Часть III Рождение Осень 1993 года 8 страница

– Не вздумай меня выдать! – прошептал Роберт Максу на ухо.

В ответ тот схватил деда за палец и сунул его себе в рот.

Когда Астрид вошла в комнату, Роберт лежал на диване, листая историю болезни, а Макс тихонько сидел на качелях с дуршлагом на голове.

– Все в порядке? – спросила она, бросая сумочку на ближайший стул.

– М-м-м… – отозвался Роберт, только сейчас заметив, что держит историю вверх ногами. – Он и не пискнул ни разу.

* * *

Когда по больнице разнесся слух о том, что Фогерти потерял сознание во время операции по пересадке клапана аорты, Николас немедленно отменил вечерний обход и поднялся в кабинет шефа. Алистер сидел в своем кресле, положив ноги на радиатор отопления. Он смотрел в окно, выходящее на кирпичные стены больничного крематория, и рассеянно обрывал колючие листья многострадальной клеомы.

– Я вот думаю о Гаваях, – заговорил он, не утруждая себя приветствием и не оборачиваясь. – Хотя, возможно, Новая Зеландия будет поинтереснее. Если только я перенесу этот перелет. – Он оттолкнулся от радиатора, и вместительное кожаное кресло сделало пол-оборота вокруг своей оси. – Скорее позвоните школьным учителям английского языка. Я хочу предложить им новое определение слова «ирония». Ирония – это когда ты попадаешь в аварию, застегивая ремень безопасности. Или когда кардиохирург обнаруживает, что нуждается в четверном шунтировании.

Николас плюхнулся на стул перед столом шефа.

– Что ты сказал? – пробормотал он.

Алистер улыбнулся, и Николас внезапно понял, что перед ним сидит старик. Он совершенно не знал Алистера вне контекста больницы. Он не знал, играет ли он в гольф, разбавляет ли виски или пьет его неразбавленным. Он не знал, плакал ли он на выпускном вечере сына или свадьбе дочери. Да и вообще, спрашивал он себя, существуют ли люди, хорошо знающие Алистера Фогерти? И если уж на то пошло, существуют ли люди, хорошо знающие его, Николаса?

– Дейв Голдман провел обследование, – сообщил ему Фогерти. – Я хочу, чтобы операцию делал ты.

Николас нервно сглотнул.

– Я…

Фогерти поднял руку.

– Прежде чем ты начнешь самоуничижительную речь, Николас, имей в виду, что я предпочел бы сделать ее сам. Но поскольку это невозможно, а кроме тебя я во всей этой организации больше никому не доверяю, то решил попросить тебя вставить меня в свое перегруженное расписание операций.

– Понедельник, – быстро ответил Николас. – Раннее утро.

Фогерти вздохнул и откинул голову на спинку кресла.

– И это очень правильно. Я видел, как ты работаешь днем. Очень вяло. – Он провел большими пальцами по подлокотникам кресла, отполированным этой привычкой до блеска. – Тебе предстоит взять на себя как можно больше моих пациентов. Мне придется пойти в отпуск.

Николас встал.

– Можешь считать, что это уже сделано.

Алистер Фогерти снова развернулся к окну и уставился на дым из трубы напротив.

– Сделано, – прошептал он.

* * *

Астрид и Роберт Прескотт сидели на полу столовой под великолепным столом из вишневого дерева, за которым одновременно могло расположиться двадцать человек. Максу, похоже, тут очень нравилось. Для него это было своего рода естественной пещерой, заслуживающей исследования. На полу у его пухлых ножек лежали фотографии восемь на десять. Все снимки были закатаны в ламинат, чтобы его слюна не испортила их глянцевую поверхность.

– Макс, – сказала Астрид, показывая на улыбающуюся рожицу внука.

Макс обернулся на ее голос.

– Айи-и, – протянул он, пуская пузыри.

– Почти получилось, – прокомментировала Астрид, похлопав малыша по плечу, и показала ему фотографию Николаса. – Папа, папа.

