значит, что человеку нужен человек, жизни жизнь, а смерти смерть.

Пошло ли это желать страсти, огня? Порочно? В конце концов, все люди как люди и остаются людьми со своими пороками. Но разве любовь это порок? О нет! Нет! И еще раз нет!

Получается, что занавес пал, а может пелена спала. Теперь Рома все видел, все осознавал, зрел в корень своего скверного положения. Последние недели или даже все время он засыпал под реквием по мечте, а каждое утро знаменовало мучительный день сурка. С этим нужно было что‑ то делать. К тому же, свое беспокойство было скрывать все труднее и в первую очередь от Лизы. Она быстро заметила странную перемену, какую‑ то торчащую затяжку. Даже один раз они успели поругаться по этому поводу: из-за каких-то недомолвок, скрытности, неискренности. Ведь разве не Рома об искренности говорил? А он говорил, она говорила, все говорили.

Так, Роман пришел к единственному верному решению, какое только можно было себе представить: при котором можно было быть со своей любимой. С чем-то эфемерным, фантасмагорическим, мертвым – может быть только что-то такое же эфемерное, мертвое. Значит, чтобы подарить жизнь своей любви – сначала нужно подарить своей жизни смерть. И назад он уже не оглядывался. Оставалось только принять это решение вместе с Лизой. Не сказать этого ей, и принять все в одиночку было бы эгоизмом.

Что же Рома скажет ей? Как он будет объясняться? Скажет, что поступит так же как она? Будет ли она этому рада, а может, отвернется от него? Молодой человек не знал, что ему думать. Может быть, умереть как-нибудь случайно, чтобы Лиза не бранилась, не возражала, скажем, быть насмерть сбитым машиной? А может, стоит пройтись под крышами домов, где рано или поздно упадет град сосулек, которые прошибут на ту же смерть голову? Или случайно поскользнуться на мосту и упасть с него вниз, утопиться? А Лиза потом найдет, он ее найдет, и Орфей и Эвридика будут вместе. Но не замучает ли его прежде совесть? Вот это вопрос.

Вскоре бродяжничеству Ромы пришел логический конец. Он возвращался домой через слабо освещаемый парк, которому, не нужны были фонари: луна освещала дорогу гораздо лучше и ярче, чем электрический свет или даже солнце. На его пути над ним свисали деревья, чьи тени ветвей так и хотели овладеть тенью проходящего под ними человека. Роман, проходя, желал про себя: «…Ветви ивы убогой, упокойте меня и расцветите сами…» Ветви, покачиваясь, давали неоднозначные ответы, посыпая прахом.

Самоубийство и Любовь!

Роман Константинович был уже совсем близко: подходил к своему дому, к своей черте. Он все заглядывался на луну, которая словно преследовала его, если не он ее. Каждый шаг стал сопровождаться хрустом снега под ногами. Через каждый хруст он отрешенно проговаривал по строчке из стихов Тютчева:

Есть близнецы – для земнородных

Два божества, – то Смерть и Сон,

Как брат с сестрою дивно сходных –

Она угрюмей, кротче он...

Но есть других два близнеца –

И в мире нет четы прекрасней,

И обаянья нет ужасней

Ей предающего сердца...

Союз их кровный, не случайный,

И только в роковые дни

Своей неразрешимой тайной

Обворожают нас они.

И кто в избытке ощущений,

Когда кипит и стынет кровь,

Не ведал ваших искушений –

Самоубийство и Любовь!

«Самоубийство и Любовь! » – еще несколько раз повторял Рома, подходя к подъезду. Когда же он поднимался по ступенькам, то каждый шаг, казалось, сокращает глухими ударами ног об бетон расстояние между ним и эшафотом.

Значит, к этому приводит любовь? Значит, романы и стихи не врут? Давно ли это всем известно? Сколько еще должно погибнуть избранных и опьяненных в назидание другим? Безумные и еще раз безумные те люди, как и Роман, что любят и живут в этой поистине великой и ужасной стране как любовь. Никого вспять не поворотить. Но, быть может, хотя бы Роману повезет больше, и он умрет не зря? Ведь его любовь не лгущая жизнь – его любовь правдивая смерть. Вот и Лиза там, а не здесь. Они воссоединятся, они будут вместе. Впервые Рома воочию увидит роман, где смерть не обрывает нить любви, а наоборот начинает ее. Так будет лучше. Все будут счастливы.

