Часть III Рождение Осень 1993 года 1 страница

Глава 20

Николас

Что она себе позволяет? Она исчезла, и несколько часов он ничего не знал о ее судьбе. А потом она взяла и позвонила из этого чертова Ланкастера, что в чертовой Пенсильвании. Он мерил комнату шагами, он обзванивал больницы, а все это время она просто ехала куда глаза глядят, бросив и мужа, и сына. Одним коварным ударом Пейдж перевернула всю его жизнь. Николас терпеть не мог неожиданностей. Он любил аккуратные стежки, отсутствие кровотечения и не выносил изменений в расписании операций. Он любил организованность и точность. Он не любил сюрпризы и ненавидел, когда его что-то шокировало.

Он и сам не мог понять, на кого больше зол: на сбежавшую из дома Пейдж или на себя, что не смог этого предугадать и предотвратить. Что же она за женщина такая, если смогла покинуть трехмесячного ребенка? Николас содрогнулся. Ведь не в эту женщину он влюбился восемь лет назад. Что же произошло за эти восемь лет? Что так сильно изменило Пейдж?

Такое поведение прощать нельзя.

Николас покосился на Макса, все еще жующего свесившийся в манеж конец телефонного провода. Он снова снял трубку и набрал номер круглосуточной экстренной службы банка. Заморозить все свои активы и счета и аннулировать платежные карточки Пейдж оказалось делом нескольких минут. Сделав все это, Николас остался чрезвычайно доволен собой. Теперь она далеко не уйдет!

Затем он позвонил в больницу, в офис Фогерти, рассчитывая оставить ему сообщение. Но, к удивлению Николаса, в трубке раздался отрывистый голос самого Алистера.

– А-а, это ты, привет, – сказал он. – А почему ты не спишь?

– Возникли кое-какие проблемы, – ответил Николас, борясь с подступившей к горлу горечью и обидой. – Похоже, Пейдж с нами больше нет.

Алистер молчал, и Николас сообразил, что это прозвучало так, будто Пейдж умерла.

– То есть я хочу сказать, она уехала. Просто исчезла. Временное помешательство, я полагаю.

– Зачем ты мне все это говоришь, Николас? – раздалось в трубке после продолжительной паузы.

Это заставило Николаса задуматься. В самом деле, зачем он звонит Фогерти? Он обернулся и посмотрел на Макса, уже перевернувшегося на спину и теперь кусающего свои собственные ноги.

– Я не знаю, что мне делать с Максом, – сказал Николас. – Если у меня завтра операция, кто-то должен за ним присмотреть.

– Похоже, тебе не хватило семи лет, чтобы понять, какую должность я занимаю в больнице, – холодно ответил Фогерти. – Я заведую кардиоторакальным отделением, а не яслями.

– Алистер…

– Николас, – перебил его Фогерти, – это твоя проблема. Спокойной ночи.

Николас изумленно уставился на трубку, из которой уже раздавались короткие гудки. В его распоряжении оставалось меньше двенадцати часов, чтобы найти Максу няньку.

– Черт! – воскликнул он, шаря по ящикам кухонного стола в отчаянной попытке найти записную книжку Пейдж.

Оглядевшись вокруг, он наконец заметил возле микроволновки тонкий черный блокнот. Он открыл его и принялся листать страницы. Он искал незнакомые женские имена, надеясь на помощь подруг Пейдж. Но в блокноте было всего три номера: акушера-гинеколога доктора Тэйер, педиатра доктора Рурке и номер бипера Николаса. Неужели Пейдж больше никого не знает?

Макс начал плакать, и Николас сообразил, что с момента исчезновения Пейдж он еще ни разу не поменял ему подгузник. Он отнес сына в детскую, держа его перед собой на вытянутых руках, как будто опасаясь испачкаться. Положив малыша на стол, Николас дернул застежку в промежности костюмчика. Кнопки расстегнулись, открыв доступ к подгузнику. Бросив его в корзину, он извлек из пачки новый и застыл с ним в руках, пытаясь определить, спереди или сзади должна быть картинка с Микки и Дональдом. И тут тонкая струйка мочи ударила ему в шею, намочила воротник и потекла по груди.

