Часть вторая 7 страница

Тогда он допытывался про Веню Мягкова, а сейчас про кого? Дядька не узнал меня, всё-таки два года прошло, ведь вырос и малость изменился я, но он-то не изменился, вот в чем дело. И потом, этих людей не забывают!

Я вернулся на своё место, а ещё через минуту пришёл Сашка — всё лицо в красных пятнах, и руки трясутся. Для меня всё стало ясно как белый день. И когда Сашка кинул мне записку, что надо поговорить, я точно знал, о чём. Я повернулся к Женюре Щепкину, посмотрел ему в глаза.

Эх, как же мы изменились все! И как переменились наши с Рыжим отношения! Вот передо мной мой ярый враг, а я задумчиво смотрю ему в глаза и не испытываю к нему ничего, кроме сожаления. Я вполне сочувствую ему, честно говоря, на Женькином месте вполне мог оказаться и я — неужели же всё это так всерьёз, что в школу надо являться агенту энкавэдэ? Что у них там, своих дел мало? Настоящих врагов народа? Подумайте, велико преступление, высморкался в знамя, издевались бы поменьше, да и только, ну — пусть так, высморкался, достаточно выпороть за это, объявить хулиганством, выгнать из пионеров, ну ещё что, какой ещё крови надо? Так нет, приходит длиннолицый страшный человек, ничего себе, дела.

В перемену Сашка выставляет всех в коридор, а Рыжему велит сторожить дверь с той стороны. Мы остаёмся вдвоём. Минуту молчим, стоя у окна. Два пацана, становящиеся взрослыми раньше других.

— Этот, с вытянутым лицом? — спрашиваю я.

— Откуда знаешь? — не очень удивился Сашка.

— Помнишь Веню? Ведь я был предотряда.

— А-а! — Он молчит, потом произносит: — Я сказал.

— Всё понятно, — соглашаюсь я. — Только о чём?

— О Французе Французовиче.

— Ты даёшь! — Я коротко рассмеялся.

— Директор будто с ума сошёл, сказал Сашка. — Метался по кабинету. А классная сказала, что догадывалась. Но ты знаешь, мне показалось, Рыжего мы спасли.

— Думаешь?

Ага! Этот длиннолицый сразу вскочил и, ругнувшись, вышел! А классная заплакала, когда он ушёл. Но Эсэн улыбнулся… Представляешь, эта ревёт, а этот улыбается… Чёрт знает что.

— Наивный человек, — сказал я, — если дело дошло до энкавэдэ, оно просто так не кончается.

Потом мы позвали в класс Щепкина. Перед этим Сашка сказал, чтобы никому ни слова. Даже Рыжему. Особенно ему.

— У тебя дома в порядке? — спросил Кутузов. Дурачок, он расплылся блином:

— Нормалёк! Да чё вы шебутитесь! Всё говно, кроме мочи! Пройдёт и это!

Наивняк, не знал он железной поступи родимой власти. Да и кто из нас об этом знал? Всё ещё лишь нам предстояло.

Наутро Женюра явился в класс с фиолетовым фингалом под правым глазом и, отозвав нас с Сашкой, своих доверенных лиц, сказал, что отпечатал этот синяк его собственный отец, которого вдруг вызвали в энкавэдэ и заставили расписаться в бумаге, где было написано, что он, отец, своего сына сморкаться в красное пионерское знамя не подучивал, что в голове даже такого нет, а это простое хулиганство, за что и будет воздано по заслугам.

Сашка выслушал взволнованный рассказ и без всяких шуток посоветовал:

— Теперь тебе надо этот фингал посмелее показывать.

— Почему? — удивился Щепкин.

— Да потому, балда, неужели ещё не понял? Ходи по всем коридорам и всем рассказывай, что это тебе отец зафингалил.

Я сперва хотел хихикнуть, но подумал и с Сашкой согласился.

— Мы даже тебе поможем, а, Саш! Это надо продемонстрировать для твоей же пользы.

