РУССКАЯ НАУКА ОБ АНТИЧНОСТИ 8 страница

Конечно, в отличие от Байера или даже Тредиаковского Ломоносов не был специалистом-антиковедом. Однако для знакомства русских людей с античностью, для популяризации античного наследия и для последующего развития классической филологии и историографии в России Ломоносов сделал больше, чем кто-либо другой в XVIII в. Он дал русским читателям замечательное руководство по стилистике, все пронизанное нормами античного красноречия; он создал популярнейшее изложение русской истории, исходным пунктом для которого послужил закат античной цивилизации, а первыми источниками - сообщения античных авторов; наконец, он оставил превосходные образцы действительно художественных переводов.

Постоянное обращение Ломоносова к античности объяснялось прежде всего тем. что в ней он видел вечный пример для подражания, образец, которому должны были следовать все, кому дороги судьбы отечественного языка, литературы и истории. Программное сочинение Ломоносова в области русской словесности - "Предисловие о пользе книг церковных в российском языке" (1758 г.) - завершается следующим замечательным признанием: "Счастливы греки и римляне перед всеми древними европейскими народами, ибо хотя их владения разрушились и языки из общенародного употребления вышли, однако из самых развалин, сквозь дым, сквозь звуки в отдаленных веках слышен громкий голос писателей, проповедующих дела своих героев, которых люблением и покровительством ободрены были превозносить их купно с отечеством. Последовавшие поздные потомки, великою древностию и расстоянием мест отделенные, внимают им с таким же движением сердца, как бы их современные одноземцы. Кто о Гекторе и Ахиллесе читает у Гомера без рвения? Возможно ли без гнева слышать Цицеронов гром на Катилину? Возможно ли внимать Горациевой лире, не склонясь духом к Меценату, равно как бы он нынешним наукам был покровитель?"¹²³ Этот панегирик древним [98] писателям, произнесенный в назидание современным ревнителям отечественного просвещения, содержит важное указание на непреходящую ценность античного наследия. подсказывая одновременно мысль о необходимости его внимательного изучения.

Помимо Ломоносова, который искал у древних авторов подтверждений для своих историко-литературных теорий, обращались к античности и другие русские академики, чьей специальностью также, собственно говоря, отнюдь не было изучение классической древности. Широкий интерес в обществе к культурному наследию древних греков и римлян, с одной стороны, и нехватка специалистов - переводчиков, с другой, побуждали обращаться к занятию переводами различных людей, знавших греческий или латинский язык, независимо от их узкой специальности. Товарищ Ломоносова по Академии наук, профессор ботаники и натуральной истории С. П. Крашенинников (1713 - 1755 гг.), отлично владевший латинским языком, заново перевел "Историю об Александре Великом" Курция Руфа, снабдив свой перевод многочисленными примечаниями, преимущественно историко-географического содержания.¹²⁴ Труд Крашенинникова - замечательный пример строго научного отношения к переводу: "он считался совершенным, классическим, он и теперь имеет цену свою, по крайней мере в сравнении с другими переводами латинских авторов".¹²⁵ Другой русский академик, профессор астрономии Н. И. Попов (1720 - 1782 гг.) издал свой перевод Юстина;¹²⁶ на русском языке этот автор появился тогда впервые, поскольку прежде выполненный перевод Кантемира затерялся и так и не был напечатан.

Не только академики, но и их ученики занимались переводами античных авторов. Ученик и продолжатель дела Ломоносова Н. Н. Поповский (ок. 1730 - 1760 гг.), позднее ставший профессором философии и красноречия в Московском университете, в бытность свою академическим студентом перевел стихами послание "К Пизонам" и несколько од Горация. Перевод этот удостоился высокой оценки со стороны Ломоносова и был им рекомендован к печати [99] (1753 г.).¹²⁷ Вообще Поповский был талантливым и трудолюбивым переводчиком, однако он отличался исключительной взыскательностью к своим трудам и неохотно соглашался на их публикацию. Есть сведения, что он перевел боvльшую часть "Истории" Тита Ливия и много анакреонтических од, однако за несколько дней до смерти сжег эти переводы вместе с другими своими рукописями.¹²⁸

