РУССКАЯ НАУКА ОБ АНТИЧНОСТИ 12 страница

Как любопытный казус отметим, что в 1834 - 1835 гг. всеобщую историю - специально средневековую, но с большими вводными экскурсами и об античности - в Петербургском университете пробовал [146] читать Н. В. Гоголь, тогда уже известный как автор "Вечеров на хуторе близ Диканьки". Несколько общих исторических статей, опубликованных Гоголем в эту пору увлечения историей (они все вошли в его "Арабески"), показали, однако, что их автору более был свойственен талант художника, чем строгого мыслителя и ученого; его лекции, насколько можно судить по современным отзывам, свидетельствовали о том же. Гоголь не был подготовлен к ученой и преподавательской деятельности и через год с небольшим сам оставил университет.⁸⁵

Примерно так же обстояло дело с преподаванием всеобщей истории и в провинциальных университетах. И здесь большинство преподавателей не отличались оригинальностью: в ходу были все те же пособия - Шлёцер, Кайданов, позднее Герен, но не забывали и совсем уже ветхого Роллена. Профессора годами читали свои лекции по одним и тем же старым запискам, даже не пытаясь подновлять их за счет новой литературы; прямое обращение к источникам было вообще редкостью. На этом фоне выделяется фигура Владимира Францовича Цыха, читавшего лекции по всеобщей истории сначала в Харьковском университете (с 1831 г.), а затем (с 1834 г.) - в Киевском.

Цых также в основном читал по Герену, однако при этом он не опускался до простого пересказа: по наблюдению В. П. Бузескула, который специально изучал студенческие записи лекций Цыха, последний "нередко дополнял Герена, пользуясь не только разными [147] пособиями, но и источниками";⁸⁶ а это свидетельствовало уже о стремлении к самостоятельному изложению. Но главную заслугу Цыха составляло то, что он знакомил своих слушателей с новейшими достижениями европейской науки - с трудами и исследованиями не только Гердера и Герена, но и Б.-Г. Нибура, О. Тьерри, Ф. Гизо. Лекции Цыха - основательные и в то же время живые и нешаблонные (он читал свободно, без каких бы то ни было записок) - пользовались большим успехом. "Цых был идолом студентов", - вспоминает один из современников.⁸⁷ "Только со вступлением на кафедру Цыха поняли мы истинное, научное значение истории", - признается другой из его слушателей.⁸⁸ Цых рано умер (в 1837 г., 32 лет от роду); из работ, которые он успел опубликовать, обращает на себя внимание статья "Взгляд на историческую жизнь народа эллино-македонского"⁸⁹ - едва ли не первое на русском языке сочинение, посвященное периоду эллинизма.

По сравнению с историей, преподавание другой части антиковедческих дисциплин - древних языков и словесности - стояло как будто бы на более высоком уровне. Это естественно, поскольку здесь непременным условием для занятия должности и, следовательно, барьером для дилетантов становилось наличие классического образования, более или менее сносное знание древних языков. Среди профессоров , замещавших в начале XIX в. университетские кафедры греческой и латинской словесности, можно обнаружить несколько несомненно крупных фигур - ученых и преподавателей, которые с честью могли бы выдержать сравнение с их европейскими коллегами. Так, в Петербургском университете кафедру греческой словесности с самого начала занимал Ф. Б. Грефе - уже известный нам академик. В Дерпте классическая филология также была представлена крупными учеными - К.-С. Моргенштерном, И.-В. Франке, Х.-Ф. Нейе. Харьковский университет мог гордиться именами блестящих латинистов - Х. Роммеля и И. Я. Кронеберга. Особенно видную роль в развитии университетской науки классической филологии сыграли Карл-Симон Моргенштерн (1770-1852 гг.) [148] и Иван Яковлевич Кронеберг (1788-1838 гг.) - оба не только авторитетные ученые, но и талантливые педагоги, выдающиеся университетские деятели (Моргенштерн в Дерптском университете был директором библиотеки, основателем и директором музея искусств, главою Учительского института, Кронеберг в своем университете был ректором).⁹⁰ Оба много сделали для улучшения университетского преподавания древних языков и словесности; между прочим, Кронеберг составил грамматику и словарь латинского языка, которыми потом долго пользовались и студенты и гимназисты.