— Как это? — удивился Щепкин.

А очень просто. Мы как бы непринуждённо гуляли по коридору, и все встречные таращились на знаменитого Щепкина. Пацаны, ясное дело, хихикали или даже ржали, но это приходилось сносить в интересах дела. Зато Костя Ветрогонов не стал смеяться и спросил, в чем дело, и, ясное дело, наша Зоя Петровна. И на молчаливого Эсэна вывели мы нашего страдальца, специально подговорили какого-то малыша, чтобы он заскочил в директорский кабинет и сказал, что его зовет дежурная по этажу учительница.

Мы были тут как тут, перегородив дорогу директору, тот остановился прямо перед Щепкиным, зыркнул на меня, на Сашку, сделал удивлённый голос, совершенно не удивляясь лицом, и спросил:

— Неужели папаша?

Женюра мрачно кивнул, но преданного взора не отвёл.

— И знаешь, что я тебе скажу, — произнес вечно сдержанный Эсэн. Щепкин пожал плечами, а директор наклонился к нему и, расставляя слова, негромко сказал: Он очень правильно поступил! — Откинулся, улыбнулся и вдруг с этакой негой добавил: — Ах, как бы я тебя выпорол, если бы мог! Но не могу!

И мы захохотали, все четверо. Сам директор и три петуха из седьмого «а». Ну просто заливались. Да так, что народ вокруг стал останавливаться.

Но смеётся тот, кто смеётся последним, это же давно известно.

Марианна уволилась, так и не показавшись в школе, правда, уборщица Катя сказала нам как-то, что за расчётом она всё же приходила, но очень поздно, когда ни директора, ни школьников уже не было, и, кажется, уехала из нашего города.

Щепкина больше не трепали, история со сморканием словно бы подзабылась но это была мнимая забывчивость. Женькин поступок записался где-то там, в невидимых высотах, густо красными чернилами. Его просто не приняли в комсомол, и всё. Вернее, он больше сам не просился никуда. Не требовал рекомендации от совета дружины, не интересовался комсомольским уставом.

Всех остальных приняли, нам казалось, будто мы на какую дорогу вышли, стали взносы платить по двадцать копеек в месяц, как беззарплатные, поначалу гордо носили значки, а Женька с напряжённым лицом оглядывал нас, будто очень желая сказать что-то особенное. Но ничего всё-таки не произносил. В нём шла какая-то борьба, впрочем, особенно ломать голову над тем, какая именно борьба, не приходилось, ведь Зоя Петровна однажды очень вскользь заметила, не обращаясь ни к кому в частности, что в институты принимают только комсомольцев, а уж если ты не комсомолец, то должен просто сверкать знаниями. Но сверкать, прибавила она, опять же лучше всего с медалью, но медали дают здесь, в нашем городе, и что-то не припомнит она случая, чтобы её получил не комсомолец. Вот так.

Правда, шёл пока что седьмой класс нашей жизни, впереди предстояло ещё три долгих года, а за три года столько воды в чайниках выкипит, что загадывать наперёд толку нет. А потом нас ведь вперед заглядывать не приучили.

Каждому полагалась школа, в ту пору обязательно четыре класса. Не зря же после начальной выдавалось свидетельство об образовании. Дальше учиться не обязательно, можно жить как-нибудь по-другому. Никто не говорил, что после четвертого пора идти работать, даже по закону малолеткам работать запрещалось, но начальное образование такой уровень существовал. Мне кажется, он тогда существовал вовсе не для детей, а как бы по привычке для каких-то там показателей и отчётов, и если уж касался кого-то, то скорее взрослых. Стариков и старух где-нибудь в далеких деревнях, которые выучиться не успели, как-нибудь считать-читать-расписываться обучали, и бумагу в зубы: начальное образование. Чтобы вообще необразованных ни одного не было.

А потом была семилетка — это уже всерьёз. После семилетки брали в техникумы, и у нас в городе, например, был уважаемый авиационный техникум, учили на мастеров для военного завода. Кто тут скажет, что это ерунда семилетка? После техникума, если отлично закончишь, можно, кстати, без экзаменов в институт.