Кроме того, переводами античных авторов занимались и специальные, профессиональные переводчики, работавшие при Академии наук. Так, товарищ Ломоносова по Московской славяно-греко-латинской академии, студент, а затем переводчик Академии наук, В. И. Лебедев (1716 - 1771 гг.) перевел Корнелия Непота;¹²⁹ он же был автором популярной латинской грамматики, выдержавшей 11 изданий.¹³⁰ Другой академический переводчик и писатель Г. А. Полетика (1725 - 1784 гг.) перевел, впрочем, уже не находясь на службе Академии наук, Эпиктета и Кебета; позднее им был издан перевод "Меморабилий" и "Апологии Сократа" Ксенофонта.¹³¹ Наконец, следует упомянуть еще об одном академическом переводчике - И. С. Баркове (1732 - 1768 гг.). Ученик и сотрудник Ломоносова, талантливый поэт, приобретший скандальную славу своими непристойными виршами, Барков перевел стихами сатиры Горация и басни Федра.¹³² Интерес к Горацию - столпу классической поэтики был завещан Баркову, как и Поповскому, их общим учителем - Ломоносовым.

В заключение мы должны еще раз подчеркнуть решающую роль Академии наук в развитии русского антиковедения: исследовательская работа, сколь бы ограниченно она ни велась, подготовка соответствующих специалистов, наконец, пропаганда, главным образом через переводы, сведений об античном мире - все это на первых порах осуществлялось исключительно силами Академии. Однако, если изучение античности так и осталось на всем протяжении XVIII века преимущественным делом Академии (за ее пределами мы почти не встречаем ученых типа Байера или Тредиаковского), то в [100] области обучения, в деле подготовки людей с классическим образованием, у Академии наук уже с середины века появился важный помощник - Московский университет (основан в 1755 г.). На философском факультете этого первого в нашей стране университета в собственном смысле слова предусматривалось чтение курсов красноречия и истории, русской и всеобщей, а также древностей. В основанных тогда же двух московских гимназиях, которые должны были готовить студентов для университета, вся вторая ступень или, как было сказано в Проекте, "вторая школа" (IV - VI годы обучения), отводилась для изучения латыни. По такому же типу вскоре была основана еще одна гимназия - в Казани (в 1758 г.). В ее задачи также входила подготовка студентов для Московского университета.

Разумеется, постановка преподавания в новых учебных заведениях на первых порах была далека от совершенства. Сказывалась нехватка необходимых учебных пособий, неразработанность общей системы преподавания, а главное - отсутствие должного числа собственных, хорошо подготовленных, знающих и добросовестных преподавателей. Последнее старались компенсировать привлечением к преподаванию учителей и профессоров из числа иностранцев, специально приглашаемых из-за границы или же "своих", уже обретавшихся в России; при этом являлось много случайных людей, способных лишь скомпрометировать ту науку, которую они брались преподавать. Так всеобщую историю в новом университете читали Ф.-Г. Дильтей и И.-Г. Рейхель, оба весьма посредственные специалисты, к тому же придерживавшиеся консервативных взглядов на задачи преподавания, активно выступавшие против новых, материалистических идей, которые уже тогда пробивали себе дорогу в науке. К счастью, общий тон в Московском университете задавали не эти приехавшие из-за границы "предприимчивые дилетанты" (выражение С. Л. Пештича), а молодые русские преподаватели - профессора красноречия Н. Н. Поповский и А. А. Барсов (оба воспитанники Академического университета, ученики Ломоносова) и явившиеся несколько позднее магистр философии Д. С. Аничков и профессора права С. Е. Десницкий и И. А. Третьяков (эти были уже воспитанниками Московского университета, причем Десницкий и Третьяков завершили свое образование за границей, в Глазго, где слушали лекции Адама Смита).