Будучи энтузиастами классической науки, Моргенштерн и Кронеберг не забывали пропагандировать ее и за пределами своих университетов. Учитывая интересы не только специалистов, но и любителей, они - одни из первых в России - предприняли издание специальных журналов, посвященных классическому искусству, литературе и философии. Собственно, это не были журналы в нашем смысле слова - это были нерегулярно выходившие сборники, составленные по большей части из сочинений самих издателей; их тематика не была строго определенной: преобладали статьи по классическому искусству и литературе, но встречались отдельные этюды, посвященные и новейшим, главным образом немецким, культурным течениям. Моргенштерн в 1813 - 1821 гг. издал 3 книжки своего немецкого журнала, обращенного к "друзьям философии, литературы и искусства" ("Doerptische Beytraege fuer Freunde der Philosophie, Litteratur und Kunst"); в свою очередь Кронеберг выпустил два продолжающихся сборника - "Амалтею" (2 части, Харьков, 1825 - 1826) и "Минерву" (4 части, Харьков, 1835). Эти своеобразные издания были далекими прообразами тех настоящих журналов по классической филологии, которые появились в России в конце XIX в.

Все эти перечисления не должны, однако, вводить нас в заблуждение относительно общего состояния университетской филологической науки: в целом положение здесь было не намного лучше, чем на исторических кафедрах. Действительно, надо учесть, [149] что те немногие крупные классики, которые имелись тогда в русских университетах, не были, как правило, русскими учеными в собственном смысле слова: это были иностранцы (главным образом выходцы из Германии) - "свои", натурализовавшиеся в России, или временно поступившие на русскую службу. Среди русских преподавателей они держались несколько особняком, от студентов их часто отгораживал языковой барьер (как правило, они читали лекции на латинском или своем родном языке). По этим ли, или по каким-либо другим причинам, ни одному из них не удалось оставить после себя школы учеников. С другой стороны, сами эти профессора - выученики германских университетов - были по большей части представителями старшего поколения немецких филологов-классиков, которые, вслед за учителем своим Х.-Г. Гейне, и в лекциях, и в ученых занятиях главное внимание обращали на эстетическую, художественную сторону древней культуры, не касаясь, как правило, реалий (особенно политического и социального характера). Их лекции были полны искреннего, глубокого преклонения перед бессмертной красотой античности, но в них чувствовался недостаток критики. Это особенно стало ощущаться к тому времени, когда и до России докатились отзвуки нового критического направления, зародившегося в Германии (работы Фридриха-Августа Вольфа, Б.-Г. Нибура и А. Бёка).

Неудовлетворительное положение с университетским преподаванием не только всеобщей истории и древней словесности, но и некоторых других наук, особенно обнаружившееся к середине 20-х годов, заставило правительство принять ряд энергичных мер. В 1827 г. было решено создать при Дерптском университете специальный Профессорский институт для подготовки специалистов, в которых нуждались русские университеты.⁹¹ Имелось в виду отобрать из всех университетов примерно два десятка лучших студентов или молодых выпускников и отправить их на три года в Дерпт с тем, чтобы они там прошли полный курс обучения по избранной специальности, а затем еще на два года за границу, для дальнейшего усовершенствования. Дерптский университет неслучайно был избран базой для такого института: в начале XIX в. университете в Дерпте, благодаря своим связям с западной, преимущественно немецкой, наукой, был лучше укомплектован преподавателями, чем [150] другие университеты России. Среди дерптских профессоров насчитывалось немало выдающихся ученых, в частности, как мы уже отмечали, и по классической филологии. Кстати, сам проект учреждения Профессорского института исходил от бывшего профессора Дерптского университета, видного математика и физика, академика Г.-Ф. Паррота.

