Глава двадцать вторая 10 страница

⇐ ПредыдущаяСтр 33 из 48Следующая ⇒

повторили эристави и натянули поводья.

Лаша, беспомощно озираясь вокруг, остановил свой взгляд на Шалве

Ахалцихели и оцепенел от ужаса: в дымном свете факелов лицо Шалвы казалось

землистым, словно не живой человек, а мертвец сидел на коне.

Страшное чувство одиночества пронзило сердце царя. Он соскочил с

коня, схватился за узду лошади атабека и опустился на колени.

— Прости горячность мою! Отныне не стану перечить твоей воле!

Шалва Ахалцихели словно дожидался этого. Огромное, сильное тело его

соскользнуло с седла, и он, как подрубленное дерево, свалился на землю.

Иванэ Ахалцихели бросился к брату, и все военачальники, собравшиеся

было уезжать, повернули коней и сгрудились вокруг раненого.

Лаше опять не спалось. Все отвернулись от него. Его отчитали, как

провинившегося мальчишку. В бессильном гневе кусал он губы, ломал руки в

волнении и раздражении.

На военном совете все, даже Иванэ Ахалцихели, осудили его действия.

— Самоуправство и глупость умеющих только бражничать юнцов покрыли

позором славное грузинское воинство! Из-за них в опасности жизнь моего

брата, человека, неустанно пекущегося о благе страны, — с возмущением

говорил на совете карский эмир Иванэ Ахалцихели.

— Если в войске нет порядка и повиновения, нет единой мысли и воли,

лучше снять осаду и вернуться домой, хоть и натерпимся сраму, — заключил

совет.

Первая война в царствование Георгия была проиграна.

Отложившегося гандзийского атабека Грузия не смогла привести к

повиновению. Победоносное знамя Давида и Горгасала, вот уже более ста лет

не знавшее поражений, так и не было водружено над Гандзой.

Самого царя, конечно, нельзя было наказать, но Торгву Панкели, Беку

Джакели, Библу Гуркели и Мемни Боцосдзе — тех, кто побуждал его к

своевольным действиям, взяли под стражу.

Георгий жалел, что не погиб в сражении. Смерть на поле боя, думал он,

была бы куда лучше того позора и унижения, которые обрушились на него.

Малодушие и безволие, проявляемые царем на каждом шагу, приводили в

отчаяние даже самых преданных ему людей. Самовольно совершив безрассудную

вылазку и подвергнув смертельной опасности и себя и войско, он после этого

не нашел ничего лучше, как униженно каяться, стоя на коленях перед своим

заклятым врагом.

Военный совет не удосужился даже выслушать Георгия, когда он

заговорил было о блестящей победе над гандзийцами и кипчаками в ту

злосчастную ночь. Нет. Совет счел превыше всего порядок в войске и вынес

решение, унизительное для царя.

Лаша оказался в одиночестве против всех эристави и вельмож. Его

сверстники, одержавшие победу вместе с ним, находились под арестом. Один

из братьев Ахалцихели осуждал его поступок, а другой, тяжело раненный,

скорее всего тоже разделял мнение старшего брата.

Не зная, у кого искать утешения, Лаша вспомнил о своем преданном

телохранителе, никогда не покидавшем его, и приказал разузнать, где он.

Ему доложили, что Лухуми тяжело ранен. Царь устремился к шатру, где лежали

раненые.

В скудно освещенном помещении он услышал стоны раненых. Жертвы его

легкомыслия боролись здесь со смертью, призывали в бреду близких.

Лекарь повел его туда, где лежал Мигриаули. Какой-то совсем юный воин

узнал царя и приподнялся на подстилке.

— Царь жив! Да здравствует наш царь! — вскричал он и снова свалился в

беспамятстве.

Лекарь бросился к нему, взял за руку и нащупал пульс. Георгий ждал.

Лекарь безнадежно махнул рукой.

— Что он? Жив? — спросил в смятении Лаша.

— Скончался, — сухо ответил лекарь.

Два служителя положили юношу на носилки. Юный богатырь едва уместился

на них.

Лаша не мог оторвать от него глаз, застланных слезами.

