how soon is now 2 страница

– Ты здесь ради меня?

Бэкхён толкает его в грудь и устремляется к больничной двери.

– Нет.

Бэкхён слышит его легкий, рушащий камень под ногами смех.

– Ты здесь ради меня, Бэкхённи?

– Ты слишком себя переоцениваешь, – говорит он, входя в центральные двери. – Надеюсь, ты понимаешь, что незаменимых людей не существует.

Подсознание играет с ним в перегонки, и Бэкхён ускоряет шаг, пытаясь догнать ходящий лифт. Чанёль настигает его и заталкивает в створы. Внутри пусто.

– Я хочу, чтобы ты был здесь ради меня. Я так хочу тебя.

Механизм лифта – чертов предатель; секунды – утекающий сквозь раскрытые пальцы песок. Бэкхёну негде прятаться, и гул собственного слабого сердца выдает его до последней капли. Он в ярости, он словно птица, что мечется в глухо забитой клетке, клюнув на заманчивую приманку. Его слова и есть обманка.

– Ты хочешь каждую течную омегу. Тебе никогда не будет достаточно.

Чанёль стискивает зубы, что мгновенно отражается болью в челюсти. Бэкхён добился желаемого: он разбудил в Чанёле гнев с примесью страха.

– Я знаю, что ты работал с Сехуном. Зачем?

– Может, я решил выяснить, что в нем такого особенного, раз ты трахал его беспрерывно?

Створы лифта раскрываются; Бэкхён первым выходит в коридор, оставляя Чанёля за своей спиной. Тот передергивает плечом и не спускает с него глаза, пока Бэкхён расписывается в журнале посещения.

А потом еще долго смотрит вслед, чувствуя, как по венам разливает совершенно незнакомое чувство – боль.

Сехун – пылающий лед; его очаги – на коже Чанёля, у ног – жидкое пламя. Сехун раздвигает ноги исключительно геометрически, побуждая Чанёля взвинчивать темп на гранях разумного. Сехун – каждый сантиметр пространства; он в воздухе, что покинул эту комнату, он в сознании, в котором Бэкхён, забившийся в угол.

Диаметрально противоположны – едины. Чанёль кончает глубоко в тело, а перед глазами – марево, и он уверен: Бэкхён где-то в дыме, он его видит.

Чанёль натягивает на бедра джинсы и рыщет по полу пачку сигарет. Его сводный брат одеваться не спешит, его кожа – концентрат безумия Чанёля. Он им руководит исключительно.

За окном – шум машин, дым горчит и дерет горло. Чанёль все еще слаб после полученных травм, но он кичится гребаным героем.

Вернувшись обратно в комнату, Чанёль силится быть стойким и не смотреть на его потрясающе узкую талию, рельефный пресс и рубиновые припухшие губы, что тот смачивает горячим языком. Сехун держит в руках выпуск журнал с теми самыми фотографиями, сделанными Бэкхёном.

– Почему он, Хун-а?

Сехун поднимает на него глаза, полные паршивого превосходства.

– Ты такой прекрасный, когда злишься. Когда чувствуешь, что твоё больше не принадлежит тебе.

Сехун извращенно удовлетворен тенью страха, залившей замершего Чанёля.

– Успокойся, он уродлив и абсолютно непривлекателен.

Чанёль усмехается, вспоминая собственные неосторожно брошенные слова: «Если бы я был омегой, я бы хотел быть тобой».

Чанёль смотрит на вальяжно раскинувшегося на ковре Сехуна и вспоминает руки Бэкхёна; его нежные тонкие пальцы, искусно сдирающие с лица застывшую насмерть маску Чанёля. Он до сих пор помнит, каким острыми, какими огромными осколками она слетала вниз по коже.

– Но несмотря ни на что, – говорит Сехун, – фотографии он сделал потрясающие.

