Бурлак Б. С. 10 страница

Накануне Нового года Наталью вызвали в райком. На бюро шла речь о водоснабжении целинных совхозов, о плане разведочных работ. Решили начать с «Гвардейского»: Витковский сумел доказать, что без новых скважин нечего и думать о новых фермах.

— Заедем на часок ко мне, посмотрите, как живет наш брат, директор, — сказал он ей после заседания бюро.

Она согласилась: нельзя же выглядеть кисейной барышней.

В доме Павла Фомича ее поразило множество книг. Стены двух комнат и даже передней были почти сплошь заставлены высокими полками.

— Какая у вас богатая библиотека, — позавидовала она.

— Годами собирал по книжке. Охотился за новинками, втридорога платил за какую-нибудь библиографическую редкость. Надо, не надо, а покупал. У каждого своя слабость.

Наталья пробегала глазами золотые тиснения на ледериновых корешках. Три полных ряда главной полки занимали собрания сочинений классиков марксизма, а в начале четвертого расположились сталинские томики, они стояли как бы по ранжиру, но в то же время и на отшибе, особняком. Их набралось всего с десяток.

— И это моя слабость, — сказал Павел Фомич. — Хотя Верховный лишал меня всех наград, звания и должностей, никакой, понимаете ли, обиды не осталось.

— Вам повезло.

— То есть?

— Друг моего отца, пограничник, герой гражданской войны, был вообще уволен из армии.

— И только?

— Муж, выйдя из окружения, попал на какую-то проверку, потом в штрафную роту, и лишь после ранения его восстановили в звании лейтенанта.

— Знаю, все знаю. История всегда черновик, и каждое поколение исправляет этот черновик, находя в нем все новые ошибки. Набело написанной истории не существует, разве лишь за исключением Древней Греции или Древнего Рима. Но нельзя исправлять историю чувств.

— Что вы имеете в виду?

— То есть нельзя при жизни одного поколения, не считаясь с его зрительной памятью, создавать, скажем, картину войны, мало похожую на ту, которую мы знаем. Из песни слова не выкинешь, так и в нашей памяти не зачеркнешь тех слов, с которыми солдаты хаживали в атаки. Вы понимаете меня?

— Стараюсь... Однако мне пора, Павел Фомич.

Как ни уговаривал он ее посидеть еще немножко, не согласилась.

«История чувств, история чувств...» — рассеянно думала она, возвращаясь в поселок геологической экспедиции. Отчего-то неспокойно сделалось у нее на сердце после этой встречи с Павлом Фомичом.

Перед самым отъездом на площадку никелевого комбината Зареченцев решил зайти к предсовнархоза, — просто так, проститься. Все вопросы обсуждены вчера, добро получено, и можно отправиться в путь-дорогу, тем более, что надоели уже изрядно эти наивные знаки внимания сослуживцев по поводу его некоторого повышения в должности. Велико событие: бывший замминистра утвержден заместителем председателя совнархоза по строительству. Но в душе Вениамин Николаевич был доволен, только виду не подавал, как какой-нибудь выдвиженец. Эта перемена оказалась кстати еще и потому, что в воздухе чувствовалось приближение новой реорганизации: поговаривали об укрупнении экономических районов.

Председатель заканчивал разговор с Москвой, когда Вениамин Николаевич по-свойски, как и полагается заму, быстро вошел к нему в пальто и ушанке. Судя по всему, тот говорил с женой. («Хитрец, — подумал Вениамин Николаевич. — Так и не вывез семью из столицы. А теперь, после укрупнения, вернется домой как из длительной командировки: и задание партии выполнил, и ближних ни в чем не ущемил».)

— Хорошо, что заглянули, — сказал председатель, опустив трубку и поглаживая ее ладонью. — Прошу вас, с Братчиковым будьте деликатнее. Синева этого я не знаю, не берусь судить о нем. Но Братчиков достоин уважения. Не беда, что он только техник. Побольше бы нам таких техников. Как ведет дело: все у него в кулаке. Ни один из трестов, расположенных в городах, не сдал в первом квартале ни одного жилого дома. А Братчиков у черта на куличках сдал две с лишним тысячи квадратных метров! Собранный мужик.