Ключ в замке поворачивается, дверь открывается. Медленно, предрешено, на свой эшафот поднимается Роман. Закрыв за собой дверь и раздевшись, он, бледней, чем когда-либо, не включая свет, весь в джинсах и рубашке, уходит на кухню, где все и начиналось. Мертвой и безэмоциональной куклой он падает на свой большой стул со спинкой и застывает на нем с разбросанными по стулу руками и ногами.

Кажется, повеяло холодом. В этот же момент в кухню планирует Лиза, услышав неожиданный грохот. Додумав, что Рома мог уж прийти, она хотела, как и всегда, певуче лететь к нему и в полете говорить: «Милый вернулся! » Но лишь завидев на полпути бледного Рому ее веселость быстро убралась. Сбавляя скорость, она подлетела к Роме и села на коленях перед ним.

– Рома, милый, что с тобой? Ты побледнел! – недоумевающе и настороженно говорила Лиза, беря его за руки.

Но Рома молчал и глядел в пустоту сквозь призрака.

– Ну не молчи же! Говори! Прошу… – ей все больше овладевала тревога.

Спустя несколько секунд молчания Рома посмотрел Лизе в глаза и все же заговорил безжизненным баритоном.

– Я болен. Меня тошнит.

– Боже, Рома, ты меня так напугал! – на мгновение, но Лиза немного успокоилась. – Давай я помогу найти какие‑ нибудь таблетки. Скажи где, только не вставай зря, отсидись.

– Нет, Лиза. Таблетки здесь не помогут: меня тошнит не от плохой еды или чего-то подобного.

– Тогда что случилось? Я не понимаю… – Лиза снова начала нервничать и беспокоится.

– Я объясню: меня тошнит от этой жизни, – Рома добавил ноты обреченности в голосе.

– От какой жизни?

– От жизни без тебя, Лиза.

– Что? Без меня? Я не понимаю… Я… Ведь мы вместе с тобой! Здесь и сейчас! Каждое утро, день, ночь… Мы любим друг друга…

– Да, это так, любимая. Мы любим друг друга, но ты сама обо всем прекрасно знаешь. Нужно только прочитать между строк.

Лиза на мгновение задумалась и сразу все поняла.

– Потому, что я мертва… – Лиза говорила как будто самой себе.

Рома молча, обессиленно опустил голову вниз к полу.

– Значит, вот, что это было, – Лиза потеряла живость в голосе, – почему мы тогда поругались. Вот какая была недомолвка. Я что-то чувствовала…

– Да, поэтому…

Над обоими в полумраке нависло волнительное молчание. Через какое-то время Лиза нарушила оглушительную тишину.

– Я… Я не знаю что сказать… Мне… Жаль… – Лиза начала говорить так, будто собираясь заплакать. – Но я ничего не могу с этим поделать. Это всегда было, есть будет… Мне и говорить нечего – ты сам все знаешь.

– Да, знаю. Просто… Я … – Рома ненадолго оживился. – Когда-то на кухне, на пляже, в Париже я был окрылен тобой – своей мечтой, ее радостью. Я был безумно счастлив и, на самом деле, я счастлив до сих пор, и… я люблю тебя, – теперь Рома взял за руки Лизу и стал любовно говорить. – Я совру себе, если скажу, что не влюбился в тебя еще с наших первых дней! Я… Я не думал, что это может быть так, что я могу снова полюбить и… Я не знал, не мог подумать что это будешь ты, Лиза.

– Но что случилось? Скажи мне, прошу… – сердце Лизы надрывалось.

– Я люблю тебя любую, и здесь и во снах! Но… Сны навсегда останутся снами… Понимаешь? Я человек, Лиза. Я связан цепями из кожи и плоти, я в тюрьме простых человеческих желаний! Мое тело хочет чувствовать живые объятья, тепло рук, вкус поцелуев! Но… это невозможно.

– Теперь я понимаю… – Лиза сильно погрустнела, поникла: Рома вогнал ее в отчаянье. – Я бы могла кричать, злиться, плакать, но только от правды. Я понимаю тебя. Ты прав. Мои руки холодны, губы мертвы, а сон – иллюзия. Я могу быть только там, в твоей голове. От этого мне грустно, больно. И где-то там, в загробном мире льет безнадежные слезы моя душа, – казалось, что на полупрозрачном лице выступают слезы.