Так что среднее школьное образование, то есть десятилетка, обязательным для всех не было. Хошь — учись, а валяешь дурака, ведёшь себя фигово, раз — и педсовет исключает. Катись на все четыре стороны, голова садовая, и сам за себя отвечай.

Опаска вылететь из школы была очень реальной, хотя, как я помню, ни одна школа ею не злоупотребляла. Не слышали мы таких фактов. Педсоветы берегли нас после войны, как это ни удивительно. Время вроде было такое, что можно бы и порезвиться, но — нет. Похоже, учителя в ту пору очень порядочными были. Многие ведь ещё дореволюционного разлива люди, с правилами, неведомыми нам — а может, и никому, кроме них самих, не известными — однако если похожие правила жизни есть сразу у многих людей, им ведь не надо обсуждать эти принципы, толочь воду в ступе, а только принимать решения по этим своим правилам, да и всё.

Но, конечно, должен быть ещё рулевой. Мы не знали, что происходит за закрытой дверью на заседаниях педсоветов, но и без того были уверены, что неразговорчивый и несуетный Эсэн одним только своим присутствием правит школьными нравами. Даже учителя, когда он заходил на перемене в учительскую, притихали, сбавляли голоса. Так что в рассказ Сашки Кутузова, будто директор забегал по своему кабинету, узнав о Марианне и её изощрённой мести, да ещё при энкавэдэшнике, я сперва не поверил.

Только после десятого, на выпускном вечере, Зоя Петровна подтвердила этот факт, единственный, как говорила она, за все годы, сколько работала с Эсэном.

Учителя, говорят, должны быть немного артистами, но директор никогда артистом не был, видно, глубоко презирал эту теорию, кроме того, одного-единственного, раза. Он пробежался по кабинету, возмущаясь своей работницей, да ещё и пионервожатой, и снимая таким образом с пионера Щепкина ответственность за неуважение к ней, — какое уж, мол, тут уважение, — и за его детский поступок. Иначе настоящее дело. Но, опять же, какая серьёзная организация возьмётся сшивать эти концы позорные и смешные?

Словом, Женькино дело вспыхнуло, будто уголь, выхваченный из костра, кого-то обожгло, кого-то напугало и, по счастью, угасло — но не для Щепкина. И он, помявшись, сделал свои выводы. Похоже, ему посоветовал это какой-то умелый взрослый, знающий, как обходить такого рода преграды. Женюра стал усердно играть в хоккей.

Узнал я об этом поначалу совершенно случайно, потому что хоккеем с мячом совершенно не интересовался, считая его игрой нудной, не зря же и народ на эти матчи почти не ходил. А сказал мне об успехах Щепкина всё тот же Сашка Кутузов, возмущаясь, правда, при этом. Выяснилось, что они с Сашкой оба играли, оказывается, за юношескую команду «Науки», но Женюра так наблатыкался, что стал лучшим нападающим, и тогда его присмотрел тренер взрослой команды «Динамо». Ну, Щепкин и смылся туда.

Все это были чисто спортивные подробности, малоизвестные широкой публике и, в общем, несущественные. Однако не для нас. Особенно после того, как Женюра попал на сборы. Это вам не фунт изюма! Мы в наших детских секциях только слыхали, что сборные команды, особенно у взрослых, катаются как сыр в масле. В городе открылось особое кафе, где кормили не за деньги, а по талонам. Ну а талоны выдавали тем, кто представляет особую спортивную ценность. Проходят сборы, например, перед ответственными соревнованиями вот всех и кормят задарма до отвала. А команды там всякие футболисты или хоккеисты, почитай, весь год на сборах, без конца их пичкают за счёт спортивных обществ, и откуда столько денег берётся?