Мигриаули лежал в самом конце шатра. Возле него суетилось несколько

человек — меняли повязку. Лаша не узнал Лухуми, до того было изуродовано

его лицо.

— Вот это и есть царский телохранитель, — сказал лекарь и громко

возвестил: — Государь пожаловал!

Стоявшие возле раненого обернулись, поклонились и снова занялись

своим делом. С головы Мигриаули сняли повязку.

Георгий подошел ближе.

Глубокая рана наискось пересекала лоб Лухуми и спускалась на щеку.

Вместо глаза зиял кроваво-красный провал.

Царь был потрясен, ледяная дрожь пробежала по телу. Он резко

повернулся и пошел к выходу.

— О себе не тужу, — долетела до слуха Лаши жалоба одного из

раненых. — Пусть умру во славу царя и отечества, да стариков родителей

жалко, один я у них...

— А у меня дома жена молодая. Неделя всего, как женился. Хоть бы сына

родила после моей смерти... Ох, сил нет! — застонал другой.

Георгий не шел, он бежал. Скорее! Подальше отсюда. Ему казалось, что

стоны и причитания сотен матерей и жен, плач детей несутся за ним вслед.

Рана Шалвы Ахалцихели оказалась неопасной и быстро заживала.

Он лежал у себя в шатре, его старший брат Иванэ и Турман Торели

находились при нем неотлучно. Торели принадлежал к младшей ветви рода

Ахалцихели.

С отроческих лет любивший поэзию и музыку, Турман обладал прекрасным

голосом. В детстве он часто пел в церкви.

Когда над губой у Турмана появился первый пушок и голос его окреп,

девушки и молодые женщины, скучающие жены и дочери именитых вельмож и

богатых купцов стали усердно посещать церковные службы, чтобы послушать

пение красивого юноши.

Все думали, что Торели изберет себе духовную карьеру. Хорошее

воспитание, тихий нрав и приятная внешность, казалось, сулили ему здесь

успех. Однако сердце влекло Турмана к иному.

С детства сочинял он стихи и мечтал о славе придворного поэта. Но его

влиятельные родственники, Шалва и Иванэ Ахалцихели, не придавали большого

значения поэтическим опытам мальчика.

А Турман мечтал о том, как он покажет свои стихи великому Шота

Руставели, услышит его мнение. Но хотя от Тори до Рустави было совсем

недалеко, пройти этот путь молодой человек оказался не в силах; он робел

перед славой знаменитого поэта, и собственные стихи казались ему

ничтожными, когда он мысленно обращался к создателю «Витязя в тигровой

шкуре».

И все же Турман, как птица, рожденная для песни, не мог не петь.

Рано потеряв отца, Турман рос в нужде. Именитые родственники его

добыли себе славу и богатство мечом. Турман хорошо владел оружием, но не

жаждал ратных подвигов. Только поэзия заполняла все его мысли. Только

пером хотел он добыть себе славу.

Юноша много писал о любви, подражая Руставели и Саргису Тмогвели, но

его длинные поэмы носили скорее печать опьянения прочитанным, нежели

пережитого им самим.

Торели был молод. Юношеская цельность натуры и почти детская

наивность еще не покинули его. Бездумно и легко смотрел он на жизнь,

окутанный дымкой отроческих грез.

Но судьбе угодно было развеять этот романтический туман, нанести

мечтателю удар, который чуть было не сбил его с ног.

Когда-то летом в Тори приехал Иванэ Мхаргрдзели со своим семейством.

Встреча с прославленным героем была для Турмана событием необычайным.

Атабека сопровождали братья Ахалцихели. Они и представили гостю своего

юного родственника и рассказали ему о тяге юноши к наукам и книгам, об

успехах в музыке.

Мхаргрдзели понравился скромный и застенчивый Турман, он дружелюбно

заговорил с ним и попросил что-нибудь спеть.

Турман настраивал струны своего чанги, когда вошла дочь Иванэ Тамта.

В то же мгновение все вокруг словно залилось ослепительным сиянием. Новое,

неведомое прежде чувство проникло в сердце юноши, вознесло его над землей.

