Константин Костенко 1 страница

Опубликовано в журнале:
«Урал» 2005, №2

Константин Костенко

Пародисты

Маугли — полузверь, страстно желающий стать человеком. Любым способом — от самообразования до хирургии. Но в каменных джунглях города сделать это труднее, чем в индостанских, — здесь еще нужно уметь отличить людей от оборотней. Мнение редакции не обязательно совпадает с мнением автора настоящего произведения, но у страшной сказки для взрослых — свои эстетические законы.

Константин Костенко

Константин Костенко — родился в 1966 г. в г. Артем Приморского края. Одна из его пьес была показана во Франции на фестивале современной русской драматургии в Нанси. В 2002 г. получил отдельный диплом конкурса современной драмы в г. Новосибирске. Двукратный победитель международного конкурса пьес “Евразия” (2003, 2004).

Пародисты

Ромео и К. встретились в 1990-м. Это была новогодняя ночь. Год 2000-й казался чем-то недостижимым, чем-то из области А. Азимова, поэтому 1990-й вполне подходил для того, чтобы почувствовать, что ты преодолеваешь какой-то значимый рубеж.

Ромео знал о К., что он киновед и журналист. Кроме этого Ромео знал, что К. гомосексуалист. Это была как бы третья специальность. Оба жили в небольшом городе с преобладающими ломтями (когда летишь на самолете) частного сектора, но К. часто мотался на электричках во Владивосток, на региональное ТВ. Он делал там передачу о кино с дурацким названием: “Кино и люди”.

Каждую субботу, в 17. 30, на черно-белом (тогда говорили: “голубом”) экране появлялось лицо К. Лицо было заужено и вытянуто телесъемкой, а на носу отчетливо лоснилась россыпь пор. К. рассказывал о новинках кинопроката. Его лицо то и дело сменялось фрагментом фильма, в котором или бывший вор претерпевал психологическую ломку, или советский разведчик, прячась в ночной подворотне, бил преследователя сначала коленом под дых, а затем сложенными в замок руками по хребту. К. вел передачу, как самый настоящий, классический педераст: он закатывал глаза, говоря о мелодрамах, плавно складывал кончики растопыренных пальцев “домиком”, вообще — поминутно вздыхал, ахал. Многие, видя, как он ведет передачу, переставали сомневаться в том, что он педераст. Хотя на самом деле манера К. вести передачу ничем не отличалась от того, что вытворяла на телеэкранах московская интеллигенция: взять хотя бы эфирные ужимки Н. Михалкова или В. Молчанова, ведущего популярной на то время “До и после полуночи”.

Квартира, в которой справляли начало 1990-го года, была чужая. Кто-то из знакомых Ромео снимал ее у своих же родственников. Возле голой стены был засаленный, похожий на верблюда диван; рядом — продавленное кресло; в углу на тумбочке с рахитичными ножками стоял облицованный полированным деревом телевизор, поверх которого лежала неровная стопка книг (в середине — истрепанный корешок: А. Платонов, “Чевенгур”); стены были исписаны карандашом и губной помадой: какие-то философские изречения, каббалистические знаки, карикатуры на завсегдатаев; над телевизором была приклеена афиша к фильму “Сталкер” с понурым А. Кайдановским, седой пигмент на стриженой голове; где-то там же — позеленевшая чеканка на тему Садко, просроченный календарь и подвешенное к гвоздю пухлое сердце из полинявшего кумача, пронзенное швейной иглой. Это была атмосфера того дня.

После двенадцати завалился К. Он пришел не один, с каким-то азиатом. Оба были без шапок. Оба первое время стояли в прихожей, глядели друг на друга и смеялись так, будто удалась какая-то запланированная глупость. Не снимая пальто, прижавшись к стене с отклеивающимися обоями, азиат — Лёша Пак — сел на корточки. Позже выяснилось, что К. приходится хозяину квартиры каким-то троюродным братом. Это к вопросу о том, как он там оказался.