Профессорский институт в Дерпте начал функционировать в 1828 г. Среди первых его слушателей трое - Д. Л. Крюков, М. С. Куторга и М. М. Лунин - избрали своею специальностью классическую древность. Обучение продолжалось не три, а четыре с лишним года. Под руководством опытных профессоров Моргенштерна, Франке и Нейе молодые люди получили прекрасную филологическую подготовку. В конце 1832 г. они "с замечательным успехом" выдержали испытания и были удостоены ученой степени: Куторга - магистра, а Крюков и Лунин - доктора философии. В начале следующего года, как и намечалось, они выехали за границу, в Берлин. Тогда же и на такой же срок был отправлен за границу и В. С. Печерин - молодой, способный филолог, ученик Грефе, незадолго до того окончивший Петербургский университет. В Берлине будущие профессора с головой окунулись в мир новой для них науки. Они слушали лекции Августа Бёка и Леопольда Ранке, с жадностью впитывали в себя идеи гегелевской философии (самого Гегеля они уже не застали, - он умер в 1831 г., - но лекции по философии продолжали читать его ученики - Геннинг, Михелет, Ганс). На родину они возвратились в 1835 г. и здесь получили назначения: Печерин и Крюков - В Московский университет преподавать древнюю словесность, а остальные двое - на кафедры всеобще истории: Куторга - в Петербургский университет, а Лунин - в Харьковский. Вместе с ними в те же 30-е годы вступили на университетские кафедры и другие молодые преподаватели, закончившие свое образование за границей. В их числе был, между прочим, Т. Н. Грановский, которому суждено было сыграть такую большую роль в идейной жизни следующих десятилетий. Новым, свежим дыханием европейской науки повеяло тогда в русских университетах. Вместе с тем обозначился коренной перелом в университетском преподавании науки о классической древности.

В Московском университете сразу обратили на себя внимание Печерин и Крюков. Владимир Сергеевич Печерин (1807 - 1885 гг.)⁹² [151] преподавал греческую словесность: "объяснял, - как значится в официальном отчете, - происхождение и дух поэм Гомера и читал с комментариями Одиссею". Его преподавательская деятельность продолжалась недолго, не более полугода, однако и за это время, "он успел внушить и слушателям, и товарищам чувства самой живой симпатии. Строгий ученый, он соединял с замечательной эрудицией по части классической древней литературы живое поэтическое дарование и нежную, хотя постоянно тревожную душу, болезненно-чутко отзывавшуюся на все общественные задачи своего времени ... "⁹³ Судьба Печерина сложилась трагически: не вынеся мертвящей обстановки на родине (будем помнить, что речь идет о николаевском времени), он по окончании учебного года отпросился в отпуск за границу и более не вернулся. После долгих скитаний по Европе, сломленный духовно, он решил искать утешения в новой религии: принял католичество, долгие годы занимался миссионерской деятельностью в Англии и Ирландии и кончил дни свои капелланом при одной из дублинских больниц. По своей специальности он успел опубликовать совсем немного: несколько переводов из греческой антологии⁹⁴ и статью "Взгляд на трагедии Софокла "Антигона" и "Аякс",⁹⁵ - все это еще до первого отъезда за границу.

Боvльший след оставила преподавательская и научная деятельность Дмитрия Львовича Крюкова (1809 - 1845 гг.),⁹⁶ читавшего, помимо латинской словесности, также и курс древней истории. Историк С. М. Соловьев, бывший в ту пору студентом Московского университета, признается в своих воспоминаниях, что из всех профессоров, которых он слушал на 1-м курсе, Крюков, читавший [152] древнюю историю, произвел на него самое сильное впечатление: "Крюков, можно сказать, бросился на нас, гимназистов, с огромною массою новых идей, с совершенно новою для нас наукою, изложил ее блестящим образом и, разумеется, ошеломил нас, взбудоражил наши головы, вспахал, взборонил нас, так сказать, и затем посеял хорошими семенами, за что и вечная ему благодарность". На 2-м курсе Соловьев слушал Крюкова уже как профессора латинской словесности: "... и здесь он был превосходен, обладая в совершенстве латинскою речью и силою своего таланта возбуждая в нас интерес к экзегезису, столь важному для изучения отечественных памятников ..."⁹⁷

Уже из этих высказываний Соловьева, кстати, вполне согласных с отзывами других современников, можно составить ясное представление о преподавательских и ученых достоинствах Крюкова: огромная эрудиция, мастерское изложение, умение критически препарировать исторический материал и в доступной форме донести его до слушателей, наконец, приверженность к "новым идеям", общая либеральная направленность - вот что отличало его от профессоров старой закваски. Особо отметим эту приверженность к "новым идеям": она привела к тому, что Крюков и другие молодые преподаватели, вернувшиеся из-за границы, сразу же составили в университете особую группу, противостоящую реакционерам типа М. П. Погодина и С. П. Шевырева.

