Константин Костенко 3 страница

Девственниц было немного. В красных платьях и того меньше. Но как бы там ни было, все начали прятаться по квартирам. Ночь, луна, запах акаций и т. п. от влюбленных и мечтателей перешли к маньякам и всяким ублюдкам.

В середине июля К. начал читать “Розу мира” Д. Андреева. Кто-то из знакомых вручил ему на день рождения подарочное издание в сусальном переплете. К. не был ни мистиком, ни религиозно настроенным, он взялся читать книгу только из-за того, что о ней тогда было много разговоров в определенных кругах.

К. стал упоминать имя Уацрора, стал говорить, что человек, испытывая страх, выделяет особое вещество, гавах, на запах которого слетаются невидимые демоны, всякая нечисть. Он рассуждал об этом, как профессор. Но он никому не сказал, что бросил книгу на 32-й странице. Дело в том, что в это же время ему случайно подвернулся, наполовину самиздатовский, сборник скандинавской “голубой” прозы. Это были дешевые, на скорую руку состряпанные рассказы о том, как встречаются “он” и “он” и, не откладывая в долгий ящик, тут же начинают искать друг у друга отверстия. Большое место в этих рассказах было уделено описанию огромных половых членов, волосатых яичек и всякой такой херомантии: всё, что растет и болтается на мужике. Были, конечно, попытки ввести что-то про чувства, размазать по бумаге порцию голубых соплей. Но на самом деле психологии в этих рассказах было не больше, чем в анатомическом атласе. Тем не менее, прочитав брошюру, К. преподнес ее Ромео как образец тонкой эротики и психологизма, рекомендовал прочесть.

За городом был заброшенный грушевый сад. Некогда здесь был совхоз: груши стряхивались с деревьев, закатывались в банки в виде компота и повидла. Потом совхоз расформировался, а деревья и груши остались. Рядом был широкий котлован с прозрачной водой: городское водохранилище. Это место было похоже на картину из сна: искусственное озеро, стрекозы касаются воды ножками, несутся круги, а на берегу — тенистый сад, которому не видать конца.

К. стал ездить сюда по воскресеньям на велосипеде. Он надевал шорты из обрезанных джинсов, брал книжку про педерастов, брал бутылку кипяченой воды, широкое полотенце и крем для загара.

В одно из воскресений К. пригласил с собой Ромео. У Ромео не было велосипеда, поэтому К. повел его пешком. Он дал нести Ромео рюкзак.

Они шли около двух часов. По пути К. рассуждал о том, что маньяка А. Чикатило можно назвать счастливым человеком, так как он реализовал все свои желания. Ромео отмалчивался. Любивший, чтобы его слова вызывали одобрение — по крайней мере, удивление, — К. чувствовал, что Ромео чему-то внутренне противится. Подымая тему детского убийцы, К. рассчитывал на какую-то реакцию, но никак не на молчание. Он стал говорить, что человека можно назвать счастливым только тогда, когда он удовлетворит все желания — как сознательные, так и подсознательные. Он спросил у Ромео: ведь так? Ромео уклончиво ответил: да, наверное. К. решил про себя: ну и пусть; молчание — знак согласия. Он любил, чтобы последнее слово оставалось за ним; даже если приходилось доказывать, что маньяк — это эталон человеческого счастья.

Мимо пробежал человек в спортивных трусах. К. сказал, что в Европе давно уже не бегают, предпочитают спортивную ходьбу. Ромео подумал, что это тема не для него, он никогда не дружил со спортом: мешал хвост. Опять наткнувшись на молчание, не умея его расшифровать, К. настырно добавил, что бег сотрясает, травмирует внутренние органы: это доказано медициной. Ромео чувствовал, что надо что-то сказать, иначе будет неправильно понято, но сказать было нечего. И они снова молчали. Сзади позвякивала застежка рюкзака.