Их позвали к столу, но они ушли на кухню и, включив вмонтированный в форточку вентилятор, ни на кого не обращая внимания, стали курить и говорить. Они пили остатки коньяка, который принесли с собой. Они выложили на стол наломанный шоколад в фольге. К. брезгливо косился на салат “оливье”, который кто-то принес с праздничного стола и пододвинул к ним. К этому салату они даже не притронулись. Лёша Пак был профессиональным переводчиком с японского. Лёша Пак стал рассказывать К., о чем поется в песнях “King Crimson”. Все, кто был в квартире, стеклись сюда, на кухню. Стало тесно и жарко. Пак играл на публику: на чистейшем английском он выдавал кусок текста, а потом тут же его переводил. К. говорил, что то, о чем поет “King Crimson”, это полная фигня, мусор подсознанья. Пак утверждал, что тексты “Кримсона” нужно понимать не так, как они звучат, а подходить к ним с какой-то другой стороны. Лёша считал “King Crimson” верхом интеллектуальной музыки и говорил, что у него есть все альбомы. К. слушал вполуха; он нарочно принимал отсутствующий вид. Тогда Лёха сказал, что просто в К. отсутствует бунтарский дух, он даже “Дорз” не воспринимает, а это уже, прости меня, просто удивительно! К. расхохотался.

Они делали вид, что их разговор — только для них, но на самом деле они исподтишка следили за реакцией собравшихся, вели себя, как проститутки. Потом они стали выяснять, что такое “вещь в себе”. К. говорил одно, Пак другое. Лёха спрашивал: а ты читал “Критику чистого разума”, читал? К. отвечал: нет, но у нас в универе был курс лекций по философии, а ты-то сам читал? Оказалось, что Лёха тоже не читал “Критику разума” в полном объеме, но листал краткое изложение кантовского учения. К. сказал: ну вот видишь! Пак, сощурив глаза без ресниц, взял дольку шоколада и стал жевать.

В конце концов они поругались. Поругались в общем-то ни из-за чего. Просто К. сказал Лёхе, что “вещь в себе” — это он, потому что, следуя азиатским привычкам, он никогда не говорит того, что думает, а потом вытворяет что-то такое, что потом только руками приходится разводить. Лёха спросил: да? К. не ответил. Лёха еще раз спросил: да? К. ответил: да. В общем, поругались без особого скандала, без слюней. Кореец ушел в ванную и шумно включил воду, а К. ушел в зал, спросил, где магнитофон, достал из пиджака кассету, и завыла Донна Саммер.

Мучительно искривляя лицо, закрыв глаза и беззвучно подпевая, К. стал танцевать. Он танцевал так же, как вел передачу: как педераст. Он вызывающе двигал бедрами и скрещивал, как матрос, руки. Так давно не танцевали. Так танцевали в начале 80-х, в эпоху “диско”, — да и то по большей части в зарубежных фильмах, наподобие тех, которые с молодым Дж. Траволтой. Ромео поразило, что К. танцует в носках. Это были вязанные в домашних условиях, какие-то бабушкины носки с вылезшей посередке шерстяной ниткой. Странно было видеть такие носки на киноведе.

Потом они очутились на улице. В небе зажглась искривленная зеленая змейка, пошипев, она сразу же зачахла. Где-то за несколько кварталов от них хор мужских и женских голосов закричал: “Ура-а-а!.. ” Кто-то из их группы подхватил: “В жопе дыра-а-а!.. ” Ромео стало стыдно за то, что он среди этих людей, — за то, что К., который был тут же, мог подумать, что он такой же.

Они пошли на центральную площадь. Они предполагали, что там должен тусоваться народ. На площади было темно, пусто. Вокруг стояли сутулые фонари. Из них горели только два или три. Между фонарями провисали гирлянды, которые были слепы, раскачивались на ветру и тихо брякали. В углу площади была сколочена из досок горка, которую днем специально поливал из ведра кто-то, похожий на дворника. Почти по центру площади возвышалась гигантская елка без всяких украшений. На гранитном постаменте с выдолбленными обнадеживающими словами и тонким факсимиле стоял памятник с вытянутой рукой, про который говорили, что его рука показывает на гастроном через дорогу, на вино-водочный отдел.