— Я же вам рекомендовал его, — сказал Вениамин Николаевич.

— Помню. Но вчера мне показалось, что вы настроены воинственно.

— Моя воинственность относится к Синеву.

— Постарайтесь убедить их, что у нас нет другого выхода. Они будут, конечно, очень недовольны тем, что план остается на уровне прошлого года.

— Ничего, переживут.

— Я не о переживаниях. Важно, чтобы люди правильно оценили сложившуюся обстановку. Объясните им, что с будущего года мы сможем форсировать работы по «Никельстрою» вовсю, пока же надо терпеливо создавать задел, главным образом на площадках первого и второго микрорайонов. А что все-таки у вас с Синевым?

— Не обращайте внимания. Синев весьма самовлюбленный человек, этакий полководец без армии. В строительных делах абсолютно не разбирается, но корчит из себя политика новейшего типа.

— Что это значит?

— Любит блеснуть той легкостью, с которой привык, как бывший военный, поворачиваться кругом. Не обращайте внимания.

— Ну, счастливого пути, Вениамин Николаевич! — Председатель встал, подал руку.

Зареченцеву показалось, что он поспешил окончить разговор, как только речь зашла об искусстве крутых поворотов.

«Да уж не принял ли он на свой счет? — думал Зареченцев, неторопливо спускаясь к выходу. — Весьма, весьма возможно. Недаром председателя живо интересует этот солдафон. Вот тебе и не обращайте внимания!» Как ни старался Вениамин Николаевич представить свои отношения с Синевым в виде мелких стычек, не имеющих абсолютно никакого значения, но каждый раз, собираясь на стройку, он ловил себя на том, что побаивается Синева. Он знал, с какой стороны нападет на него Синев, по какому поводу, но совершенно не знал, когда и как нападет, — в открытую, при всех, или с глазу на глаз, в присутствии одного Братчикова. Иногда ему казалось, что Синев чего-то недоговаривает, что все эти наскоки лишь разведка, что главный камень еще не брошен, — и в эти минуты он зябко поеживался, точно перед ударом, которого избежать нельзя...

— Привет зимовщикам Южного полюса Урала! — громко сказал Зареченцев, по-хозяйски распахнув дверь в кабинет начальника строительства.

— А-а, Вениамин Николаевич!.. — Братчиков поднялся из-за стола, вышел на середину комнаты. — Разрешите поздравить вас?..

— Бросьте вы, товарищи, эти церемонии.

Встал и Синев, сидевший в сторонке, на диване.

— Почему не позвонили, Вениамин Николаевич?

— И хорошо, что не позвонил. Пришлось добираться на всех видах транспорта: до Степногорска летел на рейсовом самолете, потом ехал на товарном, который застрял на полпути (дорогу перемело), потом тащился на тракторных санях, — как раз подоспела оказия, снаряженная в «Гвардейский», ну а из совхоза Павел Фомич проводил меня на «газике».

— Все время была великолепная погода, это вчерашний буран отрезал нас от всего мира.

— Я, видите ли, обязательно попаду в буран, мне везет! — сказал Зареченцев, протирая пенсне носовым платком. Он подслеповато щурился, взглядывая на молчавшего Синева, будто не узнавал его. — Вы-то как поживаете, Василий Александрович?

— Привыкаю.

— Скромничает, давным-давно вошел в курс дела, — сказал Братчиков.

— Однополчане умеют поддерживать друг друга! — заметил улыбающийся Зареченцев.

«Опять ты, верно, неспроста пожаловал на стройку», — решил Синев, который и не скрывал своей неприязни к нему. Они не сошлись чуть ли не с первой встречи.

Братчиков стал подробно докладывать о ходе работ. Техник-строитель Братчиков был деликатным в обращении с учеными людьми. Зареченцев слушал молча, вопросов не задавал. Синеву не терпелось подсказать кое-что о материалах или о транспорте, но успеет еще испортить настроение. Вениамину Николаевичу — пусть отогревается.