– Ох, Лиза… – глаза Ромы покрылись солоноватой пеленой. – Мне легче от того, что ты меня понимаешь… Только, к сожалению, не лучше. Но знай, что я люблю тебя безумно и не отрекся бы от тебя ни за что! Я не хочу… Ни за что не хочу! Я хочу быть с тобой, Лиза…

– Но как? Разве так можно? Почему? – Лизу душили чувства.

– Потому что люблю тебя, Лиза, – искренние слова любви говорились из самого сердца и успокаивали, воодушевляли Лизу.

– Рома… – Лиза, по голосу, чуть не плача, кинулась головой на колени Ромы, обнимая его за талию и стараясь прижаться к нему как можно сильнее, слиться с ним.

Рома стал обнимать Лизу в ответ и гладить ее по спине и голове, говоря:

– Всем живым существам я больше предпочту тебя, любимая. Мне сердце так говорит, – говорил он спокойно.

Лиза отпустила Рому и стала перед ним на коленях.

– Но как? Как? Это невозможно, Рома! Любимый…

– Все, что человек хочет – непременно сбудется, а если не сбудется, то и желания не было, а если сбудется, не то – разочарование только кажущееся. Сбылось – именно то!

– Ах, Рома, – Лиза слабо улыбнулась, – но разве Блок имел в виду это? Разве человек хочет смерти?

– Я желаю, и смерти не разочаруюсь: она и есть моя любовь – любовь к тебе! Она и ты будете честны со мной!

– Рома! – Лиза ужаснулась. – Неужели ты…

– Да, Лиза. Я люблю тебя и хочу за тебя умереть, – говорил Рома уверенно, чувственно, страстно.

– Рома! Бог мой! – вскрикнула Лиза в еще большем ужасе, что даже вскочила и отстранилась от молодого человека. – Что ты говоришь?! Как такое можно говорить?! Ты не слышишь себя!..

– Нет, Лиза! – так же, но разубеждающе вскрикнул Рома, восставая со своего большого стула. – Я отлично слышу себя и отдаю себе отчет! – Рома говорил более возбужденно. – Все бы ничего, но так волею судьбы сложилось, что я люблю, – а люблю я тебя! Я бессилен перед ней, перед высшей силой надо мной: перед любовью! Теперь она спросила с меня строже и чтобы ей воздать сполна, чтобы подарить жизнь моей любви – мне нужно моей жизни подарить смерть!

– Безумец! Рома! – Лиза снова кинулась обнимать Рому. – Это больно, я знаю… – полушепотом трепетала она теперь в ухо. – Я не хочу делать тебе больно, и ты не делай. Прошу…

– Другого пути нет, и ты это знаешь, – говорил он спокойно и искушая, обнимая Лизу.

– Но… Как же твоя работа, дети, музыка, которую ты так любишь?

– Моя мечта сбудется с тобой, – а мечтал я о любви. Вот чего я хочу: мира и покоя. Я искал любовь, но не нашел: она сама меня нашла. Вот она – ты – здесь – сейчас.

– Рома… – Лиза все крепче обнимала Рому, пытаясь удержать его от чего-то ужасного, говоря: – Подумай: как это будет? Живому место на земле – мертвому в земле. Мой отец – Танатос, а дядя мой – Морфей. Ты знаешь?..

– Знаю, – и Рома тоже стал крепче обнимать Лизу.

– И ты несмотря ни на что расстанешься с жизнью, чтобы быть со мной? Ты меня настолько любишь?..

– Да, Лиза, любимая… Настолько я тебя люблю…

Лиза, казалось, пыталась дышать, надрываясь, в конце концов, прорезав:

– …Люблю… И я тебя люблю, Рома, милый мой…

На короткое время в том же полумраке над обоими нависло чуткое молчание. Казалось, что время остановилось.

Позже Рома утвердил в тишине:

– Теперь я – это ты, а ты – это я.

После этого Рома и Лиза поцеловались. Это был последний призрачный поцелуй. Потом они ослабили объятья и посмотрели друг на друга через блестящие и намокшие от слез глаза.

– Что ты теперь будешь делать, любимый? – риторически спрашивала Лиза.