Подойдя близко к елке, К. задрал голову. Он не различил в темноте вершины. Только бездонное чернило, поражающее своей бесчеловечной бесконечностью, взмахи еловых лап и шорох хвои.

Пару раз прокатились с горки на картонных клочьях, которые валялись вокруг в изобилии. Без особой охоты посмеявшись, пошли назад. Было ощущение, что этот Новый год никто, кроме них, не заметил.

И только тут Ромео увидел, что К. был босиком. Ромео это поразило. Он и до этого подозревал, что К. — человек не совсем обычный, что он обязан быть таким по роду занятости. Честно говоря, его киноведческую необычность Ромео связывал с гомосексуальностью и еще с чем-то таким, о чем он не знал, но что вполне могло бы быть: что-то декадентское, но, в общем, вполне предсказуемое. Но то, что К. мог выкинуть такое: гулять зимой без носков!.. Это как-то роднило его с телезрителями, делало ближе: вступить в гомосексуальные отношения, — этого Ромео себе не мог позволить; но пройтись босиком: очень легко.

На самом деле, тогда (конец 80-х — начало 90-х) хождение по снегу босиком было так же предсказуемо, как педерастия. Книжные прилавки стали наполняться невзрачными брошюрами, в которых был размазан шрифт и на обложку шла оберточная бумага. Это были практические пособия для осваивающих лечебное голодание, для приверженцев уринотерапии и для желающих самостоятельно открыть “третий глаз”. Переход от социализма к капитализму почему-то начался с повышенной заботы о здоровье. По-видимому, предполагалось, что очень скоро жить будет хорошо, и хотелось это как-то продлить. В газеты с серьезной репутацией, типа “Правда”, “Известия”, стали проникать “рассказы очевидцев” об НЛО, который несколько ночей кружил над Волгоградом, а потом сел где-то за лесом. Расплывчатые фотографии П. Иванова, седобородого старика в длинных трусах, который выходил из проруби и, совершенно босой, брел по тропинке в снегу, сопровождались подробными, вдумчивыми комментариями.

Прогулками по снегу лечили насморк и мигрень, от экземы на нервной почве втирали в кожу трехдневную мочу, а от гастрита натощак выпивали фужер (именно в красивом хрустальном фужере: так рекомендовали специалисты), — выпивали фужер того, что скапливалось в мочевом пузыре за ночь.

Так что ничего удивительного в том, что К. оказался босиком на снегу (ночью, в пьяном виде), — ничего удивительного в этом не было.

Ромео попросил всех посмотреть на ноги К. Но босые ноги не вызвали того, что он ожидал. Наоборот, было какое-то общее недоумение и растерянность. Кто-то сказал, что нужно скорее в квартиру, а там — выпить водки, чтобы не простудиться.

Ромео сдернул с себя куртку-пуховик, чтобы быть солидарным с К. Он снял шарф, пуловер, футболку. С обнаженным торсом он шагал рядом с К. Они отстали от остальных. Ромео порывался даже выбросить одежду на обочину, но К. его остановил. Он показал вязаные носки, которые лежали у него в кармане драпового пальто.

Тогда Ромео сделал еще одну глупость, о которой потом не мог вспоминать без стыда. Он попытался поцеловать ноги К., выразить этим свой восторг от того, что есть такой, непохожий на остальных человек. Когда он наклонился, К. похлопал его по спине, как спаниеля, и, не прерывая шага, сказал: “Ну, что ты, что ты!.. ” Оба почувствовали глупость и неловкость момента. Ромео хотелось скорее оказаться в помещении, — не столько из-за того, что было холодно, но и чтобы прервать это несносное молчание.