– Черт тебя подери! – выругался Николас, глядя на сына, но обращаясь к Пейдж.

Он кое-как надел чистый подгузник, оставив промежность костюмчика болтаться между дрыгающихся ног малыша.

– Сейчас мы тебя покормим, – сообщил Николас Максу, – а потом ты будешь спать.

Только оказавшись в кухне, Николас сообразил, что основной источник питания Макса находится в нескольких сотнях миль к западу от Кембриджа. Правда, Пейдж что-то говорила о смесях. Он усадил Макса на высокий стульчик в углу кухни и начал открывать шкафчики, методично освобождая их от коробок с хлопьями, пакетов с макаронами и консервных банок с фруктами, пока не добрался до «Энфамила».

Смесь оказалась белым порошком. Он слышал, что сперва надо что-то простерилизовать, но времени на это уже не было. Макс раскапризничался, и, даже не оглянувшись на него, Николас поспешно поставил чайник с водой на плиту. В одном из шкафчиков он обнаружил три пустые и, судя по всему, чистые пластиковые бутылочки. Прочитав инструкцию на пачке со смесью, он выяснил, что на одну мерную ложку порошка идет две унции воды. Наверняка в этой кухне должна быть мерная чашка.

Он заглянул под раковину, посмотрел на холодильнике и наконец под кулинарными лопатками и шумовками нашел то, что искал. Нетерпеливо притопывая ногой, он ожидал, пока засвистит чайник. Когда он закипел, Николас налил по восемь унций воды в каждую бутылочку, добавив в воду по четыре ложки порошка. Он не знал, что Макс слишком мал, чтобы прикончить целую бутылочку в один присест. Он просто хотел поскорее накормить сына и уложить его спать, что позволило бы ему заползти под одеяло самому.

Завтра он возьмет Макса с собой на работу. Если он появится в операционном блоке с ребенком на руках, кто-нибудь ему обязательно поможет. А пока он был просто не в состоянии об этом думать. У него кружилась и раскалывалась от боли голова, и он едва стоял на ногах.

Две бутылочки он сунул в холодильник, а третью понес Максу. Только вот Макса нигде не было. Он оставил его сидеть на стульчике, но теперь его там не было.

– Где ты, Макс? – позвал Николас. – Куда ты подевался?

Он вышел из кухни и взбежал по лестнице. У него шла кругом голова, и он, наверное, не удивился бы, если бы застал Макса бреющимся перед зеркалом в ванной или собирающимся на свидание в детской. И тут он услышал плач.

Ему и в голову не пришло, что Макс еще не умеет сидеть, поэтому его нельзя сажать на стульчик. Но в таком случае какого черта эта штуковина делает на кухне? Макс сполз по сиденью, и его голова застряла под пластиковым столиком. Николас потянул за край стула, пытаясь определить, где находится защелка. Охваченный внезапным гневом, он что было силы дернул за столик, оторвал переднюю часть сооружения и швырнул ее через всю кухню. Как только он взял младенца на руки, тот мгновенно затих, но на его щеке остались темно-красные следы от шурупов, к которым была прижата его голова.

– Я ведь оставил его на полсекунды, – пробормотал Николас.

И вдруг он как наяву услышал тихие, но совершенно отчетливые слова. «Этого вполне достаточно», – произнесла Пейдж. Николас взял Макса поудобнее, и тот с благодарностью вздохнул. Он вспомнил историю с разбитым носом и дрожащий голос Пейдж. «Полсекунды», – шептала она.