Чанёль забирает из его рук журнал и смотрит всю фотосессию на шести разворотах; и единственное, что он видит – Бэкхён. Чанёль дышит его нутром, отраженным в бездушном взгляде Сехуна. Ведет пальцами по искусному телу, но ломаными траекториями по пальцам – тепло кожи Бэкхёна, что словно парное молоко – мягко и до головокружения ароматно. И ему кажется, что он чувствует его плоть, что под рукой твердеет мгновенно, а с его губ срываются первые стоны. Но губы Сехуна плотно сжаты – сплошная прямая.

Его грация, его стать и удивительная исключительность. Сехун уникален, он – его погибель.

– Он так не похож на всех твоих прошлых безымянных шлюх, – смеется Сехун, а Чанёль смотрит на него и видит, как просвечиваются сквозь прозрачную кожу горящие злостью вены. – Только не говори мне, что ты умудрился подхватить какую-нибудь дрянь и переключился на таких невзрачных недотрог.

Чанёль смотрит на резные тени, пойманные искусной рукой Бэкхёна, и ему кажется, словно он ловит то палящее солнце, в лучах которого он впервые увидел поразительные глаза Бэкхёна, отраженные в самом небе.

– Ты никогда об этом не узнаешь, – усмехается Чанёль, в глазах Сехуна читая совершенно отвратительную, пошлую ревность. – Ведь он не шлюха.

Сехун молчит, Чанёль разговаривает с его фотографиями – глазами. Он знает: они с ним никогда не выйдут за стены пропитанной потом и смазкой спальни. И даже здесь, за сотни тысяч километров от дома, Чанёль не искал его с целью выжать из податливого тела все соки. Единственный вопрос, что до костей его сгрызал, так и остался застывшим на губах, в которые впился Сехун на самом пороге.

– Какого черта тебе надо от него?

Чанёль не мог ответить на вопрос, почему вместо удара в его поганое лицо он без устали трахал его, опережая секунды.

Сехун видел его насквозь.

– Постой, он, что, тебе не дал? – Сехун удивленно ведет бровью, давая Чанёлю понять, что разломил его точно пополам. – И поэтому ты здесь? Этот парень ставит твой член на двенадцать, но не дает часикам тикать? – издевка в голосе Сехуна крушит. – Я абсолютно уверен, что сейчас ты получаешь по заслугам.

Ветер рвет сатин штор вслед за броней Чанёля; та ярость, что читается в его резком движением прямиком к раскинувшемуся Сехуну, заставляет того мгновенно закрыть рот. Чанёль видит – Сехун дрожит болью; Сехун хватает ртом воздух, пронизывающий его рваные гниющие раны. Сехун не желает мириться с реальностью.

– Очнись, Сехун, – говорит он, чеканя. – Приди наконец в себя. Ты выбрал не тех кукол для своих игр.

– Это потому, что ты его любишь?

Чанёль молчит.

– Меня ты тоже любил. И год назад, и два года назад. И полчаса назад – дважды. Возможно, у меня хреновый вкус, и ты на самом деле так же паршиво трахаешься, как и врешь?

Сехун стряхнул пепел в граненый стакан, гася свое отчаяние в остатках вина, размытого на гранях. В его глазах – болевая агония; его губы – рубиновое сумасшествие; его запах – кружащая провокация, отраженная кровью царапин на глотке Чанёля.

Чанёль нагибается над кроватью в поиске ключей от машины и видит совершенно реальную каплю крови на сбитой простыне. Шов разошелся – давление на умопомрачительных.

– А тебе его не жаль? Представь, что с ним будет, если он узнает, что ты был здесь.

Чанёль смотрит, как он смеется. Лицо – заходится в хохоте; глаза – слезами. И Чанёль где-то на задворках собственного сознания понимает, почему он его так любит трахать. Сехун абсолютно не владеет своей жизнью; Сехуна так приятно и легко обманывать, заставляя верить.

– Он знает, Сехун. Он абсолютно все знает.

– Чанёль! – Сехун давит сигарету в пепельнице. – Ты испортишь ему всю жизнь. Он талантлив и еще не до конца уничтожен. Зачем ты это делаешь, зачем.

