Бурлак Б. С. 12 страница

— Жаль, — сказал Витковский, начинавший военную службу в кавалерийской бригаде.

— Сбросив седока, Стремительный налегке помчался по селу, перепугав всех от мала до велика. Но у чайной вдруг остановился, увидев знакомую кобылку, и радостно, пронзительно заржал. Подвыпивший хозяин бросился к нему, принялся гладить его, трепать за холку, приговаривая: «Я ведь знал, что ты им покажешь кузькину мать! Я предчувствовал! Теперь не отдам ни за что на свете, пусть приписывают какие угодно «тенденции». Пусть! Только через мой труп». Прибежали работники мясокомбината, подошел незадачливый жокей, немного оправившийся от испуга. Стали требовать коня обратно. На сей раз буденновец оказался неумолимым. Достал из бумажника квиток на «сданную продукцию», разорвал на части этот смертный приговор, вынесенный его питомцу, и, не зайдя в райисполком, тут же ускакал от греха подальше. Узнав о чрезвычайном происшествии, разгневанное начальство немедленно послало ему вдогонку обещанный строгач... Потом мы, конечно, сняли с него выговор, а вскоре удалось снять самого председателя РИКа, который, к нашему удивлению, был пристроен на вакантную должность заведующего ипподромом в областном центре. Вот и сказочке конец.

— Всегда у вас что-нибудь найдется под рукой, — улыбнулся Витковский.

— Это все известковые отложения довоенных лет.

— То есть?

— Говорят, что с течением времени в жилах откладывается известь. А за те годы немало накопилось известки и в душах некоторых товарищей.

— Вы, понятно, себя-то не причисляете к больным «склерозом души»?

— Хворал и я, хворал. Только в легкой форме, без тяжелых осложнений.

Витковский не принял вызова. Там, у доски показателей, он бы схватился с ним, а сейчас эта штилевая степь, этот встречный теплый ветерок, эти кулиги подснежников по обе стороны дороги настроили его миролюбиво. На обратном пути неплохо бы, пожалуй, завернуть и к Журиной, да попутчик неподходящий.

На первое отделение, к Нефедову, они не попали: ничтожный ручеек, который летом норовит уйти под землю, ища спасения от зноя, так разбушевался, что от деревянного мостика не осталось и следа. Пришлось круто повернуть на юг, где за железной дорогой находилось второе отделение. Но и тут не повезло — Кондратенко уехал в поле.

— Хозяйственный мужик, у него земля не переспеет, — говорил Захар, усаживаясь в машину, явно довольный тем, что еще одна встреча не состоялась.

— Теперь давай к к а д е т а м, — сказал Витковский угрюмому, вечно чем-то расстроенному шоферу. (Тот уже знал, что кадеты — это молодые агрономы из сельхозинститута, назначенные прошлой осенью управляющими третьим и четвертым отделениями совхоза.)

— Работнички, а? — директор энергично повернулся к Захару, всегда располагавшемуся, как и должно секретарю, на заднем сиденье автомобиля. — Внимательно выслушают, не возразят, даже козырнут на прощание, но все сделают по-своему. Это какие отложения, каких годов? Может быть, объясните, Захар Александрович?

— Зря преувеличиваете. Если же иной раз и случится так, то ведь им на месте виднее. Дайте возможность людям проявлять инициативу.

— То есть не выполнять приказы? Тогда мне, зажимщику подобной инициативы, надо убираться отсюда, пока не поздно!

— Зачем горячиться, Павел Фомич? Я считаю, что вы много сделали для совхоза. Добились ассигнований, наладили строительство отделений, пополнили тракторный парк новыми машинами.

Витковский с трудом выслушал его, подергивая плечами.