Роберт Прескотт резко выпрямился и ударился головой о крышку стола.

– Черт! – вырвалось у него, и Астрид ткнула его локтем в бок.

– Следи за тем, что говоришь, – резко заметила она. – Я не хочу, чтобы это стало его первым словом.

Она подняла портрет Пейдж. Тот самый, который вызвал возмущение Николаса в день, когда он впервые оставил Макса у родителей.

– Это твоя мамочка, – сказала она, проводя кончиками пальцев по изящным чертам Пейдж. – Мамочка.

– Ма, – сказал Макс.

Открыв от удивления рот, Астрид обернулась к Роберту.

– Ты это слышал? Он сказал «ма»!

– Возможно, это была отрыжка, – кивнул Роберт.

Астрид сгребла малыша в охапку и поцеловала складки его шеи.

– Ты, моя любовь, настоящий гений! Не слушай своего деда. Он давно уже выжил из ума.

– Если Николас узнает, что ты показываешь ему фотографию Пейдж, он закатит скандал, – напомнил ей Роберт.

Он вылез из-под стола и стоял, с трудом выпрямив спину и потирая поясницу.

– Я для этого слишком стар, черт побери, – вздохнул он. – Николасу надо было родить Макса лет десять назад, когда я еще был способен получать удовольствие от подобных занятий. – Он взял Макса из рук жены, давая ей возможность тоже подняться на ноги. – Макс не твой ребенок, Астрид, – напомнил он ей. – Вначале надо получить согласие Николаса.

Астрид встала и забрала Макса у Роберта. Малыш прижался губами к ее шее и издал дребезжащий звук. Она усадила его на высокий стульчик возле стола.

– Если бы мы всегда делали то, что хочет Николас, – заявила она, – мы получили бы стриженного под ежик тинейджера-вегетарианца, занимающегося банджи-джампингом с воздушных шаров.

Роберт открыл две банки детского пюре – грушу с ананасом и сливовое – и нюхал их содержимое, пытаясь определить, которое из них вкуснее.

– Пожалуй, ты права, – заметил он.

* * *

Из уважения к Алистеру Николас собирался выполнить всю операцию самостоятельно, не считая взятия вены из ноги. Он знал, что на месте Фогерти он хотел бы, чтобы так же поступили и с ним. Но, связывая ребра проволокой, он понял, что едва держится на ногах. Сказывалась максимальная концентрация на протяжении значительного промежутка времени. Ему удалось микроскопическими стежками вшить отрезки вены, одновременно добившись их наиболее удачного расположения. На большее у него просто не осталось сил.

– Вы можете закрыть, – кивнул он ассистенту. – И хотелось бы, чтобы вы сделали все, на что способны, и больше.

Он пожалел об этих словах раньше, чем их произнес, заметив в пальцах девушки легкую дрожь. Он заглянул под стерильное покрывало, скрывающее лицо Алистера. Он так много хотел ему сказать, но вид Фогерти, жизнь которого он приостановил, напомнил Николасу о его собственной уязвимости. Он прижал запястье к щеке Алистера, стараясь не испачкать его кровью, и почувствовал, что к коже уже начинает приливать тепло. Это сердце вновь принялось за работу. Он вышел из операционной, исполненный чувства собственного достоинства. Именно это некогда предсказывал Фогерти.

* * *

Роберту не нравилось, когда Астрид брала Макса в лабораторию.

– Слишком много проводов, – протестовал он, – и слишком много токсичных химикатов. Один Господь ведает, что там может попасть в его организм.

Но Астрид знала, что Макс еще не умеет ползать, а значит, никак не может добраться до ванночек с закрепителем. Кроме того, она никогда при нем ничего не проявляла. Она всего лишь просматривала обзорные листы, выбирая наиболее удачные кадры. Она сажала Макса на большое полосатое махровое полотенце, и он играл пластмассовыми кубиками и электронным шаром, издающим голоса домашних животных.