Чанёль отбивается насмешкой; но уничтожить понимание того, что глаза Бэкхёна стали тусклее – не в его силах. В этом виноват я. Чанёль вновь смотрит на раскрытый разворот журнала, и ему кажется, он видит в глазах Сехуна все лучшее, что когда-то было в нем самом. Все то, что сохранил в своем сердце Бэкхён.

– Плевать ему. Абсолютно на все. Как и мне.

Сехун смахнул с лица прядь волос и поднялся на ноги; натянул на обнаженное тело легкий свитшот, едва прикрывающий его молочные ягодицы, и шагнул в коридор.

– Вали отсюда, – прыскает он, отворяя входную дверь. – Давай, на четвереньки и вперед за очередной костью, верный пес. Ты поразительно противен. Когда ты успел настолько испоганить самого себя?

– Когда понял, что он делает меня лучше, – отвечает Чанёль и выходит, не оборачиваясь.

Он всегда был полон гордости, алкоголя и феерии; он мог заполучить любого омегу, залезть в любые штаны, заставить раздвинуть перед ним любые ноги. Он имел все, о чем люди мечтают в своих вонючих мокрых снах.

Но люди понятия не имею, насколько они безумны в своей похоти. Чанёль был идиотом, наркоманом, шлюхой.

И все, что он в итоге получил, – разбитую голову и душу.

Чанёль смеется, прикуривая; свежая капля кровь течет по его виску горючим. Этот парень не дает его часикам тикать.

Идеально, пусть и немного пафосно.

Нью-Йорк, 2014 год.

Первое утро нового года Чанёль провел рядом с Бэкхёном.

Кровать, согретая теплом его неостывающего тела; сознание, зараженное его заливистым смехом, и неумолкающий затвор фотоаппарата, что навсегда сохранил воспоминания о сонном и домашнем, о дневном и ленивом, о вечернем и томном мальчике. Его.

А еще они готовили вместе; и Чанёль прижимался к его спине своей голой грудью, помогая разливать на сковороде тесто, украдкой цепляя пальцами порезанные фрукты и кормя свежими ломтиками их обоих.

Бэкхён пробуждал в Чанёле непреодолимое желание фотографировать; под вечер они даже выползли на крышу, прихватив с собой пледы и термос с горячим шоколадом. Чуть позже Чанёль хорошо продаст виды вечернего города, чуть размытые и уникально атмосферные.

Чувствовать его немое присутствие, призрачные руки на плечах и совершенную потерю времени и пространства; смотреть на его аккуратные пятки, выглядывающие из-под натянутого на нос одеяла, есть из одной тарелки и собирать для него пальцем остатки шоколадной пасты, а затем целовать сладкие губы, срывая с себя все маски.

А затем рвать на себе поводок, накинутый на искусную шею Сехуна; вспоминать о его животном взгляде, о полосках кокаина, обрамляющих стекло в гостиной отеля, его закинутые на собственные плечи ноги и ошметки помады в уголках растерзанных губ. Сехун был в Нью-Йорке на неделе моды. Он не видел (почти не) брата два года.

– Ты выглядишь слегка убито, – почти нахально отозвался Бэкхён из-под вороха подушек. – Твое лицо серое.

Чанёль усмехнулся:

– Ты боишься?

Чанёль просматривал сделанные во время первого дня показов снимки, обирая лучший материал для своего агента. Взгляд застопорился на Сехуне; на его кошачьем теле, облаченном в бордовые кожаные брюки и толковую молочную блузу, расходящуюся на плечах. Бэкхён уловил забившуюся на его лице морщину.

– Это работа измотала тебя, – говорил Бэкхён, пальцами пробегаясь по напряженным мышцам его спины. – И эта цепь, – он зажал меж пальцев толстое серебро, – словно давит на тебя.

Чанёль мгновенно освирепел; развернулся к нему и резко схватил за руки.

– Это не цепь, – процедил он сквозь зубы.

В его глазах было столько неподдельной ярости, что Бэкхён на мгновение осекся; но тот опыт, что он перенял от него же, заставил поднять глаза и положить саднящую руку на его щеку.