Как ученого Крюкова интересовали преимущественно литература и история древнего Рима, причем в римской литературе его особенно привлекала фигура Тацита: "Агриколе" Тацита посвящена его докторская диссертация - "Observationes ad Taciti Agricolam" (Dorpati, 1832); это же сочинение Тацита, снабженное необходимыми примечаниями, было им издано позднее в качестве пособия для тех, кто изучает латинский язык и литературу (М., 1836). Связана с этими занятиями также и небольшая журнальная статья "О трагическом характере истории Тацита", опубликованная Крюковым в 1841 г.⁹⁸ Статья эта не столько научного, сколько публицистического свойства, однако именно поэтому она важна для понимания общественных взглядов самого Крюкова. Выступление Крюкова с публицистической статьей, посвященной Тациту, несомненно стояло в связи с общим интересом прогрессивной русской литературы [153] к Тациту, как к обличителю всяческого самовластия. Однако Крюкова интересует в Таците не только эта сторона; анализируя рассказ древнего историка, он приходит к выводу, что деспотизму римских императоров противостояла ужасающая разнузданность черни; по его мнению, трагедия римской истории состояла именно в этом, пагубном для всего общества столкновении двух стихий - "произвола индивидуумов с произволом черни"; при этом он недвусмысленно указывает, что произвол черни - "этого стоглавого чудовища" - был сильнее, а следовательно, можно сделать вывод, и пагубнее, чем произвол индивидуумов. Подобные рассуждения превосходно характеризуют Крюкова - человека несомненно либеральных воззрений, чей либерализм, однако, был сильно скован страхом перед возможными и в современной истории выступлениями "черни".

Кроме этих работ, посвященных Тациту, и актовой речи о времени жизни Курция Руфа,⁹⁹ у Крюкова есть еще одно сочинение, бесспорно, самое важное в его научном наследии: "Мысли о первоначальном различии римских патрициев и плебеев в религиозном отношении".¹⁰⁰ В русской литературе это первая серьезная попытка проникнуть в мир религиозных представлений классической древности. Собрав и тщательно исследовав свидетельства древних авторов о религиозном быте римлян, Крюков пришел к выводу, что в римской религии можно обнаружить два начала, две культовые формы, по самой своей сути противоположные друг другу, которые лишь позднее слились воедино; эти две формы - простая, символическая религия патрициев и пышная, сопряженная с кровавыми жертвоприношениями, антропоморфная религия плебеев. Первая форма - символическая или квиритская (от quiris - "копьё", которое надо понимать как символ, а не атрибут божества) - была местного, латинского, отчасти сабинского происхождения, вторая принесена из Этрурии. В связи с этим встает более общий вопрос о роли внешних влияний в формировании основных групп римского населения: признавая в целом латинское происхождение и патрициев и плебеев, мы не должны игнорировать известного сабинского влияния на первых и сильнейшего этрусского - на вторых.

[154] Таковы, в немногих словах, основные выводы Крюкова. Его работа (в немецком варианте, изданном под именем Пеллегрино) получила европейскую известность и признание. В затянувшемся споре о происхождении патрициев и плебеев выводы Крюкова послужили отправной точкой для создания оригинальной теории, видящей в патрициях и плебеях потомков различных этнических слоев (точка зрения Дж. Оберцинера, У. Риджуэя и некоторых других). Конечно, многое в этой теории может быть поставлено под сомнение, однако исходное положение о большой религиозной и культурной обособленности патрициев и плебеев, т. е. то, что было высказано еще Крюковым, сохраняет свое значение и служит важным дополнением к основной, принятой в нашей науке, теории Нибура.¹⁰¹