Ошеломленный Турман не знал, сидит ли он еще в покоях Ахалцихели или,

обретя крылья, парит в вышине, устремляется в безграничную даль, в царство

ослепительного света и чарующей музыки. Он сам не слышал, как пел,

хмельной от переполнявшего его чувства. И к песне присоединялся еще

какой-то другой, внутренний, голос, разбуженный и вызванный из глубины его

юного сердца. Это самозабвенное пение так заворожило самого Турмана, что

только громкие рукоплескания вывели его из забытья, вернули из мира грез.

Он поднял голову — на глазах слушателей блестели слезы.

И вдруг он увидел, что Тамта и Шалва глядели друг на друга широко

раскрытыми, блестящими от волнения глазами. Волшебством музыки слитые в

одно, они никого не замечали вокруг себя и продолжали безмолвно чистую

песнь любви, понятную только им одним.

В тот самый миг Торели проник в сокровенные думы влюбленных, он сразу

почувствовал обреченность своего восторженного стремления, ощутил свою

первую беду.

Отбросив чанги, юноша со слезами на глазах выбежал из покоев.

Два дня атабек гостил в Тори, и за это время Турман не показался ни

разу. Не видели его с того дня и родственники.

Из Тори, из маленького своего гнезда, он вылетел, как слабый,

неоперившийся птенец. Порывом сильного ветра сбросило его с ветки и

отнесло вдаль. Но слабым крыльям суждено было окрепнуть в полете, чтобы

вынести его на жизненный простор.

Юноша, впервые так безжалостно раненный стрелою любви, очнулся от

грез, пришел понемногу в себя и задумался над своей жизнью.

Тамта и Шалва любят друг друга, рассуждал он. У моего дяди и славное

имя, и большое поместье. У меня же одна только любовь и никому не нужные

песни да стихи. Может ли равняться с богатым и прославленным Ахалцихели

слабый безвестный юнец! Мой отец рано погиб на войне, и моя доля владений

досталась братьям отца. Я обречен навсегда оставаться в тени их славы,

быть вечно зависимым. Самое большее, что может послать мне судьба, это

место в свите моего дядюшки. Нет, я не хочу мириться с этим, не хочу

каждый день взирать спокойно на счастье Тамты и Шалвы.

И, покинув Тори, Турман устремился в Тбилиси.

Подходя к городу, усталый и голодный, он вошел в богатый гостиный

двор. За столами сидели люди в пышных одеждах. Должно быть, здесь

собираются вельможи и князья, подумал Торели, и цены небось высокие.

Турман пребывал в нерешительности: не уйти ли лучше отсюда? Но в это

время подошел служитель и с предупредительной настойчивостью взял его

нехитрую поклажу и пригласил пройти в зал.

Торели нащупал свой кошелек. Зажав в руке несколько серебряных монет,

юноша, подгоняемый любопытством, наконец шагнул через порог.

Присев к столику в углу, он стал рассеянно перебирать серебряные

монеты. На одной из них, с изображением царицы Тамар в рамке сложного

орнамента, он прочитал надпись: «Именем божьим чеканено серебро сие». За

надписью следовала дата. На оборотной стороне арабские письмена гласили:

«Великая царица, украшение мира и веры, Тамар, дочь Георгия, поклоняющаяся

Мессии, да вознесет господь могущество ее». Вокруг первой надписи шла

вторая, по-грузински: «Да возвеличит господь славу ее, да продлит власть и

упрочит благоденствие ее».

Потом вторая монета привлекла внимание Торели. На обороте монеты он

прочел арабскую надпись в орнаменте из лепестков розы: «Царь царей

Георгий, сын Тамар, меч Мессии».

На лицевой стороне был изображен наследник престола, соправитель

Тамар, Георгий Лаша. Едва уловимая насмешливая улыбка, столь характерная

для него, была удачно схвачена чеканщиком.

Турман не заметил, как подошел слуга.

— Что прикажет подать уважаемый гость? — почтительно склонился он

перед Торели.

Тот вздрогнул от неожиданности и быстро спрятал деньги.

— Подайте самого лучшего вина и еды, — произнес он, не задумываясь.

Слуга поклонился и вскоре вернулся с подносом, уставленным свежей

зеленью, тушинским сыром, холодной отварной козлятиной и форелью с

подливкой.