– В некотором царстве, в некотором государстве, – говорила Астрид, просматривая снимки, – жила девочка. Ее звали Золушка. Возможно, поначалу ее жизнь была и не самой сказочной, зато ей посчастливилось встретить сказочного принца. Кстати, тебе тоже предстоит стать таким сказочным принцем. – Она наклонилась к внуку и подала ему резиновый треугольник, который он ненароком отбросил в сторону. – Ты будешь распахивать перед девушками двери, платить за них в ресторане и совершать другие рыцарские поступки, которые мужчины совершали с незапамятных времен, пока борьба женщин за равные права не предоставила им возможность расслабиться. – Астрид обвела крошечный квадратик красным маркером. – А вот эта ничего. Так вот, Макс, что я там тебе рассказывала? Ах да, Золушка… Кто-нибудь наверняка расскажет тебе эту сказку, поэтому позволю себе немного забежать вперед. Видишь ли, книга ведь не всегда заканчивается на последней странице. – Она присела на корточки перед Максом и, взяв его за руки, поцеловала кончики коротких влажных пальчиков. – Золушке очень понравилось жить в замке, да и вообще из нее получилась очень даже хорошая принцесса. Но потом она начала думать о том, чем бы она могла заняться, если бы не вышла замуж за прекрасного принца. Все ее подруги отплясывали на балах, участвовали в кулинарных конкурсах и встречались с танцорами «Чиппендейл». В конце концов она взяла одну из королевских лошадей и ускакала на край света, по пути делая снимки фотоаппаратом, купленным у коммивояжера в обмен на корону. – Малыш икнул, и Астрид приподняла его на ножки. – И не думай, что это был грабеж, – продолжала она. – Фотоаппарат назывался «Никон». А в это время принц всячески пытался ее забыть, потому что стал посмешищем в придворных кругах. Ну как же! Он не сумел приструнить жену, удержать ее на коротком поводке. Трижды в день он выезжал на охоту, организовал турнир по крокету и даже занялся набивкой чучел. Но несмотря на такую занятость, он продолжал думать о сбежавшей Золушке. И вот…

Макс пошатывался, поддерживаемый ее руками. Штора шевельнулась, и в лабораторию вошел Николас.

– Мне не нравится, что ты его сюда приносишь, – заявил он, беря Макса на руки. – Стоит тебе зазеваться…

– Я не зазеваюсь, – перебила его Астрид. – Как прошла операция?

Николас уложил Макса к себе на плечо и понюхал его попку.

– О господи! – вздохнул он. – Признавайся, когда бабушка в последний раз меняла тебе подгузник?

Астрид нахмурилась, встала и забрала у него Макса.

– Для этого дела достаточно одной минуты, – сообщила она сыну, выходя из лаборатории в тускло освещенную Голубую комнату.

– Операция прошла хорошо, – сказал Николас, жуя маслины и коктейльные луковки, поднос с которыми Имельда принесла Астрид несколько часов назад. – Я заехал проведать вас, потому что сегодня вернусь очень поздно. Я хочу быть рядом с Фогерти, когда он проснется. – Он сунул в рот сразу три маслины и выплюнул перцы на салфетку. – А что это за бред ты рассказывала?

– Сказки, – ответила Астрид, расстегивая штанишки Макса и снимая с него подгузник. – Я уверена, что ты их помнишь. – Она вытерла попку Макса, а грязный сверток вручила Николасу. – У них всегда счастливый конец.

* * *

Когда Фогерти очнулся после операции, его первыми словами было:

– Позовите Прескотта.

Николасу тут же послали сообщение на пейджер. Он ожидал этого вызова и спустя несколько минут уже входил в реанимацию.

– Ты мерзавец! – пробормотал Фогерти, пытаясь пошевелиться. – Что ты со мной сделал?

– Четверное аортокоронарное шунтирование, – ухмыльнулся Николас. – Смею тебя заверить, я постарался на славу.