Он принес малыша в спальню и в полной темноте скормил ему смесь. Поев, Макс почти мгновенно уснул. Когда Николас заметил, что губы сынишки замерли, он осторожно забрал бутылочку и устроил его у себя на плече. Он знал, что стоит ему попытаться перенести его в колыбель, как он тут же проснется. Он вспомнил, как Пейдж ложилась на кровать покормить Макса и засыпала рядом с ним. «Ты хочешь приучить его спать здесь? – спрашивал он ее. – Ты хочешь выработать у него дурную привычку?» И она, затаив дыхание и пытаясь не нарушить сон Макса, брела в детскую.

Свободной рукой Николас расстегнул пуговицу на воротнике рубашки и подложил подушку под руку, на которой у него спал Макс. Он устал как собака. Он так не уставал даже после операций на открытом сердце. Хотя между этими ситуациями прослеживались совершенно очевидные параллели. И тут и там от него требовались быстрые решения и полная концентрация. Но если в операционной он чувствовал себя как рыба в воде, то здесь… здесь он был абсолютно некомпетентен.

Он во всем винил Пейдж. Если она сдуру решила его проучить, ей это с рук не сойдет. После подобных проделок он ни слышать ее, ни видеть не желает.

Ни с того ни с сего он вдруг вспомнил, как какой-то хулиган разбил ему губу в школьном дворе. Николасу тогда было лет одиннадцать, не больше. Он лежал на земле, пока все не ушли. Никто не должен был видеть его слез. Когда он рассказал об этом случае родителям, мама прижала ладонь к его щеке и улыбнулась.

Он не допустит, чтобы Пейдж увидела его слезы или услышала жалобы. Он не станет сообщать ей о своих проблемах. Он поступит с ней так же, как и с тем хулиганом. А он его полностью игнорировал все последующие дни. И в конце концов другие дети последовали примеру Николаса, а его обидчик, оставшись в одиночестве, пришел перед ним извиняться.

Разумеется, тогда это было детским соперничеством. Сейчас речь шла о его жизни. И то, что сделала Пейдж, не поддавалось объяснению и не заслуживало прощения.

Николас думал, что мысли о жене не позволят ему заснуть, но уснул, не успев коснуться головой подушки. Наутро он не мог даже вспомнить, как пришел к нему сон. Он не помнил того, что ему приснилась Пейдж, на их первое Рождество подарившая ему детскую игру «Операция!», в которую они играли часами, забыв обо всем на свете. Он не помнил и того, как среди ночи покрепче прижал к себе сына, чтобы согреть его своим теплом.

Глава 21

Пейдж

Платья мамы мне не подошли. Они были со слишком низкой талией и слишком тесными в груди. Они были сшиты для другой, более высокой и стройной женщины. Отец притащил из подвала сундук с ее вещами. Я перебирала затхлые шелковые блузы и котоновые брюки, и мне казалось, что я держу ее за руки. Натянув на себя желтую майку и шорты из жатого ситца, я подошла к зеркалу. На меня взглянуло хорошо знакомое лицо, что меня немало удивило. Я успела до такой степени мысленно сродниться с мамой, что мне казалось, будто я уже стала ею.

Когда я вернулась в кухню, отец сидел за столом.

– Взгляни, Пейдж, – обратился он ко мне, протягивая свадебную фотографию. – Больше у меня ничего нет.

Я отлично знала этот снимок. Он всю жизнь стоял на тумбочке у постели отца. На фотографии отец глядел на мать, крепко сжимая ее руку. Мама улыбалась, но ее выдавали глаза. Я годами всматривалась в ее лицо, пытаясь понять, что напоминает мне ее взгляд. Когда мне исполнилось пятнадцать лет, меня вдруг осенило: енота в свете фар на ночном шоссе за секунду до того, как его собьет машина.

– Папа, – заговорила я, скользя пальцами по его юному двойнику на фотографии, – как насчет остальных вещей? Где ее свидетельство о рождении и обручальное кольцо, старые фотографии и прочее?