В общем, Женюра попал во взрослую команду, на-получал талонов и теперь угощал нас шоколадом. Карточки к тому времени отменили, но ели мы все хлипко. Завариха, конечно, отошла в военное прошлое, да и то не у всех, а так — картошечка, капустка, хорошо, если с маслицем, ну и каши осточертевшие, и только на праздники мясцо.

А тут Женюра шоколадом отоваривает. Или конфетами, да не какой-нибудь карамелькой, а «Красной шапочкой» или «Мишками».

Не могу я там всё съесть, повторял он классу время от времени, будто мы с одного разу запомнить не могли. Ну и беру сухим пайком.

Ничего себе, паёк! восхищался Рыбкин, отламывая от шоколадины большой кусман, а я про себя вспоминал, как мы жмыховые плитки напильником пилили.

Всё-таки меняются времена!

Поугощав нас сладостями, Женюра двинулся дальше. Явившись как-то на урок, он торжественно и гордо заявил, что целых десять дней его не будет.

— Уезжаю на зону, объяснил он, что означало десятидневный матч на первенство северной зоны России по хоккею. Если выиграем первенство, первый разряд.

— А мастера когда? — спросил я.

На мастера первенство России схватить надо. Он дружелюбно ухмыльнулся. Не то что у вас пробежался как следует на первенстве области и привет!

Я знал, что командникам-игровикам надо только определённый уровень соревнований выиграть, чтобы мастеров схлопотать, и говорить нечего, надрывная работа, да ещё и коллективная, от одного ничего не зависит. У нас вроде проще, но тоже только кажется, и Женька явно загибает, будто на любых соревнованиях можно мастера выбежать. Впрочем, меня такие высокие эмпиреи не волновали. Отшлифовать бы хорошо привычную пятёрку — впереди нам, мальчишкам, предстояло освоение десятикилометровой дистанции. Это на лыжах.

А в лёгкой атлетике готовились первые городские соревнования в закрытом помещении — по всем возрастным группам.

В общем, Женюра опять выбивался в лидеры, но мы все крепко переменились, и это чувствовалось. Лёвка Наумкин добился второго разряда по гимнастике, а Владька Пустолетов стал чемпионом области среди мальчиков по классической борьбе, и его портрет напечатала газета. Так что Женькино первенство теперь уже было весьма относительным. Полжизни мы проводили в классе, но чувство стада, зависящего от настроения вожака, рассеялось. Странное возникло сочетание: каждый был как бы сам за себя, ну чем, например, Владьке мы могли подсобить в его схватке на борцовском мате? И всё-таки радовались за него так, будто это каждый из нас побеждал.

Может, так наступает взрослость? С осознанием, что победа не даётся желанием других, а лишь только твоим собственным усилием? И что только упование на окружающих, даже самых лучших друзей, это наивная, ничем не укреплённая надежда? Надо выложиться самому, вот что главное. Самому — пахать.

Ещё немного, и все ведь мы разбредёмся по этой жизни.

А потом пришла и моя победа. Не тайная, а настоящая, с пьедесталом почёта и даже с нескрываемым удивлением окружающих. Тоже, доложу вам, немалое испытание.

Ну так вот, начались первые городские соревнования легкоатлетов в закрытом помещении. Тренер, то есть Васильевич, заявил нас всех на все виды программы, хотя видов-то этих, как я теперь понимаю, кот наплакал. Дом физкультуры наш — обыкновенный спортзал в старом монастыре, так что беговая дистанция — всего тридцать метров, суперспринт. Да ещё прыжки: высота и длина. Ну, толкание ядра — на маты. Правда, можно заработать настоящий разряд и чемпионский титул, ну и народу немало, я имею в виду участников. Зрителей, увы, в зал не пускали, потому что поместить их было просто некуда.

Ни о какой такой славе я не думал, в прыжках силен не был, тут сразу ясно, кто победит — Лешка Масляков, худющий, доброжелательный парень, он даже спортивной-то зависти не вызывает: скок, и выше всех, а сам виновато улыбается, простите, мол, братцы, я не виноват, просто так получилось.