Проголодавшийся Турман жадно накинулся на еду, запивая ее кахетинским

вином.

Опорожнив один кувшин, он потребовал второй.

Смеркалось. Столы занимала богато разодетая молодежь. Юноши за

соседним столом обратили внимание на одинокого молодого человека,

временами громко вздыхавшего и осушавшего чашу за чашей.

Они переглянулись и, обратившись к Торели, произнесли здравицу в его

честь, стали расспрашивать, кто он, откуда родом, и наконец пригласили к

своему столу. Торели рассказал о себе, но, вспомнив, что у него в кармане

всего три монеты, вежливо отказался от приглашения, ссылаясь на то, что

ему надо скоро уходить.

На возвышение под аркой взгромоздился тучный человек с барабаном и,

резко отбивая такт, запел. Голос у певца был сильный, но пел он с большим

напряжением — на шее у него вздулись жилы.

Турман впервые пил так много. Доброе кахетинское вино отвлекло его от

печальных мыслей, вызвало желание запеть. Он поднялся с места, нетвердыми

шагами направился к толстяку, который в это время занялся закуской,

присланной ему посетителями в награду за пение.

Торели извинился и спросил, не найдется ли у музыканта чанги. Тот

кивком указал ему на угол. Турман вернулся на свое место, поудобнее

приладил инструмент, тронул струны раз, другой и негромко запел.

Удивительно нежные и проникновенные звуки поплыли по залу. Стало

тихо. Забыв про вино и еду, все обратились в слух.

Но вот песня кончилась. Рукоплескания и восторженные крики обрушились

на Турмана. Молодые люди, сидевшие за соседним столом, устремились к нему

и, высоко подняв чаши, провозгласили:

— Выпьем за здоровье нового поэта Грузии Турмана Торели, родственника

великого Шалвы Ахалцихели, прибывшего в столицу искать счастья на службе

нашему царю. Да здравствует Турман Торели!

Весь зал подхватил восторженное приветствие.

Во время речи тамады в дверях духана никем не замеченный появился

Георгий Лаша. Он слышал тост и теперь с любопытством разглядывал юношу, к

которому относились приветствия и просьбы спеть еще.

Торели не заставил себя долго просить. Он снова настроил чанги и

охотно запел.

Лаша не верил своим ушам. Никогда раньше не приходилось ему слышать

такого чистого голоса.

Певец слегка закинул голову, его нежное по-девичьи лицо обрамляли

длинные кудри. Он пел вдохновенно, устремив взор свой, полный печали,

куда-то вдаль.

Лаша был восхищен. Он, не отрываясь, смотрел на Турмана Торели,

слушал его затаив дыхание.

Юный певец пел о любви, об утраченных грезах, пел о расправленных для

полета крыльях, внезапно подбитых злой судьбой, и о быстротечности и

бренности жизни.

Песня оборвалась.

— Ваша! Да здравствует придворный поэт царя! — воскликнул все еще

стоявший в дверях Георгий.

Сопровождавшие его дружно вторили ему.

— Да здравствует царь Грузии Георгий Лаша и его придворный поэт

Турман Торели! — единодушно подхватил весь зал.

«Не снится ли мне все это?» — подумал Торели.

Должно быть, юноша с небольшой свитой, вошедший в духан, и есть сам

царь Грузии. Турман украдкой извлек из кармана монету и взглянул на

изображение. Да, сомнений быть не могло: в нескольких шагах от него стоял

сам государь.

Торели шагнул вперед и с благоговением преклонил колена.

Лаша поднял его и пригласил к своему столу. Всю ночь слушал царь

дивные песни Торели. Утром он взял его с собой во дворец.

С того дня Турман Торели сделался ближайшим другом царя и всюду

сопровождал его.

Признание Турмана придворным поэтом и сближение его с царем не

особенно обрадовало Шалву Ахалцихели.

При царском дворе было много прославленных талантливых поэтов. Шалва

сомневался, что его племянник сможет превзойти их, а судьба рядового

сочинителя не казалась ему ни счастливой, ни почетной. К счастью, опасения

Шалвы не оправдались. Турман не уподоблялся иным поэтам, слепо подражавшим

Руставели и Тмогвели. Он писал проникновенные лирические стихи, отражавшие

его раздумья и переживания. Бесчисленные придворные одописцы докучали Лаше

своими эпигонскими поэмами, и поэзия Торели звучала на этом фоне свежо и

ново. Стихи его полюбили и заучивали наизусть. Они стали спутниками людей

в горе и радости. И царь и народ признали поэта.

