ОТРЫВОК ПЯТЫЙ

⇐ ПредыдущаяСтр 4 из 16Следующая ⇒

... я уже спал, когда доктор разбудил меня осторожными толчками. Я

вскрикнул, просыпаясь и вскакивая, как вскрикивали мы все, когда нас будили,

и бросился к выходу из палатки. Но доктор крепко держал меня за руку и

извинялся:

- Я вас испугал, простите. И знаю, что вы хотите, спать...

- Пять суток... - пробормотал я, засыпая, и заснул и спал, казалось

мне, долго, когда доктор вновь заговорил, осторожно поталкивая меня в бока и

ноги.

- Но очень нужно. Голубчик, пожалуйста, так нужно. Мне все кажется... Я

не могу. Мне все кажется, что там еще остались раненые...

- Какие раненые? Вы же весь день их возили. Оставьте меня в покое. Это

нечестно, я пять суток не спал!

- Голубчик, не сердитесь, - бормотал доктор, неловко надевая фуражку

мне на голову. - Все спят, нельзя добудиться. Я достал паровоз и семь

вагонов, но нам нужны люди. Я ведь понимаю... Я сам боюсь заснуть. Не помню,

когда я спал. Кажется, у меня начинаются галлюцинации. Голубчик, спустите

ножки, ну, одну ножку, ну, так, так...

Доктор был бледен и покачивался, и заметно было, что если он только

приляжет - он заснет на несколько суток кряду. И подо мною подгибались ноги,

и я уверен, что я заснул, пока мы шли, - так внезапно и неожиданно,

неизвестно откуда, вырос перед нами ряд черных силуэтов паровоз и вагоны.

Возле них медленно и молча бродили какие-то люди, едва видимые в потемках.

Ни на паровозе, ни в вагонах не было ни одного фонаря, и только от закрытого

поддувала на полотно ложился красноватый неяркий свет.

- Что это? - спросил я, отступая.

- Ведь мы же едем. Вы забыли? Мы едем, - бормотал доктор.

Ночь была холодная, и он дрожал от холода, и, глядя на него, я

почувствовал во всем теле ту же частую щекочущую дрожь.

- Черт вас знает! - закричал я громко. - Не могли вы взять другого...

- Тише, пожалуйста, тише! - Доктор схватил меня за руку.

Кто-то из темноты сказал:

- Теперь дай залп из всех орудий, так никто не шевельнется. Они тоже

спят. Можно подойти и всех сонных перевязать. Я сейчас прошел мимо самого

часового. Он посмотрел на меня и ничего не сказал, не шевельнулся. Тоже

спит, вероятно. И как только он не упадет.

Говоривший зевнул, и одежда его зашуршала: видимо, он потягивался. Я

лег грудью на край вагона, чтобы влезть, - и сон тотчас же охватил меня.

Кто-то приподнял меня сзади и положил, а я почему-то отпихивал его ногами -

и опять заснул, и точно во сне слышал обрывки разговора:

- На седьмой версте.

- А фонари забыли?

- Нет, он не пойдет.

- Сюда давай. Осади немного. Так.

Вагоны дергались на месте, что-то постукивало. И постепенно от всех

этих звуков и оттого, что я лег удобно и спокойно, сон стал покидать меня. А

доктор заснул, и, когда я взял его руку, она была как у мертвого: вялая и

тяжелая. Поезд уже двигался медленно и осторожно, слегка вздрагивая и точно

нащупывая дорогу. Студент-санитар зажег в фонаре свечу, осветил стены и

черную дыру дверей и сказал сердито:

- Какого черта! Очень мы сейчас им нужны. А его вы разбудите, пока не

разоспался. Тогда ничего не сделаешь, я по себе знаю.

Мы растолкали доктора, и он сел, недоуменно поводя глазами. Хотел опять

завалиться, но мы не дали.

- Хорошо бы сейчас водки хлебнуть, - сказал студент.

Мы хлебнули по глотку коньяку, и сон прошел совсем. Большой и черный

четырехугольник дверей стал розоветь, покраснел - где-то за холмами

показалось огромное молчаливое зарево, как будто среди ночи всходило солнце.

- Это далеко. Верст за двадцать.

- Мне холодно, - сказал доктор, ляскнув зубами.

Студент выглянул за дверь и рукой поманил меня. Я посмотрел: в разных

местах горизонта, молчаливой цепью, стояли такие же неподвижные зарева, как

будто десятки солнц всходили одновременно. И уже не было так темно. Дальние

холмы густо чернели, отчетливо вырезая ломаную и волнистую линию, а вблизи

все было залито красным тихим светом, молчаливым и неподвижным. Я взглянул

на студента: лицо его было окрашено в тот же красный призрачный цвет крови,

превратившейся в воздух и свет.

- Много раненых? - спросил я.

Он махнул рукой.

- Много сумасшедших. Больше, чем раненых.

- Настоящих?

- А то каких же?

Он смотрел на меня, и в его глазах было то же остановившееся, Дикое,

полное холодного ужаса, как и у того солдата, что умер от солнечного удара.

- Перестаньте, - сказал я, отворачиваясь.