Тут надо заметить, что прыжки в высоту тогда разрешались всего лишь двумя способами — ножницами и перекатом. Ножницами чаще прыгали женщины, а перекатом мужчины. И в нашу эпоху мировой рекорд для мужчин составлял ровно два метра, так что у мальчиков младшего возраста в провинциальном городке рекордом было сто шестьдесят сантиметров. Лешка его и установил прямо у меня на глазах под наши искренние аплодисменты. Я взял сто сорок. Кимка на пять сантиметров больше. По прыжкам в длину я вообще в хвосте оказался, к пяти метрам всерьёз не приблизившись. Оставался бег.

Вообще первые соревнования в закрытом помещении торжественно назывались открытыми стартами, это значит, любой человек мог прийти, заявить свою фамилию и участвовать — выявлялись как бы неожиданные и неизвестные таланты, и один такой дядька нашёлся. В Доме физкультуры кроме легкоатлетического были и ещё зальчики поменьше, так вот оттуда вдруг зашёл штангист по фамилии Щукин, прямо в тренировочном штангистском костюме и специальных ботинках, попробовал толкнуть ядро, да сразу и засандалил его в дальний угол, побив областной рекорд — вот шуму-то было! Здоровенный и добродушный мужик смеялся от неожиданности, его окружили судьи, среди них наш Васильевич, главный сегодня среди всех судей, предлагали ему сделать ещё две попытки, но он отмахивался, говорил, что шутит, что никакой он не легкоатлет, а штангист, и всё это недействительно, но всё-таки толкнул очень нетехнично, как бы шутя — второй, третий раз и снова установил рекорды — один чище другого.

Словом, к весне сманят Щукина всё-таки из штанги, и он этим же летом станет чемпионом России по метанию молота, мастером спорта, будет захватывать призовые места по толканию ядра, диску и копью это я к тому, что польза от тех знаменитых соревнований была, и, видать, спортивное начальство возлагало на них надежды не зря.

Среди участников, а не тренеров, на этот раз был и наш Борбор. Он прыгал, показывая хорошие результаты, толкал, готовился к бегу, а главное, то и дело подходил к нам и давал разные советы. Всё теперь смешалось в наших двух секциях — ведь старший Мазин на лето брал Борбора себе в помощники по лёгкой атлетике, но сейчас была зима, и Борбор был наш главный по лыжам. Ну а тут снова лёгкая атлетика, только в зале, и Васильевич занят судейством. Мне, ей-богу, нравились их такие отношения один другого заменяет не когда попросят, а когда надо, и всё это как-то по-хорошему получается. Такое нормалецкое настроение у всех выходит — ведь наши группы, что в лёгкой, что на лыжах, всегда не разлей вода, все подражают отношениям тренеров. Если чего-то получается, какое-нибудь недоразумение, учились мы говорить об этом тут же, без всякого ехидства или подъелдыкивания, голосом спокойным и рассудительным, как наш главный тренер. Вообще же все эти подробности не нужны даже, они, пожалуй, от запоздалого волнения. Тогда-то, в свои четырнадцать с половиной, я ни чуточки не волновался, не заглядывал вперёд. Но сейчас смотрю я сам на себя в ту минуту, из седых своих лет, и, честное слово, волнуюсь за мальчишку, люблю его и жалею.

Вы скажете, любить себя легко.

Однако ведь главное то, что именно тогда я себя не любил, так что не страшно. Не только не был самовлюблённым пацаном, а напротив, презирал себя за кое-что уже, увы, случившееся со мной. Так что не считаю великим грехом сейчас любить того худенького голенастого мальчишку в единственной своей приличной спортивной майке, и той-то казённой, выданной спортивным обществом.

Нет у того пацана больших спортивных шансов, и вовсе другие преодоления ждут его. Ничегошеньки-то он не ведает о своем будущем, даже самом ближайшем, и похож на слепого щенка, который тычется во все стороны, отыскивая мамкину сиську.