— То есть вы не против такого директора, который, надев генеральскую форму, отправляется в область за деньгами, строительными материалами, грузовиками и прочими благами, предоставляя подчиненным полное право вести хозяйство по их усмотрению. Понятно. Но я порученцем никогда не был, эта роль совхозного толкача при облисполкоме меня не устраивает. Я вызвался поехать на целину не ради славы: мы с ней не сошлись характерами еще в молодости (помните, рассказывал вам?). Я не агроном, не зоотехник, не инженер, но я почти тридцать лет воспитывал в армии молодежь, поэтому никогда не считал себя оторванным от жизни. Военные имеют дело с разнообразным человеческим материалом, по которому можно без ошибок судить, что происходит и в городе, и в деревне. Не скрою, мы всегда отдавали предпочтение крестьянским парням. Понятно, у них меньше знаний, но куда больше скромности, дисциплины, рвения к службе. Глядя на них, я и не догадывался, признаться, что в деревне еще мало порядка. Что, опять известковые отложения виноваты?

— Ясно.

— Бросьте вы, Захар Александрович, пускать эту известковую пыль в глаза! Разве вы, секретарь райкома, не знали, к примеру, чем кормят коров в Америке, на чем там держится животноводство?

— В таком случае я тоже могу спросить вас: а когда вы по-настоящему стали изучать немецкую тактику? Может быть, вспомните?

— Это разные вещи.

— Нет, это один и тот же догматизм.

Захара раздражали тон и безапелляционность суждений Витковского, но он все-таки старался щадить его самолюбие. Если бы это был Осинков, тогда другое дело. Недавно у Захара произошел крупный разговор с Осинковым, которого он давно не видел (тот где-то все учился, набирался ума-разума под старость лет). Начали с житейских пустяков, с обмена взаимными любезностями, а кончили взаимными обвинениями и расстались, как ярые противники. Захар бросил на ходу: «Догматиком ты был, догматиком и остался». И вышел в коридор, недовольный сам собой. Но чем дольше думал он о своей стычке с Осинковым, тем яснее понимал, какая это закоренелая болезнь. Человек с виду будто бы здоровый, не желает уходить на пенсию, хочет сделать что-то еще доброе для партии, а фактически давным-давно идет не в ногу, мешает идти другим. С виду догматик силен в науке, знает все оттенки диалектики, а проверь его на живом деле — и он окажется пустышкой. Так и этот Осинков на целине: овсюг для него пустяк, эрозия почвы не проблема, строительство жилья в совхозах роскошь. Вот и поговори с таким, тем более, что он, черт побери, ходит в лекторах, поучает рядовых пропагандистов. Захар при случае пожаловался секретарю обкома. Секретарь сказал: «Не обращай ты на него внимания, делай свое дело». Но ведь опять же придется идти к Осинкову. Так почему надо каждый раз портить кровь? Не лучше ли один раз испортить настроение ему, сказав прямо: довольно, уважаемый, послужил, как мог, теперь посторонись. Такие сами не уходят, их следовало бы увольнять, не жалея причитающегося им по КЗОТу выходного пособия. Что деньги — затраты окупятся с лихвой, когда не будут путаться в ногах эти декламаторы хрестоматийных истин.

...Из-за холма показались одинаковые домики-ульи, приютившиеся на пологом склоне родниковой балки. Витковский застегнул кожанку, надел перчатки, как бы дав понять, что пора заняться делом.

Дела на четвертом отделении шли неплохо. Все было готово к севу: люди, машины, семена. Разве лишь не хватало с десяток сменных трактористов, но тут управляющий Юрий Смолин не виноват: обещанная из области подмога еще не прибыла в совхоз. Понравился Витковскому и часовой график весенне-полевых работ, в котором время было расписано, как в плановой таблице боя и даже оставался резерв, на всякий случай, чтобы при любых условиях закончить сев ранних зерновых за пять суток. Витковский сдержанно похвалил управляющего (цыплят по осени считают!) и предложил Захару съездить на третье отделение.

Олег Мальцев встретил их на дороге, в километре от бригадного стана. Он с утра бродил по степи с тульской двустволкой за плечами и благо возвращался без трофеев.