В конце 1989-го кто-то случайно обронил, что Ромео, дескать, похож на М. Джексона. Изуродованный пластической хирургией негр, который был похож на Ромео очень отдаленно, появился на поп-сцене как будто нарочно для того, чтобы поддержать одного из придурков русской провинции. Зализывая волосы к затылку, Ромео выпускал на лоб одинокую прядь, завивал ее ручкой горячей вилки и смазывал вазелином. Он выщипал брови и стал похож на маску театра Но. Он обучился “лунной походке”, с неожиданным, элегантным разворотом. Он проколол одно ухо, воспользовавшись серьгой покойной матери, и никак не мог отделаться от ощущения, что носит в ухе звездочку с могильного памятника. Он облепил ноги девчачьими джинсами-резинками и обулся в ботинки для альпинистов.

Вот что представлял собой Ромео тогда, в 1990-м. Он был похож на бродячего клоуна. Но тогда почти все были такими: килограммы медных и стеклянных драгоценностей, засеянные клепками “косухи”, вампирский макияж, трехэтажные начесы и лак для волос, с помощью которого фиксировался, кажется, даже член.

Ромео не был педерастом в физическом смысле, но его ум давно уже был развращен и, можно сказать, долбился вовсю. Наверное, уже понятно, что имя, которым его наградили, было самым неподходящим для русского захолустья с его отнюдь не театральными нравами и обстановкой.

Неизвестно, как это получилось, но в следующий момент Ромео уже танцевал с К. Они танцевали вдвоем. Это в самом деле произошло “неизвестно как”, потому что опьянение на тот момент достигло стадии “выключателя”: сознание на какой-то миг гаснет и вдруг снова озаряется.

Несколько человек сидели на диване, прислонившись к стене и вытянув ноги. Они наблюдали за танцующими. Ромео знал, что в числе зрителей есть люди (это, например, касалось хозяина квартиры), которые отличались некоторым свободомыслием, широтой кругозора. Эти люди знали, что есть такой фильм “Очки в золотой оправе”, они знали поэзию М. Кузмина и т. п. То есть “вопросы не для всех” в этой квартире обсуждались. Всё это, конечно, теоретически.

Ромео и К. танцевали слишком мюзик-холльно: становились боком друг к другу и отмечали ритм, стукаясь бедрами. Встав рядом, они старались синхронно двигать руками. Всё это с пьяной, утрированной пластикой и с ощущением позора, если снять на видео, а утром посмотреть. Потом, когда арсенал танцевальных цитат, подсмотренных в кино и в европейских шоу, исчерпался, Ромео и К. стали делать чёрт знает что: они начали выполнять какой-то гимнастический комплекс (Ромео дважды досталось по темени).

Но кроме тех, кто получал высшее образование или просто развивал эрудицию, с дивана смотрели другие люди. Эти люди называли геев “пидорасами”, их понятия и взгляды были так же узки и темны, как улицы за окном, и они-то в основном и составляли те двадцать пять тысяч населения города. Этих людей стоило бояться больше всего. Но сейчас Ромео был под какой-то анестезией и если даже ловил с дивана чей-то режущий, ухмыляющийся взгляд, то говорил себе, что “наплевать, пошли все”. Сейчас ему больше нравилось танцевать с К., чем сидеть на диване.

К. танцевал без носков. Тонкий полосатый коврик, больше похожий на одеяло, мялся под его ступнями, спирально закручивался по типу черной дыры. Ромео нечаянно поймал взглядом вросший в кожу ноготь на искривленном мизинце и сейчас же, чтобы не испортилось общее впечатление, отвернулся. От их топота на сдвинутом к окошку столе звенела посуда на столе. Они пыхтели и задыхались, но усталости не было.

Естественно, получилось так, что спать они легли вместе. Во всей квартире не осталось свободного места: на диване спали поперек, а на раскладушке поместилась чья-то девушка, у которой под вечер разболелся живот и ей скормили остатки но-шпы.

