how soon is now

https://ficbook.net/readfic/4746855

Направленность: Слэш
Автор: break the ice (https://ficbook.net/authors/65548)
Беты (редакторы): sullixtion (https://ficbook.net/authors/11459)
Фэндом: EXO - K/M
Пейринг или персонажи: baekhyun/chanyeol; sehun, joonmyun, Сехун, Сухо, Бэкхён, Чанёль
Рейтинг: NC-17
Жанры: Романтика, Драма, Омегаверс
Предупреждения: Мужская беременность
Размер: Мини, 45 страниц
Кол-во частей: 1
Статус: закончен

Описание:
«Возможно, ваше прошлое вас слишком торопило, когда будущее, в свою очередь, слишком запаздывало», – Бэкхён ставит финальную точку в очерке, вырванном из собственной глубины, когда легкий стук в дверь заставляет его обернуться.

Публикация на других ресурсах:
Уточнять у автора/переводчика

Примечания автора:
https://67.media.tumblr.com/932107ce0bca17f7899e11bc275322cd/tumblr_o04aj0B3cS1u4d7o7o1_500.gif - они бесконечные ♡

starting from here,
let's make a promise you and me,
let's just be honest

Сеул, 2014 г.

Когда соседский Шиу едва окрепшими зубами стягивает сбитое в коленях одеяло, Бэкхён вздрагивает и распахивает глаза. За окном — топленое молоко из клубней туч, наполненных душным летним ливнем и выцветшем в бесконечной соли солнцем.

Краем сознания, вновь ускользающего в вязь беспокойного сна, Бэкхён ловит раскрытыми губами первые редкие капли утреннего дождя, и ему кажется, что первые граммы соли сквозь раны по коже и в кровь. Где-то под ребрами привычно ноет, но он отмахивается и треплет Шиу за нежное щенячье ухо.

И мнимое чувство безопасности умирает на смех разорвавшему небо ливню.

За утренним кофе Бэкхён в последний раз пробегается глазами по полуночной статье, что далась ему двумя чайниками чая, сводящего своей крепостью зубы, и обожженной о забытый тлеющий фильтр кожей нижней губы. Он чувствует остаточную дрожь в перебитых пальцах, когда бьет по клавише за мгновение до отправления письма редактору, — ветреная ночь выдалась. По спирали самоненависти: от вызывающего нервную икоту сожаления до невозможности вытравить из собственной душонки лжеца, марающего через пафос вычурных слов о сложности мелочей, противоречащих ощущению счастья.

Бэкхён выглядывает за плотные сатиновые шторы, впитывая в себя утренний поток беспросветного ливня, за стеной из которого – живая радуга из снующих по пересеченным проспектам людей, сжимающих в руках свои зонты. И Бэкхён в очередной раз задается вопросом, что заставило его подтвердить бронь на билете в один конец, чтобы сбежать из родного Нью-Йорка, где он оставил все двадцать шесть лет так тщательно выстраиваемой жизни.

Но лишь одно Бэкхён знал точно: он сделал это не ради него.

Не зная ни точного адреса, ни страны, где он сейчас живет, Бэкхён был абсолютно убежден: он от него свободен. Пытался, рвался, болел, но единственное, к чему пришел – разбросанные по углам сознания пазлы собственной свободы, покрытой подтаявшей коркой.

Но шестнадцатый этаж, стакан чуть терпкого кофе и нарушающий обозленную тишину щенок, раскинувшийся у ног, – определенно лучшая панацея от заочно проигранной гонки на выживание с неопределенностью, что он заработал годом ранее.

Вынужденная прогулка с Шиу слегка отрезвляет; стоя в душном вакууме душевой, Бэкхён промывает глаза ледяной водой – просыпается, смывая в стоке мелкую морось, коснувшуюся его едва успокоившегося самосознания.

Натянув любимые выцветшие джинсы и растянутую футболку, Бэкхён прикрывает еще влажные волосы кепкой и, схватив с тумбы ключи от машины, выбегает из квартиры, оставив жалобно скулящего щенка в одиночестве.

Ким Чондэ альфа, ему тридцать, он непозволительно привлекателен; и та напускная неприязненная ухмылка, что находит отражение в его смоляных глазах – не лишенные щедрости аплодисменты за спектакль одного актера, который устраивает ему Бэкхён, с исключительной последовательностью пропадая на недели без возможности быть пойманным даже самым изощренным способом.

Он был уверен, что виновник его состояния – воздух, отравленный всеобщей жаждой быть услышанным и выделенным среди безликой и слитой в единую пластилиновую массу толпы. Бэкхён, с его вечной комфортной неопределенностью, давно потерял интерес к первой ступени пьедестала, что в глазах каждого соотечественника – высшая жизненная планка.