Иногда Турману удавалось видеть Тамту при дворе царя. Она по-прежнему

владела его сердцем и мыслями, но он избегал этих встреч. Его стихи

распевала вся Грузия, знала их и сама Тамта, но она не догадывалась, что

они посвящены ей. И только то, как робел перед ней Торели, казалось ей

несколько странным.

И вот настал самый печальный день в жизни Турмана.

Тамта отбыла к супругу своему, хлатскому мелику. Жизнь потеряла для

Торели все свое очарование. Целыми днями просиживал он в одиночестве,

взаперти, и предавался своему горю, изливал свою печаль в стихах. Потом,

собрав в одну книгу все стихи, посвященные Тамте, поэт преподнес их Шалве

Ахалцихели, который так же, как и он, горевал по красавице.

Первое же стихотворение покорило Шалву.

Я не могу забыть те дни, когда блаженный миг исчез,

Когда я верил в близость тех недосягаемых небес.

Теперь над пропастью стою, видна с обрыва темнота,

Где ты, мечта моя, Тамта,

где улетевшая Тамта!

Весна бессильна пред зимой, зима в душе, как немота,

На солнце мерзну без тебя,

Тамта моя,

Тамта,

Тамта!..

Как облако — в ущелье гор, к вершинам, там, где высота, —

За тридевять земель пойду искать:

Тамта!

Тамта!..

Шалва всю ночь читал и, когда закрыл книгу, понял, что поэт

оплакивает не только его, Шалвы, горе, но прежде всего изливает

собственную тоску, печаль своего сердца.

На память пришли события недавнего прошлого, когда Мхаргрдзели гостил

в Тори. Как странно вел себя тогда Турман, как он неожиданно исчез из

дому, как смущался в присутствии Тамты.

Любовь и тоска по утраченной возлюбленной сблизили Турмана и Шалву,

нить дружбы протянулась меж ними. Они часто теперь бывали вместе. А во

время осады Гандзы оказались в одном шатре.

— Что ж, будем снимать осаду? Что говорит амирспасалар? — обратился

Шалва к старшему брату.

— Вероятно, мы еще немного постоим здесь, — ответил Иванэ. —

Гандзийский атабек Кушхара обязуется по-прежнему уплачивать дань.

Мхаргрдзели ведет с ним переговоры, чтобы установить размеры дани в пользу

Грузии и добиться мзды для себя лично. Царю ничего об этих переговорах не

известно, он уверен, что грузинское войско снимает осаду с крепости.

— А ведь если бы царь не ринулся тогда в бой, вряд ли удалось бы

сломить упорство осажденных. Мхаргрдзели следовало бы воспользоваться

успехом и вместо того, чтобы отчитывать царя, повести на приступ все

войско! Нагрянь мы со всех сторон, гандзийцы наверняка открыли бы ворота

крепости и запросили бы мира.

— Может, ты и прав. Но царь проявил неосмотрительность. Он подверг

опасности свою жизнь и жизнь наших лучших воинов. Этого нельзя было

оставлять безнаказанным.

— Все это верно, Иванэ, но ведь царь одержал победу! — воскликнул

Шалва.

— Ну и что же? Ведь эта победа могла обернуться бедой для всех нас,

если бы мы потеряли царя и лучших наших военачальников. Разве ты не

слыхал, как Захария Мхаргрдзели наказал Такаидина Тмогвели, человека

храброго и достойного, лишь за то, что тот нарушил приказ и самовольно

вступил в схватку с врагом?

— Как не слыхать! Но ведь так же самовольно повел себя Иванэ

Мхаргрдзели у Хлатской крепости.

При упоминании о хлатских событиях Турман Торели покраснел и тяжело

вздохнул.

— Как раз эту историю я вспомнил, когда атабек так сурово отчитывал

Георгия. Я и без того едва держался, а воспоминания сразили меня

вконец... — проговорил Шалва и умолк.