— Кстати, мы намерены поручить вам строительство асбестового комбината, — сказал Зареченцев, когда Братчиков закончил свой доклад.

— А что, никелевый комбинат мы уже закончили? — не сдержался все же Синев.

Зареченцев поправил пенсне и окинул его зорким взглядом.

— К чему эти шуточки, Василий Александрович?

— Это вы шутите, Вениамин Николаевич. У нас на площадке ни кола, ни двора, а вы только и заняты тем, что подыскиваете нам работу на стороне. Все плотницкие бригады разбросали по совхозам.

— Надо и совхозы строить.

— Только не таким способом.

— Асбест тоже не помешает в народном хозяйстве.

— По идее — да. Но всему своя очередь. Например, Курская магнитная аномалия ждала очереди не один десяток лет. Вам лишь бы застолбить новую площадку, словно кто собирается отнять ее у вас. Дайте нам возможность встать на ноги, обзавестись производственной базой, тогда, может, мы потянем и два комбината одновременно.

— Прописные истины.

— Тем более!

— Да не горячись ты, Василий Александрович, — вмешался Братчиков. — Им виднее. Асбест так асбест. Наше дело солдатское: кругом марш! — и на асбест.

— Шагай, шагай, пока не спишут в запас ввиду негодности к строевой службе.

— Вы должны понять, товарищи, не создавать же здесь, по соседству с вами, второй трест. Мы не можем позволить себе такой роскоши. Мне бы самому хотелось строить по всем правилам: закончить одно, начать другое, и никаких времянок. Но, видите ли, не получается. Кстати, о времянках. Вы отказываетесь от бетонно-растворных узлов, требуете деньги, материалы, оборудование для капитального завода железобетонных изделий и полигона. Уж я-то бы поддержал вас, поверьте мне. Но оборудование обещано Госпланом только в четвертом квартале. Что прикажете делать? Ждать целый год или, не теряя времени, соорудить два-три узелка? Выигрыш времени обычно связан с некоторыми издержками.

— Простите, Вениамин Николаевич, — прервал его Синев. — Вы совсем недавно доказывали в «Известиях» что распыление средств — застарелая, хроническая болезнь, то увлечение времянками — закоренелый пережиток довоенных пятилеток, и тому подобное. Верно? А сейчас говорите совсем другое. Ваши теоретические рассуждения в газете никак не вяжутся с практическими требованиями на строительной площадке. И, к примеру, я, ваш заинтересованный читатель, оказываюсь в очень затруднительном положении. Помогите мне, пожалуйста.

Зареченцев снял пенсне, достал из кожаной папки роговые очки, а Братчиков тем временем укоризненно покачал головой, явно недовольный своим замом.

— Видите ли, Василий Александрович, вы среди строителей новичок, вам трудно разбираться в наших делах, — сказал Зареченцев, в упор глядя на Синева через сильно увеличивающие стекла.

— Верно, я привык оценивать строительное искусство со своей артиллерийской колокольни: например, сколько потребуется снарядов для того, чтобы снести дом или свалить под корень фабричную трубу.

— То-то!

— Грешен я перед строителями. Верно. Потому и решил под старость лет замолить хотя бы часть грехов. Но, скажу прямо...

Вошел директор комбината, и разговор оборвался на полуслове: перед заказчиком строители всегда стараются выглядеть сплоченными.

После обеда, когда Зареченцев ушел в гостиницу отдохнуть с дороги, Братчиков, оставшись наедине с Синевым, начал примирительно:

— И хочется тебе связываться с ним? Плетью обуха не перешибешь. Как они там решат, так и будет. Одним словом, все равно он настоит на своем, вот увидишь, Вениамин Николаевич ни за что не отступит, я его знаю.

— Отступил же осенью, помнишь?

— Да не лезь ты, Василий, на рожон.

— Мне нечего терять.