— Охота пуще неволи, — сказал Витковский, когда Мальцев устроился в «газике», рядом с секретарем парткома.

— А я не охотился, Павел Фомич. Я осматривал дальние загоны.

— Рассказывай сказки!.. Вот что, Захар Александрович, надо изъять ружья у всех, начиная с бригадиров и кончая главным инженером. А то они нам так посеют, что мы осенью соберем одну дробь.

— Пожалуйста, я могу сдать оружие хоть сейчас, — сказал Олег.

— А ты помолчал бы лучше...

Директор совхоза был сегодня придирчивым не в меру. Он заставлял заводить каждый трактор, осматривал каждую сеялку, каждую дисковую борону. Он и за малейшую ржавчину выговаривал строго, как на смотру в артиллерийском парке. И все виновата эта двустволка!

В вагончике, в углу за столиком, Витковский обнаружил пустую бутылку из-под водки.

— Чья?

Никто не признавался.

— Круговая порука? Понятно. Что ж, запишем на счет управляющего. — Он взглянул на Мальцева. Тот стоял у двери, виноватый и растерянный, очень похожий сейчас на его Владимира. — Нехорошо, хлопцы, подводить своего начальника. Чтобы это было в последний раз. Обед готов?

— Наверное, готов, — сказал Мальцев.

— Будем обедать. Посмотрим, как вы кормите людей.

Витковский вышел из вагончика и направился к ручью вымыть руки. Ему хотелось побыть немного одному: этот Олег так живо напомнил сына, что вся злость пропала.

Едва он зачерпнул полную пригоршню мутной ледяной воды, как из ближнего кустарника одна за другой, сигнальными ракетами, взлетели утки. Павел Фомич разогнулся, провожая их азартным взглядом. И в тот же миг грянул выстрел, потом еще, двойной. Он обернулся: стреляли трактористы, а Мальцев даже не поднял головы.

Над оврагами стлались белые дымки, будто кто поджег сырой ковыль, тлеющий с утра до вечера. И пашня в низинах все еще курилась, но пригорки уже обуглились под солнцем. Вот-вот начнется сев. Эти дни перед началом сева настраивают на раздумчивый лад: кажется, ничего и не изменилось с тех детских лет, а жизнь-то прожита.

Именно ранней весной, когда в природе все хлещет через край, ты с мягкой грустью замечаешь, как убывает твое время. «А, черт, да я же насквозь деревенский!» — подумал он, возвращаясь на полевой стан.

— Пожалуйста, Павел Фомич, к столу, — Олег сам расставлял скамейки. — Захар Александрович, садитесь...

Ели молча, тайком поглядывая на директора. Больше всех волновалась, конечно, повариха, жена тракториста Стенюшкина, которого в прошлом году увольняли за пьянку.

— Как насчет добавки? — спросил ее Витковский.

— Я тоже не откажусь, — сказал Захар.

И за столом сразу стало весело. Польщенная вниманием, Лиза Стенюшкина с удовольствием добавляла лапши с бараниной. А молодые парни, перебивая друг друга, начали посмеиваться над доморощенными «снайперами», которые только что стреляли в уток. Даже Мальцев оживился и готов был вступить в непринужденный разговор.

— Может быть, останетесь, Павел Фомич, до завтра? — предложил один из этих неудачливых стрелков. — Вечером обязательно будет жареная утятина.

— Нет уж, спасибо. Нам с Захаром Александровичем надо добираться до дому.

Они вернулись на центральную усадьбу в сумерки. Отмахали без малого две сотни километров, все окольными путями, но чувствовали себя отлично, особенно Витковский. Он мог сейчас же после ужина отправиться в новое путешествие до самого утра.

— Что новенького, Романовна? — спросил он свою давнюю и верную хозяйку, перекочевавшую из Риги еще зимой.

— Какая я тебе Романовна? До сих пор была тетя Паша да тетя Паша, а теперь ишь как заговорил, когда надумал жениться! Вот возьму и не благословлю тебя, а без моего благословения пути не будет, несмотря что ты директор.