– Ты знаешь, что я собираюсь делать, – ровно ответил ей Рома.

– Да… Но… Только не передо мной, прошу. Я не смогу смотреть на то, как ты будешь мучиться от боли: что бы ты ни выбрал.

– Как скажешь, любимая. Жди меня там, на другой стороне и я приду к тебе.

– До встречи, любимый. Я буду молиться, ждать.

Рома и Лиза обнялись на прощание, чтобы потом снова сказать друг другу привет. Лиза скрылась где-то за углом и испарилась, а Рома еще стоял и предвкушал, смотря в окно, где была ночь, где играла луна, где падал снег – прах отрадных ожиданий.

Вот он настал: последний рубеж. Осталось только сделать последний шаг. Так и казалось, что стоит Голгофа, где крестом – стоит эшафот, а на нем стоит Роман. Лицо ему обдувает замогильный ветер. Теперь все будет честь по чести.

Следующим мигом Роман принялся искать ручку и листы бумаги, чтобы оставить записки из своеобразного «мертвого дома» (чтобы не гадали), где он мог бы винить только себя. Как нашел, то вернулся в кухню. Там он, наконец, включил свет и рассеял тьму. Потом сел на то же кресло и принялся писать. И писал он много, но быстро. Писал о любви: о неназванной женщине, о своих страданиях и переживаниях, о радости и печали, о своих мыслях, о встрече с Лизой, обо всех чудесах и снах, о своем радикальном решении. Закончил Роман изливать душу почти под утро, когда до восхода зари оставалось совсем немного ленивых сонных взмахов ресницами. Оставались последние приготовления.

Роман несколько дней в злую шутку вспоминал про игрушечный пистолет, который был у него в шкафу. Сначала он забрал его вместе с пульками на присосках. Потом вернулся на кухню. Из кухонного гарнитура достал обычный, но изящный, холодный и откровенный, а главное острый нож. И сколько Рома не думал, осознанно или неосознанно подбирал для себя смерть, – но остановился он именно на вскрытии вен. Несмотря на всю инфантильность – это было самый простой и сердитый способ исполнить мечту. Он мог проверить сам, насколько это будет болезненным и долгим процессом. Хотя в любом случае уже было неважно – важен был результат. Он с усилием провел большим пальцем левой руки по лезвию: выступила кровь, и Рома тихо вскрикнул. Нож был хорошо заточен. Порез оказался достаточно глубоким, чтобы понять, что он может нанести на запястья в порыве отчаянья.

Роман сел, выключив свет. Записки были на столе. Пистолет тоже. Нож рядом. Почти все. Напоследок он решил оставить дверь открытой, чтобы в случае чего его мертвое тело можно было без труда забрать и занести под землю. Смешно? Скорее иронично. Поэтому он так и сделал.

Говорят, что перед смертью не надышишься. Но то были не последние вздохи. Это был залповый, тоскливый, грустный, но не без воодушевления, возбуждения монолог.

– …Значит, вот как все начинается – и вот как все кончается. Начало – на поляне с цветами, а конец, ожидаемо, – на поле брани. И вот я стою – воин, а в руке моей меч… За что я боролся? На что напоролся? Была ли это война? Нет. А если да, то с кем? С любовью? Кто победил? Кто не проиграл? А судьи кто?.. Некому меня судить! Любовь нельзя судить. Любовь – бесконечная война с самим собой. Сколько там полегло, захлебнулось: а счет неисчислимый, замешанный на крови… И не дозовешься их: поздно. Вот и я там буду… Осталось только поставить свечи в изголовье… но это потом… Так говорю, будто умирать собираюсь… Но нет, я не умру! Я люблю – значит, я живу, и буду жить! Любовь бессмертна – значит, бессмертен и я! Все никак не пропадет понапрасну! Может… Нет, точно, я превзойду других: я не умру не за что – я получу свое! Сколько моих героев умерло в этой войне? Ответ: тьма. Что они получили? Смерть? Но они ее не любят, – а она не любит их… Пускай они не победили, не проиграли, но они пытались… Не повезло… Но мне повезло больше: влюбиться в смерть, а она влюбилась в меня – вот она удача, и казино, и выигрыш! А где вы там, потомки? Ждете его или давно уж с ним?! А мне честь удостоена, что меня молитвенно ждут!.. И все же я благодарен вам за то, что горе со мной делили и были солидарны… И простите сразу, что я надменно над вами смеюсь… За что вы умерли? За кого? С чем вы остались? Я не хочу вас расстраивать… Но радостью своей я с вами поделюсь и говорю: глядите, что в моей руке! Ваш пистолет – моя насмешка! Как вы кончали жизнь, вот так? Прикладывая дуло к голове навсегда уходя в забытье ни с чем и не с кем?! Знайте, завидуйте, злитесь, что я смеюсь перед смертью, вами – я теперь без горя счастлив, не печален! Я заряжаю пули, смотрите! Я прикладываю дуло к виску… Выстрел! И вот пуля в моей голове: она застряла… Лирический герой погибает, но он не бьется в конвульсиях пока… Но скоро! И вы посмотрите и посмеетесь вместе со мной и выпьете за меня бокал вина… Теперь я крашу губы гуталином и смотрю на нож! Он так блестит, его взгляд такой откровенный!.. Нож станет моей отрадой…

