Бурлак Б. С. 11 страница

За ужином Василий Александрович больше говорил о семейных пустяках, чтобы отвлечь Захара от невеселых размышлений. Без того мужик сильно переживает, что никак не может найти общий язык с директором совхоза. Он бы рассказал ему всю правду о Витковском, да опасается, что эта правда больно ударит и по другому человеку, который ни в чем не виноват. Так что неизвестно еще, кто из них менее решителен, — Захар или он сам, Василий.

Чужую беду руками разведу, а к своей ума не приложу. Именно своей собственной бедой считал теперь Василий Александрович все то, что произошло на поле боя за Донцом, хотя вина лежала, конечно, на одном Витковском.

Ожила, забеспокоилась ртуть в термометрах: днем, на солнцепеке, она с маху преодолевала нулевой барьер, а к вечеру резко падала, чтобы завтра вскинуться еще выше. Весна выдалась необычайно ранней, но с крепкими ночными заморозками, и перелетные птицы, наученные горьким опытом, не спешили с юга. А какая ж это весна без птиц?

Возвращаясь из области, Алексей Братчиков заехал на площадку асбестового комбината, расположенную близ казахского селения Акбутак. Он походил с полчаса по ломкому мартовскому насту и остановился около буровой вышки, прикидывая расстояние до жилья, где над плоскими крышами саманных мазанок распускались курчавые дымки. Ну кто мог знать, что это одинокое селеньице попадет в список избранных строек, а оттуда, может быть, и на союзную карту? Почвоведы и землеустроители, искавшие здесь плодородные массивы для целинного совхоза, обошли это суходолье стороной, геологи же копнули поглубже: отличный асбест, баснословные залежи асбеста.

Когда вчера Алексей пытался возражать против навязывания ему второй стройки, Зареченцев грубо прервал его:

— Синеву еще простительно, но как вы-то не понимаете, что значит горный лен? Это кровля, изоляция, трубы. Акбутак — золотое дно для строителей.

— Мы не против асбеста. Но вопрос стоит так: никель или асбест?

— И никель, и асбест! — Зареченцев рубанул воздух ребром ладони и сердито пристукнул по столу.

«Одним словом, придется оттягивать сюда добрую треть рабочей силы, — думал Братчиков, осматривая пегую, с набухшими овражками степь. — Ничего не поделаешь, все равно заставят отпочковывать прорабские участки. Василий, пожалуй, прав: Зареченцеву важно открыть новую стройку, а там уж он найдет, с кого спросить под осень за невыполнение плана. Вся надежда на то, что это дело временное, что рано или поздно организуют специальный трест. Уж Зареченцев добьется своего. Дипломат. Умеет вовремя сбавить тон, если видит, что перехватил. Вчера на совещании прикрикнул вгорячах, а потом завел к себе в кабинет и доверительно заговорил о том, как создавался в прошлом году «Никельстрой».

Признаться, Алексей не сразу понял, к чему эти розовые воспоминания после такого жесткого разговора. Вениамин Николаевич расписывал во всех деталях, как долго подыскивали кандидатуру на пост начальника ударной стройки: то совнархозу чем-нибудь не нравится товарищ, то обкому. Консультации продолжались больше месяца. Тогда он, Зареченцев, внес новое предложение, которое сперва удивило всех своей неожиданностью, но за которое на второй же день ухватились все — и в обкоме, и в совнархозе. Он сказал: «Что мы крутимся, как белка, в номенклатурном колесе? Давайте перешагнем границу руководящего круга. Вот вам, например, Братчиков. Прошу любить и жаловать!» — «Братчиков? Кто такой? — спросил секретарь обкома. — Ах, тот самый, с кирпичного завода». — «Знаю, встречался с ним, — заметил председатель совнархоза. — Стоит подумать». И учетная карточка, и личное дело Братчикова, годами лежавшие без всякого движения, были немедленно извлечены на свет божий, и читавшие их, быть может, не раз ругнули себя с чувством за модное пренебрежение к анкетам... Рассказывал обо всем этом Зареченцев с какой-то добавкой самокритики. Но как ни старался придать забавный характер своему рассказу, было ясно, к чему он клонит: «Не забывайте, Братчиков, что не Синев породил вас как управляющего трестом, не Синевым вы и держитесь».