— Так уж и не будет, тетя Паша? — засмеялся он, тронутый ее материнской ревностью.

— Весенний день долог, всех новостей не перечтешь. С утра заезжала твоя красавица, такая расфранченная, как под венец собралась. Потом был сослуживец твой, полковник-то; они, выходит, братья с Захаром Александровичем-то?

— Родные братья.

— И все заезжали вроде не нарочным порядком. Ну, а к вечеру почтальонша порадовала Зоиным письмом.

— Что пишет?

— Не мне направлено — не мне и читать, — сказала Пелагея Романовна с нескрываемой обидой на свою любимицу Зою, которая после ее отъезда из Риги ни разу не написала ей отдельно (и что за молодежь такая пошла).

Зоя с умилением, со всеми пустяковыми подробностями писала о маленьком Андрюшке: и как он уже улыбается, и какие сильные у него ножки, и какой осмысленный взгляд, и как пытается что-то лепетать, — ну совершенно необыкновенный парень, то есть весь в дедушку!.. А давно ли она сама вызывала такое же умиление у покойной матери, когда тянула ее в с о ч н ы й магазин (это где продаются соки), или просила з а б и н т и т ь поцарапанную руку; или, уже учась в школе, рассмешила всех учителей, сказав, что ее мама занимается р о д и т е л ь с к о й пропагандой. Даже выйдя замуж, она так и осталась для него говорливой девчонкой. И вот перед ним молодая женщина со своими радостями. Зойка, Зойка, не знала ты отцовской ласки. А теперь и вовсе отдалились друг от друга.

«Дедушка...» Павел Фомич горьковато усмехнулся и вышел на крыльцо. Лишь кое-где светились огоньки в поселке. Но все небо было сплошь усыпано звездами, — не то что балтийское, всегда затянутое туманом. Очень далеко, в разных местах, жгли солому, и горизонт был похож на огромный шов электросварки, соединяющий закраины степи и неба (это там, за протокой, на берегу которой находится геологическая экспедиция).

А Наталья спит, наверное. Вдовы рано ложатся спать.

Он еще раз посмотрел в ту сторону, на горячий ободок степного горизонта, и вернулся в дом, включил радио, передававшее легкую музыку для беззаботных полуночников.

Однако ему помешал уснуть телефонный звонок. Звонили непрерывно и тревожно. Павел Фомич понял, что это из области, и приготовился к разговору с секретарем обкома. Каково же было его удивление, когда он услышал наигранно бодрый голос Осинкова, который с прошлой осени не прекращал «холодной войны» против Вострикова.

— Я так и знал, что не спите! — обрадовался Осинков. — Армейская привычка.

— Сразу видно, что вы не служили в армии. Как раз военные-то рано ложатся спать.

— Поймали, поймали меня на слове, рядового, необученного!

— В чем дело, что вы хотели мне сказать? — сухо спросил Витковский, не имея ни малейшего желания болтать с ним о пустяках.

— Мы послали вам разнарядку на трактористов...

— Есть разнарядка, только нет порядка.

— Выслушайте меня, Павел Фомич, не перебивайте. — И Осинков издалека — с нехватки квалифицированных рабочих в городах — подошел к тому, что трактористов во все совхозы области будет послано меньше, чем намечалось.

— На сколько меньше?

— Ваш совхоз недополучит сорок-пятьдесят человек. Мобилизуйте собственные силы. У вас много женщин, бывших трактористок, которые вышли замуж и бросили работу.

— Знаете что, я вам не заведующий женской консультацией! И не воспитатель детского сада.

— Надо было раньше побеспокоиться о кадрах, Павел Фомич, побольше пропустить людей через курсы механизаторов.