Америка воспитала в нем сволочь, не терпящую конкуренции, что в итоге отбросило его в самый дальний угол, из которого в одиночку выбираться едва ли возможно. Да он и не прикладывает особых усилий, убаюканный чужой насмешкой, что спустя прожженное время все еще тлеет где-то на подкорке. И едкий дым – его опиум, его побег и самая искренняя благодарность.

Это высшая форма лицемерия, – думает Бэкхён, хлопая глазами в ответ на заведенный взгляд Чондэ.

Его выстраданное высшее, пыльная речь с трибуны и осознание того, что он – выпускник кафедры психологии, специализирующий на личностном росте и деловом общении, как плевок в раскрытую, жаждущую перемен улыбку. Впадина под кадыком, в которой когда-то тонул крест, под его тяжестью стала еще глубже, вера – толщиной в миллиметр. Бэкхён абсолютно уверен, что если бы Господь назначил ему очную ставку, то единственное, что он бы услышал в ответ на свои аргументы, – дикий, яростный смех.

Воспоминания о своих первых и совершенно наивных годах в университете, когда он искренне верил, что на выпуске разработает формулу абсолютного счастья, были похоронены вслед за его уходящим силуэтом и брошенным напоследок сожалением.

Но Бэкхён еще жив; и это воспоминание заставляет его каждое утро открывать глаза.

А еще держаться на подкошенных ногах, словно переживших заезд в Six Flags Magic Mountain.

– Сегодня звонил менеджер О Сехуна, – Чондэ с особым интересом перекатывает на языке это имя, а Бэкхён чувствует, как сужаются его высушенные вены; ему нечем дышать. – Они согласились на интервью.

Непозволительно долгое молчание, и Бэкхён вспоминает, что должен ответить:

– Когда?

– Точной даты пока нет, но его съёмки заканчиваются через неделю. В Сеуле он будет в начале июля.

Бэкхён непроизвольно ведет плечом, чувствуя языки пламени вдоль по своему уху. И чертовски знакомый запах цветов – олицетворение его личной ненависти.

– У меня есть условие, – за матовый скучающий взгляд Бэкхён заталкивает животный страх. – Пусть наша встреча пройдет на нейтральной территории.

Чондэ усмехается и кивает, не имея аргументов против.

По дороге домой Бэкхён выкуривает полпачки, в едком дыму заглушая существо омеги, одно лишь упоминание о которой сорвало с предохранителя его натянутую на тетиву (новую) жизнь, в которой не было места ни для Пак Чанёля, ни для его сводного брата О Сехуна.

На его губах – ухмылка, что проходной билет в постель любого альфы. Он обхватывает тонкими пальцами бокал белого вина, и Бэкхён замечает на его ногтях идеальный черный маникюр.

– Бён Бэкхён? – напускное тренированное изящество растягивает уголки его контурированных губ. Бэкхён даже сквозь шум молота собственного сердца различает легкий дефект речи. – С удовольствием читаю вашу колонку. Рад личной встрече.

– Рад быть услышанным, – Бэкхёну удается сохранить отстраненный тон. – Касательно нашей встречи: есть темы, которых я не должен касаться?

Мягкий смех срывается с его алых губ:

– А у кого их нет?

А затем добавляет, вскидывая бровь:

– Но вы вольны задавать любые вопросы. Интересно взглянуть на себя под чужой призмой.

Он з н а е т.

– Вы не будете против, если я же отсниму несколько портретных снимков? – Бэкхён впитывает в себя его слегка удивленную улыбку и заведомо знает, что тот ему не откажет. – Я в курсе, что для данного интервью должна быть использована фотосессия из вашей последней рекламы. Однако я бы хотел изменить концепцию на более… интимную. Раз речь пойдет о душах и разумах.

Они сидят друг напротив друга за барной стойкой; и Бэкхён видит, как тот искусно скрещивает ноги, раздвигая их первоначально. И Бэкхён ловит себя на мысли, что едва может отказать себе в удовольствии оказаться между них однажды.

– Думаете, что сможете поймать мое лицо? – Сехун делает глубокий глоток, и пара капель оседает на его губах; он выжидает.

– Вы уже передо мной, – Бэкхён перебирает пальцами по столешнице, с упоением прослеживая чужое волнение.

– Снимите меня в моей квартире, – после короткой паузы кивает Сехун. – Там со дня на день высохнут стены.

Они согласовывают съёмку через несколько дней; Бэкхён приезжает в его лофт еще до рассвета, начиная погоню за живым дыханием солнечного света. Он уверен, что этому блядскому лицу необходимо хотя бы раз ощутить дуновение чистоты.

Он наспех настраивает камеру, отдаваясь в цепкие лапы собственного блефа.

Когда он смотрит через объектив, он видит его. Во всем: каждая мышца, что словно натянутая тетива, каждое маниакально азартное движение, взгляд – набросок руки гения. И это сродни оргазму – добиваться от этих сплетения эмоций, зеркально отраженных тем, что излучал собой взгляд техглаз. Каждая секунда – пробитые легкие, из которых сочатся сотни воспоминаний.