Алексей Викторович постоял еще с минуту, думая о своем шефе, и скользящим шагом, чтобы не проваливаться в сугроб, пошел к автомобилю. Наст кое-где уже оседал, похрустывал.

Степные проселки, слегка тронутые желтой наледью, еще держались, и он без происшествий выбрался на грейдер, что протянулся вдоль железной дороги. Вскоре его догнал балластный поезд-коротышка. Путейцы готовились к паводку: наспех латали неокрепшее полотно, расчищали забитые спрессованным снегом трубы, выкладывали булыжником откосы у мостов через овраги. Наблюдая весеннее оживление на трассе, Алексей приободрился, — немало все-таки сделано за неполный год! Скоро эта дорожка раскустится, одна из ее веток дотянется и до асбестового комбината. И зашумит стальная крона в глухой степи, издревле плотно заселенной сурками, сусликами да тушканчиками. Тогда уже не саманные хибарки с плоскими крышами, обмазанными глиной, а крупнопанельные трехэтажные дома под шифером встанут близ карьеров, заводских корпусов и теплоэлектроцентралей. Все это будет построено из материалов, взятых здесь же, где на перекрестках караванных троп зимовали в юртах бедные кочевники, веками не подозревавшие, какие богатства разбросаны вокруг, стоит лишь снять дерн или разгрести шлифованную гальку на дне пересохшей речки. Действительно, вот хотя бы этот горный лен, из которого можно выткать покрывало для всей степи. Выходит, что Зареченцев по-своему прав: надо как можно скорее строить в Зауралье город за городом. Напрасно Василий нападает на Вениамина Николаевича, без конца рассуждая о пережитках довоенных лет: тогда, мол, в тридцатые годы, мы брались за все сразу, потому что у нас ничего не было, а сейчас-то можно вести работы более последовательно, концентрируя средства то на одном, то на другом участке, продвигаясь вперед уступами, маневрируя, чтобы выигрывать время не только темпом, но и эффективностью каждого рубля. Рассуждает как управляющий Стройбанком. Но финансистам легко теоретизировать, — походили бы они в брезентовых прорабских куртках, понюхали бы цемента, тогда узнали бы разницу между экономическими выкладками и бутовой кладкой.

То нерешительно поддерживая Синева, то споря с ним, Братчиков не мог все-таки не признаться себе, что он втайне завидует ему. Ведь если бы не Василий, поднявший всех коммунистов на ноги, стройку наверняка бы законсервировали на зиму, и теперь никто бы и заикнуться не посмел о новом комбинате. Зареченцев будто не помнит этого. Одним словом, хорошая мина при плохой игре. Начать строительство, нашуметь в газетах, выпросить у Госплана столько денег, а потом, убедившись, что задачка не по силам, доказывать тому же Госплану «целесообразность временного прекращения работ», — это ли не шараханье из стороны в сторону? «Синеву еще простительно», — вспомнил он слова Зареченцева. Ловко умеет прощать, будучи сам кругом виноватым. Не получится ли так и на этот раз?

Чем ближе подъезжал к дому Алексей Викторович, тем больше сердился на самого себя. Да как он мог без боя сдать правильную позицию, — согласиться строить два комбината одновременно, — не имея еще никакой производственной базы? Как он сейчас, позволительно спросить, будет оправдываться перед тем же Синевым? Тот, ясно, не остановится на полпути, пойдет в обком, напишет в Москву. Василию действительно нечего терять. Ну, а тебе-то что терять, Алексей Братчиков? Дальше Зауралья не пошлют, ниже прораба не разжалуют.

И выходит, что ты сам настоящий п е р и г е й щ и к, хотя и любишь подтрунивать над кем-нибудь из старых дружков-пенсионеров, вовремя сошедших с апогея.