— Позволительно спросить тебя: а мне-то, собственно, что терять? Может быть, ты считаешь, что я дорожу этой должностью? Я привык ходить в прорабах.

— Ходи, ходи. А я не хочу, чтобы на меня смотрели как на завхоза или коменданта. Сейчас не те времена, когда зареченцевы могли приказывать именем партии. Кончился их срок.

— Зачем эти громкие слова?

— К тихим не привык, — сказал Синев, направляясь к двери, чтобы окончательно не поссориться и с Братчиковым.

Алексей Викторович устало плюхнулся на диван: ну и кипяток! Не те времена... Стройка есть стройка. Здесь не место заниматься дискуссиями. Напал на Зареченцева, припомнил ему статью в «Известиях». Да разве Вениамин Николаевич не понимает, как лучше вести дело? Но, стало быть, другого выхода нет: надо продолжать строительство никелевого комбината и начинать асбестовый. Ничего не поделаешь. Куда бы проще иметь одну площадку, не разбрасывать силы на два фронта. Но стране нужен не только никель.

И все-таки он смутно чувствовал правоту Синева. Пусть и наивную с виду правоту, которая свойственна людям, впервые попавшим на большую стройку: им все кажется не так да не этак, пока они как следует не пооботрутся среди видавших виды прорабов и десятников. Пройдет эта детская болезнь со временем и у Синева, который любит повторять, что времена не те: Откуда у него эта вражда к Зареченцеву? Везде и всюду видит остаточные влияния прошлого. Нельзя так. С прошлым надо обращаться осторожно, — не ровен час, хватишь через край. Это же наше прошлое. И в нем надо разобраться по-хозяйски: что хорошо, что плохо. Какому-нибудь безусому юнцу еще простительно так горячиться, так легкомысленно обвинять всех и каждого, человеку же в годах не к лицу эта запальчивость.

Но допустим, что в отношении Зареченцева Василий в какой-то мере прав, как новичок на стройке (новички любят обобщать, возводить недостатки в степень!). А откуда у него, позволительно спросить, хроническая неприязнь к Витковскому? Какая черная кошка пробежала между ними? Он же и Павлу Фомичу с трудом подает руку, причем подает только вторым. Обидел, что ли, его тот на фронте? Витковский мог обидеть в пылу гнева, не стесняясь в выражениях, тем более, что в бою некогда подбирать слова помягче. Однако Василий не злопамятный, не тщеславный. И все-таки что-то у него осталось, раз он и сегодня не может говорить о Витковском спокойно. Как он вскипел, узнав об избрании директора совхоза членом обкома: «Никак мы не можем отвыкнуть от чинопочитания! Работает в области без году неделю, а мы его уже в список для тайного голосования. Ты, Алексей, наверно, тоже проголосовал за?» — «А почему я должен голосовать против?» — «Вот-вот! Отводов нет. Самоотвода не поступило. Пожалуйста, дорогой товарищ, к рулю! Мы вам полностью доверяем». — «Это естественно, братец, когда речь идет о заслуженном, всеми уважаемом человеке». — «Попался бы ты ему на глаза пораньше, он бы показал тебе северное сияние!» — «Повторяешься, Василий. То же самое ты говорил и об Осинкове». — «А они с Осинковым — два сапога пара». — «Зря ты, братец, увлекаешься такими хлесткими сравнениями». — «Эх ты, толстовец, толстовец!» — сказал Синев и безнадежно махнул рукой. Хотел что-то еще добавить, но раздумал. Иногда Алексею приходила в голову дикая мысль, что все это у него болезненное, результат контузии, полученной где-то на Днестре.

Вечером Вениамин Николаевич Зареченцев собрал весь строительный синклит: обсуждался новый вариант годового плана. Синев, к удивлению всех, не выступил. «Одумался», — заключил Братчиков, бегло посматривая на заместителя.

Но Синеву было не до того. Мысленно он находился далеко отсюда — там, где семнадцать с половиной лет назад шли затяжные, беспрерывные бои. И всему виной лейтенант Круглов: его фотографию он увидел сегодня в доме Журиной, заехав к ней на минутку, чтобы взять «материалы по воде».