И Бэкхён мокрый.

Уже позже, просматривая отснятый материал, Бэкхён заливает распоротые раны потоком водки, которую Сехун принес ему в граненом стакане. Его единственная цель – смыть вкус его языка изо рта, ощущение прикосновений – с кожи. Пот струится по его лбу, но в чуть приторном запахе – остаток Чанёля.

То как он смотрел на него, как трогал, считывая – впитывая, срывая, лишая, раскрывая. Бэкхён рядом с ним всегда был обнажен; сигарета, чужая рубашка и раскрытая дверь балкона – его родная стихия.

Сехун теребит полы своего халата, накинутого на голые плечи, и тянется за сигаретой, тлеющей меж пальцев Бэкхёна. Затягивается и улыбается ему так, что за считанные мгновения в пыльном дыму Бэкхён различает очертания собственных болезненных стонов.

Когда он возвращается домой, Шиу встречает его у порога счастливым лаем. После прогулки он принимает горячую ванну, через открытую балконную дверь впитывая под корку ритм дневного Сеула. Шиу крутится по периметру, своей щенячьей очаровательной глупостью намекая, что Бэкхён совсем не одинок.

– Удивительно, но в отражении твоей призмы я хотел поиметь себя.

Но Бэкхён всегда был один.

Нью-Йорк, 2013 год.

Единственное, что Бэкхён знал о Пак Чанёле, беглым взглядом осматривая высокий светлый зал, это то, что он регулярно трахал его университетского друга Тэхёна и был удивительно талантливым фотографом.

На холстах, что раскинулись куполом по всему периметру, Бэкхён видит десятки совершенно удивительных лиц; каждая эмоция олицетворяет душевное дно, и Бэкхёну кажется, что он летит лопатками в глубину. И захлебывается, удерживаемый руками самого Пак Чанёля, который стоит в метре от него и наговаривает в микрофон полнейшую чушь, заставляя журналистку напротив краснеть и прижимать полы юбки к ногам.

Но Бэкхёну было плевать; он изучал глаза людей. И не находил в них ни единой эмоции, исключающей желание быть лучшим отражением в линзе. Тэхён ему как-то рассказывал, что Чанёль своими же исключительными руками уничтожил весь свой былой уровень, вслед за вечным подпаленным градусом отдавшись памяти о временах, когда он работал на мировые журналы, подарившие ему имя, что теперь едва ли возможно разобрать – тлеет.

Но Бэкхёну не было абсолютно никакого дела до статуса Чанёля в глазах вечно циркулирующей из угла в угол публики; его же угол оказался самым темным – тот, в котором впервые зажал его Чанёль, пересчитывая жесткими пальцами созвездия мурашек вдоль по позвоночнику, клеймя припухшие соленые губы разрывающим аорту желанием доказать, что он чертовски хорош в приручении непокорных омег, нуждающихся быть отодранными.

Ответными выпадами Бэкхёна были косые издевки о его настоящей посредственности, что мгновенно пресекались лицом в подушку – бескостно выгнутой спиной; а еще жаром и стонами, сравнимыми разве что с ревом. И эта война между ними складывалась в обоюдное поражение, за счет которого они еще как-то умудрялись фильтровать воздух, но не для себя – друг для друга.

В студии было темно и пусто; камера стояла на таймере, отражаясь на их телах вспышками молниеносного неона, вживляя под кожу точными ударами несравнимое ни с чем желание. Он разжал ему языком губы и измазал слюной подбородок, каждым следующим толчком накаляя работающую камеру до опасных искр. Взгляд со стороны с ужасом рассказал бы о разворачивающемся на полу убийстве, но Бэкхён стонал так громко и так сипло, под геометрическим углом закидывая ему на плечи ноги, что Чанёль потом ему с усмешкой выплюнул в ухо: "Ты слишком мокрый для того, кто во мне не заинтересован".

Когда они успокоились, Бэкхён медленным рваным движением застегивал на рубашке верхние пуговицы, ожидая холодной просьбы выйти вон. Но Чанёль вновь удивил его: усадив на высокий подоконник, он целовал его, словно по нотам, перехватывая дыхание и завязывая узлом разорванную ранее аорту.

Бэкхён знает точно: не важно, сколько километров между ними до и после, что было и что будет между ними. Чанёль навсегда в нем. До последнего вдоха. А может, и после.

Сеул, 2015 год.

В следующий раз Бэкхён встречается с Сехуном, чтобы лично обсудить ретушь на фотографиях. Они располагаются на холодном паркете непозволительно близко друг к другу; Бэкхён чувствует его пряное дыхание на собственных скулах. И всей своей невысказанной, невыплаканной ненавистью он затуманивал чистое лицо, придавая ему оттенок сырого порока, которым все они были прокляты.

Сехун молча вливает в него бокалами вино, хватает за руки и будто об собственные голые коленки вытирает замаранные по локоть ладони.