— А, бросьте вы это, товарищ Осинков! Я сделал все, что возможно. Но за одну зиму наверстать упущенное нельзя. Не сваливайте с больной головы на здоровую. Это вы завели такие порядки в совхозах, когда сеют командированные, а убирают уполномоченные. Пеняйте на себя. От уполномоченных я отказываюсь, какой бы они ни были квалификации, а вот приезжие трактористы мне пока нужны. Но скоро и от них откажусь.

— Все это хорошо, но...

— Но сорок трактористов ищите, мол, сами? Понятно. Желаю здоровья, Порфирий Григорьевич!.. — Витковский бросил трубку, постоял у телефона и снова вышел на крыльцо.

Огненный шов, наглухо по всему горизонту соединивший землю с небом, остывал, темнел, подернутый окалиной. Только в одном месте еще вскидывались веером искры, словно кто бил по шву молотом, проверяя прочность сварки.

И Павел Фомич постепенно остывал от этого разговора с Осинковым. Он представил его сейчас в служебном кабинете, за массивным столом: по левую руку сгрудились аппараты всех линий связи, прямо перед ним — топографическая карта области, справа — оперативные сводки о ходе полевых работ. С виду настоящий начальник штаба, дьявольски уставший, с воспаленными глазами, каждую минуту хватающийся за телефоны. Когда Павел Фомич наблюдал его таким, ожидая приема у первого секретаря, Порфирий Григорьевич даже понравился ему: он любил таких, не жалеющих ни себя, ни подчиненных.

Но с каким бы удовольствием он скомандовал сейчас товарищу Осинкову: кру-гом! И этот рядовой, необученный, всю войну просидевший за бумажной «бронью», только щелкнул бы коваными каблуками неразношенных ботинок. А еще пытается налетать на Вострикова. Да Востриков — золото против него! Востриковы и на фронте были разведчиками. Это уж такая порода: что их ни заставь делать, всюду лезут под огонь, не боятся никаких чертей.

Витковский был убежден теперь, что если не из-за главного агронома, то из-за кого-нибудь другого или из-за чего-нибудь другого, но он обязательно схватился бы с Порфирием Осинковым, и не на жизнь, а на смерть.

А вообще-то они с ним были людьми одной складки...

Никто не знает, где ждет геолога удача.

Случается, что он годами кружит в тех местах, которые, судя по всему, таят богатства. Сотни шурфов, десятки скважин позади, а все впустую. Разочаруется, наконец, геолог, махнет рукой на приглянувшееся местечко и пойдет дальше, без всякой надежды поглядывая по сторонам. Не то, совсем не то. И вдруг остановится, поднимет редкий камень в каком-нибудь овраге или на берегу пересохшей речки, повертит в руках, поднесет к глазам: руда, да такая, что дороже золотого самородка!

Не так ли и с женским счастьем?

Никто не знает, где оно ждет тебя. Ты надеялась встретиться с ним на людных перекрестках, а оно в далеком необжитом краю. И ты, не зная этого, идешь к нему через сомнения, ошибки, разочарования: отличить пустую породу от руды еще труднее в человеке. «Не то, совсем не то», — говоришь ты в раздумье над мимолетным увлечением. И тоже вдруг остановишься где-нибудь в пути, подивишься случайной встрече. Вот когда и твое прошлое поможет тебе разобраться в новых чувствах. Но, привыкнув к одиночеству, ты не скоро еще решишься на, что-нибудь, потому что тебе не восемнадцать, когда не замечаются чужие беды. Однако и колебания — примета близкой старости с ее чрезмерно объективной рассудительностью. Верь же своим чувствам: они не подведут, они бескорыстные твои советчики.

С приходом весны Наталья все чаще пропадала на буровых, разбросанных вокруг строительной площадки, и на полях совхозов. Вчера она, возвращаясь на базу экспедиции, заехала по пути к Витковскому договориться о разведочных работах на отделениях совхоза. Но не застала его дома.

Ранней весной у всех дел полно: и у землепашцев, и у строителей, и у геологов.

