ЭК-КХХЕММ – ЭКХЕ-М.

ЗАПРЕЩЕННЫЙ КЛАССИК 14 февраля Федору Крюкову исполнилось 140 лет Федор Дмитриевич несомненно унес в могилу «Войну и мир» нашего времени, которую он уже задумывал, он, испытавший весь трагизм и все величие этой эпопеи на своих плечах… Сергей Серапин. Памяти Ф. Д. Крюкова. Газета «Сполох». Мелитополь. 5 сентября 1920 В прошлом веке говорили: «Советская власть 70 лет не может простить Гумилеву того, что она его расстреляла». Но Гумилева читали и до советской власти, и при, и после. А этот сам виноват. Пусть его прозой зачитывались Горький, Короленко и Серафимович, пусть современники называли «Гомером казачества»… Публиковался он чаще всего под псевдонимами (Гордеев, Березинцев и др.) в народническом журнале «Русское Богатство». Там, у Короленко, и служил соредактором по отделу прозы. А темы все время брал какие-то уж слишком региональные… Ни славы, ни прибытку. И кому после 1905 года хотелось читать про быт донских казаков, если по всей России само слово «казак» ассоциировалось со свистом нагайки? Ложь постсоветского мифа: Крюков – третьестепенный писатель. Слышу такое: – Крюков… Это который казачий офицер? – А вы читали этого офицера? – Нет, но я читал монографию Феликса Кузнецова о Шолохове… Крюкова очень удобно объявить дилетантом. Ранняя его проза (по большей части очерковая) – неровная, с самоповторами и срывами – мучительный поиск языковой пластики. Ну не писали русские классики о жалмерках, прикладках и охлюпках. А это не про просто диалектизмы, это другой, неизвестный прочей России быт, иные нравы и людские отношения, иная человеческая психология. А, значит, – другая Россия. Откройте его первый рассказ «Гулебщики» (автору 22 года)… Там каждое слово – волшебство. Откройте лучшие его вещи. Никогда донская речь не звучала столь завораживающе и столь пророчески. Раскладывайте костры, а огонь упадет с неба. И он честно раскладывал. Но, вероятно, так и остался бы прекрасным провинциальным бытописателем и «первым певцом Тихого Дона», если б не тот огонь. Только не небесный, а земной, рукотворный, вонючий, опаливший полмира и пожравший дотла все, что этот писатель так любил – и Россию, и родную его Донщину. Чтобы написать фразу «Незримый покойник ютился в мелеховском курене, и живые пили его васильковый трупный запах» («Тихий Дон», 1 книга) надо было пройти через 14 год. В 1914 ему было 44. Откуда этот страшный васильковый запах, если покойник, кстати, мнимый, лежит за тысячу верст от мелеховского куреня? А вот откуда: «В чистенькой, чрезвычайно благообразной моленной было прохладно и тихо, пахло васильками и самодельными восковыми свечами, и лишь одна-единственная муха жужжала и сердито билась на радужном стекле окошка» («На речке лазоревой». 1911). Еще всё вроде бы неплохо и даже благостно. Жить трудно, но можно. Вот только запах васильков (см. стихотворение Апухтина «Сумасшедший») уже пророчит неладное. И стекло радужное, разложившееся, и муха бьется не к добру. Поскольку речь о малоизвестном литераторе, начнем с биографии. Федор Дмитриевич Крюков родился 2 (14) февраля 1870 года в станице Глазуновской Усть-Медведицкого округа Области Войска Донского. Он сын казака-хлебороба. Мать – донская дворянка. Семья многодетная. В 1920 младшего брата Александра, ученого-лесовода, за родство с братом замучают в слободе Михайловке чекисты. Впрочем, по другой версии – за интеллигентный вид растерзает на железнодорожной станции пьяная солдатня. Сестры Евдокия и Мария погибнут от голода в начале 1930-х. По другой версии – тогда-то как раз выживут, но что стало с ними потом, тоже никто не знает. С серебряной медалью он вышел из стен Усть-Медведицкой гимназии. В 1892 окончил Петербургский историко-филологический институт (заведение с такими требованиями к студентам, что многие здесь просто не выдерживали нагрузки). И тринадцать лет преподавал в Орле и Нижнем Новгороде. В 1906 – депутат от Войска Донского в Первой Государственной Думе. (Близок к трудовикам.) 