Константин Костенко 4 страница

Через два дня (еще полностью ослабленный, со вкусом аспирина на языке) он решил все-таки дозвониться до К. и сказать ему, что “он поступил с ним непорядочно; если он считает, что он какая-то проститутка, то он ошибается! ” и т. д. Чтобы не сбиться с мысли, не перейти на заикание, Ромео написал всё, что хотел высказать, на тетрадном листе. Он положил лист перед собой, разгладил ладошкой и набрал номер. Никто не брал трубку. Можно было еще подождать, но Ромео нажал пальцем на рычажок.

В этот вечер у В. Мухоедова болел зуб. Он улыбался, но уже не так охотно. К. решил над ним пошутить, он спросил у Мухоедова: как его зуб? И когда Мухоедов в очередной раз стал жаловаться, К. сразил его этим: “Всё будет хорошо! ” И с этим трудно было поспорить: даже если Мухоедов умрет от зубной боли, всё равно будет хорошо, — даже если не Мухоедову, то кому-нибудь другому.

Они сидели на лестничной площадке перед квартирой К. К. — на подоконнике и курил, сбрасывая пепел в банку из-под оливок. Изнывая от мучений, Мухоедов сидел на корточках и с нетерпением ждал завтрашнего дня, когда можно будет пойти к стоматологу.

За окном в полной темноте был слышен дождь. На полу был затоптанный шахматный кафель. Почему-то было ощущение, что они в бане; только одетые. К. предложил “полечиться” минетом: вдруг поможет? Мухоедов поморщился: он не хотел.

Ничего не говоря, К. вошел в квартиру, появился с томиком О. Мандельштама, встал на подоконник и выкрутил лампочку. Ночь хлынула из раскрытого окна. К. нащупал макушку Мухоедова, бережно взял его за шею и потянул к себе. Он расстегнул джинсы, щелкнув одноразовой зажигалкой, раскрыл книгу на первой попавшейся странице и стал читать, чувствуя, как член, погрузившись в горячую глубину, зажил своей, отдельной жизнью. К. с выражением (так, чтобы не слышали соседние квартиры) читал: “Я не хочу средь юношей тепличных разменивать последний грош души…” Мухоедов сосал, а когда член задевал ему больной зуб, он дергался и мычал. К. брал его за голову и нарочно делал так, чтобы член касался его больного зуба: ему нравилось, как Мухоедов стонет. Захлюпала слюна. К. стал шептать куда-то в волосы юного друга (запах бананового шампуня): “Всё будет хорошо, всё будет прекрасно, отлично…”

Отложив книгу и двумя руками вцепившись в подоконник, К. далеко откинулся. Его лицо оказалось на улице, за пределами подъезда. Дождь бил ему в закрытые глаза, в лоб, щеки. К. открыл рот и подставил его дождю. Он почувствовал, что совокупляется с богом.

Эту осень К. переживал особенно остро. Падающие за окном листья были наполнены каким-то особым значением. Хотелось посмотреть в окно и не увидеть ни одного пожухлого листа, который несется вниз, раскручиваясь, как история, по спирали. Но листья падали, и этому не было конца.

19 сентября утром К. подошел к зеркалу и разглядел в волосах, где-то в районе челки, очередной седой волос. Седина почему-то топорщилась, вызывающе торчала над массой волос. К. попытался ухватить отживший волос пальцами. Он почувствовал, что ухватил сразу несколько волосков. Пришлось бы вместе с сединой выдернуть здоровые волосы. К. нашел пинцет. В зеркальном отражении он попытался зацепить пинцетом седину. Пинцет оказался не точнее пальцев: в любом случае вместе с сединой захватывалось несколько здоровых волос. К. продолжал эту раздражающую возню уже просто из принципа.

22 сентября Ромео купил билет на “Покаяние” Т. Абдуладзе. Фильм должен был демонстрироваться в “Факеле”. Там должен был присутствовать весь город (во всяком случае, мыслящая часть; как ни странно, но что-то похожее имелось), — перед этим было много разговоров в местной прессе, на радио, ТВ. Накануне в своей передаче К. пытался анализировать фильм и определил его как “поворотный пункт” в общественном мышлении. Ромео стоял за билетами с утра и до четырнадцати часов.