Из-за Сухой речки долетело тревожное курлыканье усталых журавлей. Братчиков прислушался, велел остановить машину. Все громче, громче журавлиный клик. Он достал из внутреннего кармана полушубка недавно приобретенные очки и, запрокинув голову, стал вглядываться в высь, еще белесую, едва начинавшую линять после мартовских буранов и метелей. Головной косяк вымахнул из синей проталины неба и размашистым пунктиром косо перечеркнул белое снеговое облачко. Подлетая к озеру, на берегу которого шла стройка, птицы, сбитые с толку, описали круг над озером и, не сразу подчинившись зову вожака, только на втором круге начали вытягиваться в цепочку. Вот они снова подравнялись и, сомкнув длинные вереницы в острый угол, продолжали свой полет на север.

Алексей положил очки в карман. «Стареешь, стареешь, братец... Впрочем, дело не в очках, — их можно сменить за свою жизнь с десяток. Плохо, если душа перестает быть зрячей...»

— А тебе только что звонили из области, — встретив его у крыльца, сказала Мария Анисимовна.

— Не успеешь доехать, как барабанят.

— Что-то срочное.

— Подождут. Ты, Маруся, не обращай внимания. Там ихнего брата много, и у каждого телефон на столе: междугородная не успевает отвечать.

Мария Анисимовна была из числа тех женщин, которые живут исключительно заботами своих мужей. От такой ничего не утаишь, такая по глазам, по интонации, по нечаянному жесту все поймет и не перестанет с недоумением взглядывать до тех пор, пока не расскажешь, что случилось. Врать не пытайся — поймает на полуслове. Высокая, величавая, она обычно казалась медлительной, но если что не ладилось на работе у ее Алеши, то становилась неузнаваемо подвижной, энергичной, спокойные и чуть усталые глаза начинали светиться молодо, и окала она уже не мягко и нараспев, а словно бы заикаясь.

— Ну, как съездил? — спросила Мария Анисимовна, угощая мужа его любимыми беляшами.

— Как всегда.

— А ты не хитри, Алексей, как школьник, не выучивший урока.

— Всегда удивляюсь твоей профессиональной интуиции.

— Что, опять двойка?

— На этот раз за поведение. Осмелился возразить Зареченцеву.

— Ай-яй-яй!.. Ну, говори, говори, как было дело.

— С места или выйти к доске?

Рассказывать все-таки бы пришлось, но в комнату влетела Варя, прибежавшая что-нибудь поесть на скорую руку перед собранием.

— А где Владислав? — спросила ее Мария Анисимовна. — Кормить, так всех вместе.

— Откуда я знаю? Возможно, читал на ходу, как в прошлый раз, и угодил в траншею!

— Послушай, Варвара, пора тебе остепениться.

— Это трудно, милая тетушка! Надо окончить вуз, потом сдать кандидатский минимум, потом защитить диссертацию, и лишь тогда получишь степень. Вот Надя, наша аспирантка, скоро будет остепененная, а мне ух как далеко до этого!

— Алеша, когда мы ее отделим, наконец? Может, поумнеет.

— Не отделяйте меня, не отделяйте, милый дядюшка! — Варя подбежала к Алексею Викторовичу, упала на колени и скрестила руки на груди. — Умоляю вас, Я не могу жить отделенной!

Он потрепал ее за жиденькие косички.

— Избаловал на свою шею, — ворчала Мария Анисимовна.

— Не балуйте меня, дядюшка, не балуйте, не балуйте, но и не отделяйте. Смилуйтесь, не давайте нам с Владиславом отдельную квартиру!

— Перестань паясничать, садись за стол, — прикрикнула тетушка.

Варя смиренно села, взялась за ложку, но тут же фыркнула и громко рассмеялась.

— Ой, простите, пожалуйста! Это я вспомнила, как вчера играла в шахматы с Герасимовым. Прямо умора! Только он задумается над решающим ходом, как я тихонько спрошу его: «Верно ли говорят, что вы без ума от нашей Наденьки?» Или: «Неужели вы правда влюблены, Федор Михайлович?» А то еще: «Так скоро ли погуляем на вашей свадьбе?» И он обязательно сделает глупый ход. Я без труда выиграла две партии подряд, третью он играть не стал — не имело смысла.