– Она все это забрала. Она ведь не умерла, а ушла из дому. И свой побег она тщательно спланировала, не упустив ничего.

Я налила себе чашку кофе. Отец от кофе отказался. Ему явно было не по себе. Он никогда не любил говорить о маме. Мне было ясно, что он не хочет, чтобы я ее искала. Но убедившись в том, что я настроена решительно, он сдался и пообещал мне помочь. Тем не менее, сидя сейчас передо мной и силясь ответить на мои вопросы, он отводил глаза в сторону, как будто даже годы спустя во всем винил только себя.

– Ты был счастлив? – тихо спросила я.

Двадцать лет – это очень долгий срок. Мне тогда было всего пять лет. Возможно, я просто не слышала скандалов, заглушенных плотно затворенными дверями. Точно так же я могла не услышать и звука удара, о котором наносящий его пожалел еще прежде, чем нашел свою цель.

– Я был очень счастлив, – ответил отец. – Я и подумать не мог, что Мэй меня бросит.

Внезапно кофе показался мне таким горьким, что я встала и вылила его в раковину.

– Папа, – обернулась я к отцу, – почему ты не попытался ее разыскать?

Отец встал и подошел к окну.

– Когда я был маленьким и мы еще жили в Ирландии, отец каждое лето заготавливал сено, – начал рассказывать он. – У него был старенький трактор, и он начинал косить на краю поля, описывая круги и с каждым кругом приближаясь к самому центру, где сбивались спасающиеся от трактора кролики. Как только папа заканчивал работу, мы с сестрами начинали гоняться за зверьками. Но они были намного проворнее нас. Однажды… кажется, это было как раз перед нашим отъездом в Америку… я поймал одного кролика за хвост. Я сказал папе, что оставлю его себе и стану о нем заботиться. Он посерьезнел и объяснил мне, что это было бы нечестно по отношению к кролику, потому что Господь создал его вовсе не для этого. Но я все равно сделал клетку и дал кролику травы, морковки и воды. Утром я увидел, что кролик мертв. Отец сказал, что он не вынес неволи. – Папа обернулся ко мне. Его глаза сверкали. – Вот поэтому я и не стал разыскивать твою маму.

Я сглотнула и попыталась представить, как должен чувствовать себя человек, поймавший прекрасную бабочку и знающий, что, несмотря на всю заботу и преданность, эта бабочка обречена на медленную смерть.

– Двадцать лет, – прошептала я. – Ты, наверное, ее ненавидишь.

– Увы… – Отец стиснул мои руки. – Так же сильно, как я ее люблю.

* * *

Отец сообщил мне, что в девичестве маму звали Мэйзи Мари Рено. Она родилась в Билокси, штат Миссисипи. Ее отец хотел заниматься фермерством, но бóльшую часть его земель занимали болота, так что разбогатеть ему не удалось. Он погиб под колесами собственного комбайна, причем страховой компании обстоятельства его смерти показались крайне подозрительными. Овдовев, мать Мэйзи продала ферму и положила деньги в банк. После этого она переехала в город Шебойган, штат Висконсин, и пошла работать на маслобойню. Когда Мэйзи исполнилось пятнадцать лет, она начала называть себя Мэй. Окончив школу, она устроилась в универмаг Херси, расположенный на Мэйн-стрит. Для этого она украла деньги, которые ее мать откладывала на черный день, и купила себе льняное платье и туфли-лодочки из крокодиловой кожи. Явившись к начальнику отдела кадров, она заявила, что ей двадцать один год и она только что окончила университет Висконсина. Ее невозмутимый вид и элегантный наряд произвели такое впечатление, что ей тут же доверили руководство отделом косметики. Она научилась накладывать румяна и тональный крем, создавать брови буквально на пустом месте, маскировать бородавки. Одним словом, она стала экспертом по введению окружающих в заблуждение.