А тут еще отчитывайся за квартал. Начальник экспедиции хотел послать ее с отчетом в геологическое управление: раньше бы она с удовольствием поехала в область, но сейчас отказалась: шутка ли, потерять две недели в такую пору. Начальник не настаивал, поняв ее по-своему, по-мужски, и улыбнулся этак загадочно. Мужчины, мужчины, всегда они себе на уме, вечно на их лицах улыбочки провидцев: мы-де все отлично понимаем, только помалкиваем, как люди деликатные.

Но и женщины, будто сговорившись, перестали интересоваться ее житьем-бытьем. Встретятся на улице или в магазине, учтиво поздороваются, бросят короткий взгляд и пройдут мимо. Даже Надя с Ольгой Яновной давненько не навещали ее с наступлением весны.

Так и образовывается вокруг тебя искусственная пустота, в которой остаешься наедине со своими мыслями. Никто не хочет помешать тебе неосторожным словом, нечаянным советом.

...Витковский застал Наталью Сергеевну врасплох: она только что закончила мыть полы. В ситцевой юбчонке, в старых туфлях на босу ногу, она растерянно кивнула ему непричесанной головой и вышла в другую комнату переодеться.

Как не вовремя заявился! Ничего не поделаешь — ты уже сама себе не хозяйка.

Павел Фомич был в прекрасном настроении. Весь вечер рассказывал о поездках по совхозу, который вот-вот должен начать сев. Высок, прям, собран, он будто помолодел за последние недели. Морщины под глазами и на лбу сделались помягче, и все его крупное лицо, с этим синеватым следом порошинок на подбородке, было добрым.

— Вы ко мне заезжали, не отпирайтесь! — сказал он и, взяв ее за руку, легонько притянул к себе. — Моя тетя Паша по достоинству оценила ваш наряд.

— Я была в тот день в райкоме.

— Понятно, туда не ездят в комбинезонах. Но откуда Пелагее Романовне знать такие тонкости!..

Он говорил теперь о пустяках, несвязно, сбивчиво. Наталья с некоторым испугом и удивлением посмотрела на него. И тогда он близко заглянул в ее глаза, повременил и, вдруг решившись, одним движением руки обнял ее за плечи и тут же цепко, сильно перехватил в самом извиве талии.

— Павел. Фомич!..

Но он уже не слушался ее, — и она поняла, что не в силах противиться ни ему, ни самой себе. (Ах, что бы там ни говорили о руководящем начале разума, но именно чувства правят женскими судьбами.)

— Павел, Павел... — мягко упрекала его Наталья.

Когда, наконец, она уловила мерное тиканье будильника, за окном белым светом сияла полная луна. Наталья приподнялась на локте и стыдливо затаилась: он лежал рядом, слабо улыбаясь. Она хотела было поправить плечико сорочки, но он не дал. Он вообще не дал ей опомниться. И вот опять отдалился, пропал звонкий перестук часов. Время старалось обойти Наталью стороной. Да неужели все это наяву?

Потом немного привыкнув к этой яви, она уже сама отвечала ему той доброй, застенчивой лаской, на которую способна лишь жена и которой достоин только муж.

Потом она уснула и не слышала, как он собрался и как уехал. Проснулась на рассвете. По всему поселку наперебой кричали петухи, по улице прошел грузовик, за ним второй — оконные стекла вызванивали тревогу. Наталья вскочила, зажгла настольную лампу и зажмурилась от света. Из сеней струился холодок — дверь была приоткрытой: заходи, кто хочет, теперь некого бояться, теперь все определилось окончательно.

Наталья зябко поежилась, набросила халат, присела к столу. Вот и кончилось ее вдовье одиночество. Долго-долго выбирала она из множества тропинок свою — единственную, которая ведет не к потайному родничку, а к полноводной реке жизни. Она проходила мимо брошенных родников, не останавливаясь, хотя и мучила, ох, как мучила ее временами жажда...