Он был так молод и так умен; Чанёля душило то отвратительное осознание ослабления собственного контроля. Он упился его неопытностью, его доверчивостью и покорностью, что теперь сантиметр за сантиметром ускользали от него, принося за собой разрушающий вихрь забытых однажды искренних эмоций, мутирующих в чувства, заставляющие его пустоту сжиматься.

И страх ощущать себя дышащим жизнью заставил его сбежать. В поисках второго дыхания он выворачивал легкие наизнанку, на вытянутых руках удерживая вырывающуюся правду о себе: все худшее, что томилось в нем; все то, что лежит на поверхность; все то, что марает пальцы, хватающиеся за спасительное и надежное – удушающее, душащее.

Бэкхён же стал тем, кто насыщал его.

Бэкхён – доза; кислород.

В венах Чанёля.

Чанёль нежился от теплоты его кожи; скользнув рукой под одело, он огладил его лодыжки, чувства волну мурашек под кожей. Бэкхён зажал его руку между своих ног и заставил притянуть себя ближе, засунув ему в глотку свой язык.

Не уходи от меня. Не уходи, не уходи, не уходи, – Чанёль целовал его своим отчаянием. – Ты не как все они. Ты другой.

Бэкхён влажно застонал, когда, схватив его крепко, Чанёль прошелся своим членом меж ягодиц, натянутым сквозь плотное белье. Посадив на бедра, Чанёль стянул белье и резким толчком заставил опасть ему на грудь – прикусить в кровь губу, умоляя быть нежнее, умоляя не отпускать никогда.

Бэкхён бился на нем, на собственном теле оставляя глубокие вмятины, в голос срываясь, сбиваясь и… всякий раз, когда Чанёль вытаскивал и вставлял снова, опустошал и заполнял, заставляя чувствовать себя ж и в ы м. Потому что Чанёль. Потому что для него.

И уже после, когда Бэкхён лавировал на гранях собственного безумия, удерживая себя лишь биением собственного сердца, Чанёль смотрел на него, мокрого и довольного, думая лишь об одном: в его глазах – моя лучшая жизнь.

Сеул, 2015 г.

Утром Бэкхён оставил Чондэ голосовое сообщение, в котором попросил не трогать его неделю под предлогом написания новой авторской статьи. Но Чондэ знал природу метаний омеги и без вопросов его отпустил. Опережая собственную ломку, он удалил все свои страницы из всех своих социальных сетей и разрядил телефон, предварительно сменив на нем вслепую пароль.

В супермаркете возле дома он выложил на кассу блок сигарет, оставив пару пачек рамёна, сославшись на непреодолимое желание слиться с серостью собственных стен. После того, как соседи вернулись из отпуска и забрали Шиу домой, существовать наедине с собой стало едва ли выносимо.

Бэкхён перестал пытаться начать все сначала.

Из колонок его стерео-системы звучит что-то американское начала 2000-х, Бэкхён пятые сутки валяется на полу в горе подушек и, выдыхая в потолок никотиновое облако, заканчивает с редакцией очередной колонки ответов на вопросы своих читателей, что уже через пару часов курьером отправит в офис Чондэ.

Первые пару дней после Чанёля Бэкхёну хотелось содрать собственную кожу. Он почти не ел, спал не больше трех часов, в каждом из своих кошмаров умирая снова и снова – от его рук. У него страшно болела голова, шум безмолвных стен вспарывал прозрачные вены вечно дрожащих рук, и нервный кашель стал его главным спутником, не считая тех часов, когда, собрав свое оставшееся ничто в слабый кулак, Бэкхён заказывал такси до больницы, где восстанавливался Чанёль.

Поэтому, когда по квартире разносится трель дверного звонка, Бэкхён нервно вздрагивает, вглядываясь в скучающее лицо доставщика, который отдает ему в руки коробку с пиццей и сообщает, что счет уже оплачен.

Бэкхён закрывается и нелепо пялится на коробку, своим больным, истощенным до мочалки желудком ощущая горячий аромат сыра и овощей. Недолго думая, он раскрывает коробку и видит прикрепленную к крышке записку: «Поблагодаришь лично».