Когда вошли в глубь сада, К. постелил на траву полотенце, разделся догола и лег на полотенце поперек — так, чтобы рядом оставалось место. Полотенце было в виде 100 баксов. Ромео обнажился по пояс, сел на край полотенца. К. лежал спиной кверху, уперев подбородок в чашки ладоней. Его локоть подмял одуванчик. Стебель одуванчика был в белом налете; зазубренные листья сверкали на солнце, ослепляли; махровая желтизна горько пахла. К. смотрел на озеро или делал вид, что смотрел на озеро. Его спину обследовала муха. Она двигалась мелкими перебежками. К. нервно дернул лопаткой, которая оттопырилась под натянутой кожей, как крыло мексиканской летучей собаки. Где-то вдали надрывалась кукушка. Вокруг крался кислый и пряный запах спеющих груш. К. перевернулся, накрыв глаза запястьем.

Ромео решил, что должен потрогать чужой член. Иначе на что он вообще способен? Была долгая пауза, в которую вклинивалась кукушка и костистая грудь К. с редкими завитушками вокруг сосков. Ромео сказал: можно он его потрогает? Он не уточнил, кого это, “его”. Но это было сказано так, что К. ответил: да. Он сказал это как-то вынужденно, как будто не было выбора. При этом он не открыл глаз; резче обозначились борозды — от носа к губам. Ромео протянул руку. То, что он почувствовал, было обыкновенной теплой кожей. Ощущения ничем не отличались от тех, когда прикасаешься к чужому плечу или к месту под локтем. Член стал вырастать, пополз в направлении пупка. К. перевернулся на живот.

Молчание, в котором всё происходило, было перегружено подтекстом. Окружающая обстановка поделилась на несколько смысловых пластов. С одной стороны были пропитанные солнцем листья грушевого дерева, назойливость мух и умоляющий крик кукушки; с другой — махровое полотенце, два мужика, и кто-то только что потрогал член. Прикосновение к члену накладывалось на корявость веток и дозированный крик птицы, и от этого птичий крик уже казался не просто жалобным, а каким-то трагическим, полным пьяного отчаяния (“сука я, сука: детей в чужие гнезда подкидываю! ”). Ромео уже был не рад, что потрогал член.

К., в свою очередь, ругал себя за то, что в самую решительную минуту, в самый, можно сказать, пик взаимоотношений, он застеснялся эрекции, перевернулся. Ромео спросил: “Ты не обиделся? ” К. почувствовал нежность, ему захотелось плакать; но вместе с этим (чтобы продлить эту заботу о себе, чтобы Ромео недоумевал, мучился, не переставал спрашивать, обиделся он или нет) захотелось сказать Ромео что-нибудь злое. Конечно же, в этом желании хлестнуть, причинить боль скрывалась досада на себя, давшего слабину, и, естественно, на того, кто был всему причиной.

В начале августа Ромео признался К., что хочет потрахаться. Он уточнял, что хочет потрахаться с женщиной. К. сказал, что потрахаться с женщиной — на это способен кто угодно. Он нарочно не продолжил мысли. Было понятно, куда он клонит. Сжимаясь от волнения при мысли, что ему предложат трахаться с мужиком (точнее, с К. ), Ромео уже заранее представлял, как он снимает штаны, поворачивается задом, а там — хвост. Он понимал, что, даже если он захочет, педерастия не для него. Надо сказать, он до сих пор думал о К., что тот самый настоящий педераст и он просто щадит Ромео.

К. сказал, что у него есть знакомая женщина, которая могла бы ввести “мальчика” в область секса, но она занималась этим когда-то, раньше, а сейчас он не знает, как она к этому отнесется. К. добавил, что он сам имел с этой женщиной близкие контакты, но трахаться, в полном смысле слова, он не любит, это скотство, он предпочитает петтинг, — и хотя считается, что это забавы для молодых, тем не менее в Англии в викторианскую эпоху это считалось утонченностью. К. добавил, что эта женщина, возможно, согласится, но при этом она наверняка захочет, чтобы это был групповой секс: он-она-он.