Эти профессора представляли в университете передовое, ломоносовское [101] направление; Поповский и Барсов вслед за своим учителем горячо выступали против остатков средневековой схоластики, всячески подчеркивая всепобеждающую силу человеческого разума, просвещения и науки, призванных по словам Барсова, рассеять "невежества тьму, в которой мы рождаемся, и истребить те предрассуждения, которые к нам от худого воспитания прилепляются".¹³³ Аничков в своем знаменитом "Рассуждении из натуральной богословии о начале и происшествии натурального богопочитания", опираясь на материалистические традиции Эпикура и Лукреция, развивал мысль об историческом характере религиозных представлений, в основе которых лежат вполне естественные чувства страха, возбуждения и удивления. Наконец, Десницкий и Третьяков в своих курсах по истории права первыми в России ясно указали на важное значение экономических факторов, отношений собственности, которые, по их мнению, о и определяют политическое развитие общества и характер юридических институтов. Мысли, высказанные этими учеными, намного обгоняли свое время; они должны были оказывать сильное воздействие на развитие общественной мысли и университетской гуманитарной науки, прививая, в частности, учащейся молодежи рационалистический взгляд на историю.

В общем Московский университет, при всем несовершенстве преподавания в первые годы его существования, давал неплохие знания своим питомцам. Д. И. Фонвизин (1744 - 1792 гг.), бывший одним из первых студентов университета, вспоминает ряд анекдотических подробностей о том, как обучали в то время, однако, в конце концов, он отдает должное университету. "Как бы то ни было, - заключает он, - я должен с благодарностью вспоминать университет, ибо в нем, обучаясь по латыни, положил основание некоторым моим знаниям. В нем научился я довольно немецкому языку, а паче всего в нем получил я вкус к словесным наукам ... "¹³⁴

При Московском университете осуществлялась также большая работа по изданию различных учебных пособий, в частности греческих и латинских грамматик и словарей, а также учебных книг по всеобщей истории. Так, в 1769 г. университет издал "Краткую всеобщую историю" Иеронима Фрейера (в переводе и с дополнениями Х. А. Чеботарева); эта книга до конца века оставалась основным [102] учебным пособием по университетскому курсу истории.

Таким образом, новые гимназии и университет стали важными очагами просвещения в России. Более того, в связи с тем, что Академический университет после смерти Ломоносова фактически прекратил свое существование, Московский университет стал с конца 60-х годов важнейшим центром по подготовке специалистов с высшим образованием, в частности и по всеобщей истории.¹³⁵

4. Переводы екатерининского времени

Весьма значительной также была та работа, которая совершалась за пределами Академии наук по переводу античных авторов и современной западно-европейской литературы об античном мире. В этой области, помимо академических профессоров и переводчиков, в XVIII в. трудилось множество людей, главным образом из числа преподавателей светских или духовных учебных заведений, а также священники, писатели, художники, любители литературных занятий из числа образованных чиновников, словом, самые различные представители тогдашней русской интеллигенции. Особенно много переводов было выполнено во 2-й половине XVIII в., при Екатерине II, правительство которой заигрывало с идеями европейского просвещения и поощряло, в определенных рамках, переводческую деятельность. Наиболее значительными предприятиями того времени были переводы двух великих эпических поэтов - Гомера и Вергилия.

Над переводом Гомера в XVIII в. трудилось несколько переводчиков. Первым перевел Гомера К. А. Кондратович (1703 - 1788 гг.), известный переводчик и лексикограф, долгое время состоявший на службе Академии наук (впрочем, к Гомеру он обратился, как кажется, по собственной инициативе, без всякого побуждения со стороны Академии наук). Кондратович в конце 50-х - начале 60-х годов перевел прозою, с латинской версии Иоанна Спондана, обе гомеровские поэмы - "Илиаду" и "Одиссею", однако его труд остался [103] неопубликованным и на последующую традицию гомеровских переводов не оказал никакого влияния.¹³⁶ Кондратович переводил Гомера простым, будничным языком своего времени, широко используя чисто современные слова и выражения, непригодные для передачи героического духа поэм ("фрунт", "ружье", "кавалер", "штиблеты с серебряными пуговицами", "юпка", "государь батюшка" и пр.; особенно забавно выглядит постоянная передача патронимикона русским отечеством: "Юпитер Сатурнович", "Диомед Тидеевич" и даже "Агамемнон Андреевич"!).¹³⁷