— Очередное представление передвижного цирка...

Варя обернулась: в дверях стояла Надя.

— Ах, это ты? Присаживайся, пока лапша с бараниной не остыла, а мне надо бежать на комсомольское собрание. Опаздываю! Уже без пяти шесть, — она взглянула на свои часики и, стараясь не встретиться глазами с Надей, пошла одеваться.

— Вечная комсомолка.

— Которая и по семейным обстоятельствам не выбыла механически из комсомола! — добавила Варя.

— Перестань, опаздываешь ведь, — сказала Мария Анисимовна.

— Ухожу, ухожу! — Варя прыгала на одной ножке, разыскивая по углам второй ботик.

Алексей Викторович вышел в другую комнату, к телефону. Звонили из области. Он не сразу узнал глухой, простуженный голос Зареченцева, который ради приличия спросил, как добрался его подопечный до места, и официальным тоном сообщил, что в адрес «Асбестстроя» отгружаются два башенных крана. Алексей Викторович вяло поблагодарил за помощь, опустил трубку и усмехнулся: «Только кранов там и не хватает! Сурков, что ли, вытаскивать из нор на соседние пригорки?»

Надя ела с удовольствием. Мария Анисимовна привыкла угадывать каждое Надино желание: то супа подольет, то соленых огурчиков подрежет. У нее не было своих детей, и ее материнская любовь сосредоточилась на племянницах, без которых жизнь стала бы пустой. И если она время от времени пригрозит младшей, то это для пущей важности. Без Вари все в доме потускнеет, тем более, что и Надежда, наверное, скоро выйдет замуж.

Мария Анисимовна глубоко вздохнула:

— Нет дыма без огня.

— Вы о чем? — насторожилась Надя.

— Все о том же, о чем говорит вся стройка. Варя уши прожужжала, Синева Ольга Яновна тоже завела недавно разговор. А я пожимаю плечами, одна я ничегошеньки не знаю. В матушку ты удалась, копия матери. Та тоже никому ни слова до самой свадьбы.

— Но что я могу сказать вам? — Надя бросила есть, положила вилку. — Что тут такого, если Герасимов ухаживает за мной?..

— А ты?

— Я? Я еще не разобралась...

— Ах, не разобралась!.. Да ты не сердись, я не хотела тебя обидеть, — Мария Анисимовна подсела к ней, заглянула в ее глаза.

— Оставим этот разговор.

— Оставить — так оставим. Только парень он не испорченный, скромный, работящий. И не беда, что у него нет образования, он интеллигентнее многих образованных.

Надя с удивлением посмотрела на нее, и они вдруг всплакнули вместе.

— Ну, довольно, — сказала Мария Анисимовна. — Иди, подыши свежим воздухом.

Вечер был теплым: впервые нисколько не подморозило. Пройдет еще месяц — схлынут мутные воды, зазеленеет пряная земля, распустятся тюльпаны, и посветлеет на душе.

Жизнь, как течение реки, которая спрямляет свой путь весной: уходя со временем все дальше от старицы, она нет-нет да и навестит ее, привольно разлившись по лугам. Вот и ты неожиданно вернешься на денек-другой в русло далекой юности...

Надя незаметно дошла до поселка геологической экспедиции. Под окнами журинского домика стоял «газик»-вездеход. Колеса обмотаны цепями: Павел Фомич, как видно, неплохо знает, что такое мартовское бездорожье в степи. Она для чего-то потрогала цепи — надежные помощники! — и повернула обратно на строительную площадку.

Навстречу попадались груженые и порожние автомобили. Они ослепляли ее режущим светом фар, сигналили, требуя посторониться. Надя, проваливаясь в рыхлом снегу, уступала им дорогу. Обгоняя ее, шоферы бросали на ветер свои шуточки, разные — терпкие, слащавые, соленые.

— Надежда Николаевна, садитесь! — крикнул Федор, гостеприимно распахнув дверцу.

— Спасибо, я дойду.