К. и Ромео легли на полу кухни. К. позаботился о том, чтобы было мягко: он постелил чью-то шубу и свое пальто подкладкой вверх. От пальто удушливо пахло одеколоном, табаком и еще чем-то специфическим, мужским. У них в ногах, на голом полу, широко раскрыв рот, храпел Лёха Пак. Он свалился на кухне, так как последние часы просидел здесь в компании какого-то доверчивого слушателя, которому он впаривал свой интеллектуальный бред.

К. и Лёха Пак были выпускниками ДВГУ. Года два назад, также в новогоднюю ночь, они пришли к К. домой, заперлись в комнате, слушали музыку, потом пытались целоваться, и тут Лёха истерично зашептал: “Поимей меня, поимей!.. ” К. это сначала испугало, потом возмутило, потом он почувствовал легкое отвращение к Паку: к тому, как тот, вцепившись ему в руку выше локтя и обдавая теплом, продолжает шептать куда-то в пуловер: “поимей меня”. После этого Лёха заплакал и немедленно уснул — вот так же, как сейчас: с храпом из открытого рта. Было похоже, что для Лёхи сказать, чтобы его поимели, — это что-то вроде намерения вскрыть вены под теплым душем. К. всё это обидело и надолго разочаровало. В ту ночь он лег спать на полу, потому что Пак, свесив ноги в носках, к подошвам которых пристала хвоя и конфетти, лежал поперек кровати и храпел. К. думал: что это такое, почему Лёха относится к нему, как к какой-то помойке, в которую в момент экзистенциальной тошноты можно вот так уткнуться мордой, почувствовать отвращение к миру, к себе, довести это до крайней точки, испытать катарсис, а потом с облегчением захрапеть?

За окном свинцово начиналось утро. Ромео не знал, что это значит: спать с “голубым”. Он боялся того, что должно произойти. Но ничего не происходило. Они выкурили по последней сигарете и замолчали. Ромео, излишне вежливо (он это почувствовал), пожелал К. “спокойной ночи”. Он сделал это для того, чтобы показать К., что тот лежит не с кем-то, а с культурным человеком. На самом деле в этом отношении Ромео был самой настоящей провинциальной свиньей: никому из домашних он никогда не желал спокойной ночи, он просто уходил к своему креслу-дивану, раскладывал его и спал.

Ромео отвернулся. Он сделал вид, что засыпает, для убедительности даже выдал фальшивый зевок. Он чувствовал себя разочарованной девственницей. Это было стыдно — чувствовать себя по-женски чего-то ожидающим, хотя при этом, вообще-то, ничего такого не хочешь. Была еще одна причина, отнюдь не психологическая, из-за которой Ромео весь выходил из себя при мысли, что К. может начать исследовать его тело. Но об этом чуть позже, в процессе.

И тут он почувствовал руку. Почти невесомо чужая рука легла ему на бок.

Можно, конечно, оставить это: “чужая рука легла на бок”. Но поскольку мы взялись ломать, раскручивать на гайки, то, что касается мужчин, можно, наверное, сказать, что рука легла не “на бок”, а “на талию”. Попробуем называть вещи своими именами.