К. нашел Федорову, которая на данный момент пристроилась администратором в гостиницу, сожительствовала с каким-то предпринимателем, стала меньше читать книг, перешла на газеты с журналами. Эта приземленность, чрезмерная гравитация стала читаться даже в ее внешности.

Через стеклянное окошечко с вывеской “Администратор” К. спросил: как Федорова смотрит на то, чтобы помочь ему в одном деле? А именно — нужно ввести “неопытного мальчика” в область плотских отношений. То есть имеется возможность возродить шведскую семью. Естественно, с учетом прожитых лет, на каких-то новых началах. Федорова без раздумий ответила: нет.

К. заметил, что у Федоровой какие-то мертвые, будто наполненные жидким стеклом, глаза. К. заметил, что Федорова врет. Причем врет беззастенчиво, даже особо этого не скрывая. И причем врет не насчет того, что “не хочет ввести мальчика”, а врет вообще: насчет того, что рада видеть К., насчет того, что ей приятно вспомнить о том, как они жили шведской семьей и т. п. И даже насчет того, что у нее всё отлично и нет проблем, — насчет этого она тоже заблуждается: то есть врет самой себе.

К. не стал говорить Федоровой всё, что он о ней подумал. К. решил, что больше не появится возле этого стеклянного окошечка, а если встретит Федорову на улице, то просто кивнет и пройдет мимо с каменным лицом.

У одного из знакомых была пустующая квартира. Квартира была на первом этаже и запиралась на один замок. Знакомый переехал во Владивосток и здесь появлялся редко, а его бывшую квартиру использовали знакомые для связей на стороне, ее взламывали воры, в нее через незапертое окно забирались бомжи и устраивали здесь ночлег. Всё, что здесь было: газовая плита, россыпь трубочек для коктейля на подоконнике, унитаз (ванну оторвали и унесли), диван.

К. привел сюда Ромео. Они пришли поздно ночью. Перед этим они сидели в комнате К., пили аралиевую настойку и кофе. К. был любителем всяких настоек. Он хотел смягчить вред алкоголя пользой трав. Из этой же области была “дыхательная гимнастика” утром перед раскрытой форточкой, после которой он обильно отхаркивал никотин. Так вот, они сидели, запершись в комнате, тихо играл магнитофон, горел ночник в изголовье кровати, на стене глянцево поблескивала щека Ф. Меркури с половинкой усов, а К., приставив палец к губам, просил говорить тихо: мама спит. Ромео принес кассету “Depeche Mode”. Он все время пытался перемотать на начало “Персонального Иисуса”. К. говорил, что это музыка для биомеханизмов. Ромео сказал, что “Depeche Mode” все, как один, голубые и музыка их предназначена для этой же категории людей. Ромео это выдумал. Точнее, он считал, что “Дэ-эМ” голубые: он увидел фрагмент их выступления по телеку и решил, что так одеваться и так себя вести должны именно голубые. К. говорил, что Д. Саммер, Г. Гейнор и Д. Саммервил — тоже музыка для голубых, но здесь больше души, чувства.

В конце концов они подошли к квартире на первом этаже. Кое-как починенный замок болтался внутри фанеры, его можно было открыть пальцем. Осторожно втиснув ключ, К. прошипел: шуметь нельзя, а то соседи подумают, что это опять бомжи, и вызовут милицию.

Само собой, в темной прихожей К. сразу же наткнулся на стул, сгрохотал. Они затаились; никак не могли сдержать смех. Света не было по всей квартире. К. сказал: нужно идти в подъезд, на лестничную площадку, менять пробки. Никто из них не знал, как менять пробки. Да и в подъезд идти было нежелательно. Было около двух часов ночи.