Исследование Крюкова о древнейшей религии патрициев и плебеев осталось неоконченным из-за преждевременной смерти исследователя. Учеником Крюкова и преемником его по кафедре римской словесности был Павел Михайлович Леонтьев (1822 - 1874 гг.)¹⁰² - тоже крупный ученый, хотя, как человек, гораздо менее симпатичный, чем его учитель. Воспитанник Московского дворянского института и Московского университета, Леонтьев получил под руководством Д. Л. Крюкова хорошую филологическую подготовку. Свое образование он завершил в Германии, в Берлине, где слушал лекции А. Бёка и К. Лахмана по классической филологии и Шеллинга - по философии. С возвращением из-за границы (в 1847 г.) начинается его преподавательская деятельность в Московском университете. Вскоре он защищает магистерскую диссертацию и назначается профессором (в 1851 г.), а еще через несколько лет (в 1856 г.) Петербургская Академия наук, признавая ученые заслуги Леонтьева, избирает его своим членом-корреспондентом.

Диапазон Леонтьева как ученого был очень широк: древнегреческая религия, античная скульптура и архитектура, археология Северного Причерноморья, экономическое и социальное развитие Рима, историография - вот перечень, притом далеко неполный, тем, которые его интересовали. Среди написанного им есть крупные исследования: [155] магистерская диссертация "О поклонении Зевсу в древней Греции" (М., 1850),несущая на себе печать сильного воздействия шеллингианской философии; три интересных очерка о греческой скульптуре, написанные для 1-й книги "Пропилеев" (М., 1851) - "О различии стилей в греческом ваянии", "Эгинские мраморы мюнхенской глипотеки" и "Венера Таврическая" (о знаменитой статуе Афродиты, приобретенной Петром I); фундаментальное, до сих пор сохраняющее свое значение, исследование о Танаисе - "Археологические разыскания на месте древнего Танаиса и в его окрестностях" (в 4-й книге "Пропилеев" [М., 1854]); наконец, первая в русской литературе работа по аграрной истории Рима - "О судьбе земледельческих классов в древнем Риме" (М., 1861). Относительно этой последней надо заметить, что ее написание стояло в прямой связи с современным общественным движением, с подготовлявшейся тогда в России крестьянской реформой. Отсюда, между прочим, и аналогии, которые Леонтьев проводит между римскими колонами и русскими крепостными крестьянами. Из историографических работ Леонтьева отметим уже упоминавшийся нами "Обзор исследований о классических древностях северного берега Черного моря" (в 1-й книге "Пропилеев") - незаменимое пособие для тех, кто интересуется историей классической археологии в России.

Леонтьев был не только ученым, но и общественным деятелем, издателем и публицистом, ратовавшим за всемерное развитие классического образования в России. В 50-х годах им было предпринято издание "Пропилеев", периодически выходившего в свет сборника статей по античному искусству, литературе и истории (всего вышло 5 книг [М., 1851 - 1856; изд. 2-е - М., 1869]). В "Пропилеях" печатались статьи как серьезного, исследовательского, так и научно-популярного характера; последним даже отдавалось предпочтение. Таким образом, Леонтьев продолжал традиции К. С. Моргенштерна и И. Я. Кронеберга, однако его издание больше уже напоминало правильно организованный журнал. "Пропилеи" выходили достаточно длительное время, ежегодно по одной книге; в каждой книге было два отдела: в первом публиковались статьи на собственно античные темы, во втором - обзоры новых книг и статьи по истории нашей науки. Но самое главное состояло в том, что в "Пропилеях" приняло участие большое число русских исследователей античности: помимо самого Леонтьева здесь публиковали свои сочинения такие видные ученые, как П. Н. Кудрявцев, И. К. Бабст, [156] М. С. Куторга, Н. М. Благовещенский, А. С. Уваров и др. Таким образом, впервые было осуществлено широкое сотрудничество русских антиковедов на основе периодически издающегося сборника, специально посвященного классической древности.