— Это ваш родственник или знакомый? — спросил он Наталью Сергеевну.

— Муж.

— Как... муж?

— Погиб на фронте, — коротко объяснила она, как объясняла уже много раз.

Только солдатская выдержка спасла Синева: он ни единым словом не выдал своего волнения. Поблагодарил ее за отчет о геологоразведочных работах и торопливо вышел.

Человеку суждено в течение жизни видеть множество смертей. Человеку дано мудро относиться к смерти. Но у каждого остается в памяти одна такая смерть, которая не забывается всю жизнь как самая нелепая. Синев и воевал-то вместе с Кругловым не больше месяца, а вот взглянул на него этот лейтенант с простенка — и пороховая дымка вдруг рассеялась: командир огневого взвода распрямился перед ним, широко взмахнул рукой, в которой был зажат бинокль, и бросился наперерез бегущим в панике стрелкам... Впрочем, надо собраться с силами, чтобы рассказать, что случилось дальше. И надо ли вообще рассказывать? Ведь это для живых. Так стоит ли бередить их раны?

Василий Александрович вернулся из управления строительства в первом часу ночи. Его женщины, как называл он Ольгу Яновну и Риту, уже спали. Тихонечко прошел на кухню, налил из термоса стакан крепкого чая, выпил и лег спать.

Но долго еще мерцал в комнате живучий папиросный огонек: то затухал, то разгорался, высвечивая усталое лицо Синева. Бессонница, бессонница. Отчего бы это? Впрочем, от всего на свете: и от новой перепалки с Зареченцевым, и от воспоминаний о Круглове, и от затянувшегося в тресте совещания по годовому плану.

Утром началась оттепель. Вызванивала капель, робко струились ручейки в глубоких колеях дороги, по-весеннему чирикали на крышах воробьи. Тянул пряный ветерок — оттуда, с Каспия.

— Настоящая рижская зима, — сказала Ольга.

— Верно, у нас сегодня тоже плюс два! — сейчас же подхватила Рита.

— Погоду в степи делают новоселы, — заметил Василий Александрович.

О чем бы ни заходила речь, Синевы обязательно вспоминали Ригу, тем более, что в Зауралье выдалась необычайно теплая зима. Клубились туманы над озерами. Дули юго-западные ветры, порывистые и влажные. По ночам шел мокрый снег, а в полдень выглянет солнце на часок и скроется до завтра. Ну чем не Прибалтика!

Они готовились к суровой зиме, ждали сорокаградусных морозов и были несколько разочарованы: за всю зиму две-три лыжные вылазки. Совсем как в Риге.

Особенно тосковала по ней Ольга Яновна. Рита удивительно быстро освоилась на стройке, завела подругу и чувствовала себя превосходно, Василий Александрович был слишком занят, чтобы предаваться сентиментальным настроениям. И только Ольга во сне и наяву видела свою Ригу, часто писала письма, с нетерпением ждала ответов, слушала радио, читала и перечитывала рижские газеты.

Ольга не впервые расставалась со своей Ригой: война немало поводила беженку по русским городам. Молодость ее прошла след в след за молодостью ее родителей, которые тоже вдоволь постранствовали в годы первой мировой войны. Отец Ольги вернулся в Латвию как только был подписан Рижский мирный договор с панской Польшей. Ольга выросла под впечатлением отцовских рассказов о России, которую она с детства представляла себе огромной и великодушной. Может быть, поэтому она как-то сразу потянулась к Василию Синеву, едва поняв, что нравится ему. И не ошиблась, хотя подруги по факультету осуждали Ольгу за легкомысленное увлечение русским офицером. Что бы теперь сказали ее судьи? Возможно, опять пожалели бы ее, — что вот пришлось снова покинуть Ригу и отправиться куда-то в степь, за тридевять земель. Ну и пусть жалеют. Плохо, когда ищешь счастье, а когда оно с тобой, то можно отправиться хоть на край света. Но она все же трудно привыкала к стройке. Любая рижская вещица настраивала на грустный лад. Ох уж эти вещи! Ничто, пожалуй, не способно так часто напоминать о родине, о прошлом, как самые обыкновенные вещи. Ольга даже одеваться старалась во что-нибудь местное, купленное здесь, в степи: ей понравились легонькие фетровые валенки, теплая шубка — подарок Василия в честь двадцатилетия свадьбы и оренбургский платок, который ей связала старушка из соседнего совхоза. Во всем этом она была бы очень похожа на здешнюю потомственную казачку, если бы не латгальский лен ее волос, не чистейшая синь в ее глазах, да не ее говорок с привычными запинками на русских ударениях. «Нет, как не подделывайся под уральскую казачку, а все равно ты типичная русалка из Рижского залива!» — посмеивался над ней Василий Александрович, когда был в отличном расположении духа.