К тому времени, когда Роман почти кончил, на улице светало. Значит, через пару часов день расцветет в полную силу.

– …Мне пора: моя любимая ждет, и я иду к ней! Какое счастье, а счастье в нем!..

Роман взвел нож над левым запястьем и в легкой, таинственной темноте сверкнуло.

– …О нож счастливый! Вот ножны! Здесь ржавей и дай мне смерть!..

Через секунду после последних слов Роман с силой полоснул острым лезвием по своему левому запястью. Он вскрикнул, и кровь наступающим ручейком потекла из руки. Она начала бодро моросить на стол, на джинсы, стул, ноги, пол. Потом он полоснул еще раз и снова вскрикнул. Вторая рана была серьезней. Начали течь слезы. Боль неспешно накатывала, заставляя стискивать зубы и не то мычать, не то стонать, не то рычать.

Показалось, что левая рука ослабела и постепенно теряла силы. Пока этого не произошло, Рома решил успеть порезать вторую руку. Переложив нож, он как мог, полоснул правую руку. Кровь пошла и оттуда. Потом сделал еще один порез и непроизвольно выронил нож. В комнате блеснуло – блик в луже алой крови.

Роман пытался сидеть несколько мгновений, но не выдержал и попытался встать. Когда он встал, то в глазах потемнело, и голова начала кружиться. Через те же мгновения он упал, и чуть было не убился насмерть раньше времени, если бы случайно не схватился за спинку стула. Это смягчило его падение, но он все равно полусогнуто упал в лужу крови, которая уже натекла изрядно. Он все еще через раз издавал звуки боли.

Самоубийца вдруг попытался куда-то поползти, но куда он сам не знал. Так он дополз до середины кухни, оставляя за собой кровавую размазню, и лег на бок. Взвел одну руку над собой и тут же, от бессилия, уронил ее. В глазах темнело…

В следующий раз Роман перевернулся на спину и, наверное, от боли, шока, стал непроизвольно и хаотично, легко и неспешно мотать руками, все еще пытаясь зачем-то поднять их. Лужа тем временем под Романом стала больше. Все на кухне уже было наизнанку, нараспашку…

«…Занавес, тушите свет…» – говорил Роман про себя откуда-то томным голосом. В этот момент на кухне потемнело еще сильнее, даже несмотря на то, что заря за окном приподнялась…

Роману стало прохладно. Ему казалось, что, может, из‑ за того, что лежал на полу. Но потом эта прохлада нежно окутала его, и стало как-то теплее, спокойнее. «…Лиза, любимая?.. » – говорил он про себя.

Дальше Роман почувствовал что-то еще. В ушах слабо, но довольно отчетливо были слышны звуки воды, реки. И скорее не река шумела, а как будто ее кто-то или что-то тревожил, например, веслами. Да… Роману казалось, что он куда-то плывет по ровному и неспешному течению реки. «…А небо здесь, наверное, очень красивое…» – снова говорил про себя Роман. «…Жаль только, что темно – не разглядеть…» – тосковал про себя Роман.