13 июняон выступает с речью против использования казаков в карательных акциях правительства. Слова том, что казаки «под видом исполнения воинского долга, несут ярмо такой службы, которая покрыла позором все казачество», обвиняют: «Правительство… сделало все для того, чтобы стереть память о тех отдаленных временах своеобразной рыцарской отваги, гордой независимости, но слабый отзвук утраченной свободы прозвучит иногда для казака в его старинной песне, и задрожит казацкое сердце от горькой тоски по дедовской воле». Если вырвать из контекста, не сразу сообразишь, о каких это временах – аракчеевских да николаевских, или будущих, сталинских: «Особая казарменная атмосфера с ее беспощадной муштровкой, убивающей живую душу, с ее жестокими наказаниями, с ее изолированностью, с ее обычным развращением, замаскированным подкупом, водкой и особыми песнями, залихватски-хвастливыми или циничными, – все это приспособлено к тому, чтобы постепенно, пожалуй, незаметно, людей простых, открытых, людей труда обратить в живые машины, часто бессмысленно жестокие, искусственно озверенные машины». Иллюстрация к этому – похабная песня, звучащая в «Тихом Доне» при проводах казаков на войну: «Сотня, нарочно сливая слова, под аккомпанемент свежекованных лошадиных копыт, несла к вокзалу, к красным вагонным куреням лишенько свое – песню: Щуку я, щуку я, щуку я поймала. Девица красная, уху я варила. Уху я, уху я, уху я варила. (3, VII, 289). Говорит писатель и о тяготах казацкой жизни, о разорении казачьих хозяйств, о политике власти, пытающейся превратить сынов вольного Дона в недолюдей. И приводит примеры, словно бы заимствованные из еще не написанного «Тихого Дона»: «Я как сейчас вижу перед собой эти знакомые фигуры, вижу и молодого казака в чекмене, в шароварах с лампасами, в неуклюжих сапогах, голенища которых похожи на широкие лопухи, и старика, его отца, униженно упрашивающего «его высокоблагородие» принять представленную на смотр лошадку. А «его высокоблагородие», сытый, полупьяный, подчищенный офицер, непринимает лошади, находя ее или недостаточно подкормленной, или обнаруживая в ней скрытые пороки, известные только ему одному». (См. проводы Григория Мелехова на службу.) Речь депутата Крюкова была более чем скандалом. С тех пор некто Ульянов (который Ленин) очень внимательно следит за опасным народником, своим ровесником. К восьмидесятилетнему юбилею Толстого в № 35 большевистской газеты «Пролетарий» (сентябрь 1908) появилась статья Ленина «Лев Толстой как зеркало русской революции»: «Большая часть крестьянства плакала и молилась, резонерствовала и мечтала, писала прошения и посылала “ходателей”, – совсем в духе Льва Николаича Толстого! И, как всегда бывает в таких случаях, толстовское воздержание от политики, толстовское отречение от политики, отсутствие интереса к ней и понимания ее, делали то, что за сознательным и революционным пролетариатом шло меньшинство, большинство же было добычей тех беспринципных, холуйских, буржуазных интеллигентов, которые под названием кадетов бегали с собрания трудовиков в переднюю Столыпина, клянчили, торговались, примиряли, обещали примирить, – пока их не выгнали пинком солдатского сапога». Но еще двумя годами ранее (ох уж этот 1906!) в статье «Обывательщина в революционной среде» Крюков выставлен политиком-пустышкой, чьи усилия по освобождению трудящихся смехотворны. А в 1913 в другой статье («Что делается в народничестве и что делается в деревне?») будущий вождь щедро цитирует крюковский очерк «Без огня». Для него старый священник, герой Крюкова, говорящий о крушении устоев в заветов – «сладенький