Бэкхён не в силах сдержать убаюканную чужой заботой улыбку; он съедает половину и все же находит в себе остатки желания совладать с собственным подсознательным.

Следующим утром он готовит себе полноценный завтрак из двух яиц и риса, добавляет лавандовое масло в горячую ванную и самостоятельно звонит Чондэ, а затем, не подделывая голос, говорит, что он в порядке; что он выполнил план.

Следующее действие – пачка сигарет в урне.

«Возможно, ваше прошлое вас слишком торопило, когда будущее, в свою очередь, слишком запаздывало», – Бэкхён ставит финальную точку в очерке, вырванном из собственной глубины, когда легкий стук в дверь заставляет его обернуться.

Направляясь к двери, он слышит, что стук усиливается, но его дверной глазок давно сломался; Бэкхён выругивается сквозь зубы.

– Кто там?

Вместо ответа стук приобретает задорный ритм; и ответ Бэкхён додумывает самостоятельно.

– Не притворяйся, что тебе страшно открывать незнакомцу, – его голос приглушен металлом двери.

Бэкхён словно в эпицентре предотвращенного взрыва; он дрожит, прислоняясь спиной к двери, а в следующую секунду поворачивает все глухие замки.

Чанёль удивленно смотрит на его голые ноги, взглядом поднимаясь выше к округлым бедрам, спрятанным за легкой тканью домашних шортов.

– Как невоспитанно держать гостя на пороге, – от него пахнет свежей затяжкой, но Бэкхёну не хочется прикурить себе.

– Ты не гость. И если мы заговорили о манерах, то невоспитанно заявляться в чужой дом без приглашения.

Чанёль с улыбкой облокачивается на дверь, пытаясь заглянуть внутрь квартиры, но Бэкхён преграждает ему путь.

– Кого ты прячешь от меня? Неужели ты подцепил хорошенького альфу? Или омегу? – голос Чанёля полон спасительной насмешки над своим внутренним.

– Это не твое дело, чертов извращенец, – Бэкхён с трудом выравнивает собственный голос. – Говори, зачем пришел. У меня полно дел.

Чанёль подходит ближе и кладет свои теплые ладони ему на плечи; в сердце врезается переплетение табака, еще не выветрившегося ментолового шампуня и уличной утренней нирваны. Бэкхён не пытается оттолкнуть его до тех пор, пока Чанёль, убаюкав словно по нотам его сознание, врывается внутрь квартиры.

А затем мир обоих (их общий) – на маятнике; и нить разлетается по шву, а подхватить, перевязать ни один, ни другой не в силах.

Чанёль смотрит на собственное фото, то самое ночное полотно Нью-Йорка, что он сделал в новогоднюю ночь; оно растянуто в целую стену, оно - словно параллельное измерение. И Бэкхён не соврет, если скажет, что, будь у них выбор, они бы рука об руку шагнули за пределы этой рамы. В тот мир, что они без сожалений оставили, оторвавшись от погони.

Видя его ошеломленный взгляд, Бэкхён собственноручно стягивает свои легкие жгутом. Дышать становится невозможно, и Бэкхён обессиленно закрывает глаза. Ему кажется, что на лицо падает мелкий теплый снег, ресницы трепещут, дыхание согревает шею, а под ними – вечно живое, вечно дышащее авеню.

Тишина между ними переплетается в канатную дорогу, принявшую на себя двух дилетантов. И их обоюдное тронутое сознание не позволяет удержаться телам в спасительном равновесии. Бэкхён срывается первым.

– Я сварю нам кофе, – говорит Бэкхён и сбегает на кухню, где первым делом хватает с полки пачку глушителей запаха, но быстро понимает, что она пуста.

Кофейник накреняется в миллиметре до неминуемого ожога.

– Пожалуйста, – три ложки зерен, корица, вода, что топит его истеричное и не похороненное. – Скажи мне, зачем ты приехал.