Ольга была врачом-педиатром, но уже с давних пор увлеклась дошкольным воспитанием детей. В Латвии под ее началом находились все детские сады на взморье, а здесь дошкольников можно пересчитать по пальцам.

На стройку приезжали люди молодые, не успевшие обзавестись семьей, или люди средних лет, у которых ребята не первый год ходили в школу. И когда случалось, что кто-нибудь переселялся с маленькими детьми, Ольга сама шла к ним «вербовать кадры», как шутил Василий Александрович.

Она действительно охотнее сближалась с семейными женщинами. Но здесь познакомилась и с Бороздиной и с Журиной. Ей понравилась Наталья Сергеевна больше. Хотя Наде под тридцать, но девушка остается девушкой. Такая видная, статная казачка, с этими красивыми темными глазами, с этим певучим грудным голосом, такая женственная, — и так долго засиделась в девушках. Все выбирала, что ли, по душе, да и не выбрала? Что ж, бывает всякое. Но всему свой срок, и не заметишь, как придет сентябрь, как зашумит над головой ранний листопад.

А Рита завела дружбу с Варей, никак не думая, что она давно замужем.

— Никто не верит, не только ты! — смеялась Варя. — Что, здорово я тебя ввела в заблуждение? На Владислава ты не обращай внимания. Мой Владька — книголюб, ему не до меня. Нормальные молодые люди сперва учатся, потом женятся, а мой сперва женился, потом взялся за ум, поступил заочником в политехнический институт.

— А разве вы сами не собираетесь учиться дальше?

— Опять ошибка! Да что с тобой сегодня? Не «вы», а «ты»! Мы же договорились. Ты же не Герасимов, бессловесный ухажер моей гордой Наденьки... Это тот все величает меня. Чудак! Пока я не вмешаюсь, у них с Надюшей ничего не выйдет.

Рита с удовольствием слушала ее, поражаясь, как просто она рассуждает о любви и жизни.

— Ты о чем спросила-то? Ах, да, собираюсь ли я учиться, дальше? Собираюсь. Не век же мне быть чертежницей. Дудки! Выведу в люди Владислава и сама поступлю в политехнический. Хотела в театральный, раздумала, не выйдет из меня актрисы.

«Напрасно, ты играешь совсем неплохо», — чуть было не сказала Рита.

Как ни считала себя Варвара старше любой девушки, не исключая и свою старшую сестру, но все же тянулась к девушкам. Чудесная это пора первоначальных лет замужества, когда тебя еще не связывают дети. Станешь матерью — и сразу повзрослеешь. А сейчас, что ж, посмеивайся и над девчонками, не испытавшими любви, и над этими серьезными тетушками, что искоса поглядывают на беспечную молодку-хохотунью.

Варя посоветовала подруге устроиться в лабораторию ученицей: если уж добывать производственный стаж, то, разумеется, не за письменным столом или на побегушках.

— Не боги горшки обжигают. Привыкнете, Маргарита Васильевна, — сказал, принимая ее на работу, старенький симпатичный инженер.