Мэй убеждала мать перебраться в Калифорнию. Она приносила домой фотографии Лос-Анджелеса, где в саду можно было выращивать лимоны и где никогда не шел снег. Мать и слышать об этом не хотела. Вот так и вышло, что по меньшей мере три раза в год Мэй затевала побег.

Она снимала все деньги со своего банковского счета, складывала в сумку самые необходимые вещи и надевала то, что она называла своим дорожным костюмом и что состояло из майки и облегающих белых шортов. Она покупала билеты на автобус и на поезд, которые доставляли ее в Мэдисон, Спрингфилд и даже Чикаго. В конце первого дня путешествия она неизменно разворачивалась и возвращалась домой. Она снова клала деньги в банк, распаковывала сумку и ожидала возвращения матери с работы. Она рассказывала ей о предпринятом путешествии как о забавной шутке. «Чикаго, – качала головой мать. – Это дальше, чем в прошлый раз».

Во время одной из таких поездок она и познакомилась с моим отцом. Возможно, она так и не завершила свое путешествие, потому что нуждалась в дополнительной поддержке. Что ж, именно это и предоставил ей мой отец. Она часто рассказывала соседям, что когда впервые увидела Патрика О’Тула, то сразу поняла, что на нее смотрит судьба. Разумеется, она ни разу не упомянула, хорошо это было или плохо.

Она вышла замуж за моего отца через три месяца после знакомства в ресторане, и они переехали в маленький домик, в котором я провела свое детство. Это произошло в 1966 году. Мэй начала курить и попала в зависимость от цветного телевизора, который они купили на деньги, подаренные на свадьбу. Она смотрела «Деревенщину из Беверли-Хиллз» и «Ту девушку» и говорила отцу, что поняла, в чем ее истинное призвание. Она хотела стать сценаристом. Она писала подписи к комиксам на коричневых бумажных пакетах из-под продуктов и уверяла отца, что ее ждет большой успех.

Чтобы с чего-то начать, она начала писать некрологи для «Трибьюн». Она не бросила работу, даже когда забеременела, заявив, что им нужны деньги и что она сделает перерыв только на время отпуска по беременности и родам.

Три раза в неделю она брала меня с собой в редакцию. Еще два дня за мной присматривала жившая по соседству старушка, от которой всегда пахло камфорой. Отец утверждал, что Мэй была хорошей матерью, но никогда не разговаривала со мной, как с маленьким ребенком, и не играла в детские игры. Когда мне было всего девять месяцев, отец вернулся домой и застал следующую картину: я сидела у входа в дом в подгузнике, на шее у меня красовалась нитка жемчуга, мои веки были накрашены фиолетовыми тенями, а губы – красной помадой. Мама, заливаясь хохотом, выбежала из гостиной. «Она просто прелесть, правда, Патрик?» – воскликнула она, увидев отца. Отец сокрушенно покачал головой, и ее глаза потухли. За период моего младенчества такие эпизоды случались достаточно часто. Отец пояснял это тем, что она пыталась заставить меня расти быстрее, чтобы обрести в моем лице близкую подругу.

Мэй покинула нас, даже не попрощавшись, 24 мая 1972 года. Что потрясло отца больше всего, так это то, что это случилось совершенно неожиданно. Они прожили шесть лет, и он знал о ней очень много. Он знал, в каком порядке она снимает перед сном макияж. Он знал, какие заправки для салатов она любит, а какие терпеть не может. Он знал, что, когда в ее глазах мелькают тени, ее необходимо крепко обнять. И все же она застала его врасплох. Какое-то время он ходил к киоску, где продавались лос-анджелесские газеты. Он был убежден, что она обязательно объявится в Голливуде в качестве сценариста комедийных шоу. Но годы шли, и постепенно отец пришел к следующему выводу: если человек сумел исчезнуть бесследно и безвозвратно, он мог лгать и находясь рядом. Отец убедил себя в том, что все время, которое они прожили вместе, у мамы зрел план. Он также решил, что, если она когда-либо вернется, он ее не впустит. Слишком серьезны были нанесенные ею раны. К несчастью, время от времени он продолжал задаваться вопросом, жива ли она, все ли у нее хорошо. Это не означало, что он всерьез рассчитывал что-либо о ней узнать. Он утратил веру в любовь. В конце концов, прошло двадцать лет. Она превратилась в совершенно чужого человека.