Тепло дыша в шею и затылок, К. спросил: “Почему ты в брюках? ” Этот вопрос был первым шагом на запретную территорию. Сам К., надо сказать, был в плавках. На нем были не облегающие трусы, а именно черные купальные плавки с желтыми клинышками и декоративным кармашком на поржавевшей “молнии”. Стараясь незаметно отодвинуться от проспиртованного дыхания, Ромео признался, что под брюками у него ничего нет. Насмотревшись американского кино, в котором атлетические парни перед диваном с красавицей снимают джинсы, а под ними — ничего, Ромео решил делать так же. Ромео знал, что никогда и ни перед какой красавицей не снимет джинсы, если не будет трусов, но он продолжал ходить в таком виде. К. предложил ему свои плавки. Ромео ответил “спасибо”. В голове у К. совершенно неуместно зазвучал куплет песни, которую заставили выучить к школьному смотру в 1976-м году: “Посмотрите: Корчагин Павка выдает у мартена плавки!.. ” К. чувствовал, что выглядит глупо и даже жалко, он слышал свое частое, прерывистое дыхание, в руку прокралась дрожь. Но он уже не мог с собой ничего сделать. Да, честно говоря, и не хотел. Это было как добровольное падение в жерло вулкана. Собственно говоря, К. уже отхватил свою дозу адреналина, и если бы Ромео отверг сейчас все его поползновения, он все равно остался бы доволен “прекрасно проведенным вечером”. Как увидим дальше, назвать К. типичным педерастом было бы грубой ошибкой. К. скорее рассматривал гомосексуализм (или игру в это) как приключение на фоне повседневности. Сбивающимся шепотом он спросил: можно его рука полежит на боку у Ромео? Ромео прошептал: зачем? К. не сразу нашел, что ответить. Он сказал, что хотел бы, чтобы Ромео “стал его другом”. Само собой, это был не повод для того, чтобы класть руку. Ромео промолчал. Разгоряченная рука, изредка вздрагивая, осталась на талии.

Ромео проснулся с похмельным весельем. Он объявил К., что ему снились негры, которые танцевали. Ему действительно снилось, что по улице, как в клипе, идет группа тренированных негров, откуда-то звучит музыка, негры занимаются акробатикой, и где-то среди этих негров — Ромео. К. спросил: негры были голыми?

Позднее Ромео узнал, что у К. два заветных желания: 1) посмотреть “Олимпию” Л. Рифеншталь; 2) переспать с негром. Узнав, что в Хабаровске продаются шоколадные конфеты “Поцелуй негра” и что кто-то из знакомых туда едет, К. высокомерно заявил, чтобы обыскали прилавки и обязательно по приезду преподнесли ему коробку этих конфет.

Теперь о главном секрете Ромео. У него был хвост. Это был выросший больше обычного копчик. Никто, кроме домашних, не знал о его хвосте до седьмого класса. Но после того как поднялся вопрос о “неуде” по физкультуре и о невозможности перевести мальчика в следующий класс, дед пришел и рассказал о хвосте. Дед попросил: о хвосте — никому. Завуч заверил, что будет молчать, но посоветовал пойти к хирургу, взять справку: таковы правила.

Идти к хирургу Ромео оказался. Он не хотел показывать хвост даже специалисту. Он предпочел унижения физкультурой. Поэтому через неделю или две после того разговора с завучем кто-то в раздевалке подбежал к нему сзади и сдернул трико вместе с трусами. Всем не терпелось убедиться в том, что по секрету передали родители. Пришлось перейти в другую школу.

Мать Ромео была экзальтированной женщиной. Когда врачи интересовались, есть ли у нее в роду душевнобольные, она вспоминала дядю, который утверждал, что за ним следят, и большую часть жизни провел в кладовой, — она его вспоминала, но врачам отвечала, что больных нет.

Она никогда не выезжала из зачуханного городка, в котором родилась. В подростковом возрасте она посещала балетную студию, которую в ДК лесопромышленников открыла случайно залетевшая из Питера балерина. Она посещала эту студию полтора года, у нее была крахмальная юбка, белые чулки и самодельные пуанты. А потом балерина уехала, и мечты отправились в зад.

В юности мать случайно забеременела. Это был Ромео. Она никогда не говорила, кто отец. Она даже не пыталась придумать что-нибудь насчет летчика, который испытывал свой последний самолет. Когда Ромео приставал с этим вопросом, она падала лицом в подушку и начинала театрально рыдать.

В конце жизни мать перешла в кондукторы. Она сделалась неопрятной, перестала обращать внимание на грязь под ногтями с облупленным лаком. В одной груди у нее назрела злокачественная опухоль, и грудь ампутировали. Ромео перестал садиться в автобус, где пассажиров обслуживала мать. Хотя раньше именно таким нехитрым способом ему удавалось сэкономить деньги. В раскрытые окна летела дорожная пыль; мать шла, балансируя, по салону; под свалявшимся свитером ясно читалась противоестественная впадина; мало того — мать как будто нарочно протягивала по этому месту широкий ремень кондукторской сумки с рулонами проездных абонементов, нанизанных на булавки.