Чанёль попытался обнять его со спины, совсем как раньше, но Бэкхён умело вырывается, потянувшись за чашками. Вода шумит в раковине, кухня наполняется запахом цитрусовой пены.

– Ты нужен мне, – говорит Чанёль. – Посмотри на меня.

Созвучно приказу; Бэкхён хорошо знает эту тактику: от гнева до секса – спринтерская дистанция. Но он понимает, что не позволит себе сегодня сорваться. Его последняя течка была тяжелее предыдущих, она – одна из причин его временного затворничества. И Бэкхён был просто не в силах справиться со своим внутренним на глазах посторонних.

Он хватается пальцами за столешницу, пытаясь поймать за ускользающие концы свою такую стойкую утреннюю уверенность о собственной победе над крушащим чувством снова стать ведомым.

Пытаясь выдавить из себя одну из самых спокойных и безразличных улыбок, он слышит треск по собственным швам. Он сыплется к собственным ступням – натянутое горло, воздуху негде затесаться. Первое, что попадается под руку, это чертова чашка. Но даже ее он не может поднять.

– Бэкхён, пожалуйста, не молчи.

Ярость, слезы, рычание – вовнутрь.

– Что ты хочешь услышать? – срывается. – Я не верю тебе, Чанёль. Я не верю, что ты когда-нибудь сможешь определиться со своими желаниями.

Кофейник шумит на плите; Бэкхён льет кофе в чашку, заведомо зная, что половина прольется на гладкий камень столешницы.

– Я живой человек, Чанёль. Я больше не могу выдерживать твои игры. Я хочу жить обычной человеческой жизнью.

И во взгляде Бэкхёна смешивается мольба и ярость, заставляя Чанёля впервые за все их время вздрогнуть и отвести взгляд.

Стыд.

– Сколько раз ты лгал мне, уверяя, что тебе нужен только я? Сколько раз ты искушал меня рассказами о нашем будущем? А затем ты просто уходил его трахать. Боже, Чанёль, ты не просто уходил! Ты летал за ним! К нему.

Весь прошлый год, всю прошлую жизнь Бэкхён провел в тотальном душевном страхе стать забытым им; просыпаясь утрами в уже остывшей постели, открывая глаза и натыкаясь на пустые смятые простыни рядом, он вновь и вновь умирал в пылу своих немых вопросов о собственных ошибках, что, быть может, были допущены именно им. Выбор, гордость, страх и счастье. Все переплелось настолько толстым узлом, что подушечки пальцев стесались в кровь, когда Бэкхён хватался и тащил веревку на себе.

Между ними никогда не было правды; между ними всегда был он – О Сехун, которому хватало лишь пары слов, чтобы опустить Чанёля на колени. Его яд был настолько токсичен, что его хватало на месяцы.

А затем колесо запускалось вновь.

– Ты решил поиграть во взрослых людей, но делает ли это тебя достаточно зрелым?

Бэкхён понимает, что у него перед Сехуном нет шансов; Сехун – живая эстетика, что в глазах такого мужчины, как Чанёль, настоящий купленный на колоссальном аукционе трофей. Таким, как Сехун, нет необходимости объяснять нулевую цену страсти; таким, как Бэкхён, со своими детскими романтическими иллюзиями в начале пути всегда кажется, что страсть – ключ к укромному местечку, которое навсегда останется лишь между двумя.

Он все еще помнит его пальцы, его губы; огни большого города – лучи на сильной спине, тяжесть его тела. Я люблю тебя, будь рядом всегда. Но теперь это невозможно, теперь это ничем не прикрытая фальшь, добравшаяся до него непозволительно близко.

Бэкхён помнит, как собирал чемоданы; как тщательно искал квартиру в Сеуле, желая лишь одного – чтобы ни один сантиметр не напоминал ему о том Нью-Йоркском притоне для самого себя, перепуганного и одинокого. Я научился жить без тебя.

Прошло так много времени; он успел наполнить легкие новым воздухом, голову – новыми порывами, мечтами, стремлениями.

А все началось с двух слов:

– Я ухожу.