– Тогда почему я чувствую себя так, будто у меня на груди стоит трейлер? – Оставив попытки, Фогерти откинулся на подушки. – Бог ты мой! Я годами выслушивал это от пациентов, но почему-то им не верил. Наверное, нам всем необходимо проходить через операции на открытом сердце. Наподобие психиатров, обязанных проходить терапию. Смиряет гордыню.

Его глаза начали закрываться, и Николас встал. У двери его ожидала Джоан Фогерти. Он подошел к ней, чтобы успокоить и сообщить, что предварительный прогноз очень хороший. Под глазами Джоан залегли черные круги размазанной туши, сделавшей ее похожей на енота. Было ясно, что она плакала. Она села рядом с мужем и начала что-то ему нашептывать.

– Николас, – еле слышно прохрипел Фогерти. – Позаботься о моих пациентах и не ройся у меня в столе.

Николас улыбнулся и вышел из комнаты. Он успел сделать несколько шагов по коридору, прежде чем до него дошло, что только что сказал ему Алистер. С этого момента он исполняющий обязанности заведующего отделением кардиоторакальной хирургии Масс-Дженерал. Не отдавая отчета в своих действиях, он поднялся на этаж, где располагался кабинет Фогерти. Дверь оказалась незаперта, и он вошел. Здесь ничего не изменилось. На столе, сверкая яркими корешками, громоздились папки. Солнечные лучи падали на грозное вращающееся кресло. Николасу даже почудилось, что он видит перед собой Алистера.

Помедлив, он подошел к креслу и сел, положив ладони на подлокотники, как это много раз у него на глазах делал Алистер. Он развернул кресло к окну и зажмурился от яркого света. Он даже не услышал, как дверь отворилась и вошел Эллиот Сэйджет, заведующий хирургическим отделением Масс-Дженерал.

– А ведь кресло еще не остыло, – язвительно сказал Сэйджет.

Николас резко развернулся и вскочил. Кресло откатилось и замерло у радиатора.

– Простите! – пробормотал он. – Я только что был у Алистера…

Сэйджет поднял руку.

– Я всего лишь хотел узаконить ваше положение. Фогерти берет шестимесячный отпуск. Вы теперь исполняющий обязанности заведующего отделением. Я распоряжусь, чтобы табличку на двери поменяли, и дополнительно сообщу вам, какими собраниями и заседаниями мы собираемся загромоздить ваши вечера. – Он повернулся и пошел к двери, но на пороге обернулся. – Мы уже давно осведомлены о ваших талантах и достижениях, Николас, – улыбнулся он. – А о вашем характере слагают легенды. Если это из-за вас у Фогерти проблемы с сердцем, что ж, мне остается только уповать на Бога.

С этим он повернулся и вышел за дверь.

Николас снова плюхнулся в кожаное кресло Алистера (его собственное кожаное кресло!) и начал крутиться на нем, как маленький ребенок. Потом он подъехал к столу и начал, не читая, раскладывать в аккуратные симметричные стопки папки и бумаги. Знакомиться с ними он будет позже. Он снял трубку, набрал номер внешней линии и вдруг понял, что звонить ему некому. Его мать поехала с Максом в детский зоопарк, отец еще не вернулся с работы, а Пейдж… Он вообще не знал, где она находится. Он откинулся на спинку кресла и задумался, следя взглядом за струйкой дыма, которую ветер относил к Бостону. Осуществилось его заветное желание. Он наверху! Вот только почему внутри такая пустота?

Глава 31

Пейдж

Мама утверждала, что эти события никак не связаны между собой, но я знала, что колики у Донегола начались оттого, что она сломала щиколотку. Его корм и его вода не изменились. Резких скачков температуры, также способных спровоцировать это состояние, не было. Но Элмо сбросил маму. Она перелетела через барьер и ударилась о стену. Ей не повезло с приземлением, и на левую ногу пришлось наложить гипс. Я считала, что Донегол заболел из солидарности.

Мама, которой врач, накладывавший гипс, запретил двигаться, припрыгала в конюшню на костылях.

– Как он? – спросила она, падая на колени и проводя руками по шее Донегола.

