ОТРЫВОК ТРЕТИЙ. ОТРЫВОК ЧЕТВЕРТЫЙ

⇐ ПредыдущаяСтр 3 из 16Следующая ⇒

ОТРЫВОК ТРЕТИЙ

... безумие и ужас.

Рассказывают, что в нашей и неприятельской армии появилось много

душевнобольных. У нас уже открыто четыре психиатрических покоя. Когда я был

в штабе, адъютант показывал мне...

ОТРЫВОК ЧЕТВЕРТЫЙ

... обвивались, как змеи. Он видел, как проволока, обрубленная с

одного конца, резнула воздух и обвила, трех солдат. Колючки рвали мундиры,

вонзались в тело, и солдаты с криком бешено кружились, и двое волокли за

собою третьего, который был уже мертв. Потом остался в живых один, и он

отпихивал от себя двух мертвецов, а те волоклись, кружились, переваливались

один через другого и через него, - и вдруг сразу все стали неподвижны.

Он говорил, что у одной этой загородки погибло не менее двух тысяч

человек. Пока они рубили проволоку и путались в ее змеиных извивах, их

осыпали непрерывным дождем пуль и картечи. Он уверяет, что было очень

страшно и что эта атака кончилась бы паническим бегством, если. бы знали, в

каком направлении бежать. Но десять или двенадцать непрерывных рядов

проволоки и борьба с нею, целый лабиринт волчьих ям, с набитыми на дне

кольями так закружили головы, что положительно нельзя было определить

направления.

Одни, точно сослепу, обрывались в глубокие воронкообразные ямы и

повисали животами на острых кольях, дергаясь и танцуя, как игрушечные паяцы;

их придавливали новые тела, и скоро вся яма до краев превращалась в

копошащуюся груду окровавленных живых и мертвых тел. Отовсюду снизу тянулись

руки, и пальцы на них судорожно сокращались, хватая все, и кто попадал в эту

западню, тот уже не мог выбраться назад: сотни пальцев, крепких и слепых,

как клешни, сжимали ноги, цеплялись за одежду, валили человека на себя,

вонзались в глаза и душили. Многие, как пьяные, бежали прямо на проволоку,

повисали на ней и начинали кричать, пока пуля не кончала с ними.

Вообще все показались ему похожими на пьяных: некоторые страшно

ругались, другие хохотали, когда проволока схватывала их за руку или за

ногу, и тут же умирали. Он сам, хотя с утра ничего не пил и не ел,

чувствовал себя очень странно: голова кружилась, и страх минутами сменялся

диким восторгом - восторгом страха. Когда кто-то рядом с ним запел, он

подхватил песню, и скоро составился целый, очень дружный хор. Он не помнит,

что пели, но что-то очень веселое, плясовое. Да, они пели - и все кругом

было красно от крови. Само небо казалось красным, и можно было подумать, что

во вселенной произошла какая-то катастрофа, какая-то странная перемена и

исчезновение цветов: исчезли голубой и зеленый и другие привычные и тихие

цвета, а солнце загорелось красным бенгальским огнем.

- Красный смех, - сказал я.

Но он не понял.

- Да, и хохотали. Я уже говорил тебе. Как пьяные. Может быть, даже и

плясали, что-то было. По крайней мере, движения тех трех походили на пляску.

Он ясно помнит: когда его ранили в грудь навылет и он упал, еще

некоторое время, до потери сознания, он подрыгивал ногами, как будто кому

подтанцовывал. И теперь он вспоминает об этой атаке со странным чувством:

отчасти со страхом, отчасти как будто с желанием еще раз испытать то же

самое.

- И опять пулю в грудь? - спросил я.

- Ну вот: не каждый же раз пулю. А хорошо бы, товарищ, получить орден

за храбрость.

Он лежал на спине, желтый, остроносый, с выступающими скулами и

провалившимися глазами, - лежал, похожий на мертвеца, и мечтал об ордене. У

него уже начался гнойник, был сильный жар, и через три дня его должны будут

свалить в яму, к мертвым, а он лежал, улыбался мечтательно и говорил об

ордене.

- А матери послал телеграмму? - спросил я.