Миновало чудное мгновение, перед которым был последний слышимый вздох на устах Романа Константиновича. Он остановился, замер. Только кровь еще не замерла: разливалась, обволакивала Рому и змейкой искала где-то у стола выпавший нож. Казалось, просто заснул, но лужи крови выдавали смерть. Однако, даже после этого некоторых людей не оставляло желание разбудить молодого человека. Но только заря уже поднималась и Фет писал:

На заре ты ее не буди,
На заре она сладко так спит;
Утро дышит у ней на груди,
Ярко пышет на ямках ланит.

И подушка ее горяча,
И горяч утомительный сон,

И, чернеясь, бегут на плеча
Косы лентой с обеих сторон.
А вчера у окна ввечеру
Долго-долго сидела она
И следила по тучам игру,
Что, скользя, затевала луна.

И чем ярче играла луна,
И чем громче свистал соловей,
Всё бледней становилась она,
Сердце билось больней и больней.

Оттого-то на юной груди,
На ланитах так утро горит.
Не буди ж ты ее, не буди...
На заре она сладко так спит!

Выглядит все так, будто Романа кто-то собирался будить. И, да, так и было: его будили.

Когда Роман упал замертво, то солнце на улице уже достаточно высоко поднялось. И в это время, хоть и в воскресенье, но кто-то, да и просыпался пораньше от случайных мыслей или запланированных дел. Вот и в этот раз одной из соседок Романа с лестничной клетки посчастливилось «пораньше» увидеть ужасную, страшную и кровавую картину.

Соседка затеяла приготовление еды, но, к несчастью, у нее не оказалось во всем доме обычной соли. На тот раз она решила не идти в магазин, а попросить подмоги у соседей. Кто-то, из-за отсутствия домашних, не открыл. На третий же из четырех раз соседка решила понадеяться на Романа Константиновича, который при возможности точно всегда мог помочь (ведь было же). Она подошла к двери, постучала в нее один раз, но никто так и не открыл и не отозвался. Странным соседке показалось то, что дверь, оказывается, как она заметила не с первого раза, уже была приоткрыта. Еще соседку насторожила тишина, доносившаяся из квартиры, которая так и манила.

Соседка открыла дверь. Было все так же пусто и глухо. На зов кого-нибудь из домашних не отзывались. Так, заминаясь и скованно, она прошла дальше в прихожую. Потом, пройдя, повернулась в сторону кухни. За углом что-то было видно, но что не ясно. Тогда соседка решилась уйти на кухню и узнать, что там такое. Но то, что она там увидела, повергло ее в шок и ужас. Ее сосед, приятно одетый, выбритый, лежал в луже крови с пулькой на присоске в виске. Рядом, в луже крови, плавал нож. Где-то на столе лежали записки.

Понятно, что женщина закричала, взвыла, взвизгнула еще пару раз. Дальше как это обычно бывает в подобных случаях: вызвала полицию, скорую помощь. И те и другие своевременно приехали. Хорошо, что не пришлось ничего взламывать, ломать: ведь дверь уже была открыта еще Романом. Тогда полиция была рада обойтись без муторщины. Только от этого было уже ни холодно, ни жарко... А хотя нет, холодно было: мертвенно холодно.

Когда врачи вбежали в квартиру, то сразу кинулись к лежащему в крови человеку, пачкая обувь. Один из них приложил руку, чтобы нащупать пульс, но к несчастью для всех и к счастью для Романа, врачи пульс не нашли. Так, со скорбящими и резко поникшими лицами врачи констатировали смерть Романа Константиновича, закрывая тому приоткрытые глаза.

Декабрь. Достать гробов и плакать!

Спустя почти неделю, в пятницу, в декабре, были похороны, на которых присутствовали, в основном, коллеги Романа по работе. Конечно, кто смог: чуть ли не половина школы. Пришли и знакомые музыканты и несколько знакомых актеров театра. Среди взрослых и состоявшихся личностей мелькали и сердобольные лица неравнодушных студентов, с которыми Роман был знаком при жизни. Совсем маленьких детей (школьников) решили не приводить.

На похороны, в том числе, пришла и мать Романа. Она тяжело добиралась из другого города из-за внезапного горя, которое ударом хватило ее за душу и рассудок. Она плакала, и слезам ее не было конца. Да и плакали все: каждый в меру своей чувственности. Отца же у Романа не было.