Иную, и в конечном счете более верную стилистическую установку отражает перевод, выполненный несколько позднее Петром Екимовым, скромным чиновником из Новороссии. В 70 - 80-х годах Екимов, по заказу фаворита Екатерины II Г. И. Потемкина, перевел - тоже прозою, но уже с греческого оригинала - обе гомеровские поэмы.¹³⁸ Язык екимовского перевода - высокоторжественный, книжный, изобилующий архаизмами, "местами чисто евангельский"¹³⁹ - резко отличается от обыденной речи Кондратовича. Контрастирующие переводы Кондратовича и Екимова, замечает исследователь этих переводов А. Н. Егунов, "непреднамеренно определили два противоположных подхода к переводимому ими поэту: Гомера следует переводить самым обычным, современным языком и тем приблизить его к читателю или же, напротив, не боясь отпугнуть читателя, дать ему понять необычным, странным языком перевода, что перед ним нечто необычное и величественное, т. е. изъять читателя из сферы обыденности и постараться приблизить его к Гомеру. Иначе говоря, сделать Гомера современником читателя или, наоборот, читателя - современником Гомера".¹⁴⁰

В конце концов возобладала вторая тенденция, наиболее удачно воплотившаяся в переводе Н. И. Гнедича. Однако между Екимовым и Гнедичем стоит еще один переводчик Гомера - Е. И. Костров [104] (1750 - 1796 гг.), чей стихотворный перевод явился важным связующим звеном между архаической прозой Екимова и высокой поэзией Гнедича. Воспитанник Московской славяно-греко-латинской академии и Московского университета, где он получил степень бакалавра, Костров был талантливым поэтом и плодовитым переводчиком; в частности, из древней литературы он, кроме Гомера, перевел еще "Превращения" ("Золотого осла") Апулея (2 части, М., 1780 - 1781). В 1787 г. он выпустил в свет перевод первых шести песен "Илиады", переведенных им непосредственно с греческого александрийскими стихами.¹⁴¹

Свой перевод Костров сообразовал со вкусами тогдашнего светского общества: Гомер явился у него приглаженным на французский манер. Тем не менее в истории русских переводов Гомера труду Кострова принадлежит почетное место. Превосходная, насколько это было возможно в рамках александрийского стиха, передача подлинника, легкий, изящный стиль, живая и образная речь (многими эпитетами, образованными Костровым, впоследствии воспользовался Гнедич) - все это обеспечило костровскому переводу длительную популярность среди читателей и сделало его подлинным родоначальником русских художественных переводов Гомера. Поэт В. В. Капнист (1758 - 1823 гг.) приветствовал появление перевода Кострова восторженными стихами:

Седмь знатных городов Европы и Асии Стязались, кто из них Омира в свет родил? Костров их спор решил: Он днесь в стихах своих России Отца стихов усыновил.¹⁴²

Незадолго до того, как Костров издал свой перевод "Илиады", другой русский поэт В. П. Петров (1736 - 1799 гг.) перевел Вергилия. Воспитанник, а затем преподаватель Московской славяно-греко-латинской академии, Петров был видным поэтом официального направления. В своих одах и стихотворных посланиях он восхвалял Екатерину и ее фаворитов, особенно Потемкина, с которым был близок (в ту пору всеобщего увлечения античностью Потемкин брал уроки греческого языка у Петрова). С 1768 г. Петров состоял [105] личным переводчиком и чтецом при Екатерине II; имеператрица же подала ему мысль заняться переводом Вергилиевой "Энеиды" - произведения, конечной целью которого было прославление императорской власти. Первые шесть песен "Энеиды" Петров издал в своем переводе еще в 1770 г.;¹⁴³ полный перевод "Энеиды" был им опубликован между 1781 и 1786 гг.¹⁴⁴ Перевод Петрова, как и костровский перевод "Илиады", был сделан александрийскими стихами, однако на этом и кончается сходство: язык Петрова - темный, запутанный, изобилующий славянизмами и словесными ухищрениями собственного производства - не идет ни в какое сравнение с ясной и гладкой речью Кострова. Только что созданная тогда Российская Академия (Академия русского языка и словесности), выражая официальную точку зрения, высоко оценила труд Петрова. "Виргилий, - говорилось в отзыве этой Академии, - нашел в господине советнике Петрове страшного соперника, и красоты сего избраннейшего римского стихотворца сделались нашим стяжанием посредством прекрасного сего переложения".¹⁴⁵ Напротив, оппозиционно настроенные писатели и журналисты подвергли перевод Петрова уничтожающей критике. Близкий к Н. И. Новикову поэт В. И. Майков (1728 - 1778 гг.) так, в частности откликнулся на творение Петрова:

Сколь сила велика российского языка! Петров лишь захотел - Виргилий стал заика! ..¹⁴⁶

Как бы то ни было, общими усилиями академических и иных переводчиков во 2-й половине XVIII в. было переведено множество памятников древней литературы. Среди античных авторов, чьи сочинения привлекли тогда внимание русских переводчиков, почетное место занимают историки. В частности, в это время были переведены произведения Геродота, Диодора Сицилийского, Иосифа Флавия, Геродиана, Юлия Цезаря, Саллюстия, Веллея Патеркула, Валерия Максима, Тацита (неполностью), Светония, Флора, сборник "Писатели истории Августов" и сокращение Евтропия. Если добавить к этому переводы Корнелия Непота, Курция Руфа и [106] Юстина, о которых упоминалось выше, то выходит, что к концу XVIII в. сочинения большей части античных историков были уже доступны русскому читателю. Заметим, что некоторые из переводов, выполненных в XVIII в., до сих пор остаются единственными (например, перевод Диодора Сицилийского, выполненный московским священником И. А. Алексеевым).

Наряду с эпическими поэтами и историками, много переводили во 2-й половине XVIII в. и других античных авторов. Среди тех, чьи сочинения появились тогда на русском языке, были и философы (кроме упомянутых выше Кебета и Эпиктета - Платон, Аристотель, Феофраст, Плутарх, Цицерон, Сенека), и ораторы (Демосфен, Исократ, тот же Цицерон), и поэты (Сафо, Анакреонт, Теренций, Вергилий, Гораций, Овидий, Федр, Клавдиан), и писатели-прозаики (Эзоп, Ксенофонт, Лукиан, Харитон, Апулей), и ученые (Эвклид, Витрувий). Особо следует обратить внимание на непрекращающуюся традицию русских переводов Анакреонта, Вергилия, Горация и Овидия - любимых поэтов эпохи классицизма. В конце века, в частности, появился замечательный перевод Анакреонта, выполненный при содействии архиепископа Евгения (Булгариса) поэтом Н. А. Львовым (1751 - 1803 гг.).¹⁴⁷ Перевод Львова сделан нерифмованными стихами, с сохранением размера подлинника, при этом "настолько гладким и поэтическим языком, что его и теперь можно читать с большим удовольствием".¹⁴⁸

Переводы античных авторов дополняются русскими изданиями сочинений современных западно-европейских писателей. Помимо монументальных трудов Роллена и Кревье, переведенных Тредиаковским, во 2-й половине XVIII в. на русский язык было переведено еще довольно значительное число сочинений по античной истории: "История о бывших переменах в Римской республике" аббата Верто д`.Обёф (3 тома, СПб.. 1771 - 1775, перевод И. Ф. Богдановича), "Краткое описание правления Афинской республики" Ламберта Боса (СПб., 1779), "Сокращенная древняя история" Лепренс де Бомон (3 тома, М., 1787), а также ряд других произведений по истории и географии древнего мира, правовым и религиозным древностям, философии, искусству и мифологии. Среди других выделяются сочинения выдающихся представителей европейского просвещения: Ш.-Л. Монтескье - "Размышления о причинах величества [107] римского народа и его упадка" (СПб., 1769, перевод А. Поленова) и Г.-Б. Мабли - "Размышления о греческой истории" (СПб., 1773, перевод А. Н. Радищева). Издание этих сочинений в России свидетельствовало о внимании русской читающей публики к новинкам западной теоретической мысли, о растущем интересе к общим вопросам исторического развития, к тому, что мы теперь называем философией истории.