Ромео решил, что перед фильмом он увидит К. Он все-таки решил, что нужно сказать К. о том, что тот поступил с ним, как со шлюхой. Ромео почему-то думал, что это заявление насчет шлюхи очень эффектно и должно вызвать в К. угрызения совести, переоценку собственного поведения.

Он понимал, что К., когда услышит о “шлюхе”, может сострить: он скажет: “Так, может быть, ты считаешь, что шлюха я? ” Он мог так сказать, он считал, что перевод проблемы в область шутки снимает проблему. Ромео вспомнил, как, побывав в том же “Факеле” на запоздалой премьере “Унесенных ветром”, К. сказал, что фильм сам по себе говно, но его стоило смотреть только из-за сказанных героиней слов: “Я не стану думать об этом сегодня, я подумаю об этом завтра”. К. сказал, что эти слова можно сделать жизненным девизом. И хотя он отозвался о фильме как о говне, тем не менее он посмотрел все четыре (или сколько их там? ) серии, и Ромео так и подмывало спросить: как К. может объяснить это противоречие? То есть уже тогда в Ромео зрели какие-то претензии. Обнаружив в одной столичной газете статью с названием “Унесенные пуком”, он хотел преподнести это К., — преподнести с намеком на то, что, мол, как сам фильм говно, так и герои фильма и их слова — тоже в общем-то, и значит, держаться этих слов, следовать им совсем не стоит.

А насчет “шлюхи” (если бы К. начал по этому поводу острить) Ромео решил сделать так: неулыбающееся лицо и замечание о том, что есть вещи, которыми не шутят. И еще: чтобы на самом деле не казаться проституткой, Ромео решил вернуть К. все деньги, которые тот на него потратил. Когда ездили во Владик, К. покупал чебуреки (15 коп. ) и мороженое (10 коп. ). Ромео тогда сказал, что обязательно вернет деньги, но К. посмотрел на него строгим взглядом и сказал: не надо. И Ромео об этом забыл. Но теперь пора было возвращать долги.

В фойе Ромео прятался за пальмой, на листьях которой кто-то оставил шариковой ручкой автограф, а дальше, на другом листе, — ряд засохших параллельных скобок: прошлись нестриженым ногтем. Ромео смотрел сквозь пыльное стекло с лопнувшей, завивающейся краской на оконной раме. В зале Ромео оглядывался, вертелся на месте. К. нигде не было. Ромео решил, что К. знает фильм наизусть и ему нет необходимости приходить сюда со всеми. Погас свет, ожил экран. Во время фильма два или три раза кто-то осторожно входил в зал, ссутулившись, подымался по деревянному склону и растворялся в темноте.

Когда на экране скрюченный мертвец, стукаясь о каменные выступы, полетел в пропасть, в зал проникла пышная шевелюра. Ромео узнал К. не только по прическе, но и по тому, как, в отличие от других, он вошел: не теряя осанки, как к себе в квартиру. Сердце забилось, а в уме пошли куски заготовленной мысли: “как со шлюхой”, “я не ожидал от тебя”, “я не проститутка”, “я уже это говорил, но всё равно”. Ромео пытался досмотреть фильм, но уже невозможно было настроиться, из речей персонажей и внутреннего диалога получался микс, а сердце, чем больше его тормозили, тем меньше слушалось, переходило на галоп и пульсировало в ушах.

Не дожидаясь титров, Ромео полез через чужие коленки к выходу. К. стоял, прислонившись к стене. Он завел руки назад, за поясницу. В таком положении он досматривал фильм. Ромео остановился неподалеку. Он тоже прислонился к стене, чувствуя затылком ряды обоженных реек.