Номер выходит в середине сентября и расходится приличным тиражом; Сехун написал ему в мессенджере благодарность, но Бэкхён был не совсем уверен, лично ли он печатал эти три высушенные до скрипа слова.

В то душное утро, впитывая собственной кожей пост-ливневую влажность, Бэкхён не спеша брел в редакцию, пересчитывая еще не высохшие капли дождя на идеальном лице, смотрящем на него с билборда, когда словно стекольный скрежет распорол его легкие.

Страшный шум, крики людей и собственная дрожь, подбивающая колени. На его глазах внедорожник сбивает человека.

Бэкхён на мгновение прикрывает глаза; и смерть подмигивает ему с язвительной ухмылкой.

– Неужели это мой очередной сон? – спрашивает Чанёль, не в силах распахнуть свои удивительные глаза.

Бэкхён знает, что он не увидит, но все равно кивает в ответ, а затем лишь сильнее сжимает его слабую руку, не чувствуя ответной реакции.

Нью-Йорк, 2014 год.

Терпкий запах хорошо прожаренного мяса и красного сухого вина удерживал его от просьбы попросить счет и задержаться еще на один бокал; пятница на Манхеттене удивительно расслабляла, в ажурном дыму кальяна растворяя все то прошлое, что он раз за разом выдыхал вместе с тяжестью табака, оседавшего на его пока еще живых легких.

Бэкхён обхватил пальцами тонкую трубку и втянул ягодный микс, краем уха вслушиваясь в бессмысленный разговор пригласивших его на день рождения друзей.

Первая затяжка, вторая; первый глоток – новый бокал, второй. Он улыбался шальной ухмылкой, когда приметил рядом с собой самодовольной оскал, разбитый в пьяных, широко распахнутых глазах.

Он сел рядом; озорно поправил выпавшую прядь его слегка сбитых на макушке волос и впервые за все время, что они по обоюдной глупости поддерживали некое подобие связи, заговорил на родном языке:

– Неужели ты действительно настолько самоуверен, что пришел сюда только ради меня?

Бэкхёну казалось, что его сердце в клочья разорвало грудную клетку; он усмехнулся и облизнул по контуру губы:

– Мир не вертится вокруг тебя.

Чанёль рассмеялся так, что Бэкхён легкими ощутил полотно бархата. Чанёль заказал джин, не спуская глаз с его припухших алых губ, стиснутых в притворном раздражении. Бэкхён, выжидая подходящий момент, раздвинул ноги шире.

В принесенном джине слишком много лайма; Чанёль видит, что Бэкхён накрасил ногти; Бэкхён покрылся волной колких мурашек; Чанёль сделал глубокий глоток, обжигая их обоих. Лёд в стакане растаял.

– Расскажи мне, как я важен для тебя, – поглаживал его искусные пальцы. – Я польщен, что я стал первым.

– Твоя кровать такая потасканная. Тебе пора потратиться на новую.

Чанёль совершенно искренне смеялся совершенно искренней тоской.

– Возможно. Но пока что тебе не следует задумываться об этом.

Бэкхён даже не старался прятать дрожащие руки, он знал, что от Чанёля он убежать не сможет. Но он молчал, и Чанёль кивнул с ухмылкой:

– Повелся на слухи?

Бэкхён сделал короткий глоток, изучая его глаза; отблеск немого вопроса ослепил. Но обычно им не удавалось говорить так, чтобы тех самых вопросов не оставалось. Чанёль читал его, словно старую книгу, зная каждую страницу и каждую строку. Бэкхён видел его скелет, словно рентген; и он знал, когда его карьера пошла под откос. Он не знал причину, но он чувствовал время. Он видел его в распечатанном искусстве.

Бэкхён не курил ровно неделю.

Его нераспечатанный «Парламент» на пепелище кармана. Это была совершенно больная тема для них обоих – недоверие.

– Тебе не кажется, что для меня вполне нормально сомневаться, видя не только тебя, такого самовлюбленного альфу, но и слышать разговоры о том, что ты спишь с собственным сводным братом?

На лице Чанёля не дрогнул ни один мускул, но, когда он понял, что джин в стакане закончился, он стиснул мимолетно зубы.

– В таком случае, почему ты до сих пор здесь?

Потому что часы рядом с тобой – искусство.

– Потому что мне не все равно.

Чанёль снова усмехнулся:

– И я тебе не противен?

Бэкхён вытянулся на стуле струной, но глаз не отвел:

– Я течная омега, Чанёль. И я знаю, что такое жажда.

Бэкхён ластился к его горячей руке.

– Мало того, что я самовлюбленный, так еще и вовлеченный в инцест. Какого черта ты еще здесь, Бэкхён?

– Потому что хочу.

Бэкхён понимал, что слова абсолютно бесполезны. Он, почти дипломированный специалист, изодрал собственное нутро, но единственный ответ обнаружил лишь телом. И когда из дыры выпало его сердце, он уступил возможность Чанёлю сохранить его.