Он лежал на земле, валялся и часто оглядывался на живот. Мама приподняла его губу и посмотрела на десну.

– Он бледен, – признала она. – Звоните ветеринару.

Джош подошел к телефону, а я села на солому рядом с мамой.

– Возвращайся в постель, – попросила я. – Мы с Джошем обо всем позаботимся.

– Черта с два! – отрезала мама. – И не надо мне указывать, что делать. – Она вздохнула и потерла лицо рукавом. – На столе у входа стоит шкатулка. В ней лежит шприц с банамином. Принеси мне его, пожалуйста.

Я встала, стиснув зубы. Я ведь только хотела ей помочь. Кому хорошо от того, что она ковыляет вокруг больной лошади, которая валяется по всему стойлу и может ее ударить?

– Господи, только не заворот кишок! – пробормотала она. – Я не знаю, где брать деньги на операцию.

Я присела возле Донегола, а мама делала ему укол. Мы вместе гладили его, пока он не притих. Через полчаса Донегол внезапно заржал и с трудом поднялся на ноги. Мама на четвереньках шарахнулась в сторону, в кучу пропитанной лошадиной мочой соломы. Впрочем, она не обратила на это никакого внимания.

– Вот хороший мальчик! – прошептала она и поманила Джоша, чтобы он помог ей подняться.

Вскоре подоспел и ветеринар, доктор Хайнеман. Он приехал на грузовичке и привез два ящика, набитых лекарствами.

– Он выглядит совсем неплохо, Лили, – сообщил он, меряя Донеголу температуру. – Чего не скажешь о тебе. Что ты сделала со своей ногой?

– Это сделала не я, – ответила мама. – Это сделал Элмо.

Мы с Джошем вывели Донегола в проход, а доктор Хайнеман надел на морду животного скобу и, воспользовавшись его секундным замешательством, вставил ему в нос и дальше, в горло, толстый пластиковый катетер. Понюхав свободный конец катетера, доктор Хайнеман улыбнулся.

– Пахнет свежей травой, – сообщил он, и мама с облегчением вздохнула. – Я думаю, все будет хорошо, но на всякий случай мы дадим ему немного масла.

Он надел конец пластиковой трубки на бутылку и начал закачивать минеральное масло в нос лошади. Остаток масла он задул ртом и вытащил катетер. Из носа Донегола полилась слизь, забрызгав пол у его ног. Доктор похлопал Донегола по шее и велел Джошу отвести коня в стойло.

– Понаблюдайте за ним ближайшие сутки, – сказал он и добавил, обернувшись ко мне: – Неплохо бы и за ней понаблюдать.

Мама отмахнулась, а он рассмеялся.

– Ты уже испытала свой гипс, Лили? – окликнул он ее, идя по проходу к двери. – Он влазит в стремя?

Опершись на меня, мама смотрела вслед ветеринару.

– С трудом верится, что я ему плачу, – вздохнула она.

Я довела маму до дома, где она пообещала мне, что будет лежать на диване внизу, если я подежурю в конюшне. Джош чистил стойла, а я разрывалась между конюшней и домом. Пока Донегол спал, я помогала маме разгадывать кроссворды. Потом мы включили телевизор и начали смотреть сериалы, пытаясь предугадать сюжет. Я приготовила обед, а когда маме захотелось искупаться, я обвязала пластиковым пакетом ее загипсованную ногу. Потом я уложила ее спать.

В полночь я внезапно проснулась. У меня перехватило дыхание, когда я поняла, что сегодня вечером забыла об обязательном обходе конюшни. Как мама никогда ничего не забывает? Я сбежала по лестнице, распахнула дверь и босиком бросилась бежать к конюшне. Включив свет и пытаясь перевести дыхание, я заспешила по проходу. Аврора и Энди, Эдди и Элмо, Жан-Клод и Тони, и Берт. Все были более или менее сонными, но никого из них мое внезапное появление не испугало. Последнее стойло в конюшне принадлежало Донеголу. Я глубоко вздохнула и подумала, что если с ним что-нибудь случилось, то я себе этого никогда не прощу. Мне ни за что не компенсировать маме эту потерю. Я протянула руки к решетчатой двери и увидела маму. Она крепко спала, свернувшись калачиком и прижавшись к животу похрапывающей лошади. Ей что-то снилось, и ее пальцы подрагивали, а гипс тускло блестел в луче лунного света.