Ромео подумал, что не здесь он скажет свою обвинительную речь. Он скажет ее, когда они окажутся на улице. Сейчас он просто ждал, чтобы К. на него посмотрел, узнал. Но К. был сосредоточен на экране. Даже сейчас получалось так, что Ромео был для него пустым местом. Ромео уже хотел как-нибудь отвернуться и уйти: таким же неузнанным. Но К. вдруг обернулся и спросил, будто не разлучались: “А, это ты!.. ” Ромео хотел ответить “да, это я”, но это было бы настолько банально, что начинать после этого разговоры о том, кто с кем и как поступил, было бы невозможно. Пока Ромео думал, что ответить, уже получилось, что он игнорировал обращенные к нему слова, ответил презрительным молчанием. В зале зажегся свет, все встали и хлынули к выходу.

Затылок К. был сначала на расстоянии вытянутой руки, затем в трех шагах, затем между ним и Ромео втесались два человека, затем пять человек. Ромео старался не потерять из вида головы своего бывшего товарища. Он почувствовал, что следит за К., боится его потерять и этим как бы подтверждает то, от чего старательно отталкивался: он ведет себя, как самая обыкновенная шлюха.

К. шел по улицеГоголя. Рядом спешил Ромео. Уже несколько метров они ничего не говорили. Ромео всё еще решал, нужно ему начать выяснение отношений или это еще больше испортит дело. К. думал: почему улица названа именем Гоголя? Просто дико было думать, что по этой улице (выкорчеванный бордюр, собака подняла заднюю ногу) когда-нибудь мог ходить Гоголь. На самом деле К. всё это мало волновало. Будто читая его мысли, Ромео вслух спросил: “Что это за улица, если она не ведет к храму? ” Он думал, что К. откликнется на цитату, что им будет о чем поболтать, а дальше можно будет перейти к нужной теме. Но К. промолчал. Ромео совершенно поник.

Внезапно К. остановился. Повернувшись задом и приподняв куртку, он показал куда-то в район копчика и спросил: “У меня там ничего нет? ” К. почему-то показалось, что он сел на стул, заляпанный краской. Ромео посмотрел на обвисшие накладные карманы с очертаниями сложенного носового платка и сказал: “Ничего”.

К. пошел дальше. Он подумал, что, как человек, заявляющий о своей причастности к гомосексуализму, он зря сейчас сделал это: повернулся и показал задницу. Надо, наверное, сказать своему попутчику, что он имел в виду краску. Но уже было пройдено около пятидесяти шагов, и оправдываться сейчас было смешно.

К. чувствовал, что Ромео ждет примирения, ждет того, чтобы всё было, как раньше. К. чувствовал, что, сделай он сейчас шаг, протяни руку, и Ромео окажется в его власти. Он представил себе приторную преданность, представил степень счастья Ромео, гадкую игру эмоций на его лице, где виляющая радость будет соревноваться с чувством достоинства. К. представил всё это, и его даже передернуло где-то внутри. Он подумал, что, наверное, в этом есть какое-то особое извращение: приручить кого-то, а затем демонстративно оттолкнуть его ногой. Он попытался представить себя и Ромео в этой ситуации. Он попытался представить, что он при этом почувствует, получит он от этого удовольствие или нет. Но почувствовал только досаду и неловкость: как будто, на спор с самим собой, раздавил муравья.

Ромео внезапно подумал, что К. не зря повернулся и показал на копчик: он что-то узнал о хвосте! Видимо, кто-то из бывших одноклассников Ромео, познакомившись с К., рассказал ему всё, что знал. Ромео подумал, что именно в этом и кроется причина охлаждения к нему К. К. не хочет говорить об этом прямо, он показывает на копчик и этим намекает. Ромео решил, что не будет выяснять отношений, он просто уйдет и больше не попадется К. на глаза. Он думал, что К. чем-то лучше остальных, а он оказался таким же. Ромео решил, что сейчас они дойдут до ближайшего магазина “Хлеб” и он, ничего не говоря, развернется и уйдет. Когда они дошли до булочной, Ромео решил, что сейчас будет библиотека, там он развернется на сто восемьдесят градусов и уйдет.