Для начала он поручил ей вести журнал (и здесь канцелярия!), но потом стал исподволь знакомить с техникой производства опытов. Она исследовала скрытую силу цемента всех марок, прочность звонких кирпичин. А рядом испытывались другие материалы — на удар, на разрыв.

В обед к ней забегала Варя в своих сатиновых нарукавниках.

— Довольно тебе возиться с этими кубиками! Неужели не надоело? Все равно никому- не нужны ваши анализы. Пока вы здесь колдуете над кирпичом, из него уже дома строят, кто будет считаться с тем, что он не выдерживает столько-то килограммов на один квадратный сантиметр? Любой кирпич переживет нас с тобой. Идем в буфет — кефир привезли!

— Варвара Николаевна, не деморализуйте мою сотрудницу, — строго говорил начальник лаборатории.

— Не буду, не буду! — смеялась Варя. И, едва прикрыв за собой дверь, начинала, прорабатывать его. — Чудак твой старикан! Ему бы с удочкой сидеть на берегу тихой речки, так нет, притащился на стройку, да еще с комсомольской путевкой! Ты его, Ритка, держи в руках, не уступай ни одного квадратного сантиметра. Привык он давить на людей, как на свои бетонные кубики!

— Глупости, неправда. Семен Захарович добрый человек.

— Защищай, защищай! Эх, Рита, тебя бы. к нам в технический отдел. Какие мальчики приехали на практику из Свердловска!

— Оставь, пожалуйста. Ты же знаешь, что я не люблю таких разговоров.

— Ну, не буду, не буду!.. Но ты смотри, не вздумай ссориться со мной. Дудки! Никуда ты от меня не скроешься. Никуда!

Это верно: Рита ни за что бы теперь не рассталась с ней, хотя мать считает Варю легкомысленной. О, как мама ошибается! Ведь есть же на свете люди, которые всю жизнь живут с улыбкой. Например, дядя Захар.

Но как раз сегодня он был очень хмурый. Приехал из совхоза один, без Полины Яковлевны, и, едва сняв черненый полушубок, позвонил отцу на работу.

— Не хотите ли чайку с дороги? — предложила мать.

— Какая это дорога — семнадцать километров. Спасибо, подожду Василия, — отказался он. И, закурив, сказал задумчиво: — Живем рядом, а словно бы в разных царствах-государствах.

Рита огорчилась: дядя будто и не заметил ее сегодня, не пошутил, как всегда, насчет успешной отработки производственного стажа, и не назвал рижской красавицей. Что с ним? Она обидчиво поджала губки, оделась и пошла к Варваре.

Захару Александровичу было не до шуток. Его отношения с директором совхоза опять испортились. Когда в прошлом году совхоз сдал два миллиона пудов хлеба, Витковский на радостях заметно подобрел, сделался сговорчивее. «Кто старое помянет, тому глаз вон!» — миролюбиво говорил он секретарю парткома и шел на уступки, если заходила речь о неустроенном быте или о случайно провинившемся человеке. Осенью был такой случай. Старый, заслуженный механизатор, фронтовик, вдруг загулял и отправился на самоходном комбайне в соседнее село за водкой. Случай, что называется, из ряда вон выходящий. Ну, ездили добывать «горючее» на грузовиках, на «летучках», даже на тракторах, но чтобы в разгар уборки вывести комбайн с загона, переключить скорость и махнуть, как на резвой тройке, в лавочку сельпо, — это уж слишком неприятная история. Витковский немедленно уволил комбайнера и приказал выселить с территории совхоза. Никакие мольбы, никакие слезы его жены не помогли. Но тут как раз подоспела победа: совхоз закончил сдачу второго миллиона. И директор простил солдата: «Если повторится, отдам под суд. На фронте расстреляли бы за такую прогулочку на самоходке». Были и другие случаи, когда он сменял гнев на милость. А потом все пошло по-старому. Когда наступила зима, люди потянулись на строительство никелевого комбината. Захар написал в райком. Витковский сумел оправдаться на бюро: «Строителям больше платят, вот в чем корень зла». Его дипломатично пожурили, и тем дело кончилось. Не решились замахнуться на директора, имя которого частенько мелькало в центральной прессе. Захар понял, что втянулся в неравный бой. Но не отступать же под старость лет.