– Ты и правда хочешь, чтобы я был, – прошептал Чанёль ему на ухо.

Бэкхён попытался вырваться – поиграться.

– Тебе доставляет удовольствие унижать меня?

На открытой веранде было на удивление пусто; Бэкхён откинулся спиной ему на грудь, сплетая их ноги. Ночь выдалась прохладная, но ему не было холодно благодаря ощущению жидкого тепла на собственной шее – чужого дыхания.

– Вопрос в другом, Чанёль: почему ты здесь?

Бэкхён тактически проигрывал сердцем, что не на своем месте; но из равновесия его вывести он все еще был способен. И края маски на подбородке треснули. Бэкхёну вдруг стало интересно: неужели он повелся на него, как и все омеги? Что за игру он вел с собственным братом? Каким он стоит в очереди?

Чанёль скользнул остывшей рукой к его паху.

– Мой выбор тебя пугает?

– А тебя?

Он снова и снова смеялся:

– Если у меня есть проблема, я ищу способ ее быстрее решить.

Чанёль расплатился за них обоих, игнорируя сетования Бэкхёна о том, что они на чужой вечеринке. Чанёль выловил в толпе Намджуна и опустил ему в карман запечатанный в бумагу подарок, а затем накинул Бэкхёну на плечи свою куртку и придержал дверь на выходе.

Сеул, 2015 г.

– Сиди спокойно, – приказным тоном Бэкхён пытается успокоить в первую очередь себя.

Медбрат напротив них делает еще один длинный стежок, заставляя слабого, дезориентированного Чанёля стискивать зубы. Бэкхён невольно бросает взгляд на урну с полотенцами, измазанными кровью.

Чанёль смотрит на него неуверенно и размыто; смотрит, не переставая, с той секунды, когда пришел в себя. И Бэкхён специально задевает его еще открытую рану на лице, чтобы убедить себя – он действительно перед ним. Сейчас.

Бэкхён моет руки в больничной раковине, смывая чужую кровь, пока Чанёлю помогают перебраться на кровать.

Он не выпускал мою руку. Он держал меня каждую секунду.
Он в Сеуле. Какого черта он делает в Сеуле.

– Путешествуешь? – спрашивает Чанёль, прикрывая глаза.

Бэкхён отрицательно качает головой, не сомневаясь, что его сердце обтесало уже все внутренние стенки. Он пытается не рваться в прошлое, но свет зажигается по первому зову.

– Гостишь?

Он снова ошибается.

– «Мир не вертится вокруг тебя».

Если Чанёлю было не сложно, он бы задал ему еще десяток нелепых вопросов с единственной целью – загнать в угол. Но ему тяжело, поэтому:

– Ты переехал?

– Да, я переехал, – отвечает Бэкхён, нервно пересекая палату. Он растерял все свое преимущество, будучи обнаруженным на другом континенте. Страх, что Чанёль тоже решил вернуться к истокам, скрутил его глотку совершенно унизительной бранью.

– Тебе надоели огни Таймс-Сквер? Или ты просто потерялся в большом городе без меня?

Сквозь ноющую боль Чанёль вновь усмехается своим фирменным превосходством, что Бэкхён мгновенно отталкивает одним лишь взглядом. Однако ответить не может, словно мелкая рыбешка захватывая слишком много воздуха. Его потрясающие глаза.

– Сейчас вернусь, – Бэкхён услышал за спиной шевеление, и, повернувшись, увидел, как Чанёль пытался подняться с кровати. – Лежи на месте.

– Идешь курить? – Чанёль видит, что этот вопрос сделал с равновесием Бэкхёна. – Я думал, что ты наконец бросил.

Бэкхён отпускает дверную ручку и возвращается в кресло; вода в раковине мелко размывает его спокойствие.

– Ты сегодня занят? – словно опережая собственные мысли, спрашивает Чанёль.

Усмешка во взгляде Бэкхёна отражается тенью страха на его лице.

– Вряд ли врач разрешит тебе в ближайшую неделю кувыркаться в постели. У тебя ушибы по всему телу и сотрясение.

Улыбка спадает с его губ; взгляд черствеет.

– Я говорил о другом.

Чанёль так хочет, так чертовски хочет обладать искусством подбирать правильные слова, чтобы рассказать Бэкхёну о настоящей жизни. Чтобы выслушать от Бэкхёна о том, что есть эта самая жизнь.

Чанёль до сих пор хранит за семью замками воспоминания о том Бэкхёне, который забывал держать себя; о том Бэкхёне, который грязно ругался и прямо в лицо выплевывал ему оскорбления. Потому что Бэкхён никогда не делал это ради игр. Он был еще так наивен. Его Бэкхён. Маленький и глупый. Настоящий.

Ему так хочется схватить его, сжать в своих руках с единственной целью – удержать. Потому что каждое его слово, что Бэкхёном сегодня было сказано, словно удар по сплетению. Или же глоток свежего, кристального воздуха, которого он не чувствовал среди аквариума одноразовых шлюх, заливавших ему в ноздри притворство и фальшь.