Все было скромно. Сначала, конечно, подобрали место на кладбище, заказали простую оградку, такой же гроб, крест, а на нем маленький портрет с ФИО. Хотелось было возложить хризантем, ромашек, – но суровый декабрь был против. При нем и хоронить было неудобно: холодно. Еще все в суете, спешке. Поминки же прошли спокойней в небольшом ресторане. К этому времени некоторые разошлись по своим насущным делам.

Все сидели за столом: говорили, скорбели, успокаивали друг друга. Больше успокаивали мать покойного. В помещении витала грусть, тоска. Горе, конечно, тоже было, но постепенно оно подвинулось само собой: даже все перестали плакать, если только изредка семеня солоноватыми капельками. Появилась какая-то душевность: будто своими горькими слезами не хотелось омрачать, усугублять и без того мрачное душевное состояние остальных – будто не хотелось расстраивать покойника своими заплаканными лицами. Никому не хотелось никого топить.

В какой-то момент кто-то из хоровиков народников (а Роман Константинович, к слову, был народником) стал запевать песни. Некоторые подпевали, кто знал слова, а те, кто знал гармонию и имел слух, аккомпанировали вокалистам звуками, составляя и аккорды, и пересекающиеся мелодии.

Однако похоронные причитания одобрили не все, но таких людей было меньшинство. В большей степени инициаторами были слегка захмелевшие.

Избранный люд голосил, распевая что-то вроде:

Укатилось красное солнышко

За горы оно да за высокие,

За лесушки оно да за дремучие,

За облачка оно да за ходячие,

За часты звезды да подвосточные,

Покидат меня, победную головушку…

Оставлят меня, горюшу горе горькую,

На веки-то меня да вековечные.

Где-то, через час поминки кончились: поминавшие один за другим разошлись по домам. Мать умершего вскоре уехала обратно в другой город: находиться ближе к сыну, а тем более в квартире, она не могла – больно страдала.

На работе в школе, да и вообще, Романа Константиновича еще долго не забывали. Несколько недель в холле школы висел с черной лентой его портрет: где милое, симпатичное лицо, но с немного грустными глазами. Под портретом стояли цветы в вазе: хризантемы и его любимые ромашки. Каждый, проходя мимо портрета и видя его, пускал слезу, а менее чувствительные проливали солоноватую воду где-то в душе. Еще какое-то время многие гадали: что, как, почему. Органы тоже интересовались. Но сказать кто-либо мог очень немногое, практически ничего. Разве только последние сплетницы – сплетники и любители интриг что-то жужжали. Преимущественно пошло лживо. Таким же бредом и ложью могли показаться рассказы, возможно, о неразделенной любви, при которой Роман сначала «порхал» и «сиял», а потом «упал» и «погас». Больше неясности и мистики дали странные записки, в которых говорилось о страданиях, о любви, о призраке умершей женщины. Никто, конечно в это не поверил, и сразу поставили на Романе крест – сумасшедший. Логическая связь – нить Ариадны была не найдена или потеряна. В конце концов, порешили на том, что дело закрыто. Самоубийство.

Квартиру потом вымыли, почистили. Большую часть вещей забрала мать Романа: ей перевезли доставкой. Пустовала квартира еще долго: ходили разные мистические и в меру пугающие слухи, истории, что часто отталкивали людей, но с такой же частотой и привлекали их.

А что же Роман Константинович? Что теперь с ним? Где он? Встретился ли он с Лизой?

И конечно Роман Константинович встретился со своей любимой. Не зря он тогда слышал воду, весла: Роман плыл по реке на лодке. Он поднялся и сначала с легким испугом стал осматриваться, где он. Еле-еле веяло ветром. Было темно, но слабый свет давал только кованый фонарь со свечей, который висел на краю лодки. Управлял ей некто стоящий спиной, в черном одеянии, в капюшоне и с веслом в руках. Вокруг же не было ничего, кроме почти черной, но слабо отражающей реки. В ней отражался фонарь и Рома, а лицо переправляющего сами по себе окутывали капюшон и тьма.

Следующие мгновенья прошли как будто в забытье. Вдали начал виднеться берег. Сразу после этого откуда-то наполовину, но восстало солнце. Его хватило, чтобы осветить темное царство и что-то бледное на берегу реки. Оно махало рукой в сторону лодки: а именно Роману. И приблизившись, он увидел, что это была Лиза. Наступало блаженное умиротворение.

⇐ Предыдущая 2 3 4 5 678 9 10 11 Следующая ⇒