Хуже обстояло дело с оригинальной литературой. В сущности говоря, исследованиями продолжали заниматься лишь немногочисленные сотрудники Академии наук и (в последние десятилетия XVIII в.) профессора Московского университета, - и те и другие, как правило, иностранцы, недолго задерживавшиеся в России. Основную часть собственно русской литературы по античности составляли популярные статьи и обзоры, в большом числе публиковавшиеся тогда в журналах. Сочинения эти имели известную познавательную ценность, но в большинстве своем были лишены исследовательского характера. Из работ более или менее значительных назовем только сочинение И. С. Рижского (писателя, бывшего позднее ректором Харьковского университета) "Политическое состояние древнего Рима" (М., 1788). Это - популярный, но вместе с тем достаточно обстоятельный обзор государственного устройства Рима в разные эпохи его существования. Можно еще указать на "Скифскую историю" Андрея Лызлова (3 части, М., 1787). Опубликование этого произведения, написанного еще в конце XVII в., несомненно стояло в связи с возросшим интересом к прошлому Северного Причерноморья и Крыма - областей, за обладание которыми Россия вела тогда борьбу с Турцией. Окончательное присоединение Крыма (в 1783 г.) и начавшееся затем обследование новых земель способствовали в дальнейшем значительному оживлению деятельности отечественных антиковедов.

Подводя итоги, мы должны признать, что сколь бы ни были ограниченными успехи русского антиковедения в XVIII в., этому столетию принадлежит почетное место в истории нашей науки. До этого времени в России не только не велось научного изучения древней истории, но не было, в сущности говоря, и самой светской науки истории. В XVIII в. такая наука появилась, и вместе с ней пробились первые ростки отечественной науки об античности. В ту пору классическая филология в России оказалась представленной крупными учеными - Байером и Тредиаковским, чья научная [108] деятельность предвосхищает замечательные успехи русского антиковедения в следующем столетии. Еще больше было сделано для популяризации знаний об античном мире: многочисленные переводы произведений древних авторов и сочинений современных западных ученых, частая публикация в журналах различных статей и заметок, разъясняющих смысл тех или иных частностей в древней истории, издание соответствующих пособий, наконец, внедрение классических дисциплин в обиход преподавания во вновь созданных светских учебных заведениях - все это заложило основы для последующего широкого изучения античности в XIX в.

Подобно тому как это было и в других областях знания, в истории русского антиковедения XVIII век был временем переходным - от первоначального осуществлявшегося преимущественно в рамках христианской традиции ознакомления к научному исследованию. Это обстоятельство, а также своеобразные исторические условия, в которых совершался этот переход (эпоха "просвещенного абсолютизма"), наложили свой отпечаток на развивавшуюся науку о классической древности. Недостаточная дифференцированность, свойственная тогда наукам об обществе, нашли в данном случае свое специфическое выражение.

В самом деле, когда мы говорим о распространении знаний об античном мире, о первых шагах научного изучения древней истории и литературы в России в XVIII в., мы не должны забывать, что все это происходило в тесной связи с общим культурным развитием, буквально пронизанным в то время духом античности. Начало русского антиковедения было неразрывно связано с тем новым возрождением античности, которое свершалось тогда в России так же, как и в Западной Европе. Знакомство с античной культурой, усвоение классических языков, изучение древней истории - все сливалось воедино, и в этом единстве науки о классической древности с классицизмом в культуре заключалась как сила, так и слабость тогдашнего антиковедения.

С одной стороны, налицо были мощные побудительные мотивы для занятий классическими языками и древней историей, - мотивы не только чисто научные, связанные с интересами развивающегося исторического знания, но и широко общественные, обусловленные политическими настроениями и художественными вкусами эпохи. В России XVIII века античность была универсальной питательной средой, за счет которой происходило формирование общественного [109] сознания. Какую бы область культуры или идеологии мы ни взяли, везде мы обнаружили бы присутствие античных форм, наличие античного материала в качестве исходного пункта для развития оригинальных представлений.