Ему так хочется сказать, так чертовски хочется сказать, что его совершенно подростковые чувства к нему, каждый его поцелуй, каждое прикосновение - словно клятва: «Я здесь, я живу в твоем мире, а ты – в моем»; «И когда мы – заложники собственноручно вырытого расстояния, мы словно безумцы, страдающие неизлечимым душевным заболеванием».

В палате появляется медбрат, чтобы сменить лекарство в капельнице.

– Ты так противоречив, – улыбается Чанёль, оглядывая фигуру медбрата, что по запаху – омега. – Ты находишь в себе достаточно наглости, чтобы говорить со мной о сексе, но всякий раз, когда я спрашиваю тебя о душе, ты начинаешь прятаться.

Медбрат старается побыстрее закончить свою работу и буквально выбегает из палаты, оставляя Бэкхёна в проеме между дверью и коридором.

– Закрой уже эту чертову дверь и иди сюда.

Бэкхён видит, как он кусает губы, и бесшумно прикрывает дверь, расслабленным шагом приближаясь к нему, чтобы уже в следующую секунду прижимать его голову к своей груди и слушать биение сердец в унисон. Первый удар, второй, третий. И вот уже Чанёль заправляет выпавшие пряди ему за ухо, подушечками пальцев очерчивая острые скулы – слишком хорошо знакомое обоим приветствие.

– И ни о чем не думай, – шепотом.

Его рука захватывает волосы на макушке; пальцы сухие и дрожащие, скользят рябью по шее. Бэкхён перехватывает их и переплетает, а затем свободной рукой касается легкой щетины, и большой палец погружает в его жаркий болезненный рот. А когда Чанёль начинает глухо дышать, припадает к его сухим губам и целует. До мелких капель кровь, что так идут его бледной больной коже.

Когда за дверью начинается движение, Бэкхён резко отрывается от него, в полуобморочном состоянии тянущегося на свет – к родной коже, и, вырвавшись, выбегает прочь.

"Это всего лишь борьба, – говорит себе Бэкхён. –Вечная борьба на выживание".

Каждый его шаг неуверенный и сбитый – отголоски прошлой ночи, проведенной на балконе с томиком Мураками и собственный смятением, отраженным ноющей головной болью и потерянным чувством мимолетного спокойствия, что дарил ему этот чужой город до того мгновения, когда его взгляд зацепился за застывшее тело под колесами машины.

Второй час дня, ветер бьет в лицо с головокружительной силой; и все, что способно удержать Бэкхёна от падения, – две чашки утреннего кофе и его рука за поясницей, что словно оковы. Но он не против.

– Спасибо, что пришел сегодня, – голос Чанёля приглушенный, смешанный с обезболивающим.

Бэкхён кротко кивает и машинально прижимается к его руке, не оставляя между ними ни единого сантиметра. Словно против воли, рука взмывает вверх, и Бэкхён касается отекших ссадин на его лице, скрытых под тканью повязок.

– Надеюсь, что теперь ты забудешь о своей идиотской привычке переписываться на светофоре.

Чанёль мальчишески улыбается ему в ответ и пожимает плечами:

– Если каждый раз, когда я буду попадать под машину, ты будешь рядом, то поверь, я буду делать это каждую неделю.

Бэкхён убирает руку в карман.

– Твои суицидальные наклонности поразительны.

– Я ищу способ умереть счастливым, – его рука падает чуть ниже, и даже сквозь плотную ткань плаща Бэкхён чувствует, как он поглаживает ямку на копчике. Но высвободиться из его объятия он не пытается ни секунды.

Они неспешно идут по извилистой аллее, проросшей корнями подстриженных кустарников, что создают искусственный эффект не тронутой разрушающей рукой природы, повидавшей за сотни лет не одну такую нелепую пару, разворачивающую на чужих глазах спектакль о заботе и нежности – о двух антонимах, отравляющих современностью вспоротые сердца.

– Бэкхённи, – зовет Чанёль, рубец за рубцом истощая Бэкхёна по едва сросшимся швам. – Сеул, серьезно?

Бэкхён поднимает взгляд на больничный корпус, к которому они направляются, и ему кажется, он видит на крыше суицидника. В точно таком же плаще, что он сегодня запахнул на собственной талии тугим ремнем.

– Нью-Йорк подарил мне клаустрофобию.

Чанёль прикусывает саднящую губу:

– Америка необъятна, но ты выбрал побег, – он выдерживает паузу, вдохнув наполненный нагретый напряжением воздух. – Побег ко мне.

Бэкхён едва сдерживает вымученный стон, соприкоснувшись разломанным сознанием со стеной, выбитой той страшной правдой, в которой Чанёль – непреодолимый барьер, что на всю жизнь останется непокоренной вершиной, за которой виднеется светлое пятно размытого покоя.