А вчера они схватились из-за одного шофера, явившегося с заявлением об уходе в геологическую экспедицию. Захар пообещал парню комнату в новом доме, тогда тот взял отставку обратно. Витковский при всех накричал на секретаря парткома: «Бросьте вы играть в демократию! Не развращайте кадры! Я навожу порядок в совхозе в общенародных интересах!» Захар ответил дерзко: «Настоящая любовь к народу начинается с любви к человеку». И вышел из кабинета, в сердцах хлопнув дверью...

— Так что у тебя стряслось, брат Захар? — подсаживаясь к нему, спросил Василий Александрович. — С директором поцапался, а? Догадываюсь! Я вот тоже примеряюсь силенками с Зареченцевым. И в кого мы с тобой такие забияки?.. О, да ты действительно расстроен.

— Молодой, чертяка, не сдаешься.

— Сорок шестой разменял. А тебе сколько, если не секрет? — смеялся младший, пытаясь чем-нибудь развеселить старшого.

— Положение такое, Василий, что хоть уходи из совхоза.

— По собственному желанию или как? Впрочем, партийным работникам по собственному желанию нельзя. Какую же работенку облюбовал тебе Витковский?

— При чем тут он?

— Ну, как же, как же! Витковский теперь член обкома. По идее, обязан заниматься трудоустройством неугодного секретаря.

— Брось свои шуточки, мне не до того.

— Вижу.

— Что он за человек, скажи на милость?

— Ну вот, а ты говоришь при чем тут Витковский! Да если бы была его власть, он бы давно послал тебя к черту на кулички. Но теперь приходится считаться с демократией, которую товарищи витковские приберегали для грядущих поколений.

— Бонапартизм у него в крови, это верно.

— Стало быть, нельзя тебе, дорогой Захар Александрович, увольняться по собственному желанию. Рановато. Хотя надо бы отдохнуть кадровому секретарю райкома.

— И знаешь, Вася, есть в нем в то же время и привлекательные черты. Целеустремленность, энергия, настойчивость. Мне нравится, например, как он защищает Вострикова против нападок Осинкова.

— Рад за тебя.

— Пожалуйста, не иронизируй. Я вполне серьезно.

— Вряд ли существуют принципиальные расхождения между Витковским и этим Осинковым.

— Ошибаешься, Василий.

— Не понимаю, ты приехал жаловаться на директора или хвалить его? Как Братчиков: тот тоже готов мирно сосуществовать с кем угодно. От старости это, что ли?.. Впрочем, и я хорош, тебя обвиняю, а у самого не хватает духа...

Захар вопросительно взглянул на брата.

— Ладно, пойдем ужинать. А то мы с тобой уединились, как заговорщики!

«Чего-то ты не договариваешь, Вася», — насторожился Захар, но промолчал. Уж если у такого рубаки на что-то не хватает духа, так у него, Захара, тем паче не хватило бы.

А Василий Александрович как раз и подумал о том, что у брата начинает проявляться наступательный дух. Не случайно он тоже заговорил о бонапартизме Витковского. Значит прозревает, сталкиваясь с ним чуть ли не каждый день. Это к лучшему. Не будет сглаживать острые углы, оправдывать то, что не подлежит никакому оправданию. Трудно, трудно ему, старому секретарю райкома. Человек он совестливый, готов и чужие грехи принять на свой счет. А впрочем, на партийной работе не существует обычного разделения труда, когда один отвечает за одно, другой — за другое, третий — за третье. Любой партработник несет ответственность за все, что делается не только в совхозе или на стройке, но и в районе, области, стране. К этому Захар приучен с молодости. Потому-то ошибки или беда какого угодно крупного деятеля становятся и его ошибками, его бедой. Вот ведь в чем природа коммуниста.

⇐ Предыдущая 25 26 27 28 293031 32 33 34 Следующая ⇒