Они сели на кухне. Штор в квартире не было, поэтому всё освещала луна. Они принесли с собой недопитую настойку, одноразовый стаканчик и дольку домашнего торта (произведение матери К. ). К. слишком часто курил. Он стал рассказывать про Женю Горностаева. Он рассказывал о нем, как обыкновенный подпивший мужик, который жалуется на неудачную любовь. Ромео думал: зачем он рассказывает о своем Жене? Ведь К. нарочно вел его сюда с тем, чтобы наконец посвятить его в тайны мужских отношений. Он его так и предупредил: сейчас мы придем, и я тебе что-то покажу: покажу, как любят мужчины. Ромео еще по дороге думал: пусть всё, что угодно, только не анальный секс. И вот они сидели здесь (К. на стуле без спинки, который был сбит в прихожей, Ромео на тумбочке), и К. рассказывал ему, какие письма писал ему из армии Женя Горностаев. Женя писал, что “мужская дружба познается на расстоянии”, что “мужская дружба это нечто большее” (?! ), что “женщина способна предать чувства, а мужчина никогда”. И всё в таком роде. Ромео решил, что или это произойдет сейчас, или они к этому уже не подойдут никогда. Ромео сделал, как в кино. Ромео мягко положил руку поверх руки К., которая лежала на невидимом столе рядом с белеющим стаканчиком. В руке К. был светлячок сигареты. К. умолк. Он был смущен. Он понимал, что его состоятельность как любовника и либертена опять оказалась под сомнением. В своей жизни он обосрался насчет женщин, он думал, что как-то компенсирует это в среде мужчин, но вот опять: “невинный мальчик” сам делает первые шаги, а он?.. То ли он педераст, то ли он сократик, то ли журналист, то ли еще хрен знает что! За день до этого, вечером, он нарочно побрил у себя остатки волос под мышками, побрил центр груди и вокруг сосков. Он готовился со всей тщательностью… Пальцы Ромео грели тыльную сторону его кисти (чувствовался каждый палец, испарина), а К. в это время сидел без движения и не знал, что сказать или сделать. Нежно шлепнулся остывающий столбик табачной золы, и только осязание подсказало, что зола разбилась, рассыпалась в пыль.

Они лежали на бугристом диване. Они были в одежде. На диване была пара каких-то сомнительных подушек, от которых пахло селедкой. Они бросили подушки в ноги. К. тянул вверх край футболки Ромео. Он почти рвал материю, растягивал ее, как дурак, а она встала где-то чуть выше живота и дальше не шла. Ромео выгнул спину, приподнялся, футболка свободно поползла вверх. К. подумал, что стоило ему тихо попросить, чтобы Ромео чуть приподнялся, а не рвать футболку, и всё выглядело бы гораздо лучше, красивее. Чтобы долго не тяготиться этой мыслью да еще тем, что его дыхание носом казалось ему каким-то сиплым, шипящим (может, у него там козюля?.. ужас! ), — чтобы долго по этому поводу не заморачиваться, К. тут же принялся за дело, за то, что он знал и умел: он стал целовать грудь Ромео, соски. Со своими серийными поцелуями он пошел вниз, по средостению, к животу, здесь совершил круг, перекрестил. Ромео застонал. Это вышло непроизвольно. Сначала его это удивило, напугало. Но тут же, сделав перемотку назад, он подумал, что стон у него получился вполне даже неплохой, очень мелодичный. Прямо как в кино.

Кстати, К. тоже оценил этот стон. Он был каким-то чуть ли не женским. Имеется в виду, такой же красивый, возбуждающий. К. это подстегнуло. Он еще раз, повторно начал с груди. Ромео выдал еще один стон. Он думал, что будет так же, как в прошлый раз, но получилось гораздо хуже. К. тоже почувствовал в этом что-то неживое, намеренное. Он подумал, что вся эта диванная возня, всё, что они пытаются здесь имитировать, больше похоже на второй стон, который делается на заказ.