* * *

– Запомни, – наставляла меня мама, покачиваясь на костылях у ворот, ведущих на поле. – Он два дня не выходил из конюшни. С ним надо полегче, его нельзя загонять. Поняла?

Я сидела верхом на Донеголе, но мне казалось, что я гляжу на нее с невообразимой высоты. Я кивнула. Мне было очень страшно. Я вспомнила мамины, слова, сказанные два месяца назад: «Даже неопытный наездник верхом на Донеголе будет выглядеть хорошо». Но он был болен, а я никогда не скакала по открытому полю. И вообще, единственная лошадь, на которой я когда-либо сидела, была на двадцать лет старше этого жеребца и знала все свои задачи намного лучше меня.

Мама подняла руку, ободряюще стиснула мою щиколотку и поправила стремя.

– Не переживай так, – подбодрила она меня. – Я не просила бы тебя проехаться на нем, если бы не была уверена, что ты на это способна.

Она улюлюкнула и хлопнула Донегола по крупу. Я выпрямилась в седле, и конь пустился в легкий галоп.

Из-за высокой травы я не видела ног Донегола, но чувствовала под собой его мощь. Чем больше я отпускала поводья, тем более плавным становился его бег. Я на полном серьезе ожидала, что сейчас он взлетит на облако и перенесет меня через высящиеся вдали голубые пики гор.

Я склонилась к шее Донегола и снова услышала мамин голос: «Никогда не наклоняйся вперед, если в твои планы не входит галоп». Я никогда не скакала галопом, если не считать шустрого аллюра Тони. Но Донегол перешел на галоп так незаметно, что я едва приподнялась в седле.

Я замерла и закрыла глаза, отдав инициативу Донеголу. Мой пульс слился с ритмичным стуком копыт. А когда я открыла глаза, то увидела впереди ручей.

Я не знала, что поле пересекает еще один ручей. Откуда мне было это знать, если я тут никогда не ездила и даже не ходила? И вот уже ручей перед нами. Донегол весь подобрался и напрягся. Скользнув руками вверх по его шее, я приподнялась в стременах, чтобы помочь ему оторваться от земли. Мы взмыли вверх и пролетели над водой. И хотя весь полет занял не больше секунды, я готова была поклясться, что разглядела все сверкающие на солнце мокрые камни и все водовороты и завихрения потока.

Я натянула поводья, и Донегол встряхнул головой. Тяжело дыша, он остановился у изгороди в нескольких футах от ручья, а потом повернул туда, где нас ожидала мама, как будто с самого начала знал, что это шоу посвящается ей.

Вначале я не расслышала этого за шумом воды и возней малиновок, но постепенно медленный и ритмичный звук становился все громче. И наконец даже Донегол замер и насторожил уши. Я похлопала его по шее и похвалила, не переставая прислушиваться к доносящимся издали звучным хлопкам. Моя мама мне аплодировала.

* * *

Поздно вечером, когда за моим окном россыпью бриллиантов мерцали звезды, мама пришла ко мне в комнату. Она положила ладонь мне на лоб, а я резко села в постели. Мне показалось, что мне пять лет и что сейчас ночь накануне ее бегства. «Подожди, – пыталась произнести я, но слова отказывались слетать с моего языка. – Не делай этого!» Вместо этого я сказала:

– Расскажи, почему ты нас бросила.

Мама легла рядом со мной.

– Я этого ожидала, – вздохнула она.

Рядом светилось в темноте лицо фарфоровой куклы, напоминая мне Чеширского кота.