Наиболее ярко это нашло отражение в литературе и искусстве. В литературе основоположники русского классицизма А. Д. Кантемир, В. К. Тредиаковский, М. В. Ломоносов и А. П. Сумароков с успехом использовали теорию и опыт древних и своим творчеством показали, сколь плодотворным было для русской поэзии обращение к классическим традициям. Поэты следующего поколения в значительной степени продолжали руководствоваться эстетикой классицизма и в своих произведениях часто воскрешали темы и образы далекой античности. Для примера укажем на "Анакреонтические оды" М. М. Хераскова, на "Анакреонтические стихи" Г. Р. Державина и его же подражания Горацию (знаменитый "Памятник"). У колыбели русской драмы также стояла античность. Все русские писатели XVIII в., пробовавшие свои силы в этом жанре, следовали канонам классицизма, усвоенным прямо из древней литературы или через французское посредничество. Более того, отдавая должное господствующему направлению, они даже обращались к прямому воспроизведению античных мифологических сюжетов (трагедия Тредиаковского "Деидамия", "Демофонт" Ломоносова, "Аристона" Сумарокова, "Дидона" Я. Б. Княжнина). Наконец, с античностью связаны и первые шаги русской повествовательной прозы: романическая литература нового типа начинается с таких произведений, как "Приключения Фемистокла" Ф. А. Эмина ("первый образец русского "государственного" политико-нравственного романа"),¹⁴⁹ "Нума, или процветающий Рим" Хераскова, "Похождение Ахиллесово" М. Д. Чулкова. Даже в публицистике - жанре, казалось бы, более всех других связанном с современностью, античность служила постоянным источником, к которому обращались писатели самых различных направлений: апологеты абсолютизма ссылались на Цезаря и Августа, между тем как первые критики самодержавия воодушевлялись примером республиканца Брута (радищевская ода "Вольность").

Не менее яркую картину мы наблюдаем и в искусстве. Строгие, величественные линии античной архитектуры возродились в это время в творениях замечательных зодчих - А. Ф. Кокоринова и [110] Валлена Деламота (здание Академии художеств в Петербурге), Антонио Ринальди (Мраморный дворец), В. И. Баженова (дом Пашкова в Москве), М. Ф. Казакова (здание Сената в московском Кремле), И. Е. Старова (Таврический дворец), Чарльза Камерона и Джакомо Кваренги (дворцы и другие сооружения в Павловске и в Царском Селе). Образы классической древности ожили в произведениях скульпторов - Ф. Г. Гордеева ("Прометей"), М. И. Козловского ("Бдение Александра Македонского", "Спящий Амур", "Амур со стрелой", "Поликрат"), Ф. Ф, Щедрина ("Марсий, "Спящий Эндимион", "Венера"), И. П. Прокофьева ("Морфей", "Актеон", цикл рельефов для парадной лестницы Академии художеств). К сюжетам античной мифологии и истории неоднократно обращались живописцы - основоположники русской академической школы А. П. Лосенко ("Прощание Гектора с Андромахой"), И. А. Акимов ("Прометей и Минерва", "Самосожжение Геркулеса"), П. И. Соколов ("Меркурий и Аргус", "Дедал привязывает крылья Икару", "Венера и Адонис").

Не довольствуясь творениями отечественных мастеров, цари и вельможи для украшения своих дворцов закупали произведения искусства за границей, и среди этих вывезенных из-за границы вещей работы на античные темы также составляли значительную часть. Особенно важно заметить, что в числе приобретенных таким образом произведений искусства попали в Россию и первые подлинные творения античных мастеров. Приобретенная еще при Петре I статуя Афродиты (так называемая "Венера Таврическая") положила начало русским коллекциям античной скульптуры, позднее поступившим в Эрмитаж. Особенно много приобретений такого рода было сделано при Екатерине II (в частности, агентом императрицы была куплена богатейшая коллекция античных вещей, собранная Лайдом Брауном). В основанной Екатериною картинной галерее Эрмитажа с самого начала видное место заняли произведения на античные темы; среди них были такие шедевры, как "Персей и Андромеда" Рубенса, "Даная" Тициана, "Похищение Европы" Гвидо Рени.

⇐ Предыдущая 3 4 5 6 789 10 11 12 Следующая ⇒