В конце концов оба дошли до открытого подъезда К., из которого валил пар, и К., подав Ромео ладонь, сказал: “Не теряйся”. Он сказал это ровным, апатичным тоном, и было непонятно, что он имел в виду.

В центре города было здание мэрии. Мэрия была похожа на небольшой дворец екатерининской эпохи, раньше здесь располагался горком КПСС. Рядом была бетонированная площадка; бассейн с неработающим фонтаном; ряд флагштоков с колесиком наверху, на которых когда-то болтались знамена союзных республик; пустой стенд с золотой надписью “Лучшие люди нашего города”, в одной из ячеек которого кто-то успел нарисовать фломастером рожу; и у самого входа в мэрию — подобие памятника: самоходная установка для проделывания шахтовых туннелей. Никелированная табличка под памятником говорила, что это первая бурильная установка, с которой началась шахтерская отрасль в городе. Но самое главное было то, что эта установка имела форму члена — с огромными садо-мазохистскими зубьями на вращающейся головке. Придворный маляр тоже был или дурак, или решил посмеяться: этот железный фаллоимитатор был раскрашен так: гусеничное основание, на котором установка, собственно, двигалась — в темно-зеленый цвет; пушечный ствол — в черный; и закругленный зубастый набалдашник на самом конце — вызывающе алым цветом.

Вообще, что такое педерасты? Физические педерасты это, грубо говоря, те, кто получают удовольствие через жопу. Но есть другой тип педерастов, более многочисленный и опасный: педерасты моральные. Моральные педерасты — это те, кто проталкивают все свои убеждения, все жизненные ценности тоже через жопу и еще умудряются получать от этого удовольствие.

Сентябрь и начло октября на Дальнем Востоке — это “бархатный сезон”. Тепло и жарко, почти как летом, но гораздо меньше насекомых и всяких других связанных с летом вещей, которые так не любил А. Пушкин.

2 октября 1990 года с самого утра по городу побежал слух. Говорили, что за городом в лесу найден труп девушки. Это была “королева красоты” Жизель Кравцова. Она лежала на поляне в позе для коитуса, с избитым до синяков лицом, разрезанным животом, а кишечник был закинут на ветки дерева. Но самым гнусным, на взгляд тех, кто нашел девушку, было вот что: между разведенных ног, где уже хозяйничали муравьи, была воткнута пышная (само собой, уже далеко не свежая) роза. В этой розе увидели надругательство над общественным мнением, которое выбирало королеву, и вообще над красотой.

Мать Жизели сквозь слезы пыталась объяснить, что ее дочь пошла к подружке на день рождения, подружка из приличной семьи, ее отец — директор хлебокомбината, она не думала, что всё так выйдет. Подружка объясняла, что она подарила Жизели букет роз, которые подарили ей, они компанией вышли на улицу, посадили Жизель в проезжавшую машину и больше не видели ни Жизели, ни машины.

Посторонние женщины, узнав о смерти “королевы красоты”, начинали непроизвольно плакать. Мужчины старались скрыть чувства. Но в общем оскорбленным и обесчещенным чувствовал себя весь город. Каждый, независимо от пола, чувствовал у себя между ног колкую розу.

Кстати, именно тогда, в 90-х, наблюдался самый большой урожай на серийных убийц и разных половых придурков.

В начале октября 1990-го было нашествие божьих коровок. Как сумасшедшие, они порхали у стен пятиэтажек, проникали в квартиры через отверстия для антенных шнуров, забивались в щели между кирпичей, грелись в полуденном солнце, сыпались на асфальт. Проходя в свои подъезды, жильцы домов слышали под ногами хруст, видели сплющенные рябые панцири, застывший взмах крыльев, но просто невозможно было как-то обойти, свернуть. Так же, наверное, проходит по людям бог: вынужденно.

К. хотел сделать “американский портрет”. У кого-то из знакомых, побывавших в Америке, он увидел групповое фото, на котором все стояли спиной, со спущенными штанами. Это и называлось “американским портретом”: жопы вместо лиц.