Совсем рассветало. Наталья отворила окно, жадно вдохнула терпкий, настоенный на ковыле, степной воздух. Что это, как кружится голова? Повернулась к зеркалу, нерешительно взглянула на себя, — как осунулась-то! — и пошла из комнаты.

Над протокой в вышине пели жаворонки. Над тем берегом кружил одинокий беркут, то плавно снижаясь вдоль накатанного большака, то взмывая ввысь, когда по дороге проходили грузовики. Солнце только поднялось из-за дальнего озера, кажется, еще не стряхнув с себя волглых камышинок. Где-то неистово гоготали дикие утки, и чирок, отбившийся от стаи, молнией метался над водной гладью — так, что от него шарахались воробьи. На верхушке плакучей ивы пел скворец, самозабвенно трепеща посеребренными крыльями. Кого не тронет его страстная песнь о любви, кто не вскинет голову, не остановится, как зачарованный!

На земле тоже была весна: будто всю ночь напролет лил необыкновенный, зеленый дождь. Почки на деревьях уже набухли, и ветви, еще недавно налегке шумевшие под зимним ветром, грузно обвисли от непривычной ноши. Скоро, скоро начнут пощелкивать, лопаясь, тугие почки, и распустятся крошечные парашютики резных шелковистых листьев.

Однако как сильно кружится голова. Наталья села на скамейку у забора, увитого жилистым старым хмелем. Надо бы вскопать грядки, привести в порядок двор, да сил нет сегодня... Наталья смутно представила себя матерью и прикрыла глаза ладонью, чтобы представить это яснее.

— Нежитесь под солнышком, Сергеевна?

Она встрепенулась — к ней подошла с лукавой ухмылкой на одутловатом лице вездесущая соседка.

— Доброе утро, Сергеевна! Не выспалась, сердечная. Поздненько уехал от вас гостёчек дорогой, на коровьем реву. Я встала подоить свою буренку, смотрю, а товарищ Витковский хлопочет у машины. Долго не мог завести мотор, ночка была холодная... Вы, Сергеевна, не обращайте ни на кого внимания. Когда вдова плачет — никто не видит, а когда поет — слышат все.

Чтобы разом прекратить весь этот разговор, Наталья встала, бросила на ходу:

— Извините, мне на работу.

— Куда так рано, поберегли бы здоровьице лучше, на вас же лица нету, — вдогонку ей спешила высказаться болтливая бабенка.

«Лица нет. Теперь разнесет по всей округе, — подумала Наталья, тщательно укладывая волосы. Она даже губы сегодня покрасила, а то, действительно, вид как у больной. Только в глазах прибавилось того глубинного света, который всегда выдает влюбленных женщин. Ну и пусть выдают ее эти глаза, пусть соседка расписывает во всех подробностях, как спешил Витковский затемно выбраться из поселка, — ей, Журиной, нечего скрывать от людей. Она за всю свою вдовью жизнь ни у кого не взяла и крупицы радости.

Дул теплый ветер, день разгорался быстро. В такой день сидеть за письменным столом — пытка. Наталья хотела поехать на дальнюю буровую, где не была с марта, однако главный геолог послал ее на стройку уточнить капитальные затраты на промышленную разведку.

— У них титульный список исправляется чуть ли не ежедневно, как сводка погоды. Поинтересуйтесь, что там осталось на нашу долю, — сказал главный.

В другое время она бы ответила ему: «А при чем здесь мы, гидрогеологи? До каких пор вы будете держать нас на побегушках?» Но сейчас ей не хотелось связываться с ним, она молча вышла из кабинета главного, который явно недооценивал м о к р ы х геологов.

Синев встретил ее радушно: помог снять пальто, пригласил к столу, подвинул стул. Ничего не скажешь, офицерская деликатность (не чета иным огрубевшим в степи инженерам, что забывают даже поздороваться с женщиной).

Она кратко рассказала о цели своего прихода, не забыв упомянуть о том, что вот, к сожалению, и его, Синева, отрывает от работы.