Он испуганно, но сурово и злобно взглянул на меня и не ответил. И я

замолчал, и слышно стало, как стонут и бредят раненые. Но, когда я поднялся

уходить, он сжал мою руку своею горячею, но все еще сильною рукою и

растерянно и тоскливо впился в меня провалившимися горящими глазами.

- Что же это такое, а? Что же это? - пугливо и настойчиво спрашивал он,

дергая мою руку.

- Что?

- Да вообще... все это. Ведь она ждет меня? Не могу же я. Отечество -

разве ей втолкуешь, что такое отечество?

- Красный смех, - ответил я.

- Ах! Ты все шутишь, а я серьезно. Необходимо объяснить, а разве ей

объяснишь? Если бы ты знал, что она пишет! Что она пишет! И ты не знаешь, у

нее слова - седые. А ты... - Он с любопытством посмотрел на мою голову,

ткнул пальцем и, неожиданно засмеявшись, сказал: - А ты полысел. Ты заметил?

- Тут нет зеркал.

- Тут много седых и лысых. Послушай, дай мне зеркало. Дай! Я чувствую,

как из головы идут белые волосы. Дай зеркало!

У него начинался бред, он плакал и кричал, и я ушел из лазарета.

В этот вечер мы устроили себе праздник - печальный и странный праздник,

на котором среди гостей присутствовали тени умерших. Мы решили собраться

вечером и попить чаю, как дома, как на пикнике, и мы достали самовар, и

достали даже лимон и стаканы, и устроились под деревом - как дома, как на

пикнике. По одному, по два, потри собирались товарищи и подходили шумно, с

разговорами, с шуткой, полные веселого ожидания, но скоро умолкали, избегая

смотреть друг на друга, ибо что-то странное было в этом сборище уцелевших

людей. Оборванные, грязные, почесывающиеся, как в жестокой чесотке, заросшие

волосами, худые и истощенные, потерявшие знакомое и привычное обличье, мы

точно сейчас только, за самоваром, увидели друг друга - увидели и

испугались. Я тщетно искал в этой толпе растерянных людей знакомые лица и не

мог найти. Эти люди, беспокойные, торопливые, с толчкообразными движениями,

вздрагивающие при каждом стуке, постоянно ищущие чего-то позади себя,

старающиеся избытком жестикуляции заполнить ту загадочную пустоту, куда им

страшно заглянуть, - были новые, чужие люди, которых я не знал. И голоса

звучали по-иному, отрывисто, толчками, с трудом выговаривая слова и легко,

по ничтожному поводу, переходя в крик или бессмысленный, неудержимый смех. И

все было чужое. Дерево было чужое, и закат чужой, и вода чужая, с особым

запахом и вкусом, как будто вместе с умершими мы оставили землю и перешли в

какой-то другой мир - мир таинственных явлений и зловещих пасмурных теней.

Закат был желтый, холодный; над ним тяжело висели черные, ничем не

освещенные, неподвижные тучи, и земля под ним была черна, и наши лица в этом

зловещем свете были желты, как лица мертвецов. Мы все смотрели на самовар, а

он потух, отразил на боках своих желтизну и угрозу заката и тоже стал чужой,

мертвый и непонятный.

- Где мы? - спросил кто-то, и в голосе его были тревога и страх.

Кто-то вздохнул. Кто-то судорожно хрустнул пальцами, кто-то засмеялся,

кто-то вскочил и быстро заходил вокруг стола. Теперь часто можно было

встретить этих быстро расхаживающих, почти бегающих людей, иногда странно

молчаливых, иногда странно бормотавших что-то.

- На войне, - ответил тот, что смеялся, и снова захохотал глухим,

длительным смехом, точно он давился чем-то.

- Чего он хохочет? - возмутился кто-то. - Послушайте, перестаньте!

Тот еще раз подавился, хихикнул и послушно смолк. Темнело, туча

наседала на землю, и мы с трудом различали желтые, призрачные лица друг

друга. Кто-то спросил:

- А где же Ботик?

" Ботик" - так звали мы товарища, маленького офицера в больших

непромокаемых сапогах.

- Он сейчас был здесь. Ботик, где вы?

- Ботик, не прячьтесь! Мы слышим, как пахнет вашими сапогами.