К. опять пошагал своими губами вниз, к поясу брюк. Он никогда не делал минет. А если он начнет это делать? У него получится? А вдруг станет ясно, что он никогда этого не делал? Он хотел расстегнуть джинсы зубами, уже схватил кисловатую медь, но подумал, что металлическая пуговица может повредить эмаль, может начаться кариес, а кариес на передних зубах — это какой-то здец! К. сделал вид, что схватил пуговицу зубами в порыве страсти. Он начал расстегивать пуговицу трясущимися пальцами. Но Ромео быстро перехватил руки. К. даже был рад этому. Он устало прислонился щекой к вздымающемуся животу и услышал далекое, едва слышное бурление: как будто где-то внизу, за километр отсюда, в туманной долине кто-то переливает колодезную воду из ведра в ведро. Он начал не спеша, методично расстегивать молнию. И тут в дверь постучали.

К. пошел к двери, посмотрел в глазок. На сером, сумеречном фоне чернел какой-то силуэт. К. вернулся и прошептал, что это могут быть знакомые хозяина квартиры, он должен им открыть. Он поговорит с ними, и они уйдут. Но, как бы там ни было, Ромео должен спрятаться, посидеть в туалете.

Ромео застегнул ширинку и на ощупь вошел в туалет. В прохладной темноте струилась вода. Ромео чувствовал себя шлюхой: объектом противозаконной связи. Это и веселило, и расстраивало. Он услышал, что стук в дверь усилился, стал настойчивым. Заглянул К. и в страхе прошептал, что это милиция. Он спросил: что делать? Стук усиливался. Кажется, стучали ногой. При этом донесся крик: “Открываем быстро, ну!.. ”

Они решили, что нужно бежать через окно. Они открыли окно на кухне и прыгнули на асфальтовую полосу, усыпанную хрустящим стеклом. Потом были какие-то сухие кусты, собачий лай, забор, подвернутая лодыжка, невидимая лужа. Всё это время они бежали. Потом пошли фонари, витрины продуктовых магазинов, а когда бежали мимо роддома и на асфальте малярной кистью было написано: “Зайка, спасибо за сына! ”, то в связи с этим родилась и стала разрастаться мысль: при чем тут “зайка”, при чем “сын” и при чем “спасибо”?

Потом они остановились. Не могли смеяться: одышка была сильнее смеха. От усталости и пережитого волнения тряслись ляжки.

К. почувствовал смену эпох, наступление нового времени так. Утром 10 августа он подошел к киоску “Союзпечать”. Во рту дымилась сигарета, дым попадал в правый глаз, в руке было пять рублей в стадии линьки, какая-то мелочь, волоски запястья путались в браслете часов, и от этого было больно. К. заметил, что в киоске продается желтая пресса, зубная паста и рулоны туалетной бумаги. Возникло ощущение, что первое, второе и третье нужно покупать вместе, в комплексе. Раньше этого не было.

Днем 13 августа с К. вышел конфуз. Это случилось на телестудии. Режиссер, поправляя ему воротничок, спросила: “Как сегодня на улице, жарко? ” Дело в том, что она пришла сюда слишком рано. К. ответил: “В тени обещали двадцать сантиметров”.

Ромео подумал: если отбросить тонкости, то получается: люди сходятся только для того, чтобы что-то друг от друга получить. В этом беспощадный эгоизм, с этим трудно мириться, но это так.

Ромео, — что лично он хочет от К.? Трудно сказать. Но уж точно он сходился с ним не для того, чтобы подарить ему свою хвостатую задницу. Ему хотелось познакомиться с интересным человеком. Он рассчитывал на дружбу, понимание. К тому же у него не было отца: это, наверное, тоже руководило его действиями. Сначала он надеялся, что за играми ума и подчеркнутым вниманием к телесной стороне (всё это входило в то, что К. называл “общением”) кроется более или менее идеальный тип. Он думал, что К. говорит так много пустого и намеренно пошлого только для того, чтобы спрятать за этим нечто глубоко личное, ранимое. Конечно: ведь К. столько читал, столько смотрел серьезных, вдумчивых фильмов. Но получалось так, что самое серьезное и вдумчивое и в фильмах, и в книгах прошло мимо К., а в рот ему попали только какие-то пустые, гремящие, как банные тазики, словечки и выражения.