— А вы не брезгуйте, у нас в кабине чистенько, как в лимузине! — сказал шофер.

— С чего это вы взяли, что я брезгую? — сухо ответила она и, протянув руку Федору, пружинисто вскочила на подножку. Вскакивая, не придержала юбку. Стыдливо запахнула демисезонное пальто, залилась румянцем.

— Трогай, что же ты? — сказал Федор шоферу, которому бы только лишний раз взглянуть на женские крепенькие ноги.

Самосвал натужно загудел, рванулся с места, — и брызги во все стороны, и шальной свист ветра за лобовым стеклом.

Через несколько минут они уже подкатили к автобазе.

— Спасибо, — поблагодарила Надя и, не дожидаясь Герасимова, пошла своей дорогой.

Он догнал ее, взял под руку.

— Надежда Николаевна... Надя... Наденька... — сбивчиво говорил он, довольный уже тем, что она молчит.

— Идите, Федя, — сказала наконец она, приостановившись.

И он наклонился к ней, поцеловал ее наугад в холодную щеку.

Она как стояла, так и стояла. Тогда он поцеловал ее еще, чувствуя, как она сама припала к нему, но тут же отстранилась.

— А теперь иди, Федор, сейчас же, сию минуту, иди, иди! — громким шепотом сказала она и быстро пошла, почти побежала к дому.

Боже мой, так просто, так банально... Надя ступала в самые лужи. Чуть не влетела в какую-то ямку, потом в другую, — вспомнила, что они вырыты здесь еще осенью для посадки тополей.

А Федор все еще стоял па том же месте. Мимо него прошли девчата с комсомольского собрания. Вовремя заметив их, он принялся мыть сапоги в канаве снеговой водой.

— Чей-то миленок чистится перед свиданием! — с вызовом сказала одна из девушек (он узнал по голосу миловидную калькуляторшу из столовой).

Ее подружки засмеялись, но остановиться не посмели.

Он бросил свое вынужденное занятие, распрямился, окинул взглядом весь поселок — вплоть до восточного полудужья огней вокруг бетонного завода. Ему бы теперь какую-нибудь работенку потяжелее, он бы горы сдвинул до рассвета... По малому своему опыту, почти равному нулю, Федор не мог знать о том, что женская любовь пуще всего боится самой себя. То, что он принял за начало, было для Нади опасной серединой, на которой надо удержаться любой ценой, чтобы не выглядеть без ума влюбленной...

Он ходил по улицам поселка до тех пор, пока не погас свет в доме Братчиковых. Тогда он кинул последний окурок в талый снег и пошел в общежитие. Дверь оказалась запертой на ключ. Шуточки шутит Борис Арефьев. Или это домовитый Янсон?

Он сердито постучал в окно. Миша Перевозчиков открыл дверь и с порога погрозился в темноту:

— Руки прочь от бригадира!

«Как выдала себя с головой»... — думала Надя, закрывшись в своей комнате. Она не могла простить себе этого нечаянного порыва. Сделать шаг навстречу Федору и неожиданно припасть к нему, точно какая-нибудь несмышленая девчонка... Да что с ней, в конце концов? Что это, настоящая любовь или простое желание любви?

Она долго не могла уснуть и не гасила свет, чтобы отогнать навязчивое видение последней встречи с Федором. Баба ты и есть баба! А все играла давно заученную роль какой-то неземной, витающей в облаках гордячки. Вот тебе и мстит жизнь за театральное представление о жизни. И поделом. Что же теперь? Как ей быть? Надо по крайней мере остановиться, пока не поздно, вернее, пока не слишком поздно. Нужно наказать себя за вольность. Да, но причем тут Герасимов? Не ввела ли ты его в заблуждение своим легкомысленным кокетством? Боже, о чем речь! Ты просто-напросто не оттолкнула пария, а он уже и влюбился, как мальчишка. Влюблялся же он когда-то по-ромашевски в некую Веру Владимировну, полковую даму. Прошло. Пройдет и это. Как, неужели пройдет?.. И ей уже не хотелось, чтобы это проходило. Была ли ты, Надежда Бороздина, кем-нибудь любима? Терновский? Нет, тот просто увлекался. Настоящая любовь бесстрашна — увлечение трусливо. Вот Федор пойдет за тобой в огонь и воду. В чем же тогда дело, что тебя тревожит?..