- Доктор тоже сумасшедший. Вы посмотрите-ка на него.

Доктор не слышал. Он сидел, поджав ноги, как сидят турки, и

раскачивался, и беззвучно двигал губами и концами пальцев. И во взгляде у

него было то же остановившееся, остолбенелое, тупо пораженное.

- Мне холодно, - сказал он и улыбнулся.

- Ну вас всех к черту! - закричал я, отходя в угол вагона. - Зачем вы

меня позвали?

Никто не ответил. Студент глядел на молчаливое, разраставшееся зарево,

и его затылок с вьющимися волосами был молодой, и когда я глядел на него,

мне почему-то все представлялась тонкая женская рука, которая ворошит эти

волосы. И это представление было так неприятно, что я начал ненавидеть

студента и не мог смотреть на него без отвращения.

- Вам сколько лет? - спросил я, но он не обернулся и не ответил.

Доктор покачивался.

- Мне холодно.

- Когда я подумаю, - сказал студент, не оборачиваясь, - когда я

подумаю, что есть где-то улицы, дома, университет...

Он оборвал, точно сказал все, и замолчал. Поезд почти внезапно

остановился, так что я ударился о стену, и послышались голоса. Мы выскочили.

Перед самым паровозом на полотне лежало что-то, небольшой комок, из

которого торчала нога.

- Раненый?

- Нет, убитый. Голова оторвана. Только, как хотите, а я зажгу передний

фонарь. А то еще задавишь.

Комок с торчавшей ногой сбросили в сторону; нога на миг задралась

кверху, будто он хотел бежать по воздуху, и все скрылось в черной канаве.

Фонарь загорелся, и паровоз сразу почернел.

- Послушайте! - с тихим ужасом прошептал кто-то.

Как мы не слышали раньше! Отовсюду - места нельзя было точно

определить- приносился ровный, поскребывающий стон, удивительно спокойный в

своей широте и даже как будто равнодушный. Мы слышали много и криков и

стонов, но это не было похоже ни на что из слышанного. На смутной

красноватой поверхности глаз не мог уловить ничего, и оттого казалось, что

это стонет сама земля или небо, озаренное невсходящим солнцем.

- Пятая верста, - сказал машинист.

- Это оттуда, - показал доктор рукой вперед.

Студент вздрогнул и медленно обернулся к нам:

- Что же это? Ведь этого же нельзя слышать!

- Двигаемся!

Мы пошли пешком впереди паровоза, и от нас на полот по легла сплошная

длинная тень, и была она не черная, а смутно-красная от тихого, неподвижного

света, который молчаливо стоял в разных концах черного неба. И с каждым

нашим шагом зловеще нарастал этот дикий, неслыханный стон, не имевший

видимого источника, - как будто стонал красный воздух, как будто стонали

земля я небо. В своей непрерывности и странном равнодушии он напоминал

минутами трещание кузнечиков на лугу - ровное и жаркое трещание кузнечиков

на летнем лугу. И все чаще и чаще стали встречаться трупы. Мы бегло

осматривали их и сбрасывали с полотна - эти равнодушные, спокойные, вялые

трупы, оставлявшие на месте лежания своего темные маслянистые пятна

всосавшейся крови, и сперва считали их, а потом сбились и перестали. Было их

много - слишком много для этой зловещей ночи, дышавшей холодом и стонавшей

каждою частицей своего существа.

- Что же это! - кричал доктор и грозил кому-то кулаком. - Вы -

слушайте...

Приближалась шестая верста, и стоны делались определеннее, резче, и уже

чувствовались перекошенные рты, издающие эти голоса. Мы трепетно

всматривались в розовую мглу, обманчивую в своем призрачном свете, когда

почти рядом, у полотна, внизу кто-то громко застонал призывным, плачущим

стоном. Мы сейчас же нашли его, этого раненого, у которого на лице были одни

только глаза - так велики показались они, когда на лицо его пал свет фонаря.

Он перестал стонать и только поочередно переводил глаза на каждого из нас и

на наши фонари, и в его взгляде была безумная радость оттого, что он видит

людей и огни, и безумный страх, что сейчас все это исчезнет, как видение.

Быть может, ему уже не раз грезились наклонившиеся люди с фонарями и

исчезали в кровавом и смутном кошмаре.

Мы тронулись дальше и почти тотчас наткнулись на двух раненых; один

лежал на полотне, другой стонал в канаве. Когда их подбирали, доктор, дрожа

от злости, сказал мне:

- Ну что? - И отвернулся. Через несколько шагов мы встретили

легкораненого, который шел сам, поддерживая одну руку другой. Он двигался,

закинув голову, прямо на нас и точно не заметил, когда мы расступились,

давая ему дорогу. Кажется, он не видал нас. У паровоза он на миг

остановился, обогнул его и пошел вдоль вагонов.

- Ты бы сел! - крикнул доктор, но он не ответил.