Ромео не мог достаточно близко сходиться с людьми. Дело в том, что люди, которые ему попадались (если исходить из того, что человек стремиться к чему-то идеальному), были чем-то вроде отбросов, которыми приходилось довольствоваться за неимением лучшего. Мало того, где-то (от тех же отбросов, которые всюду находят себе оправдание) он услышал крылатую (крылышки воробья) фразу: “Если не можешь изменить мир, измени себя”. Ромео долго пытался изменять себя, долго пытался внушать себе, что это не окружающие его люди “отбросы”, а он сам в некотором смысле моральный инвалид. Он старался понять людей, принять их такими, какие они есть. Но увидел, что никто даже и не пытается сделаться лучше, что-то в себе изменить и что таким образом (если говорить себе, что не нужно исправлять мир, что лучше себя под этот мир подстрогать) можно самому дойти до состояния отброса. И какой тогда смысл во всём? В результате он выбрал одиночество (которое втягивало, как нюханье бензина) и книги; и в то время, когда большинство вырабатывало какие-то собственные правила жизни, он продолжал питаться тем, что давали книги. Причем его книгами (по причине того, что библиотека деда не обновлялась примерно с конца 60-х гг., когда он был снят с должности прораба) были в основном нравоучения русских классиков, заросших бородами и бакенбардами. Ромео мог бы пристраститься к ТВ, но там на диване постоянно торчал дед, поэтому пришлось подсесть на книги. А поскольку он подсел на книги, то на людей он уже подсесть не мог, и они всё больше казались ему “отбросами”.

А что касается “мира”, который “невозможно изменить”, — то это, конечно же, слишком сильно сказано. Мир, который противится изменению, — это не пространство, наполненное деревьями, первым снегом, миграцией птиц. Это мир людей: устоявшиеся мнения, заведенный порядок действий, похороненные противоречия. Даже нельзя сказать, что это мир всех людей. Это всего лишь уютная позиция большинства.

В начале сентября 1990-го К. встретился с В. Мухоедовым. В. Мухоедов отличался легкостью ума, отсутствием рефлексии. Это был чистейший экстраверт. К. это нравилось. Он вспоминал тягостные впечатления, которые посещали его, когда он был с Ромео, и говорил себе, что с Ромео пора “завязывать”. Но он тут же думал, что у Ромео необычное, экзотическое имя. И в разговоре со знакомыми К. мог козырнуть, что у его “мальчика”, дескать, имя Ромео: честное благородное, он сам проверял паспорт (сраный гаишник! ). И к тому же у Ромео, при том, что он был брюнетом, оказались глубокие голубые глаза. А у Мухоедова глаза были, как его фамилия: мутно-серые, с неопределенным поросячьим разрезом, и окунуться в них можно было только по колено.

Мухоедов учился в техникуме, на геодезиста. В школе, в восьмом классе, Мухоедова прозвали Каркушей. Возможно, здесь подразумевалось то, что Мухоедов слишком много каркал, то есть любил поговорить на всякие отвлеченные темы. На шее у Мухоедова была толстая родинка с проросшими светлыми, как леска, волосками. Мухоедов любил загадывать загадки типа: “У какого молодца утром капает с конца? ” или “Волосатая головка за щеку влетает ловко, что это? ”; при этом он утверждал, что такого типа загадки одно время печатались в детском журнале “Веселые картинки”. У Мухоедова была привычка: втягивая мокроту, хрюкать носоглоткой; и это он почему-то обязательно делал в полной тишине — когда смотрел с кем-нибудь телевизор; когда сидел с девушкой в кафе и нечего было сказать. Мухоедова несло по части слов, интеллектуальных построений: он без конца каламбурил. Например, когда Мухоедов шел с К. по улице, он задорно, с широкой улыбкой смотрел по сторонам, вслух читал вывески и объявления и начинал их коверкать, подвергать критике. Когда они шли мимо какой-то сталинской постройки и Мухоедов увидел над входом табличку со словами “Акционерное общество открытого типа”, он сказал, что это акционерное общество принадлежит “открытому типу”, а есть еще “типы закрытые”. К. подумал, что его бывший знакомый Ромео как раз и есть такой “закрытый тип”, и рассмеялся. Ему показалось, что Мухоедов очень даже не глуп. Хотя еще какой-то час назад он думал, что располагающая поверхностность, легкость Мухоедова происходят именно от небольшого ума. И тут же Мухоедов объявил, что по утрам он “занимается философией” — стоицизмом: каждое утро у него стоит.