* * *

Отец вошел в мою спальню, когда звезды начали растворяться в свете утренней зари.

– Ты ведь не спишь? – спросил он.

От недостатка сна его акцент звучал особенно резко.

– Ты же знаешь, что нет, – ответила я.

Отец сел на мою кровать. Я взяла его за руку и взглянула на него снизу вверх. Иногда мне трудно было поверить в то, как много он для меня сделал. Он столько сил положил на то, чтобы меня вырастить.

– Что ты сделаешь, когда найдешь ее? – спросил он.

Я села, кутаясь в простыню.

– Кто знает, может, у меня ничего и не получится, – ответила я. – Прошло двадцать лет.

– О, ты ее найдешь, – улыбнулся он. – В этом я не сомневаюсь.

Отец всегда верил в судьбу, которую называл Божественной Мудростью. Он считал, что я обязательно найду Мэй Рено, если это угодно Господу.

– И я полагаю, что, когда ты ее разыщешь, ты не станешь рассказывать то, что ей знать необязательно.

Я уставилась на него, пытаясь понять, что он имеет в виду.

– Слишком поздно, Пейдж, – пояснил он.

И тут я поняла, что два последних дня культивировала в своем воображении идиллическую картинку, на которой я с мамой и папой снова живу в Чикаго, под этой самой крышей. Отец давал мне понять, что этого не будет, что ему это не нужно. И я поняла, что это не нужно и мне. Даже если мама соберет вещи и последует за мной, мой путь будет лежать не в Чикаго. Я теперь жила за много миль отсюда с совершенно другим мужчиной.

– Папа, – сказала я, отгоняя эту мысль, – расскажи мне историю.

Отец не рассказывал мне историй уже много лет, с тех пор как примерно в четырнадцатилетнем возрасте я решила, что уже слишком взрослая, чтобы восхищаться подвигами мускулистых и хитроумных героев ирландских саг.

Отец улыбнулся моей просьбе.

– Ты, наверное, ждешь от меня любовную историю?

– Таких историй в ирландском фольклоре не существует, – рассмеявшись, возразила я. – Если не брать в расчет истории о поруганной любви.

Ни один из ирландских героев не был способен на верность и постоянство. Кухулин, ирландский эквивалент Геракла, был женат, но соблазнил всех девушек Ирландии. Ангус, красивый бог любви, являлся сыном короля богов Дагды и его любовницы Боанны, зачавшей его в отсутствие мужа. Дейрдре, которую в попытке избежать исполнения пророчества о смерти и разрухе решили выдать замуж за старого короля Конхобара, сбежала в Шотландию с красивым молодым воином по имени Наойс. Гонцы короля выследили влюбленных. Конхобар убил Наойса, а Дейрдре вынудил стать своей женой. Она больше никогда не улыбалась и вскорости погибла, ударившись головой о камень.

Все эти истории, а также их многочисленные вариации я знала наизусть, но внезапно мне захотелось ощутить себя маленькой девочкой и услышать голос отца, посвящающего меня в легенды своей родины. Я укуталась в одеяло и закрыла глаза.

– Расскажи мне историю о Дехтире, – попросила я.

Отец положил мне на лоб свою прохладную ладонь.

– Ты всегда любила эту историю, – сказал он.

Он поднял голову и устремил взгляд на солнце, встающее над крышами домов напротив.