Потом мать умерла. Умерла неожиданно, нелепо. У Ромео осталось странное ощущение: будто человек, с которым ты только что говорил, стоял где-то здесь, рядом, ты отвернулся, отвлекся на секунду, потом повернулся, хотел что-то сказать, тронуть собеседника за плечо, но наткнулся на пустоту. От того, что он наткнулся на пустоту, в нем навсегда осталось чувство потерянного равновесия, а так и не высказанные слова застряли где-то внутри давящей отрыжкой. Ромео стал жить с дедом.

Дед был отцом матери. Читая газету, он надевал сразу двое очков, делал усердное лицо и мелко, как будто с чем-то соглашался, тряс головой. В основном же дед смотрел телевизор. Ему доставляло удовольствие ловить кинематограф на проколах, недосмотрах. Он радовался и кряхтел смехом, когда видел, что главный герой фильма “Весна на Заречной улице” в одном эпизоде одет в рубашку со спущенными рукавами, а в другом эпизоде, который шел тут же, следом, рукава у рубашки были подкатаны. Он громко кричал в другую комнату: “Ромка, давай сюда! Скорее!.. ” — и когда Ромео появлялся, тыкал в экран суковатым пальцем и предупреждал: “Сейчас, сейчас! Смотри!.. ” И когда Волк из “Ну, погоди” нырял в цистерну в зеленой рубахе, а выныривал в розовой, дед радовался так, будто вся мультипликация у него в кармане.

Не приученный к любезностям, обделяя внука добрым словом, дед выражал свои лучшие чувства так: когда они вместе сидели перед телевизором и вдруг появлялся какой-нибудь киношный полудурок или уродец, дед обычно кивал головой на экран и, как бы между делом, говорил: “Ромка, смотри: чем-то на тебя похож, да? ” Он говорил эти убогие шутки с какой-то теплотой, заботой: это было что-то вроде похлопывания по спине.

Дед был помешан на “великих людях”. Он внушал Ромео, что в этой жизни необходимо стать великим человеком. Он говорил, что у великого человека даже его дурные стороны в конце концов рассматриваются как необходимые составляющие величия. У него был заготовленный раз и навсегда пример: русский царь, проводя по карте линию карандашом, случайно обвел свой большой палец, и железную дорогу так и построили: с дурацким волдырем.

С некоторых пор у деда появилась привычка подглядывать в окошко ванной, когда там запирался Ромео. У него были опасения, что внук может пристраститься к онанизму; он хотел его вовремя остановить. Дед делал пространные намеки: он говорил, что некоторые школьники, сверстники Ромео, иногда занимаются нехорошими вещами, от которых высыхают мозги и мужчины превращаются в не-мужчин. Он говорил, что Ромео не должен заниматься плохими вещами; и от того, что он ясно не говорил, что это за вещи, в уме Ромео всплывали все его грехи, и он в страхе подозревал, что дед знает всё.

К. проснулся около семи утра. Было утро. Обычно так рано он не подымался. Но сегодня что-то помешало спать: то ли открытая форточка, из которой на голые ноги сквозило, то ли сон (автобус тормозит перед утоптанной площадкой в снегу; всё перемазано кровью; посещает мысль, что только что здесь кого-то убили; но выходить именно здесь).

К. долго лежал, моргая слипающимися ресницами. Во рту было сухо. На стене, в которую упирался взгляд, висел плакат В. Леонтьева с нарисованными пластическим хирургом губами и длинной серьгой. Своим знакомым К. объяснял, что как таковые песни Леонтьева ему не нравятся, но он испытывает к нему уважение как к личности: Леонтьев якобы гораздо выше своих незамысловатых песен, интеллигентней. На самом деле К. где-то услыхал, что В. Леонтьев “голубой”. На противоположной стене висел Ф. Меркури, отпустивший усы. Здесь всё было понятно. Когда у него уже висел Меркури, но еще не было Леонтьева, К. решил, что для полноты ему не хватает какого-нибудь отечественного голубого. Таким своеобразным способом К. выразил патриотизм.