Она искала ответа и не находила. Чего-то все-таки не доставало в ее отношениях с Федором. А чего именно? Да, сложен путь от несбыточных иллюзий к живой реальности. Не легко, ох как не легко в тридцать лет быть совершенно безотчетной в своих чувствах.

У Захара были свои приметы степной весны. Снег растаял — это еще ничего не значит: подует сиверко, разыграется апрельская поземка, и наметет за одну ночь такие сугробы, каких и в январе не видывали. Жаворонки прилетели, не радуйся прежде времени, — на их крыльях не только отсвет солнца, но и сизый иней весенних заморозков. Реки тронулись раньше срока, так они всегда поддаются соблазнам ранних оттепелей, а потом жалеют, что не привелось разгуляться по степи — силенок не хватило. Но если уж вслед за сусликами повылезают из глубоких нор отощавшие за зиму сурки и начнут пересвистываться на обочинах полевых дорог, то знай, весенний сев не за горами.

Захар поднялся на травянистый косогор, прикрывавший центральную усадьбу с северо-востока. Какое безветрие! Над поселком нависло серое слоистое облако, — кизячный дым медленно растекается по узкой долине, наполняя ее до краев. Вставшее из-за дальних озер чистое солнце пригревает сегодня по-настоящему. На вспаханной земле утренний штиль: она, как море, пронизанное солнечными иглами, брызжет мириадами фонтанчиков.

Жаворонки отвесно взлетают ввысь. Где бы ты ни остановился, всюду над тобой поющий жаворонок. Захар пристроился на гранитном выступе, расстегнул черненый полушубок, снял ушанку, пригладил шершавой ладонью реденькие волосы. И задумался. Нет, не о делах, о прелести жизни, такой чертовски короткой, что не хватает времени полюбоваться ею со стороны. Позади негромко свистнул притаившийся сурок, ему ответил другой из-за овражка. Захар обернулся: в десятке метров от него, на песчаной бровке норы, боязливо замер в караульной стойке рослый байбак. Он был худ, в старенькой шубке, но исправно нес сторожевую службу, пересвистываясь с ближними постами. Не обращая внимания на человека, который точно сросся с камнем, он вызвал наверх все свое семейство и, присев в кругу его, засвистал погромче.

Захар поднялся осторожно, чтобы не спугнуть чутких байбаков. Хватаясь за чилижник, за бобовник, он начал спускаться по крутому косогору.

Степь — первая любовь Захара. Он вырос в уютной деревеньке, расположенной среди островов Уральских гор, — там, где они, как волны, набегают на степные отмели и, не в силах преодолеть ковыльное мелководье, откатываются назад, в башкирские леса. Бывало, ранней весной, когда появлялись на южных склонах разлапистые проталины, Захара посылали пасти скот в ближние горы. Какое это было удовольствие: ходить с утра до вечера с кнутом в руках, искать дикий зеленеющий чеснок, разводить костры из волжанника, печь картошку, открыто покуривать отцовский самосад и без конца смотреть в глубину степи... А на закате возвращаться домой через набухшие за день овраги обязательно с какими-нибудь происшествиями. И потом, дома, вручив матери едва распустившиеся колокольчики, сбросив чапанчик и размотав мокрые портянки, сытно поесть, превозмогая дрему, и свалиться в углу полутемной горницы до нового рассвета. Так день за днем — пока не растает снег, не утихнут речки и не поднимут крик на ветлах прилетевшие грачи.

Ни сенокос с его таинственными ночами, с его поспевающей клубникой и страстной возней перепелов; ни жатва с ее пахучими ворохами хлеба на токах, с ее полуденным маревом, затопляющим все вокруг, вплоть до подошвы Седловой горы; ни начальные зимние дни с их загадочной вязью лисьих и заячьих следов на гумнах, с их еще слабой, теплой поземкой на дорогах, за которой придут рождественские морозы и новогодние метели, — ничто так не запоминается с детства, как эта пестрая апрельская степь, когда в глубоких балках оседают тяжелые льдистые снега, а на пригорках синеют на отбеленном ковыле первые колокольчики.