Справедливости ради надо заметить, однако, что то, что делал Леонтьев в интересах науки о классической древности, не всегда было продиктовано одной лишь заботою об этой науке: тут действовали и политические соображения. Леонтьев являл собой классический пример русского либерала, который под воздействием революционной обстановки на Западе и в России превратился в убежденного консерватора и реакционера. Отсюда - чисто практический взгляд на классическое образование как средство борьбы с "язвою материализма"; отсюда также и долголетнее сотрудничество Леонтьева с Н. М. Катковым (тоже, кстати, придерживавшемся когда-то либеральных взглядов), чей журнал ("Русский вестник") и газета ("Московские ведомости") стали с начала 60-х годов подлинными рупорами реакции. В "Московских ведомостях", соиздателем которых он был вместе с Катковым, Леонтьев опубликовал немало статей в защиту реакционной реформы начального и среднего образования, проведенной в 1871 г. графом Д. А. Толстым (ее итогом, как известно, стало создание в России классических гимназий, отличавшихся тем переизбытком классицизма, который в передовых общественных кругах вызывал одну лишь неприязнь). Как видим, то, что у Крюкова обозначалось лишь в зародышевой форме, у его ученика Леонтьева достигло полного развития - печальный, но закономерный конец.

К рассказу о молодых классиках, явившихся в Московский университет в 30-х и 40-х годах XIX в., надо добавить еще несколько замечаний о тех московских профессорах, тоже "молодых" и тоже принесших с собою новую, "европейскую" науку, которые, не будучи собственно антиковедами, много сделали и для отечественной науки об античности. Речь идет о блестящих представителях кафедры всеобщей истории, видных ученых и замечательных преподавателях - Т. Н. Грановском, П. Н. Кудрявцеве и явившемся несколько позднее С. В. Ешевском.¹⁰³ Старший из них, Тимофей Николаевич [157] Грановский (1813 - 1855 гг.), начал преподавать в Московском университете в 1839 г. Его специальностью была собственно история средних веков; темам из средневековой истории посвящены главные труды Грановского - его магистерская и докторская диссертации. Однако значение Грановского определяется не столько этими немногими и не оставившими заметного следа в науке трудами, сколько его общественно-преподавательской деятельностью. Свои лекции - обычные университетские курсы и публичные чтения - Грановский сделал проводниками высоких идей образованности и гуманности. В то тяжкое для мыслящих людей время, когда "за запретом и отсутствием всякой политической деятельности интересы общества сосредоточились с особенной силой на литературе, на отвлеченных философских вопросах",¹⁰⁴ лекции Грановского, знакомившие слушателей с новейшими течениями европейской мысли, пользовались огромным, исключительным успехом. Слушать Грановского являлись не только студенты, но и люди, прямо не связанные с университетом. Публичные чтения Грановского стали событием в жизни московского общества.

Разумеется, дело заключалось не только в насыщенности лекций Грановского новыми научными идеями; важно было то, как эти идеи преподносились, в какой цвет они окрашивались. Огромное впечатление производили на слушателей широта исторического кругозора Грановского, его взгляд на историю как единый органический процесс, его вера в неизбежное торжество прогресса, в силу разумных и нравственных начал в человеке, его независимость в суждениях, приверженность к новому, либеральному направлению, а главное - его глубокая человечность, его убежденность в том, что при оценке любых человеческих деяний, независимо от того, кем и в каких целях они были совершены, нравственной стороне должно придавать решающее значение. В смелом провозглашении с университетской кафедры идей гуманности и просвещения и состояло историческое значение лекций Грановского. Тем же целям служили и его литературные выступления - [158] его историко-художественные и историко-публицистические статьи и очерки.¹⁰⁵ Среди них есть несколько таких, которые касаются античности: это - художественно-идеализированная характеристика Александра Македонского (в серии "Четыре исторические характеристики"); критические обзоры ряда новейших трудов по древней истории: немецких ученых - Б.-Г. Нибура, К.-В. Нича (о Гракхах), Ад. Шмидта и нашего - И. К. Бабста; наконец, интересный, но, к сожалению, оставшийся неоконченным, биографический очерк о Нибуре - интересный именно той симпатией, с которой Грановский рассказывает об ученом, в котором он видел "величайшего историка XIX столетия". В сущности говоря, Грановский был первым, кто по-настоящему познакомил русскую публику с жизнью и трудами Нибура, и за это также мы должны быть ему благодарны.