попик», «сторонник "любви" и враг "ненависти"», выражает «толстовскую», «христианскую» и вообще «глубочайше-реакционную» точку зрения[1][1]. Но, по сути, Ленин рассматривает Крюкова как новое «зеркало русской революции», хотя от употребления этого ярлыка воздерживается, очевидно, не желая ставить донского автора в один ряд с классиком и тем добавлять очков «неавторитетному политику». В том же 1913 Крюков и полемизирует с Лениным в романе о казаках, над которым работает с начала 1910-х. Он молчаливо соглашается с отведенной ему ролью нового «зеркала», но показывает, что движитель революции – сами властьимущие, их эгоизм, тупость и бездарность. А еще – ленинские сторонники, марксоидные радикалы вроде Штокмана, не знающие и не понимающие ни казачьего, ни крестьянского русского уклада, но ставящие целью разрушить всю народную жизнь вместе с плохим и хорошим, разрушить всё – до основанья. Эту крюковскую полемику с Лениным не увидели, ведь роман не был закончен. Меж тем она уже 80 лет на виду, в «Тихом Доне». Во второй части романа купец Мохов читает июньский томик «Русского Богатства». К нему приходит его сын. И доносит на работника Давыдку. «Уволенный с мельницы вальцовщик целыми ночами просиживал у Валета в саманной завозчицкой, и тот, посверкивая злыми глазами, говорил: – Не-е-ет, ша-ли-ишь! Им скоро жилы перережут! На них одной революции мало...» (ТД: 2, III, 135)[2][2]. Это концовка главы. А в первых строках следующей появляется «чужой человек» Штокман. Тот, который положит «личинку недовольства»,и из нее «через четыре года выпростается из одряхлевших стенок личинки этой крепкий и живущо’й зародыш». 25 октября 1917 минус четыре года и дают конец октября 1913. (Штокман приедет в Татарский 27 октября). Купец Мохов читает в шестой книжке «Русского Богатства» за 1913 год окончание донских очерков Крюкова, опубликованных под общим названием «В глубине. (Очерки из жизни глухого уголка)». Читает про другого купца, живущего на Дону в нескольких верстах от Мохова и тоже, как и Мохов, ведущего страну прямиком в революцию. При этом мысли Мохова заняты тем, что же будет с Россией и собственным его делом (в феврале 1917-го искать ответы на эти вопросы он поедет к генералу Листницкому). Мохов читает про себя, но система зеркал не срабатывает. За невинную шутку прогоняя Давыдку, он сам и выращивает «живущо’го зародыша». Чтобы показать это, и понадобилась Крюкову ссылка на «Русское Богатство» с его собственным очерком. Такой вот вечный спор на родную тему «кто виноват?» Только Крюкову надо, чтоб было, как людям лучше, Ульянову – как хуже. (И что делать – он уже знает.) На Первую мировую Крюков уходит санитаром. Его оппонент пока скучает в Швейцарии. На Таганке в «Библиотеке-Фонде Русского зарубежья» просматриваю архив Федора Крюкова и среди черновиков фронтового очерка «Группа Б.» (1916 год) натыкаюсь на странную запись. Сделана она на правой странице извлеченного из «памятной книжки» (по-нашему – записной) двойного листка. Сама книжка, видимо, утрачена. При первом взгляде на этот листок может показаться, что запечатленный на нем текст достоин монументальной, хотя и очень скучной маргиналии «нрзб.»: ширина строчных букв едва ли не микроскопическая – около 1 мм, добрая половина букв неотличимы друг от друга. Расшифровать удастся с помощью Наталии Введенской (а в двух случаях помогли тележурналист Виктор Правдюк и филолог из Нальчика Людмила Ворокова): 10 июня. Гуляли в пятом часу. В садике были длинные тени, солнце не пекло, от Невы наносило дымом и желанною свежестью. Уголовный с короткой бородкой, с серым лицом ворошил скошенную траву, – пахло ею, подсыхающей. Одну маленькую копешку склал. А где ворохнет, подымается светящийся пух бузлучков, или одуванчиков, – как сквозистые, мелкие