Это были первые, ужаснувшие нас. А потом все чаще они стали попадаться

на полотне и около него, и все поле, залитое неподвижным красным отсветом

пожаров, закопошилось, точно живое, загорелось громкими криками, воплями,

проклятиями и стонами. Эти темные бугорки копошились и ползали, как сонные

раки, выпущенные из корзины, раскоряченные, странные, едва ли похожие на

людей в своих оборванных, смутных движениях и тяжелой неподвижности. Одни

были безгласны и послушны, другие стонали, выли, ругались и ненавидели нас,

спасавших их, так страстно, как будто мы создали и эту кровавую равнодушную

ночь, и одиночество их среди ночи и трупов, и эти страшные раны. Уже не

хватало места в вагонах, и вся одежда наша стала мокра от крови, как будто

долго стояли мы под кровавым дождем, а раненых все несли, и все так же дико

копошилось ожившее поле.

Некоторые подползали сами, иные подходили, шатаясь и падая. Один солдат

почти подбежал к нам. У него было размозжено лицо, и остался один только

глаз, горевший дико и страшно, и был он почти голый, как из бани. Толкнув

меня, он нащупал глазом доктора и быстро левою рукою схватил его за грудь.

- Я тебе в морду дам! - крикнул он и, тряся доктора, длительно и едко

прибавил циничное ругательство. - Я тебе в морду дам! Сволочи!

Доктор вырвался и, наступая на солдата, захлебываясь, закричал:

- Я тебя под суд отдам, негодяй! В карцер! Ты мне мешаешь работать!

Негодяй! Животное!

Их растащили, но долго еще солдат выкрикивал:

- Сволочи! Я в морду дам!

Я уже терял силы и отошел к стороне покурить и отдохнуть. От насохшей

крови руки оделись точно в черные перчатки, и с трудом сгибались пальцы,

теряя папиросы и спички. И когда я закурил, табачный дым показался мне таким

новым и странным, совсем особенного вкуса, которого я не ощущал ни раньше,

ни позже. Тут подошел ко мне студент-санитар, тот, что ехал сюда, но мне

показалось, что я виделся с ним несколько лет назад, и я никогда не мог

вспомнить, где. Шагал. он твердо, точно маршировал, и глядел сквозь меня

куда-то дальше и выше.

- А они спят, - сказал он как будто бы совершенно спокойно.

Я вспылил, точно упрек касался меня.

- Вы забываете, что они десять дней дрались, как львы.

- А они спят, - повторил он, глядя сквозь меня и выше. Потом наклонился

ко мне и, грозя пальцем, все так же сухо и спокойно продолжал:

- Я вам скажу. Я вам скажу.

- Что?

Он все ниже наклонялся ко мне, многозначительно грозил пальцем и

повторял точно законченную мысль:

- Я вам скажу. Я вам скажу. Передайте им.

И, все так же строго глядя на меня и еще раз погрозив пальцем, он вынул

револьвер и выстрелил себе в висок. И это нисколько не удивило и не испугало

меня. Переложив папиросу в левую руку, я попробовал пальцем рану и пошел к

вагонам.

- Студент-то застрелился. Кажется, еще жив, - сказал я доктору.

Тот схватил себя за голову и простонал:

- А, черт его!.. Ведь нет же у нас места. Вон тот сейчас тоже

застрелится. И даю вам честное слово, - он закричал сердито и угрожающе. - Я

тоже! Да! И прошу вас - извольте идти пешком. Мест нету. Можете жаловаться,

если угодно.

И все продолжая кричать, он отвернулся, а я подошел к тому, который

сейчас застрелится. Это был санитар, тоже, кажется, студент. Он стоял,

упершись лбом в стенку вагона, и плечо его вздрагивало от рыданий.

- Перестаньте, - сказал я, коснувшись вздрагивающего плеча.

Но он не повернулся, не ответил и плакал. И затылок у него был молодой,

как у того, и тоже страшный, и стоял он, нелепо раскорячившись, как пьяный,

у которого рвота; и шея у него была в крови - должно быть, хватался руками.

- Ну? - сказал я нетерпеливо.

Он откачнулся от вагона и, опустив голову, стариковски сгорбившись,

пошел куда-то в темноту, прочь от всех нас. Не знаю почему, и я пошел за

ним, и мы долго шли, все куда-то в сторону, прочь от вагонов. Кажется, он

плакал; и мне стало скучно и захотелось плакать самому.

- Стойте! - крикнул я, остановившись.

Но он шел, тяжело передвигая ноги, сгорбившись, похожий на старика, со

своими узкими плечами и шаркающей походкой. И скоро пропал он в красноватой

мгле, казавшейся светом и ничего не освещавшей. А я остался один.

Налево, уже далеко от меня, проплыл ряд неярких огоньков - это ушел

поезд. Я был один среди мертвых и умирающих. Сколько их еще осталось? Возле

меня все было неподвижно и мертво, а дальше поле копошилось, как живое, -

или мне это казалось оттого, что я один. Но стон не утихал. Он стлался по

земле - тонкий, безнадежный, похожий на детский плач или на визг тысячи

заброшенных и замерзающих щенят. Как острая, бесконечная ледяная игла входил

он в мозг и медленно двигался взад и вперед, взад и вперед... -

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 7 8 9 10 Следующая ⇒