– Мне предложили хорошую работу, не более. Я никогда не был на тебе настолько помешан, чтобы преследовать тебя по всему миру. Более того, солнышко, я не знал о твоей жизни ничего с того дня, как ты в очередной раз ушел. Мир все еще не вертится вокруг тебя. Так что скажи той дуре за рулем спасибо за нашу встречу.

– Я уже отправил ей розы, – его жесткие пальцы очерчивают тонкие костлявые запястья. – Перевязанные лентой.

Чанёль играется с его пальцами, переплетая их воедино со своими и резко отпуская, в воздухе размывая здравый смысл Бэкхёна, провожающего в рассеявшееся небо мелкий пепел собственной уверенности в правоте принятого когда-то решения.

Бэкхён был абсолютно уверен, что поставил финальную точку в их сопливой драме, но сейчас, глядя на него, такого же удивительно прекрасного и ненавистного всей душой, он добавляет к одной еще две, продолжая строку.

Вечереет.

Редкие пациенты возвращаются в свои палаты, опустошая больничный парк. Бэкхён сверяет время и говорит Чанёлю, что тому пора на вечерние процедуры.

– Злишься? – Чанёль склоняет над ним, губами касается уха и тяжело дышит. – Потому что не можешь не хотеть меня.

Бэкхён плюет на все правила приличия, когда Чанёль проталкивает свой язык ему в рот. Он не пытается прильнуть к нему, не обхватывает шею, не прикрывает глаза. Он смотрит прямо, следит за его взглядом, чтобы секунда за секундой смешивается с нарастающим возбуждением, и чувствует, что он сам – Алиса, что рвется за уносящимся вдаль кроликом. Раз, второй, третий шаг и он…. летит в пещеру, что логово удава, голодного и чертовски злого. Чанёль хватает его за подбородок и углубляет поцелуй, вырывая остатки воздуха из легких, заставляя поддаваться и искать опору в пустоте.

– Ты здесь ради меня?

Бэкхён толкает его в грудь и устремляется к больничной двери.

– Нет.

Бэкхён слышит его легкий, рушащий камень под ногами смех.

– Ты здесь ради меня, Бэкхённи?

– Ты слишком себя переоцениваешь, – говорит он, входя в центральные двери. – Надеюсь, ты понимаешь, что незаменимых людей не существует.

Подсознание играет с ним в перегонки, и Бэкхён ускоряет шаг, пытаясь догнать ходящий лифт. Чанёль настигает его и заталкивает в створы. Внутри пусто.

– Я хочу, чтобы ты был здесь ради меня. Я так хочу тебя.

Механизм лифта – чертов предатель; секунды – утекающий сквозь раскрытые пальцы песок. Бэкхёну негде прятаться, и гул собственного слабого сердца выдает его до последней капли. Он в ярости, он словно птица, что мечется в глухо забитой клетке, клюнув на заманчивую приманку. Его слова и есть обманка.

– Ты хочешь каждую течную омегу. Тебе никогда не будет достаточно.

Чанёль стискивает зубы, что мгновенно отражается болью в челюсти. Бэкхён добился желаемого: он разбудил в Чанёле гнев с примесью страха.

– Я знаю, что ты работал с Сехуном. Зачем?

– Может, я решил выяснить, что в нем такого особенного, раз ты трахал его беспрерывно?

Створы лифта раскрываются; Бэкхён первым выходит в коридор, оставляя Чанёля за своей спиной. Тот передергивает плечом и не спускает с него глаза, пока Бэкхён расписывается в журнале посещения.

А потом еще долго смотрит вслед, чувствуя, как по венам разливает совершенно незнакомое чувство – боль.

Сехун – пылающий лед; его очаги – на коже Чанёля, у ног – жидкое пламя. Сехун раздвигает ноги исключительно геометрически, побуждая Чанёля взвинчивать темп на гранях разумного. Сехун – каждый сантиметр пространства; он в воздухе, что покинул эту комнату, он в сознании, в котором Бэкхён, забившийся в угол.

Диаметрально противоположны – едины. Чанёль кончает глубоко в тело, а перед глазами – марево, и он уверен: Бэкхён где-то в дыме, он его видит.

Чанёль натягивает на бедра джинсы и рыщет по полу пачку сигарет. Его сводный брат одеваться не спешит, его кожа – концентрат безумия Чанёля. Он им руководит исключительно.

За окном – шум машин, дым горчит и дерет горло. Чанёль все еще слаб после полученных травм, но он кичится гребаным героем.

Вернувшись обратно в комнату, Чанёль силится быть стойким и не смотреть на его потрясающе узкую талию, рельефный пресс и рубиновые припухшие губы, что тот смачивает горячим языком. Сехун держит в руках выпуск журнал с теми самыми фотографиями, сделанными Бэкхёном.

– Почему он, Хун-а?

Сехун поднимает на него глаза, полные паршивого превосходства.