К. хотел запечатлеться вдвоем: он и В. Мухоедов. Конечно же, в американской манере. У Мухоедова была японская “мыльница”, но необходим был третий, который смог бы нажать на кнопку. Мухоедов сказал, что у него на примете есть человек, его бывший школьный товарищ; у него машина, он вывезет их с К. в лес, они снимут штаны, а он сфотает. К. интересовался, что это за человек: есть ли у него чувство юмора и как он насчет цивилизованности, западности мышления? Мухоедов сказал, что это Абдрахманов, что, несмотря на татарскую фамилию, это очень современный, мыслящий европейскими категориями человек. Он прибавил, что у Абдрахманова большое чувство юмора и такой же большой член: двадцать пять сантиметров. Услыхав последнее, К. округлил рот и сказал почему-то во французской манере: “о-ля-ля! ” Чтобы показать, что Абдрахманов действительно обладает европейским складом ума, Мухоедов привел следующий пример: как-то на уроке английского Г. Абдрахманов на последней парте мешал учительнице разговорами с соседом, учительница не выдержала и крикнула Абдрахманову: “гоу эвэй! ”, на что Абдрахманов, покидая класс, сказал: “ю а крэзи”.

5 октября 1990 года мама К. сняла дребезжащую трубку. Она прислонила трубку к уху. Там была пустота. Она спросила: алло? И ей ответили: “Передайте своему сыну, что свинья никогда не поймет, что она поступает не по-человечески. Потому что всё, что знает свинья, — это свинство”. Не справившись со смыслом, извинившись, мама К. попросила еще раз повторить. Трубка ответила: пи-пи-пи.

Вот как Ромео увидел лицо бога. Ромео шел мимо магазина “Мебель”. Он думал: как бы уехать из этого города? В этом городе чуть ли ни каждый знал о его хвосте. Если бы он переехал в другой город, он никогда, нигде не снимал бы штанов, и создалось бы впечатление, что он такой же, как все.

И тут же сверлящий детский крик втянул в действительность. Молодая мать с покупками в руках и подмышкой, наклонясь к карлику со сморщенным лицом, пыталась успокоить его злым шепотом. Из стеклянных дверей магазина трое мужчин сосредоточенно выносили шкаф. В глубокой асфальтовой трещине, играя судьбой надорванного проездного талона, бежал грязный ручей. Где-то на обочине, упершись по-собачьи руками в бордюр, на коленях стоял пьяница; у него из носа свисала длинная кровавая сопля, от которой он пытался отделаться, тряс головой; кровавая нитка болталась в воздухе, извивалась, но к носу будто приросла; пьяница пытался ухватить конец сопли рукой, но как только он убирал руку от земли, тут же начинал падать. Радужно переливаясь перьями на шее, голубь воровато пытался клюнуть густеющую под пьяницей лужицу.

Во всем этом Ромео различил лицо бога. Витрины магазина, открытые стеклянные двери были глазами, из которых исходили (уже ушли) люди со шкафом; слово “Мебель”, которое, выйдя изо рта, ползло ко лбу, теряло изначальный смысл и, с одной стороны (если не углубляться), превращалось в набор звуков, а с другой — приобретало форму могучего заклинания; скобчатая фигура пьяницы была ртом; голубь выполнял функции бородавки или родинки. И здесь же — комплекс звуков (звуковое лицо): детский плач; жужжание машин на трассе; перекличка воробьев; голоса: “так, так… давай, давай” (погружение шкафа в чрево грузовика). Прелые, холодные запахи осени — сюда же, в лицо бога (твою мать! ). Но самое главное, нельзя было сказать, какое у этого лица выражение: доброе или злое. Вот пьяница сделал слабую попытку встать; края рта потянулись вверх; бородавка упорхнула; ребенок утих; и на какое-то мгновение показалось, что бог добрый, преисполнен любви. Но вот, не справившись с гравитацией, пьяница со всего маху хлопается об бордюр; край шкафа начинает переваливаться через борт; мужские голоса орут: “э, ты чё… держи, держи”; и с лицом бога происходит какое-то искажение, и уже непонятно, что за эмоция одолевает его и как это скажется на мире людей.