Тыкается в занятия фотографией, в книги, теперь вот в спорт, и есть какая-то непростая правда в этой, на ощупь, пробе жизни. Так оно устроено, это беличье колесо, что все бегут в одну сторону и, в общем, одним способом. Примерно одинаково и кончается это всё, так что дальнейшее не так и интересно, вопреки заклинаниям мудрых, нежели самое начало. Вот начало — оно действительно непохоже у каждого. И прекрасно непохоже своей искренностью — снимем же шляпу, седые люди, перед своим собственным детством! Снимем и поклонимся этим мальчикам и девочкам нам самим, без всяких хитростных уловок выбирающим жизнь, пробующим её на вкус, тем, кто, в отличие от нас, ещё не знает, что же, когда и как случится с ними. Да здравствуем мы, не знающие себя, мы, вступающие в мир и полные надежд, люди, не имеющие представления, чем кончится следующий час их жизни, и так легкомысленно верящие ей!

Итак, сначала были забеги предварительные — девочек, девушек, женщин. Дистанция — эта волшебная тридцатиметровка — казалась забавой, аттракционом, обставленным, впрочем, со всей торжественностью момента: множество судей на финише в белых брюках, стартовый пистолет, протоколы, в которых фамилии сверяют с номерами, предстартовая гробовая тишина, нервность, вызываемая краткостью дистанции, а по этому поводу и фальстарты, так что иной раз, прежде чем побежать, дважды понуро остановятся и вернутся на исходную позицию — словом, бег был заключительным номером программы, получалось, самым торжественным, не хватало только циркового треска барабана, как перед смертельно опасным номером.

А номер был действительно опасным: из-за малости зала противоположная стена его была увешана спортивными матами для бурных финишей. Травма, правда всего одна, уже была, её заработала Кимкина пассия Валентина, не сумевшая остановить свою пышную плоть после финиша и врезавшаяся в эти самые маты так плотно, что поначалу показалось, будто они — маты и тело — слиплись навсегда.

Когда настала моя очередь стартовать, я идиотски улыбался и вовсе не готовил себя к успеху. Видно, сказывалась манера Лёшки Маслякова.

Васильевич скомандовал «на старт», поднял стартовый пистоль, под его грохот я вовремя сошёл с места и финишировал в забеге первым.

Никто не знал, каким должен быть результат. Тридцать метров, таких дистанций не существует теперь. А тогда в нашем городе не было иных залов — да и теперь, впрочем, нет. Так что три секунды ровно был мой первый результат, абсолютно не взволновавший меня.

Я даже на Кимку не обиделся, когда он прямо в глаза сказал мне:

— Хо! Случайность! — а подумав, добавил: — Хотя неплохая случайность!

— А чё? — не понял я.

Если тридцать метров — три секунды, значит, сотка за десять. Мировой рекорд негра Оуэна! Представляешь?

Я отмахнулся, хотя знал, что в теории старт — самый сложный кусок всей спринтерской дистанции. Хорошо стартовал, значит, победа.

Тем временем Кимка показал три и три десятых, мосластый Лёшка — три и две. Стартовали и взрослые. Лучшее время вышло у Борбора, и тоже три секунды ровно, как и у меня. Надо же, а он мой тренер и соревнуется, естественно, со взрослыми, а не со мной.

Мне стало неловко, ни о какой борьбе со взрослыми я не думал, время своё действительно считал случайным, в душе соглашаясь с Кимкой. Объявили общий финал. Юношей и взрослых объединили в один забег, примерно с одинаковым временем набиралось четверо — двое взрослых и мы с Лёшкой.

Я совершенно не мандражил, странное дело. Я только испытывал неловкость перед людьми, которые, явное дело, сильнее меня. Вот и всё. Я был совершенно уверен, что в финале меня обставят все трое, но это был замечательный результат попасть в сводный финал, хотя я в группе младших юношей.

Наверное чтобы заранее утешить меня, подошёл Борбор и на глазах у большой массы наблюдателей, включая Кимку, сказал:

У тебя хорошо отработан ударный шаг. То, что и нужно при низком старте! Сила и скорость!