Торели взял свой неразлучный чанги и, тихо перебирая струны, стал

нараспев читать стихи:

Зачем я бросил край родной, где друг мой и любимый брат?

Чтоб вражьи разрушать дома? Но чем же враг мой виноват?

Пусть пропадет парча Гандзы! Гандза! Будь проклята стократ!

Не здесь, не здесь, моя Гандза!* Нашел в другом я месте клад!

Зачем мне стены крепостей — пусть их стоят, тревог не зная,

Мне не Гандза теперь нужна, ведь у меня мечта иная.

Я сердцем овладеть хочу, моя любимая, святая, —

За эту крепость брошусь в бой, рубцов глубоких не считая.

_______________

* Г а н д з а — по-грузински название Гянджи и в то же время

«клад».

Вот уже более ста лет по всей Передней Азии и Ближнему Востоку шла

слава о непобедимости грузинского войска. Когда воины возвращались из

походов, осененные победоносными знаменами Горгасала и Давида, весь

Тбилиси поднимался им навстречу, восторженные крики и приветствия

встречали богатырей.

Гандза восставала не раз, но Грузия неизменно приводила к покорности

ее заносчивых правителей: с богатой добычей возвращались грузинские войска

в свою столицу.

Но Иванэ Мхаргрдзели решил не допускать торжественного вступления в

Тбилиси Георгия Лаши, возвращавшегося с первой за свое царствование войны.

Иванэ распорядился временно оставить на месте огромную добычу, захваченную

им без ведома царя у гандзийского атабека. Из находившихся в походе

военачальников и ратников почти никто не знал о кознях Мхаргрдзели, и

войско возвратилось с пустыми руками, подавленное «понесенным поражением».

Не гнали, как обычно, ни пленных, ни скота, не вышагивали караваны

верблюдов, навьюченные дорогими гандзийскими шелками.

Далеко за город вышел народ навстречу дружине, и с грустью и

удивлением взирали люди на опечаленного царя, низко опустившего голову, на

хмурые лица военачальников.

Не гарцевали игриво кони в серебряной и золотой сбруе. Всадники

ехали, опустив поводья и предоставив утомленных от долгого пути коней

самим себе. Даже копья ратников, всегда воинственно вздымавшиеся кверху,

на этот раз устало клонились к земле.

Лишь дети как зачарованные глядели на убранство коней, на блеск

панцирей и лат, щитов и мечей, на реющие в воздухе белые и алые знамена.

Они бросали воинам цветы, дотрагивались руками до коней, улыбались

знакомым и криками приветствовали их. Народ выстроился стеной по обе

стороны дороги, пропуская мимо себя безмолвно движущееся войско. Ни царь,

ни амирспасалар не разбрасывали пригоршнями золото и серебро. И горожане

растерянным взглядом провожали ратников. Не слышно было ни приветственных

возгласов, ни гула рукоплесканий. Только один из военачальников неожиданно

выкрикнул:

— Да здравствует победоносный царь Грузии! Ваша!.. — Замирающей

волной покатился возглас от дружины к дружине. Нерешительный и недружный,

он не был подхвачен народом, не перешел в крики ликования.

Лаша поднял голову и сурово взглянул на выскочку. Тот придержал коня

и отстал от свиты, смешавшись с задними рядами.

Притихший, пристыженный, возвращался грузинский царь с первой своей

войны. При вступлении во дворец он ощутил еще больший стыд: художники уже

успели изобразить на стенах дворца победоносное возвращение Лаши, гордо

восседающего на белом коне. По одну сторону от царя — Иванэ Мхаргрдзели,

по другую — Шалва Ахалцихели, а за ними — бесчисленные ряды доблестных

воинов, лес знамен и копий. У ног царского коня на коленях стоял

гандзийский атабек и молил о пощаде. Знатные горожане с ключами от

городских ворот предлагали победителю драгоценные камни, шелка и ковры.

Гнев и стыд залили краской лицо Георгия.

— Все стереть, чтобы я этого не видел! — в ярости крикнул он, быстро

удаляясь в свои покои.

Лаше было тяжело оставаться в городе. Чтобы избежать лишних встреч и

разговоров, он решил уехать в Табахмелу, летнюю резиденцию грузинских

царей.