Все засмеялись, и, перебивая смех, из темноты прозвучал грубый

негодующий голос:

- Перестаньте, как не стыдно. Ботик убит сегодня утром на разведке.

- Он только сейчас был здесь. Это ошибка.

- Вам показалось. Эй, за самоваром, скорей отрежьте мне лимона.

- И мне! И мне!

- Лимон весь.

- Что же это, господа, - с тоскою, почти плача, прозвучал тихий и

обиженный голос. - А я только ради лимона и пришел.

Тот снова захохотал глухо и длительно, и никто не стал его

останавливать. Но скоро умолк. Хихикнул еще раз и замолчал. Кто-то сказал:

- Завтра наступление.

И несколько голосов раздраженно крикнули:

- Оставьте! Какое там наступление!

- Вы же сами знаете...

- Оставьте. Разве нельзя говорить о другом. Что же это!

Закат погас. Туча поднялась, и как будто стало светлее, и лица стали

знакомые, и тот, что кружился вокруг нас, успокоился и сел.

- Как-то теперь дома? - неопределенно спросил он, и в голосе его слышна

была виноватая в чем-то улыбка.

И снова стало страшно, и непонятно, и чуждо все - до ужаса, почти до

потери сознания. И мы все сразу заговорили, закричали, засуетились, двигая

стаканами, трогая друг друга за плечи, за руки, за колена - и сразу

замолчали, уступая непонятному.

- Дома? - закричал кто-то из темноты. Голос его был хрипл от волнения,

от испуга, от злобы и дрожал. И некоторые слова у него не выходили, как

будто он разучился их говорить. - Дома? Какой дом, разве где-нибудь есть

дома? Не перебивайте меня, " иначе я начну стрелять. Дома я каждый день брал

ванны - понимаете, ванны с водой с водой по самые края. А теперь я не каждый

день умываюсь, и на голове у меня струпья, какая-то парша, и все тело

чешется, и по телу ползают, ползают... Я с ума схожу от грязи, а вы говорите

- дом! Я как скот, я презираю себя, я не узнаю себя, и смерть вовсе не так

страшна. Вы мне мозг разрываете вашими шрапнелями, мозг! Куда бы ни

стреляли, мне все попадает в мозг, - вы говорите - дом. Какой дом? Улица,

окна, люди, а я не пошел бы теперь на улицу - мне стыдно. Вы принесли

самовар, а мне на него стыдно было смотреть. На самовар.

Тот снова засмеялся. Кто-то крикнул:

- Это черт знает что. Я пойду домой.

- Вы не понимаете, что такое дом!..

- Домой? Слушайте: он хочет домой!

Поднялся общий смех и жуткий крик - и снова все замолчали, уступая

непонятному. И тут не я один, а все мы, сколько нас ни было, почувствовали

это. Оно шло на нас с этих темных, загадочных и чуждых полей; оно

поднималась из глухих черных ущелий, где, быть может, еще умирают забытые и

затерянные среди камней, оно лилось с этого чуждого, невиданного неба.

Молча, теряя сознание от ужаса, стояли мы вокруг потухшего самовара, а с

неба на нас пристально и молча глядела огромная бесформенная тень,

поднявшаяся над миром. Внезапно, совсем близко от нас, вероятно, у полкового

командира, заиграла музыка, и бешено-веселые, громкие звуки точно вспыхнули

среди ночи и тишины. С бешеным весельем и вызовом играла она, торопливая,

нестройная, слишком громкая, слишком веселая, и видно было, что и те, кто

играет, и те, кто слушает, видят так же, как мы, эту огромную бесформенную

тень, поднявшуюся над миром.

А тот в оркестре, что играл на трубе, уже носил, видимо, в себе, в

своем мозгу, в своих ушах, эту огромную молчаливую тень. Отрывистый и

ломаный звук метался, и прыгал, и бежал куда-то в сторону от других -

одинокий, дрожащий от ужаса, безумный. И остальные звуки точно оглядывались

на него; так неловко, спотыкаясь, падая и поднимаясь, бежали они разорванной

толпою, слишком громкие, слишком веселые, слишком близкие к черным ущельям,

где еще умирали, быть может, забытые и потерянные среди камней люди.

И долго стояли мы вокруг потухшего самовара и молчали.

⇐ Предыдущая 1 234 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