– Я шесть лет верила в твоего отца, – продолжала она. – Я купилась на его мечты. Ради него я ходила в церковь и работала в этой вонючей газетенке, чтобы помочь ему выплатить закладную. Я стала такой женой и матерью, какой он хотел меня видеть. Я была так занята, угождая ему, что от Мэйзи Рено почти ничего не осталось. Я знала, что должна убежать, пока окончательно не утратила шанс обрести себя. – Она обхватила меня руками за плечи и мягко привлекла к себе. – Я ненавидела себя за эти мысли, – продолжала она. – Я не понимала, почему я не могу быть такой, как Донна Рид.

– Я этого тоже не понимала, – тихо сказала я. И задумалась: на чей счет она отнесла эти слова – на свой или на мой?

Мама села и скрестила ноги.

– Ты здесь счастлива, – прошептала она. – Твое место здесь. Это стало ясно, когда я увидела тебя верхом на Донеголе. Если бы ты жила здесь, ты смогла бы учить местных детишек. При желании ты могла бы начать выступать в соревнованиях. – Ее голос становился все тише, пока окончательно не стих. Она обернулась ко мне. – Пейдж, – снова заговорила она, – почему бы тебе просто не остаться здесь, со мной?

«Просто не остаться здесь, со мной…» Как только она это произнесла, во мне словно что-то лопнуло и теплой волной заструилось по жилам. И только тут я осознала, что все это время мне было немного холодно. Потом это ощущение тепла прекратилось. «Ведь это то, чего ты хотела? – сказала я себе. – Ты же стремилась к ее одобрению. Ты двадцать лет этого ждала…» Но что-то тут было не так.

Она сказала, что хочет, чтобы я осталась, но ведь это я ее нашла. Если я останусь, я никогда не узнаю то, что на самом деле хотела знать. Стала бы она когда-нибудь меня разыскивать?

Мне предстояло сделать выбор. Очень простой выбор. Если я останусь, я уже никогда не буду с Николасом и с Максом. Меня не будет рядом с Максом, когда он впервые выйдет на бейсбольное поле. Я не проведу пальцами по табличке на двери кабинета Николаса. Если я останусь, то это будет навсегда. Я уже никогда не вернусь домой.

И тут до меня впервые дошло истинное значение слов, которые я повторяла с момента появления здесь, на ферме «Перекати-поле». Мне действительно необходимо вернуться домой, хотя верить в это я начала только сейчас.

– Я должна вернуться, – ответила я.

Слова упали на постель и образовали между мной и мамой высокую и толстую стену.

В маминых глазах промелькнуло какое-то неуловимое выражение.

– Сделанного не вернешь, Пейдж, – сказала она, расправляя плечи точно так же, как это делала я, ссорясь с Николасом. – Люди умеют прощать, но не умеют забывать. Я совершила ошибку, но если бы я вернулась в Чикаго, то до конца жизни не замолила бы этот грех. Ты всегда бросала бы мне в лицо упреки, наподобие того, как делаешь это сейчас. Как ты думаешь, как поведет себя Николас? А Макс, когда станет достаточно взрослым и все узнает?

– Я не от них убегала, – упрямо повторила я. – Я сбежала, чтобы найти тебя.

– Ты сбежала, чтобы напомнить себе, что все еще являешься личностью, – сказала мама, вставая с кровати. – Не лги себе. Признайся, что дело в тебе.

Она подошла к окну, заслонив собой звезды, и я оказалась в полной темноте.

«Отлично, – рассуждала я. – Я нахожусь на коневодческой ферме своей матери, мы наверстываем упущенное, и все это просто замечательно. Но не ради этого я уехала из дома». В моем сознании оба события каким-то образом переплелись, но одно не вытекало из другого. Несмотря ни на что, побег из дома касался не только меня. Возможно, все начиналось именно так, но постепенно я стала понимать, как много цепных реакций пришло в действие и как много людей пострадало. Если простой факт моего исчезновения помог раскрыть все тайны моей семьи, значит, во мне была заключена сила, о существовании которой я и не догадывалась.