– Как ты знаешь, Кухулин не был простым ирландским юношей. Его родила прекрасная женщина по имени Дехтире. У нее были сверкающие, как королевское золото, волосы и зеленые, как молодая ирландская рожь, глаза. Она была замужем за одним из вождей Ольстера. Но она была так хороша собой, что ее заприметили боги. И вот однажды она превратилась в птицу и стала еще более прекрасным созданием, чем прежде. Теперь у нее было белое, как снег, оперение, а на шее венок, сплетенный из розовых облаков утренней зари. И только ее глаза не изменились и остались такими же зелеными. С пятьюдесятью своими служанками она прилетела в заколдованный дворец на сказочном острове, парящем в небе. Устроившись там, она начала ерошить и чистить свои перышки. Поначалу она так волновалась, что не сразу заметила, что снова стала прекрасной женщиной. Не заметила она и приблизившегося к ней бога солнца Луга. Он вырос перед ней и заслонил собой весь мир. Когда же она подняла голову и увидела излучаемый им свет, то тут же в него влюбилась. Она много лет прожила с Лугом на этом острове. Там она и родила ему сына, Кухулина. Однако в конце концов она забрала ребенка и убежала с ним домой.

Я открыла глаза, потому что это место мне нравилось больше всего. И вдруг, еще прежде, чем отец продолжил рассказ, я впервые поняла, почему эта история так завладела моим воображением.

– Супруг Дехтире много лет провел, глядя в небо. Все это время он просто ждал. И когда его супруга вернулась, он с радостью принял ее назад, потому что на самом деле любовь никогда не умирает. А Кухулина он воспитал как родного сына.

Всякий раз, слушая эту историю, я представляла себе маму в роли Дехтире, а себя в роли Кухулина. Мы обе были жертвами жестокой судьбы и вместе жили на сверкающем волшебном острове. Я также восхищалась мудростью ожидающего ее супруга-вождя. И я никогда не переставала надеяться на то, что, быть может, мама к нам вернется.

Окончив рассказ, отец похлопал меня по руке.

– Я скучал по тебе, Пейдж, – сказал он.

С этими словами он встал и вышел из комнаты. Я моргнула, глядя на белый потолок. Я спрашивала себя, возможно ли что-то приобрести, ничего не потеряв. Я пыталась представить, как я убегаю из дворца, ощущая босыми ногами прохладные мраморные плиты пола, а потом всю жизнь живу воспоминаниями.

* * *

Вооружившись свадебной фотографией и маминой историей жизни, я помахала отцу рукой и села в машину. Я подождала, пока он скроется за персиковой занавеской на входной двери, и уронила голову на руки, сжимающие руль. Что же мне теперь делать?

Мне был нужен детектив, причем такой, который не станет смеяться над тем, что мне вздумалось разыскивать человека через двадцать лет после его исчезновения и не запросит с меня слишком много денег. Но я понятия не имела, где его искать.

Я медленно ехала по улице. Слева от меня замаячила громада Святого Кристофера. Я уже восемь лет не была в церкви. Макса не крестили. Даже Николас удивился. «А я-то считал тебя впавшей в грех католичкой», – прокомментировал он. Когда я сообщила ему, что больше не верю в Бога, он удивленно приподнял брови. «В этом наши взгляды совпадают», – кивнул он.

Я припарковала машину и начала взбираться по гладким каменным ступеням церкви. Несколько женщин постарше стояли в левом приделе, ожидая своей очереди на исповедь. Время от времени шторки исповедальни раздвигались, выпуская в мир очередного грешника, вознамерившегося очистить душу.

Я прошла по центральному проходу и села на первую скамью. Я всегда была уверена, что именно по этому проходу буду идти в качестве невесты. Солнечные лучи, пробившись сквозь яркие витражи с изображением Иоанна Крестителя, уронили к моим ногам расплывчатое цветное покрывало. Я нахмурилась. В детстве я всегда любовалась великолепием сочных красок, но только сейчас заметила, что на самом деле окно не впускает в церковь солнце.