– Ты такой прекрасный, когда злишься. Когда чувствуешь, что твоё больше не принадлежит тебе.

Сехун извращенно удовлетворен тенью страха, залившей замершего Чанёля.

– Успокойся, он уродлив и абсолютно непривлекателен.

Чанёль усмехается, вспоминая собственные неосторожно брошенные слова: «Если бы я был омегой, я бы хотел быть тобой».

Чанёль смотрит на вальяжно раскинувшегося на ковре Сехуна и вспоминает руки Бэкхёна; его нежные тонкие пальцы, искусно сдирающие с лица застывшую насмерть маску Чанёля. Он до сих пор помнит, каким острыми, какими огромными осколками она слетала вниз по коже.

– Но несмотря ни на что, – говорит Сехун, – фотографии он сделал потрясающие.

Чанёль забирает из его рук журнал и смотрит всю фотосессию на шести разворотах; и единственное, что он видит – Бэкхён. Чанёль дышит его нутром, отраженным в бездушном взгляде Сехуна. Ведет пальцами по искусному телу, но ломаными траекториями по пальцам – тепло кожи Бэкхёна, что словно парное молоко – мягко и до головокружения ароматно. И ему кажется, что он чувствует его плоть, что под рукой твердеет мгновенно, а с его губ срываются первые стоны. Но губы Сехуна плотно сжаты – сплошная прямая.

Его грация, его стать и удивительная исключительность. Сехун уникален, он – его погибель.

– Он так не похож на всех твоих прошлых безымянных шлюх, – смеется Сехун, а Чанёль смотрит на него и видит, как просвечиваются сквозь прозрачную кожу горящие злостью вены. – Только не говори мне, что ты умудрился подхватить какую-нибудь дрянь и переключился на таких невзрачных недотрог.

Чанёль смотрит на резные тени, пойманные искусной рукой Бэкхёна, и ему кажется, словно он ловит то палящее солнце, в лучах которого он впервые увидел поразительные глаза Бэкхёна, отраженные в самом небе.

– Ты никогда об этом не узнаешь, – усмехается Чанёль, в глазах Сехуна читая совершенно отвратительную, пошлую ревность. – Ведь он не шлюха.

Сехун молчит, Чанёль разговаривает с его фотографиями – глазами. Он знает: они с ним никогда не выйдут за стены пропитанной потом и смазкой спальни. И даже здесь, за сотни тысяч километров от дома, Чанёль не искал его с целью выжать из податливого тела все соки. Единственный вопрос, что до костей его сгрызал, так и остался застывшим на губах, в которые впился Сехун на самом пороге.

– Какого черта тебе надо от него?

Чанёль не мог ответить на вопрос, почему вместо удара в его поганое лицо он без устали трахал его, опережая секунды.

Сехун видел его насквозь.

– Постой, он, что, тебе не дал? – Сехун удивленно ведет бровью, давая Чанёлю понять, что разломил его точно пополам. – И поэтому ты здесь? Этот парень ставит твой член на двенадцать, но не дает часикам тикать? – издевка в голосе Сехуна крушит. – Я абсолютно уверен, что сейчас ты получаешь по заслугам.

Ветер рвет сатин штор вслед за броней Чанёля; та ярость, что читается в его резком движением прямиком к раскинувшемуся Сехуну, заставляет того мгновенно закрыть рот. Чанёль видит – Сехун дрожит болью; Сехун хватает ртом воздух, пронизывающий его рваные гниющие раны. Сехун не желает мириться с реальностью.

– Очнись, Сехун, – говорит он, чеканя. – Приди наконец в себя. Ты выбрал не тех кукол для своих игр.

– Это потому, что ты его любишь?

Чанёль молчит.

– Меня ты тоже любил. И год назад, и два года назад. И полчаса назад – дважды. Возможно, у меня хреновый вкус, и ты на самом деле так же паршиво трахаешься, как и врешь?

Сехун стряхнул пепел в граненый стакан, гася свое отчаяние в остатках вина, размытого на гранях. В его глазах – болевая агония; его губы – рубиновое сумасшествие; его запах – кружащая провокация, отраженная кровью царапин на глотке Чанёля.

Чанёль нагибается над кроватью в поиске ключей от машины и видит совершенно реальную каплю крови на сбитой простыне. Шов разошелся – давление на умопомрачительных.

– А тебе его не жаль? Представь, что с ним будет, если он узнает, что ты был здесь.

Чанёль смотрит, как он смеется. Лицо – заходится в хохоте; глаза – слезами. И Чанёль где-то на задворках собственного сознания понимает, почему он его так любит трахать. Сехун абсолютно не владеет своей жизнью; Сехуна так приятно и легко обманывать, заставляя верить.

– Он знает, Сехун. Он абсолютно все знает.

– Чанёль! – Сехун давит сигарету в пепельнице. – Ты испортишь ем<

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 8 9 10 Следующая ⇒