Именно в эту пору гражданская война, в их местах, снова приходила в движение, и на родное село Захара налетали дутовцы. Красные почему-то отступали именно весной, когда в степи появлялись казачьи сотни. Неужели у красных было меньше конницы? Или они, как сказал Захару старый есаул, не умеют ездить на лошадях, потому что всю жизнь были безлошадными?.. Но вот красные отступили в последний раз, чтобы уже в мае вернуться навсегда. Захар помнит до сих пор, как, взобравшись на поветь, он со страхом наблюдал заключительную схватку красных с белыми. Они сошлись у Седловой горы, лава на лаву. Рубились с такой яростью, что их кони без седоков до ночи метались вокруг села, никого к себе не подпуская.

Тогда-то и кончилось детство Захара. Отец поймал утром казачью лошадь и впервые послал его самостоятельно пахать майский пар.

В долах предгорья цвела чилига. Ее желтые костры тянулись вверх, к волжаннику, бобовнику, вишеннику и соединялись с их бело-розовыми огнями на вершинах гор. Синий дымок струился по степи от этого необыкновенного пожара. Ну где еще есть в мире такая красота?.. Захар останавливался в борозде, чтобы не столько передохнуть, сколько полюбоваться лишний раз всей этой прелестью земли. Он дал себе слово никогда не покидать ее, как бы ни сложилась его жизнь. И не покинул, остался верен ей до седых волос.

Ах, степь, степь, высокая степь южноуральского предгорья!

Кто мог знать тогда, в юности, что ты не только сказочно красива, но и сказочно богата кладами? Вот уже один за другим возвращаются его, Захара, сверстники, вдоволь покочевавшие по знаменитым стройкам, и начинают строить тут, где с незапамятных времен разливалось половодье хлебов среди кряжистых увалов. Говорят, что опытный геолог может по какому-нибудь цветку открыть залежи цветных металлов. Какие же еще тайны ждут своих первооткрывателей в степи, полыхающей бело-желто-розовым пламенем весеннего обновления!..

Полина Яковлевна давно привыкла к причудам мужа, который обычно просыпался в пять, а то и в четыре часа утра и, не позавтракав, тут же уходил из дома. Первые семь лет Синевы жили вдвоем, потом у них родились близнецы — две девочки, две капли воды, на редкость похожие друг на друга. В детстве дочерей путал отец, которого Полина Яковлевна частенько поправляла: «Это не Беллочка, а Леночка, пора бы знать!» А в юности их путали ухажеры, и им самим приходилось вразумлять какого-нибудь рассеянного молодого человека. «Я не Лена, я Белла, вы ошиблись». Они учились примерно, рано закончили университет, рано вышли замуж. Захар и Полина Яковлевна опять остались одни, словно и не было этих милых близнецов, разлетевшихся в разные стороны. Жизнь как бы начиналась сызнова, только годы уже не те: вместе с дочерьми улетела и собственная молодость.

— Доброе утро, Поля! Распечатывай окна, весна припожаловала! — Захар бросил резиновые сапоги, надел тапочки, прошел по чистенькой дорожке в горницу.

Хозяйка засуетилась: завтрак не был еще готов.

— Проспала я сегодня, — сказала она, на ходу заглянув в старое, но нетускнеющее зеркало.

— Это тоже верный признак весны, если женщине спится сверх всякой меры. Проспать такое утро — преступление.

— Всю жизнь хожу у тебя в преступницах!

Пока он завтракал, она привела себя в порядок; расчесала густые русые волосы, надела клетчатую,спортивного покроя блузку, даже сменила туфли — простенькие на замшевые.

И в таком виде предстала перед мужем.

— Не искушай меня без нужды — Витковский ждет! Куда это ты, Поля-соня, собралась, если не секрет?