Я с благодарным смущением махнул рукой, ну что, мол, там, говорить, какой там ударный!

Вызвали на старт. Краем глаза я видел, как тщательно расставляют икры ног Борбор, Лёшка и ещё какой-то незнакомый мужик. Это был признак профессионализма, настоящего мастерства — последние мгновения перед огромным напряжением. Потом они долго устраивались на стартовые колодки — деревянные подставки со скошенными углами. Я уже давно поставил ноги, куда положено, и замер, а они все шевелились, шуршали, действовали друг другу на нервы.

И тут меня вдруг каким-то словно светом озарило: я выиграю! Неизвестно почему, я с облегчением почувствовал, что мне сейчас повезет.

Васильевич подал команду «внимание», грохнул пистолет, я рванул вперёд и тут же финишировал. В одно лишь мгновение моё боковое зрение зафиксировало Борбора. Он был рядом со мной. А финишируя, резко подался грудью. Но завершать дистанцию я тоже уже научился.

Судьи объявили: у нас с моим тренером одинаковый результат, две и девять десятых секунды. Установлена целая пачка рекордов и сразу опять же двоими: мужской рекорд города и области, мужской — спортивного общества «Искра», городской и областной рекорд для юношей старшего возраста, также рекорды для мальчиков и опять же — спортобщест-ва «Искра». Чемпион первенства в закрытом помещении для трех возрастов. Мне выдали целый ворох грамот, по каждому случаю отдельную, фотографы, сверкая блицами, сняли меня в обнимку с Борбором. Я растерянно пожимал его руку. Потом нас с ним попросили пробежаться ещё раз, просто так, для опоздавшей кинохроники.

Я слышал, как за спиной, теперь, правда, совершенно с иной интонацией, Кимка снова рассуждал о рекорде мира Оуэна и о том, что ведь после старта скорость обычно нарастает и, таким образом, у нас на глазах состоялось сенсационное событие.

— Вот если бы там не было стены, — говорил он, и наш зал позволял пробежать все сто метров, сегодня здесь бы произошло чрезвычайное событие.

Он был прав и не прав. Летом Борбор установит областной рекорд и на сто метров — десять и пять десятых секунды, а я не установлю ничего, потому что на меня, к сожалению, не все расчёты распространяются, и даже при беге на сотку я не набирал скорость, как правило, выигрывая старт, а напротив, замедлял её и обычно проигрывал, едва достигая третьеразрядного результата.

Но не будем заглядывать в пока невидимое далеко.

Назавтра фотографию, где я был вместе с Борбо ром, напечатали во взрослой газете, а где я один — в молодёжной. Газеты эти висели в школе на стендах, и о моих рекордных стартах загалдел не толь ко наш класс.

Через неделю на общем собрании физкультурного коллектива школы меня выбрали председателем. И предложил это не кто-нибудь, а Щепкин, вернувшийся с зоны перворазрядником.

Второй раз предлагал он мою кандидатуру, если вы помните. В первый раз измываясь, но теперь было всё по-другому. Теперь мы строгими голосами рассуждали о том, что наша школа может быть лучшей по спорту, что в разных городских секциях занимается много наших ребят, что глупо не замечать серьёзных конкурентов, четырнадцатую и тридцать восьмую мужские школы, в которых тоже полно отличных ребят.

Наш Негр горячился, разжигая нас.

— Впереди эстафета, ребята, — воскликнул он. А мы уже давненько не видали кубков!

Честно говоря, не очень-то удачно совпали газетные фотографии с обычным собранием.

Люди часто поддаются настроению дня, а ещё охотнее ложному слуху. Слух о рекорде Оуэна, который может быть перекрыт при известных стечениях обстоятельств, обволакивал умы очень многих своей пушистой неопределённостью, благостным желанием, наваливая на мои плечи совершенно непосильный груз ответственности какого-то обеща-тельного свойства.