Лежа в кровати, К. пришел к мысли, что буква “л” в алфавите идет сразу за буквой “к”. Он подумал, что “л” обозначает Леонтьева, а “к” — понятно кого. Он подумал, что буква “л” повернулась к “к” задом. Это, наверное, неспроста. Он почувствовал, что погружается в сон, бред, и дернулся всем телом.

Окончив факультет журналистики, К. наудачу поехал в Москву. Он подал документы во ВГИК и ничего от этого не ожидал, но уже скоро заселялся в студенческое общежитие.

В номере общежития К. поселился с сорокалетним мужчиной, который уже несколько лет подряд летал с Сахалина в Москву, пытаясь поступить на режиссерское отделение. В конце концов он поступил. На Сахалине он оставил жену и двух детей. Он рассказывал К., что хочет снять голографический фильм, который будет проецироваться на небо и его одновременно сможет посмотреть почти всё население земли. Среди действующих лиц обязательно будут Христос и Люцифер. Он просил К. никому об этом фильме не говорить, так как идею могут своровать.

Сорокалетний режиссер заворачивал свои продукты в бумагу и прятал между оконными рамами. Он ел, отвернувшись. А однажды среди ночи он включил свет, сел напротив кровати, где спал К., и стал пристально на него смотреть. При этом он не отвечал на вопросы. В ту же ночь приехали медики и увезли неудавшегося кинематографиста в сумасшедший дом.

К. познакомился с актрисой. Это была восточная девушка по имени Лолла; у нее была какая-то двойная фамилия через дефис (то ли “шах” впереди, то ли “заде” сзади). Их отношения длились недолго. На одной из вечеринок, отыскав темноту, они стали целоваться. Нащупав острую грудь, К. неловко пошутил. Он спросил: “Что это за мешочки? ” Надо сказать, он никогда еще не шел с девушками дальше бюста. То, что находилось ниже, было для него совершенно незнакомо. Шутка насчет “мешочков” была чем-то вроде нервной конвульсии. Лолла после вопроса о “мешочках” обиделась, ушла. А потом, когда он попытался ее найти и объясниться, его избили перед умывальником двое каких-то парней.

Новый сосед по комнате подсунул ему А. Стриндберга, и К. полностью утвердился в том, что женщины существа “второго сорта”. У нового соседа были светлые волосы и такая же щетина, покрывающая удлиненный раздвоенный подбородок. Свой подбородок он обзывал “второй попкой”. Он как-то пришел пьяным и, сидя на полу, стал рассказывать К. всю свою жизнь, в которой была мать, но не было отца, а потом, взяв его за руку, стал целовать каждый палец. К. это показалось неудобным. Но с этого дня перед сном они стали сдвигать кровати.

Они не “сношались в зад”. Именно так называл это сосед К. Он говорил, что “сношаться в зад” — грубо, пошло. Самое большое, что они себе позволяли, это вместе принимать душ, плотно соприкасаясь телами, растирая друг другу спинку. Торчащие пенисы казались лишними, — даже как-то удивляли, как будто только что выросли. Они завели обычай, расходясь на лекции, целовать друг друга в щеку. Щетина колола губы, и какое-то время губы горели. К. хотелось, чтобы им подвернулась Лолла, чтобы он демонстративно чмокнул при ней своего нового друга во “вторую попку”.

Он же, этот новый приятель, заметил К., что у него совсем небольшой член. Он сказал это без всякой задней мысли, — просто, чтобы К. это имел в виду. И с тех пор К. заболел скрытой “членоманией”. Он даже дошел до того, чего благополучно избежал в школе: нарочно купил в канцелярском отделе линейку и, в отсутствие соседа, надрочив член, измерил его, сидя на заправленной койке.

12 3 4 5 Следующая ⇒