Мухоедов в самом деле не был глупым. Он был неглубоким — это да: в нем совершенно отсутствовала мудрость, благодаря которой формируется собственное, рожденное с болью представление о мире, о человеке. Мухоедов мог подолгу распространяться на темы мира и человека, но все его рассуждения были так же мертвы и ровны, как номера авиарейсов на световом табло. Мухоедов не был глупым; он был дураком. Его интерес к каламбурам происходил именно от пустоты в голове: слова летали в этой пустоте, стукались об изнанку черепа, разбивались и склеивались в другом порядке.

К. еще раз сравнил Ромео и Мухоедова, когда Мухоедов, взяв из его домашней библиотеки книгу, принес ее в растрепанном, в каком-то изнасилованном виде: с загибающимися страницами, залитую жирным супом. Насколько помнил К., Ромео всегда возвращал книги такими же, какими взял: будто не читал. Когда К. заметил новому знакомому, что с чужими книгами нужно обходиться бережно, Мухоедов сделал невинное лицо, улыбнулся и сказал: “Будь проще, и люди к тебе потянутся! ” К. показалось, что Мухоедов начинает наглеть. Но он никак не мог отделаться от магии его какой-то незамороченности, сплошного позитива, которые шли от него, как от электрообогревателя. К. начинал понимать, что прощает Мухоедову многое, что тот становится его любимчиком.

Помимо всего у Мухоедова была поговорка: “Всё будет хорошо”. Он отрезал этим любую жалобу, обращенную к нему со стороны, любое проявление чужой слабости. Это уже потом и в прессе, и на ТВ на вооружение был взят такой способ щекотания народных масс. И почему-то казалось, что именно В. Мухоедов был этому началом.

К. боялся давать Мухоедову книги про педерастов. Книги про педерастов были запакованы в глянцевую суперобложку, их странички были чистенькими и беленькими, а буковки черненькими и маленькими. К. представлял, в каком виде эти книги могут к нему вернутся. Он не пожалел только “120 дней содома”. Он давно чувствовал, что Сад в его библиотеке, как трусы, которые лежат на виду: Сад казался ему излишне физиологичным, пропитанным нездоровой, какой-то кладбищенской энергетикой.

К. опять же сравнил творчество Сада с Ромео. Он подумал и решил, что Ромео “энергетический вампир”. На днях он прочел статью об энергетических вампирах. Газета, в которой была помещена статья, рекомендовала как можно скорее рвать с вампирами отношения.

Посредственные, поверхностные люди будут прощать вам возврат мятых книг, будут прощать хамство и непорядочность, но они никогда не простят вам, если вы затронете их поверхностность, если заставите их сомневаться в собственных позициях. Ведь они только этим и живы — собственной недалекостью: краткость и какая-то мелкокалиберность ума, отсутствие способности видеть на несколько шагов вперед, — всё это дает им возможность думать, что они живут, как надо, что они полностью как человеки состоялись. А если кто-то приходит и начинает колебать почву под ногами, заставляет испытывать неприятные ощущения и задумываться, то они готовы придумать и энергетический вампиризм, и оправдать свою несостоятельность еще черт знает чем. Обычно где-то на стадии ранних переходных возрастов они испытывают некоторые сомнения, в это время их мыслительный процесс бывает напряжен и иногда даже касается каких-то глубин, но потом, когда они всё это преодолевают, они вспоминают об этом с ужасом и ни при каких обстоятельствах не хотят к этому возвращаться. Для этого со временем, с возрастом они вырабатывают твердые, как сухари, жизненные принципы, взгляды и держатся за них любой ценой, потому что хотя эти взгляды узкие и черствые, но тем не менее они помогают жить, что называется, “без проблем”. И к тому же каждый из таких умников видит вокруг себя кучу таких же поверхностных ничтожеств и с удовольствием к ним присоединяется, так как обычная философия этого стада: “жить без проблем”, — то есть весело скользить по поверхности. Они собираются тесной компанией и своими пустыми, лишенными, по сути, всякого смысла разговорами дрочат друг другу мозги, а потом, к вечеру, расползаются кто куда с ощущением удовлетворения и с мыслью о том, какие приятные люди их окружают: люди без внутренних проблем.