— Мы с вами в одинаковом положении, — заметил Василий Александрович. — Начальник строительства и главный инженер целую неделю соревнуются друг с другом — у кого температура выше, а мне, пока они гриппуют, приходится занимать круговую оборону!

— Ну и как? — Наталья с любопытством приглядывалась к нему.

— Я же артиллерист, привык находиться между двух огней.

— Говорят, вы встречались на фронте с Павлом Фомичом Витковским. Это правда?

— Верно, — сказал он и тут же заговорил совсем о другом. — Мы всегда вспоминаем вас, Наталья Сергеевна. Если бы не ваша л и н з а отличной питьевой воды, которую вы открыли так вовремя, то худо, худо бы пришлось строителям. Вы же знаете, что нас собирались з а к о н с е р в и р о в а т ь, не то в собственном с о к у, не то в совнархозовском т о м а т е! Товарищ Зареченцев готов был закрыть стройку до весны (он это умеет делать). Вы наша спасительница!

— Не преувеличивайте, Василий Александрович, — сказала она, рассеянно думая о том, почему, однако, он уклонился от разговора о Витковском. В самом деле, почему? Тем более, что воспоминания о минувшем — слабость всех фронтовиков.

— Я не преувеличиваю, Наталья Сергеевна. Поиски воды равноценны дальнейшим поискам никеля. И если руководители геологического управления не понимают этого, я отказываюсь понимать таких геологов. В «Гипроникеле» вообще сомневались в целесообразности строить комбинат где-то у черта на куличках, доказывая, что, по идее, выгоднее заложить его на берегу Урала. Но кто же станет обживать эту глушь? Я бы создал еще один институт, самый главный: «Гипростепьтайга», который должен заниматься проблемами заселения отдаленных мест.

Наталья рассмеялась.

— Здесь, пожалуй, ударишься в фантастику! Спишь и во сне видишь сказочные реки. Но я думаю, что вашей л и н з ы хватит нам до осени, пока мы не закончим водовод от Сухой речки.

— У меня есть на примете вторая линза, побольше.

— Верно? Да вы настоящая хозяйка подземных рек! — говорил он, все больше удивляясь, как эта одинокая женщина столько лет скитается по степи наравне с мужчинами. И добрая улыбка не гаснет на ее лице, и пышные волосы не вянут от вдовьей жизни. Не случайно Витковский обратил на нее внимание. Неужели и она потянулась к Витковскому?

— Однако я вас задерживаю, наверное, Василий Александрович, — сказала Наталья.

— Нет, что вы! Я сейчас вызову Надежду Николаевну с титульным списком.

Надя вошла как раз в тот момент, когда зазвонил телефон.

Пока Синев разговаривал о цементе, о кирпиче, женщины, отойдя в сторонку, успели переброситься несколькими фразами.

— Почему не заходишь? — спросила Наталья.

— К слову пришлось, я была вчера. Постояла у калитки и вернулась. В окнах темно, на дворе е г о машина. Отправились, думаю, прогуляться по берегу протоки.

Наталья не нашлась, что сказать. Хорошо, что Синев закончил разговор и обратился к Наде:

— Выкладывайте-ка, Надежда Николаевна, наши карты на стол! Сколько у нас там запланировано по рудному карьеру на шестьдесят первый год?

— На разведку или на вскрышные работы?

— Перед вами же разведчица, а не представитель тыла! — шутил он, отодвигая в сторону кипу телеграмм и служебных писем.

Совнархоз трижды урезал капитальные затраты по «Никельстрою», чтобы выкроить достаточную сумму для освоения площадки асбестового комбината. Ну и, естественно, были сильно сокращены ассигнования на геологоразведочные работы.

— Просто не понимаю, как можно на такие деньги сделать что-нибудь серьезное, — говорила Наталья, перелистывая новый титул, утвержденный по всем правилам. — И не приложено никаких расчетов.

⇐ Предыдущая 27 28 29 30 313233 34 35 36 Следующая ⇒