7 октября 1990 года Ромео внезапно вспомнил, как он онанировал в комнате К. Это показалось настолько гнусным, что он подумал: нужно себя кастрировать Он вспомнил, как дед давно говорил: “Ромка, а ты знаешь, что наших пленных солдат фашисты кастрировали? Ты думаешь, как кастрируют, — берут и полностью яйца отрезают? Не-е-ет”, — и Ромео хотел спросить у деда, как происходит кастрация. Самое возмутительное было то, что он занимался этим там, где жил человек, который с ним так обошелся. Более того, он занимался этим на кровати, на которой этот человек спал. А когда Ромео допустил до себя воспоминание о том, как он и К. бежали через ночное окно, а до этого было вообще что-то невозможное, Ромео даже не знал, что с собой совершить.

Вечером в своей комнате при тусклом свете люстры с одной перегоревшей лампочкой Ромео шепотом читал Библию и бил себя пряжкой ремня по спине. Библию ему подарили захожие свидетели Иеговы; книга была напечатана на папиросной бумаге. А на другое утро под лопатками и под шеей были чернильные синяки в форме квадратов и буквы “с”. Ромео отломал на будильнике все стрелки, не переставал его заводить, будильник делал тик-так и звонил в неизвестное время.

А 8 октября 1990 года портрет умершей матери, который стоял на трюмо, улыбнулся. Ромео увидел, что губы матери улыбаются. Он удивился, испугался, потому что не знал, не помнил точно, улыбалась мать на фото или нет. Ему всегда казалось, что у матери на портрете серьезное, даже строгое выражение лица. Но 8 октября 1990 года он вдруг заметил, что мать улыбается.

9 октября 1990 года после долгих раздумий Ромео пришел к выводу, что единственный смысл этой жизни в том, чтобы дарить близким и друзьям минуты радости. Жизнь так скоротечна, непонятна, что нужно спешить сеять счастье. И чем слабее будут посевы, чем тверже почва, тем больше стараний нужно прилагать. Вообще-то это должен делать бог, но поскольку ему некогда или какие-то уважительные причины, нужно впрягаться самому.

Во-первых, Ромео запланировал позвонить К. и сказать ему, что он ему “всё прощает”. Он не стал для себя прояснять, что именно собирается прощать К., в чем К. провинился. Он просто решил, что К. непременно должен услышать от него это “я прощаю”. Но для начала он решил помочь деду, который лежал со сломанной ногой перед телевизором, смотрел В. Познера и тихонько, как бы с желанием вызвать сочувствие, стонал: “оххх… ооох…” Дед сломал ногу так: утром пошел за хлебом, поскользнулся на замерзшей луже и упал. Но самое обидное было в том, что ближе к полудню эта лужа совершенно растаяла, а в ближайшие дни, когда неожиданные морозы ушли, вообще даже не замерзала.

Ромео решил постирать грязные трусы деда, которые валялись на дне стиральной машины. Он налил в тазик воды, подсыпал порошка. Он особенно тщательно тер и мылил матерчатую промежность, и когда он заметил там коричневые следы среди ситцевых васильков, от отвращения к горлу поднялась слюна, он еще сильнее стал растирать трусы, говоря себе, что только так, только унизив себя, свою ненужную гордость, можно брать на себя то, что недоделано богом.

Когда он стал развешивать трусы на батарее в комнате, где лежал дед, дед сначала не понял, а потом, когда понял, разозлился так, что кинул в Ромео тростью, попал в цветочный горшок и сам же расплакался. Он плакал оттого, что беспомощный, оттого, что в старости легко сломать ногу, и оттого, что Ромка, можно сказать, заглянул ему в трусы. Последнее еще сильнее доказывало, что он докатился до состояния младенца, которому меняют подгузники, и от этого было тревожно, жаль себя.