Лаша любил эти красивые тихие места. Прохладный ветерок с лесистых

Коджорских гор ласково овевал его разгоряченный лоб, словно утешая и

отвлекая от печальных раздумий.

Лаша родился в Табахмеле. Тамар заботливо застраивала и украшала свою

любимую вотчину. Холодная вода по трубам поступала туда из далеких

источников, вокруг раскинулись фруктовые сады и пышные цветники. Лаша и

Русудан часто жили в Табахмеле. Даже в самый разгар лета здесь бывало

прохладно.

Лаша вошел в светлые палаты, те самые, где впервые открыл глаза. Ему

хотелось запереться, побыть одному.

Комната была обита багряным шелком. В такой же цвет были выкрашены

пол и потолок. Родившиеся в красных покоях дети царя считались

наследниками престола. Это было символом того, что в будущем им предстояло

носить царскую багряницу.

Царь прилег на широкую мягкую тахту. На противоположной стене висел

тканый ковер, изображавший народное ликование по случаю рождения

престолонаследника. Тамар, нежная и одухотворенная, походила на

богоматерь, а младенец напоминал шаловливого амура.

Ковер на другой стене повествовал о взятии Арзрума. Двенадцатилетний

наследник был изображен во весь рост в военных доспехах, к его ногам

покорно склонился арзрумский султан, а начальник крепости вручал царевичу

ключи. Рядом с наследником стоял его отец, Давид Сослан, сияющий от

счастья, а за ним теснились военачальники с радостными лицами.

— Не оправдал я ваших надежд! — вздохнул Лаша и чуть не заплакал.

Неужели взятие Арзрума — первая и последняя его военная удача? Тогда,

еще совсем ребенок, он не понимал, что происходило вокруг, не мог

принимать участия в сражениях, и вся церемония представлялась ему лишь

приятной забавой.

Но и теперь, когда он уже возмужал и стал владыкой царства, когда

держит в руках скипетр страны, когда сердце стремится к ратным подвигам,

его опять стараются держать на положении несмышленого отрока, которому

победу даруют лишь тогда, когда это угодно другим.

Его все еще считают ребенком, не мешают играть и развлекаться, но и

не спрашивают совета, не повинуются его воле...

— До каких пор это будет продолжаться? Что им от меня нужно? — шептал

Лаша. Рыдания душили его, он зарылся лицом в подушки.

Он чувствовал себя созревшим для управления страной, чувствовал, что

может сам вести в поход войска. Но князья и эристави не признавали за ним

этого права и мешали ему. Да разве один только Мхаргрдзели? Многим, очень

многим пришлось бы не по душе, если бы царь проявил свою волю и силу. Они

под Гандзой доказали это, отступились от него и, хотя он и выиграл

сражение, грозились покинуть его.

А разве Георгий совершил такой уж постыдный поступок? Он с небольшой

дружиной подошел к стенам Гандзийской крепости. Осажденные неожиданно

вступили с ним в схватку. В этом сражении царь одержал блестящую победу,

он преследовал убегающего врага до самых ворот и чуть было не ворвался в

крепость. Он вызвал ужас у осажденных, перебил и взял в плен много врагов.

Разве амирспасалар Иванэ Мхаргрдзели, гневно обличавший царя, сам не

совершил худшего поступка? И как дорого обошлось его своеволие Грузинскому

царству! Как много пришлось заплатить хлатскому мелику, чтобы выкупить

пленного Иванэ!

Наверно, и сам Иванэ не забыл о своей опрометчивости. Как он мог

забыть, ведь его собственная дочь послужила выкупом за его свободу. Он-то

уж наверно помнит все это очень хорошо! Так в чем же тогда он обвиняет

царя? Упрекает его, что он подорвал славу грузинского войска.

Все это только для того, чтобы унизить царя, ославить на всю страну,

как легкомысленного и своевольного мальчишку, чтобы и впредь обеспечить

себе управление царством без вмешательства Лаши.

Другим вельможам тоже не очень нравится усиление царской власти. Они

⇐ Предыдущая 28 29 30 31 323334 35 36 37 Следующая ⇒