Сообщив Николасу, что я отреклась от своей религии, я сказала правду. Вот только она от меня не отреклась. Это была улица с двусторонним движением. Я перестала молиться Иисусу и Деве Марии, но это не означало, что они отпустят меня без борьбы. Таким образом, несмотря на то что я перестала ходить на службу и за восемь лет ни разу не исповедалась, Бог меня не оставил. Я чувствовала Его у себя за спиной. Я слышала Его едва слышный шепот. Он говорил мне, что отречься от веры намного сложнее, чем я думала. Он улыбался, когда, впадая в отчаяние, я звала Его на помощь. Меня охватывала ярость при мысли о том, что, как бы настойчиво я ни отталкивала Его от себя, на самом деле от меня мало что зависело. Он продолжал управлять моей жизнью.

Я встала на колени, как того требовала обстановка, но не позволила молитвам сорваться с моих губ. Прямо передо мной была статуя Девы Марии, которую я украсила венком, будучи королевой мая.

Мать Иисуса. В детстве я слепо ей поклонялась. И как все маленькие девочки из католических семей, я была уверена, что если буду хорошо себя вести, то, став взрослой, буду точным ее подобием. Однажды я даже на Хэллоуин оделась в ее одежды. На мне была синяя накидка и тяжелый крест, но никто так и не понял, кого я изображаю. Я представляла себе Марию прекрасной и безмятежной женщиной, ведь не зря Господь доверил ей выносить своего сына. Но что мне импонировало больше всего, так это то, что ей было гарантировано место на Небесах только за то, что она стала матерью исключительного создания. Иногда я одалживала ее у Иисуса. Я представляла себе, что она присаживается на краешек моей постели и спрашивает, чем я сегодня занималась в школе.

Я так много знала о матерях в целом. Я вспомнила, как в пятом классе услышала на уроке о том, что детеныши обезьян предпочитают кукол из махровой ткани куклам, скрученным из проволоки. В другой раз, ожидая своей очереди в приемной какого-то врача, я прочитала статью о том, что койоты, потерявшие щенков, начинают громко выть, зная, что детеныши обязательно придут на их зов. Мне хотелось знать, способен ли мой собственный голос утешить и успокоить Макса. Услышу ли я зов своей мамы?

Боковым зрением я заметила у алтаря знакомого священника. Я не хотела, чтобы меня узнали и заставили каяться. Наклонив голову, я заспешила к выходу из церкви. Проходя мимо священника, я случайно задела его плечом и вздрогнула, ощутив непоколебимую силу его веры.

Я знала свой следующий пункт назначения. Я должна была там побывать, прежде чем отправиться на розыски мамы. Подъезжая к заправке, я сразу увидела Джейка. Он отдавал кредитную карточку похожему на юриста типу в строгом костюме, стараясь не коснуться замасленной рукой холеных пальцев клиента. Тип сел в свой «фиат» и отъехал, освободив место для меня.

Я подъехала к колонке с неэтилированным бензином и вышла из машины. Джейк не двинулся с места.

– Привет, – сказала я.

Он молча сжал и разжал кулаки. На левой руке у него блестело обручальное кольцо. У меня внутри все сжалось. Я почему-то считала, что моя жизнь должна продолжаться, но Джейка ожидала увидеть таким, каким я его оставила.

Я взяла себя в руки и надела на лицо самую веселую из своих улыбок.

– Вижу, мне удалось тебя удивить, – сказала я.

Джейк заговорил, и я отметила, что его голос не изменился. Он был все таким же низким и как будто журчащим.

– Я не знал, что ты вернулась, – отозвался он.

– Я не знала, что вернусь, – в тон ему ответила я.

Я сделала шаг назад, ладонью защищая глаза от солнца. Фасад гаража был выкрашен свежей краской и украшен новой вывеской. «Владелец Джейк Флэннаган», – гласила вывеска. Я обернулась к Джейку.

⇐ Предыдущая 13 14 15 16 171819 20 21 22 Следующая ⇒