Мой отъезд, как и ее побег, касался всех нас, но мама, видимо, над этим никогда не задумывалась.

Я вскочила и шагнула к ней так стремительно, что она отшатнулась и прижалась спиной к бледному оконному стеклу.

– С чего ты взяла, что все так просто? – воскликнула я. – Да, можно уйти. Но там, откуда ты уходишь, остаются люди. Ты устраиваешь свою жизнь за их счет. Я тебя ждала, – тихо продолжала я. – Ты была мне нужна. – Я наклонилась еще ближе. – Ты себя когда-нибудь спрашивала, чего ты лишилась? Я говорю о сущих пустяках. Ты так и не научила меня красить ресницы, никогда не аплодировала мне на школьных спектаклях, ничего не знаешь о моей первой любви…

Мама отвернулась.

– Мне жаль, что я все это упустила, – прошептала она.

– Наверное, мы не всегда получаем то, чего хотим, – продолжала я. – А знаешь ли ты, что, когда мне было лет семь или восемь, я держала в шкафу собранный чемодан? Я писала тебе два или три раза в год, умоляя приехать за мной, но не знала, куда отправлять эти письма.

– Я не могла забрать тебя у Патрика, – возразила мама. – Это было бы нечестно.

– Нечестно? По чьим стандартам? – Я смотрела на нее, чувствуя, что никогда в жизни мне не было так плохо. – А как насчет меня? Почему ты меня не спросила?

Мама вздохнула.

– Я не могла заставлять тебя делать такой выбор, Пейдж. Это была совершенно безвыходная ситуация.

– Мне это отлично знакомо, – с горечью парировала я.

Внезапно на меня навалилась такая усталость, что негодование покинуло мое тело. Мне хотелось уснуть и не просыпаться несколько месяцев, а может быть, и лет.

– Есть вещи, о которых невозможно рассказать отцу, – еле слышно выговорила я, садясь на постель.

Мой голос звучал бесстрастно и где-то даже по-деловому. Я подняла глаза и увидела, как передо мной промелькнула серебристая тень. Это моя душа покинула то укромное место, где пряталась много лет.

– Когда мне было восемнадцать лет, я сделала аборт, – безжизненно произнесла я. – Тебя рядом не было.

Мама протянула ко мне руки, и я увидела, что она побледнела.

– Пейдж! – прошептала она. – Ты должна была приехать ко мне.

– Ты должна была быть рядом, – пробормотала я.

Хотя на самом деле какое это могло иметь значение? Мама рассказала бы мне о том, что у меня есть выбор. Она могла бы прошептать что-нибудь о том, как сладко пахнет младенец, или напомнить о связи, устанавливающейся между матерью и дочерью, как, например, тогда, когда мы вместе лежали на узком кухонном столе, завернувшись в свое будущее, как в вязаную шаль ручной работы. Мама могла сказать мне то, что тогда я слышать не захотела бы. Я и сейчас была не готова это выслушать.

«По крайней мере, мой ребенок меня не знал, – подумала я. – По крайней мере, я не обрекла ее на страдания».

Мама вздернула подбородок.

– Взгляни на меня, Пейдж, – сказала она. – Возврата нет. Возврата никогда не бывает. – Она положила руки мне на плечи и сжала их, как тисками. – Ты такая же, как я, – заключила она.

В самом деле? Последние три месяца я потратила на бесконечные сравнения таких очевидных вещей, как глаза и волосы, а также других, более тонких характеристик. Например, склонности сбегать и прятаться. Но существовали черты, которые я не хотела с ней делить. Я отреклась от такого подарка судьбы, как ребенок, только из опасения, что безответственность матери передалась мне по наследству. Я оставила свою семью и обвинила в этом судьбу. Я годами убеждала себя в том, что, если бы я смогла найти свою мать, если бы мне удалось хоть глазком увидеть, чего я была лишена, я сразу получила бы ответы на все свои вопросы.

⇐ Предыдущая 18 19 20 21 22 23 242526 27 Следующая ⇒