Эпизодически обращался к античности также Петр Николаевич Кудрявцев (1816 - 1858 гг.) - ученик и товарищ Грановского по кафедре всеобщей истории.¹⁰⁶ Главной областью занятий Кудрявцева была собственно средневековая история, однако, подобно своему учителю, он живо интересовался и другими разделами всеобщей истории. При этом, как и Грановский, он придерживался того взгляда, что история не может и не должна быть чисто кабинетной наукой, и в исторических сочинениях, равно как и в лекциях, видел важное средство идеологического, нравственного воздействия на общество. Поэтому и у него также значительную часть научного наследия составляют историко-художественные и историко-публицистические статьи. Отметим, в частности, большую книгу художественных очерков "Римские женщины" (М., 1856; первоначально печаталась отдельными статьями в "Пропилеях" Леонтьева). Это, как значится в подзаголовке, - "исторические рассказы по Тациту". Даны художественные портреты пяти знатных римлянок времени раннего Принципата (I в. н. э.) - Агриппины Старшей, Мессалины, Агриппины Младшей, Поппеи Сабины и Октавии, а в приложение к ним - очерк о Нероне. Интересуясь прежде всего нравственным состоянием древнего общества, Кудрявцев неслучайно остановил свой выбор на женских типах Тацита. "Судьба женщины, материальная и нравственная, - замечает он в начале своего [159] сочинения, - нераздельно соединена с историею общества, среди которого она поставлена. С ним она возвышается, с ним же и падает. Скажем более: нравственный переворот в обществе ни на чем не отражается так живо и ярко, как на нравственном состоянии женщины". Прослеживая судьбы "тацитовских женщин", Кудрявцев показывает глубокое нравственное падение римского общества, свершившееся вместе с падением старого республиканского строя. Конечно, книга Кудрявцева - не исследование; это - литературная обработка Тацита, однако обработка, выполненная рукою талантливого мастера. Книга имела большой успех, она и сейчас еще не утратила своей художественной и познавательной ценности.

Сходный характер носят исторические работы другого ученика Грановского - Ивана Кондратьевича Бабста (1824 - 1881 гг.). Известный впоследствии как специалист по политической экономии, Бабст начал с занятий всеобщей историей. Его магистерская диссертация "Государственные мужи древней Греции в эпоху ее распадения" (М., 1851) была первой в русской литературе работой, посвященной тому периоду греческой истории, который в нашем представлении ассоциируется с кризисом полиса. Переходя от одного политического деятеля к другому, Бабст прослеживает развитие политической борьбы в Греции на протяжении четверти века - от битвы при Мантинее (362 г.) до Херонейского сражения (338 г. до н. э.). Яркими красками рисует он упадок и разложение греческих полисов, показывает основания неизбежного торжества Македонской монархии над свободными греческими республиками. Работа Бабста. как он и сам это сознает, не претендует на то, чтобы быть "самостоятельным ученым исследованием"; достоинство книги в другом - в ярком и живом изложении, в мастерски составленных индивидуальных характеристиках (Эпаминонда, Исократа и Ксенофонта, вождя наемников Ификрата, Демосфена и Эсхина и др.). Это - научно-популярная работа в лучшем смысле слова, и такой она остается для данного периода греческой истории и по сей день.

Более оригинальным исследователем античности показал себя Степан Васильевич Ешевский (1829 - 1865 гг.) - ученик и преемник Кудрявцева в Московском университете.¹⁰⁷ Научные интересы Ешевского были достаточно широки: он занимался и всеобщей, и [160] русской историей, однако главным образом его интересовало раннее средневековье, период зарождения западно-европейского феодализма. Это побудило его обратиться к изучению последних веков римской истории. Главный труд Ешевского - магистерская диссертация "К. С. Аполлинарий Сидоний" (М., 1855),¹⁰⁸ где биография самого Аполлинария - галльского писателя и епископа - служит отправной точкой для характеристики культурной и политической жизни римской Галлии в то смутное время (V в.), когда совершалась окончательная ломка древнего мира и уже складывались начала нового, феодального общества. В центре внимания автора - жизнь высшего, аристократического общества, к которому принадлежал Аполлинарий, однако он не забывает и о других слоях населения; с сочувствием говорит он о тяжелом положении низших классов и в движении народных масс, подорвавшем государство изнутри, видит важную причину гибели Римской империи. Диссертация Ешевского - капитальный и самостоятельный труд, "плод собственного добросовестного изучения источников и критического отношения к трудам иностранных писателей".¹⁰⁹

⇐ Предыдущая 7 8 9 10 111213 14 15 16 Следующая ⇒