— Да к Ольге, на стройку. Вернусь к вечеру.

— Передавай привет рижским красавицам, старшей и младшей. Я тоже вернусь не скоро, поедем по отделениям.

Витковский ждал его у входа в контору, где по левую сторону была доска Почета с фотографиями ударников коммунистического труда, а по правую — доска показателей с меловыми пометками о выполнении плана. Директора мало интересовали любительские снимки, которые обновлялись по большим праздникам; зато вот по цифрам, меняющимся каждую декаду, люди могли судить о делах совхоза.

— Не думал я, что Нефедов с Кондратенко провалят план по мясу, — глухо, не оборачиваясь, заговорил Витковский, когда машина тронулась. — На третье или четвертое отделения я и не надеялся: там управляющие — приготовишки в хозяйственных делах, но чтобы такие вояки целины подвели совхоз — какой позор!

— Они свое наверстают.

— То есть? Вы хотите сказать, что Нефедов и Кондратенко завалят города мясом в конце года? Понятно. Что ж, посоветуйте министерству торговли закрыть до осени часть магазинов.

— Но и нельзя сдавать скот низкой упитанности.

— Вам бы, Захар Александрович, служить в адвокатуре, — сказал Витковский и умолк надолго.

Это означало крайнее раздражение. «Попадет теперь и Нефедову, и Кондратенко, уж он под горячую руку обязательно даст им по выговору», — думал Захар, не зная, чем бы поубавить пыл директора. А-а, вспомнил! Он даже улыбнулся: так живо представилась ему забытая картинка.

— Хотите, расскажу вам об одном забавном случае из собственной «адвокатской» практики?

Витковский только передернул плечами, занятый своими мыслями.

— Молчание — знак согласия. Итак, случилось это у меня в районе. Если бы где-нибудь, то не поверил бы, хотя в заготовительных делах встречались и не такие анекдоты. Был у нас колхоз «Красный кавалерист», который возглавлял заслуженный буденновец. Был в этом колхозе отличный рысак Стремительный. Что называется, краса и гордость района. Участник всех областных скачек, можно сказать, любимец всей области. Мы ставили крупную ставку на рысака: вот кто вытянет район в число передовых! Помню, в декабре я уехал в отпуск, — секретарям райкомов раньше зимы отдых не полагается. И вдруг приходит телеграмма в Сочи: «Дорогой товарищ Синев, спасите нашего Стремительного, его собираются погубить». Я к телефону. Вызвал второго секретаря. Знать ничего не знает. Вызвал председателя райисполкома. Этот в курсе дела. Никогда я по междугородным проводам не ругался, а тут и мат пошел в ход.

— Любите вы предисловия, — заметил Витковский.

— Что, интересно! Итак, события развивались следующим образом. «Красному кавалеристу» не хватало полтора процента до выполнения плана мясозаготовок. Скандал: передовой колхоз — и такая неувязка, как говорил наш председатель РИКа. Последовал приказ: отвести рысака на бойню (по самым скромным подсчетам, он должен был восполнить эти полтора процента). Буденновец очень любил лошадей, но был мягок характером. В конце концов его убедили, что в тракторный век ни к чему увлекаться рысаками, подражая разгульным купчикам. А для вящей убедительности пригрозили строгим выговором за «антигосударственные тенденции». Делать нечего, надо вести Стремительного в районный центр, на мясокомбинат. Привел сам и передал из рук в руки лично главному заготовителю, торжественно, как принято у конников. Даже всплакнул напоследок. И отправился залить горе в чайную. Бросил у коновязи осиротевшую кобылку, на которой ему предстояло возвращаться восвояси. Заказал графин пивка и пригорюнился у окошка. А главный заготовитель решил тем временем проехаться на Стремительном, что называется, совершить круг почета! Но этот последний заезд чуть не оказался роковым для неопытного жокея. Обреченный рысак понес его с такой силой, петляя между телеграфными столбами, что мясник был рад оказаться в снегу, а не на том свете!

⇐ Предыдущая 26 27 28 29 303132 33 34 35 Следующая ⇒