Ромео ушел. Сначала он обиделся. Но потом подумал, что все просят от бога именно этого — милости без всяких условий, но бога всё это зае…ло, а все, кто хотя бы два раза попросил у него что-то и ничего не получил, стали говорить, что бог — это хрен знает что, и вообще его нет, он умер, но никто не пытался хотя бы раз влезть в его шкуру, довести до конца хотя бы одно мало-мальски божественное дело. И вот он, Ромео, хочет сделать так, чтобы бог увидел, что он понимает, насколько ему было тяжело, когда он возился с таким неблагодарным и капризным существом, как человек, причем понимает не просто теоретически, а испробовал это на деле. Ромео подумал, что, возможно, если бог есть, если он заметит его старания, возможно, он снова придет сюда и будет делать то, что должен делать.

Ромео решил, что именно сейчас он может позвонить К. и сказать ему, что прощает. Но он тут же подумал, что это еще рано делать, так как он не вполне справился с человеческими эмоциями — отвращение, обида… — и нужно постирать еще не одни чужие трусы, чтобы вполне созреть для разговоров с К.

А в это же время, утирая слезы посудным полотенцем, которое было брошено на спинку дивана, дед пытался досмотреть: кем окажется “Человек в железной маске”. И тут, впервые за историю телепередачи, Человек в железной маске показал свое настоящее лицо, но на экране мелькнул только спутанный затылок и борода сзади, а В. Познер вежливо сказал, что, мол, гости студии всё, что надо, увидели, а уважаемые телезрители, извините, отсосите: таковы правила.

А 10 октября 1990 года, читая книгу с библиотечными штампами, Ромео нашел опечатку. Там было написано: “…время и пространство, независимо он своего содержания…” Доверяя книгам безоглядно, Ромео долго пытался понять фразу так, как она была напечатана. И только потом дошло, что “он” нужно читать как “от”. Вот так из-за одной перепутанной буквы рушился смысл всей фразы. Неправильно понятая фраза могла подточить смысл абзаца, главы, всей книги. Ромео подумал: если опечатки могут быть в книге, почему они не могут быть в жизни? Он подумал и решил, что его хвост — это и есть опечатка.

В. Мухоедов и К. назначили встречу с Абдрахмановым на воскресенье на городском рынке. Пока ждали Абдрахманова, Мухоедов сказал, что кто-то продает видеокассету с “Кама-Сутрой”, к которой прилагаются голографические очки, благодаря которым позы “Кама-Сутры” смотрятся выпукло: хорошо бы купить. К. сухо ответил, что у него сейчас нет денег (предложение Мухоедова он расценил как ростки измены гомосексуализму); да и вообще, добавил он, его не интересует “Кама-Сутра”, — он решил откладывать маме на челюстные протезы, в которых та нуждается. Сказав это и представив, как он, который привык думать только о себе, оплачивает и преподносит маме новые челюстные протезы, К. почувствовал, что увлажнились глаза, и он, чтобы был повод отвернуться, с беспокойством спросил: где этот Абдрахманов?

Абдрахманов оказался блондином с широкими передними зубами. Они отличались от остальных, боковых зубов какой-то неживой белизной, и было понятно, что это коронки (для К. это было лишним намеком на сыновний долг). Абдрахманов оказался повышенно общительным, что, конечно же, было обыкновенной болтливостью. От него пахло ядреным одеколоном, подбородок выбрит до красноты, и он неустанно крутил на пальце брелок с громыхающей гроздью ключей.