Эти слова жгут язык синем пламенем.

– Я ведь действительно любил тебя, Ёль.

Чанёль не отвечает; он хватает его за руки и целует. Целует, отнимая тот самый чистый воздух, заставляя тонуть, задыхаться без единой попытки вынырнуть. Горячий язык очерчивает нёбо, и Бэкхён давится. Тем самым ядом, иммунитет к которому он уничтожал слишком долгими, невыносимыми одинокими – свободными ночами; для Чанёля происходящее между ними было своеобразной рутиной, для Бэкхён реабилитация стала пустотой.

Бэкхён зажимает между зубов его нижнюю губу, и медный вкус крови окрашивает его гортань желанным отпором; он толкает его в грудь и уходит в гостиную. Единым порывом он запрыгивает на диван и срывает с петель раму фотографии, швыряя ее на пол. Слезы не остановить. Размывая рукой всю свою невысказанную, невыстраданную обиду, он пытается выдрать из рамы сам снимок, когда вдруг неожиданно за спиной слышит:

– Не надо.

Треск дорогой бумаги режет его руки; Бэкхён слизывает сочащуюся бесцветную кровь языком и продолжает рвать, рвать, рвать в клочья, в мелкий порошок до тех пор, пока последний фонарь не гаснет на вечной живой, на никогда не спящей авеню.

Нью-Йорк, 2014.

Нервно осматриваясь в пафосном холе Ritz-Carlton, Бэкхён ощущал себя загнанным в угол теленком на бойне. Это было абсурдно: переступить через собственную надуманную гордость и позвонить ему первым. А затем оказаться здесь, считать каждую секунду в ожидании швейцара и с приятной тягой предвкушать его. Абсолютно не способного на чувства человека.

Пока швейцар вел его по длинному, шикарно обставленному коридору номера, занимавшего целый этаж, Бэкхён невольно задавался вопросом, скольких омег до него вот так же непринужденно провожал этот улыбчивый швейцар.

Чанёль встретил его в гостиной с мальчишеской довольной улыбкой и во фланелевой бордовой рубашке в клетку, распахнутой на пару пуговиц на груди.

Он пригласил Бэкхёна на ужин в Лонг-Айленде в морском ресторане, где подавали мидии и белое калифорнийское вино. На обратном пути в такси играл легкий джаз; им не было нужды разговаривать. Они ведь в Нью-Йорке, в городе жестких границ. И Бэкхён был ему безгранично благодарен за отсутствие скользких бессмысленных разговоров в попытках заманить его в свое логово. Все карты давно открыты, Бэкхён сам согласился сыграть партию в эту игру, и то искреннее понимание, с которым к нему отнесся Чанёль, его впечатляло. Бэкхён совсем недавно узнал о Чанёле правду.

Во время ланча с Тэхёном друг ему рассказал о личной жизни Чанёля.

– Он спит с собственным братом, – усмехнувшись в кулак, пропел Тэхён, выжидательно смотря на Бэкхёна, на чьем лице не дрогнула ни единая мышца.

Будучи без пяти минут выпускником психологического факультета, Бэкхён был настолько нетрадиционен в своих сексуальных взглядах, что без лишнего драматизма принял эту информацию. Слишком долгое время он был приручен к отцовским рукам; слишком долго танцевал под их отрепетированный аккомпанемент: первый ряд в церковном хоре, балетная студия, президентская организация в старшей школе и абсолютно отсутствие свежего воздуха. Но теперь он здесь, один в огромном городе, звонит родителям лишь по выходным и познает окружающий мир таким, каким он предстает перед его наивными, широко распахнутыми глазами.

Чанёль же в них был воплощением ирреального мира; той свободной нирваны, в которой нет писанных неизвестной рукой правил, где собственное желание – первоначально и безоговорочно важно. Бэкхён смотрел на него с единственным пониманием: он хочет стать отражением его мира.

Чанёль заставлял его сублимировать; Чанёль заставлял рваться; Чанёль стал вдохновением, запрещенным наркотиком, взрывающим мальчишескую кровь.