К. показал семнадцатилетнему оптимисту Мухоедову порнушку: эпизод с доктором: в кабинет входит стройный итальянец, седой доктор просит его прилечь на кушетку, мнет ему живот, ведет рукой ниже. Длинные прически (аккуратная челочка, сзади кольца локонов), мутное изображение и велюровая вежливость в диалогах, — всё это говорило о том, что киношные педерасты вынырнули откуда-то из 80-х.

К. лежал на диване. В. Мухоедов сидел у него в ногах. На экране замелькала, задергалась загнутая колбаса, пронзающая, как сердечко, воронку наизнанку вывернутых губ. К. потянулся всем телом, хрустнуло где-то в лопатке. К. спросил свое обычное: ну как? Не отвечая на вопрос, Мухоедов дотронулся до его бедра, потер ладонью, вскрыл ширинку, достал скомканную кожицу, пальцы были холодными, наклонился с закрытыми глазами и, неумело карябая зубами, стал сосать. К. задохнулся, закрыл глаза и еще раз молча поблагодарил небо (или что там за это отвечает? ) за то, что на его пути возникло тело Мухоедова. В это же время за дверью послышался немощный голос матери, которая звала К. обедать. Мало того, мать постучалась кулачком в дверь. Постучалась робко, просительно. Мухоедов посмотрел на К. Вид у него был самый дурацкий: удивление с членом во рту (была даже секундная мысль: почему у него во рту член, а не, допустим, стая мух; и почему, в связи с последним, у него такая, а не другая фамилия? ). К. показал Мухоедову рукой: мол, продолжай, ничего страшного. Дело в том, что он не мог говорить, не мог даже что-нибудь прошептать. Ошеломление (оттого, что ему впервые отсасывали) было настолько сильным, что он просто онемел. Мать еще раз постучалась. Светлая плешь на темени Мухоедова качалась, подпрыгивала. Мать еще раз постучалась, и К. подумал, что ненавидит эту старуху с ее дотошной заботливостью.

Ромео никак не мог дозвониться до К. Трубку поднимала мать. Она отвечала, что К. нет дома, что не знает, когда он будет. Она говорила это, как будто под нажимом, с виноватыми интонациями. В конце разговора она обязательно добавляла: “извините”. И хотя вполне возможно, что мать говорила так от интеллигентности, от мягкости характера, Ромео чувствовал, что К. где-то там, у нее за спиной, что она только повторяет его слова. Ромео решил, что больше не станет звонить. Пусть, если захочет, К. сам его найдет.

Он не звонил день, другой. Потом пошли назойливые картинки: он говорит в трубку, а там — неузнаваемый, с угольной пылью, голос К. Ромео в уме перечеркивал эти картинки. Потом он хотел отрезать телефонный шнур. Потом он посмотрел на стену: полинявшие завитки обоев, стертая позолота, зазубренная дырка от гвоздя, продолговатое жирное пятно, которое осталось от пластилиновой человеческой фигурки, которую маленький Ромео в колготках когда-то тут прилепил, — всё это поплыло, и он чуть не свалился в обморок, удержавшись за подоконник. Вечером была температура.

⇐ Предыдущая 1 234 5 Следующая ⇒