Абдрахманов сказал, что ему нравится идея “американского портрета”. Возможно, он сфоткается с ними третьим лицом, точнее, жопой. Для этого они возьмут с собой еще одного знакомого, профессионального фотографа: большого юмориста и западника. Абдрахманов говорил и говорил. Даже когда, казалось, не о чем было говорить, он всё равно нес какую-нибудь чушь. Он, как девушка из таежного поселка, одновременно затрагивал все темы подряд: то вдруг оповещал, что позавчера у его троюродной сестры был выкидыш; то, показывая себе на ноги, говорил, что купил кроссовки “Найк” — дешево, всего за 120 руб. (К. подумал: ничего себе, дешево! ); потом он говорил, что в Салехарде уже вовсю валит снег, он слышал это в прогнозе погоды по ТВ, а потом он тут же переходил на то, что, несмотря на то, что он блондин, на жопе у него растут густые смуглые волосы, потом он смеялся. Он смеялся как-то странно, беззвучно, будто икал. После этого он снова начинал говорить на свои любимые темы.

К. не мог налюбоваться этим человеком. Он говорил себе, что с таким экземпляром точно не соскучишься. Если еще учесть, что у него машина, да еще, по слухам, длинная фигня между ног!.. К. решил, что нужно познакомиться с Абдрахмановым поближе.

Всё это время они шли по рынку, вдоль продуктовых рядов. Это был крытый павильон. Вверху под железными балками перелетали воробьи; голоса дополнялись эхом. Абдрахманов остановился у прилавка с дынями. Он стал торговаться с каким-то черножопым в кожанке. Скоро они (покупатель и продавец) ругались. В конце концов Абдрахманов стал обвинять кавказца в том, что он “не мужчина”. Кавказец доказывал обратное. Абдрахманов стал пинать дыни. Брызнула свежая мякоть, стрельнули мокрые продолговатые косточки. Подлетела стая черножопых, все в кожанках, угрожающе закурлыкали. Абдрахманов побежал. К. и Мухоедов бежали за ним. К. уже сомневался в том, что нужно сходиться с этим психом.

Но когда они уезжали в уютном автосалоне, без напряга что-то говорил (это он так пел) Тото Кутуньо, а Абдрахманов, как ни в чем не бывало, снова нес чушь, К. одолело какое-то восхищение: надо же, вот так Абдрахманов!.. Он решил, что Абдрахманов — настоящий мужик. Близкое знакомство с ним могло бы добавить К. то, с чем у него был дефицит: тестостерон.

Вечером дома К. никак не мог отделаться от мысли: сколько это, двадцать пять см? Он нашел деревянную линейку со стертой шкалой в четырнадцать сантиметров; начал искать вторую линейку, чтобы подсоединить к первой и посмотреть на двадцать пять сантиметров. Второй линейки не было. К. решил, что не судьба. Но тут же он решил, что ведь можно начертить на бумаге сначала 14 см, а потом добавить недостающее и посмотреть на линию в 25 см (сраный геометр! ). Он нашел альбом, начертил четырнадцать сантиметров, стал добавлять, но линия, еще не дойдя до двадцати пяти, оборвалась: не хватило листа. Тогда К. раскрыл альбом в середине и стал чертить на развороте, — так, чтобы, сорвавшись с одного листа, линия продолжилась на другом.

Он смотрел на линию в двадцать пять см, пробуя представить, что это не линия. Потом он стал обрисовывать линию плавными штрихами. Он нарисовал что-то такое, похожее на торпеду. Изначальная линия протыкала это, как вязальная спица под рентгеном. К. застыдился того, что делает, покраснел, хотя этого никто не видел, измельчил альбомные листы (даже тот, на котором не вместилась вся длина) и закопал их в мусорном ведре, под изодранной упаковкой йогурта и под луковой кожицей.

12 октября 1990 года ранним утром Ромео пришел в гараж. Это был гараж деда, здесь стоял “Запорожец” без колес. Сложенные стопками кирпичи поддерживали кургузое, пыльное тело автомобиля. Раньше, когда “Запорожец” был на ходу, когда дед приезжал за внуком в школу, чтобы вместе ехать на дачу, пока спеют помидоры, Ромео стеснялся и деда, и машины. Однокласссники говорили, что дед Ромео ездит на “Жопорожце”. Здесь же, в гараже, был верстак с встроенной циркулярной пилой.

Ромео решил отрезать хвост.

⇐ Предыдущая 1 2 345 Следующая ⇒