Их встреча стала воплощением Рубикона; Бэкхён еще маленький и до смешного наивный, желающий создать словом эликсир счастья и напивающийся до звезд на студенческих вписках.

Чанёль же – ступень в небо; там, где обманчивый свет ласкает ступни жаром.

Чанёль был воплощением красоты, стати и той внутренней силы, что ореолом кружила над его сутью истинного альфы. Будучи младше на пять лет, Бэкхён чувствовал себя рядом с ним защищенным, но не скованным. Чувствовать исходящую от него вседозволенность и одновременный контроль над внутренним – сумасшествие. Бэкхён понимал лишь одно: он хочет стать его особенной победой; разрушить грани доступных и легких омег.

И Бэкхён собственноручно ослепил себя; спиной откинулся в паутину вечного разочарования, недосказанности и животной боли. Но только рядом с Чанёлем Бэкхён чувствовал себя настоящей омегой – желанной. И поэтому у него не было никакого морального права ревновать Чанёля к любой омеге, побывавшей в его постели. Но каждый раз, когда он прикрывал глаза, чувствуя, как шею терзает теплое дыхание, он видел перед собой его – О Сехуна. Он был в нем самом.

Время с Чанёлем стало его отправной точкой; он менял его каждую секунду, он клеймил его, забивал до летаргической смерти, разводил на такую беспечно желанную взрослость. Чанёль дарил ему свет, кидал в одиночку в темном углу, оставляя дорожку из погасших свечей, заставляя на ощупь ползти вперед. А в качестве приза раскрывал пальцами его податливые губы и капал на язык свой яд. Бэкхёну всегда было мало; жажда стала его проводником.

А затем случился их Нью-Йорк; и ладони приятной болью покалывало от его коротких взглядов, складывающихся в немые анаграммы, единственной моралью которых стали слова «ты большее, чем мимолетность».

Очередная выставка, очередное оправданное скукой появление на ней Бэкхёна, шампанское с подноса и улыбка официанта, протягивающего ему визитку, где от руки был написан адрес отеля, ставшего не только для Чанёля временным домом.

Такси остановилось у главного входа.

Бэкхён снял жесткие кожаные туфли и босиком ступил на прохладный паркет, пока Чанёль разливал по стаканам водку, добавляя немного газированной воды и цитруса.

– Я сегодня пас, – неловко улыбнулся Бэкхён, оставляя от себя стакан.

Чанёль отпил ровно половину и озорно взглянул на него:

– Таким хорошеньким мальчикам непозволительно оставаться светлыми, – острый язык полоснул мокрые губы. – Они слишком быстро лишаются своей исключительности.

– Взрослые дяди же расщепляют свое сознание, оставляя реальную жизнь третьим лицам.

Чанёль нахмурился, мгновенно теряя свою напускную беспечность. Только Бэкхёну удавалось лишить его любимого состояния – равновесия.

– Мне нужно подышать, – произнес Бэкхён и вышел на балкон.

Зажег последнюю в пачке сигарету, с горечью отвергнутого облегчения выпуская первый поток дыма. Там его учил курить Чунмён: до самого сердца, подпаял легкие и выжигая на ребрах дымовые детонаторы. С невеселой усмешкой Бэкхён пришел к выводу, что для Чанёля сигареты были приятным баловством, после него – стойкой необходимостью, неким сцеплением, педаль которого он порой своими слепыми глазами не различал.

– Что я здесь делаю? – на родном языке.

Этот вопрос – фатальность, рано или поздно настигающая каждого, кто силится прыгнуть выше своих возможностей. Ноябрьский пронзающий ветер трепал его сбитые на макушке волосы; глаза слезились фонарями, и угольные стрелки текли на коже. Это был его опыт – перерожденная боль.

Чанёль накинул на его плечи свою безразмерную толстовку и в знак благодарности принял из пальцев сигарету, на выдохе рисуя на искусном лице молочное марево. Подпаленный фильтр сорвался с двадцатого этажа.

– Твой страх играет против тебя.

⇐ Предыдущая 123 4 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