Тьфу ты! Но делать нечего, меня избрали, и ближайшей целью стала эстафета.

Но нет, не везло нашей мужской. Как гром, как обвал пронеслось: арестован Бегемот.

Сперва это от нас пытались скрыть, уроки математики, которые вёл Тетёркин, заменили другими предметами, но поскольку математику надолго не запустишь, а была середина учебного года, другие учителя этого предмета, из младших классов, подрессировавшись в нашем материале, стали учить нас вместо Ивана Петровича. Получалось хлипко, учителя нервничали, и вот кто-то из них не выдержал, проболтался.

Арестован? Учитель? За что? Старшие классы загудели, всё-таки некоторая доля свободы, точнее сказать, прорезающаяся взрослость не позволяла уже обращаться с нами, как с малышами. Мы хотели знать правду. Любую. Мы хотели, чтобы с нами не играли в кошки-мышки. На переменах раздавались требования позвать Эсэна. Уж он-то знает! Голоса были слышны в коридорах, и Эсэн действительно стал ходить по старшим классам. Пришёл и к нам.

Ну чего вы от меня хотите? — спросил он. — Я не знаю, за что арестован Тетёркин. Позвонили из энкавэдэ и объявили, что предъявляется обвинение по пятьдесят восьмой статье. А это деятельность, враждебная нашему строю.

Как тихо сидел наш класс. Как прятали мы глаза. Как не верили нашему надёжному Эсэну. Первый раз не верили.

Но не надо торопиться! говорил директор, отделяя слова друг от друга, произнося их с удивительной медлительностью. По закону сначала бывает следствие, и лишь затем предъявляется обвинение. Дальше суд, и он, между прочим, может опровергнуть факты и подсудимого оправдать.

Мы молчали и прятали глаза, а наш директор смотрел за окно.

Что за деятельность? произнес Щепкин в мертвящей тишине.

Если бы я это знал, ответил директор, то сидел бы не в школе, а в энкавэдэ.

Он приблизился к окну, уставился в него, чуть погодя проговорил:

— Надо двигаться дальше. Всё.

Это было после уроков, нас предупредили, чтобы мы подзадержались, поэтому, когда директор вышел, следовало расходиться. Но никто не двинулся.

Ну чё, комсомольцы? с иронией спросил Щепкин. Будете защищать своего учителя?

Сашка Кутузов, забрав под мышку сумку, громко сказал:

— Расходимся, мужики!

— А? — гнул своё Щепкин.

А тебе всё неймётся, Рыжий? — спросил Лёвка Наумкин.

Ещё как ймётся, ответил ему Женюра. Всем ймётся, сказал Лёвка. А чё ты сделаешь?

Расходимся, мужики, — уже не сказал, а приказал Сашка Кутузов, известный стратег, умевший не только правильно наступать, но и грамотно отступать, Цепочкой или на худой конец парами потянулись мы из класса к раздевалке. Тоскливо было на душе, говорить не хотелось, так, перебрасывались пустыми фразочками.

Вы замечали бывают такие события, которые происходят как будто по указанию свыше. Порой это действительно события, но иногда просто случаи, какие-то забавные или печальные факты, точно намекающие нам, как и что следует делать, как жить, какие принимать решения, в общем, этакое предупреждение. Вот такой случай произошёл со мной и как раз в тот самый день, когда с нами разговаривал Эсэн.

Я пришёл домой, положил портфель и взялся за вёдра у меня была обязанность: носить воду. Во допровода в нашем доме не было, и мы ходили к колонке, почти за целый квартал по разбитой, с выбоинами дороге, так что, когда я шёл с полными вёдрами от колонки, навстречу мне из-за угла выехала чёрная крытая грузовушка, известный всем воронок, в каких возили заключённых. Ни раньше, ни позже выехал этот воронок, ни раньше, ни позже приблизился к выбоине, полной жидкой грязи, влетел туда колесом и окатил меня с головы до пят.

⇐ Предыдущая 10 11 12 13 141516 17 18 19 Следующая ⇒