мушки, – кружится, вьется, лезет в лицо. Маленькая бабочка трепещет крылышками и вся сквозит; и всё пахнет сеном и влажностью дождя, – луг, песок. Мечтает солдат-часовой, опершись на дуло, мечтают надзиратели, глядя невидящим взглядом перед собой, мечтают уголовные и политические. Опустив головы, заложив руки назад или в карманы, каждый думает о чем-то о своем… О чем? И странно, что мы вот кружим так по этим отшлифованным арестантскими ногами скользким камням, а не сойдемся в круг, не запоем общую песню; и слушали бы ее вечерняя свежесть и чуткость, и были трогательны наши – пусть арестантские – песни, и многое сразу стяжало бы сердце, и чувствовал бы в легких восхожение к сердцу людей, – и общность, и надежда, и единение… Какая-то трогательность у наших тенет и арестантской поэзии… Теперь понимаю «Славное озеро светлый Байкал…» и готов заплакать об этой горней тоске о воле, о потерянном мiре… Последнее слово написано через «i» – это, как у Толстого, о том мире, который не отсутствие войны, а людское сообщество. Перед нами страница из тюремного дневника. Крюков в 1909-м сидел в «Крестах» за подпись под «Выборгским воззванием» – призывом к гражданскому неповиновению (это когда царь распустил Первую Думу). Писатель возвращается домой, но решением донского атамана его отправили в небывалую на Руси ссылку. Из Области Войска Донского сослали в Петербург. В Питере, впрочем, судили. И потому через три года – одиночка в «Крестах». На три месяца. А потом он, статский советник, несколько лет работает на Васильевском острове в Горном институте. Помощником библиотекаря. Мечты о «восхожении к сердцу людей» рухнут весной 1918. Очерк «В углу», рассказывающий о тех днях, он закончит так: «…Обыскивали буржуев – и мелких, и покрупнее – конфисковали по вдохновению все, что попадалось под руку, иногда вплоть до детских игрушек, прятали по карманам что было поценнее. <…> – Алексей Данилыч, вы не возьметесь ли дрова попилить? – спрашиваю одного приятеля из чернорабочих. – Некогда. В комиссию назначен. – В какую же? – В кулитурную… По кулитурной части. – А-а… дело хорошее. – Ничего: семь рублей суточных… имеет свою приятность…» . И это до большевиков. Их вторжение на Дон еще впереди. В отличие от Гумилева, расстрелянного по сфабрикованному делу, Крюков действительно был виновен. Близорукий, книжный, в 1917 он возвращается на родину и становится директором Усть-Медведицкой гимназии, в 1918 берет в руки казачью шашку и вместе со своими учениками записывается добровольцем в дружину. В первом же бою конь под ним убит, а его контузило. Сам шутил: «Под старость довелось изображать генерала на белом коне…». Он, пожалуй, единственный изо всех известных русских интеллигентов той поры, действительно пытался остановить «большевистское нашествие». Его вновь избирают – теперь уже секретарем Войскового круга (Донского парламента). При этом еще и редактирует новочеркасские «Донские ведомости», правительственную газету. А дальше – смерть при отступлении в Новороссийск. Может быть, самая загадочная изо всех смертей русских писателей. Он не «ходил в народ», как старшее поколение народников-интеллигентов. Он сам был народом. Говорил и думал на народном языке, много и охотно пел с казаками (и пел хорошо!). Его младший современник вспоминал: «Когда Крюков был в расцвете своей литературной славы, нас, учащихся, в станице насчитывалось уже с десяток, и все мы с нетерпением и радостью ожидали его приезда на летние каникулы. Знали, что наши барышни будут смеяться над его длинными, до колен, синими и черными сатиновыми рубахами и залатанными штанами. В особенности донимала его моя сестра: – И что вы, Ф. Д., все в рваных штанах ходите, хоть бы по праздникам надевали добрые! – Чаво же, А. И., по садам за бабами гоняться – все равно порвешь, так уж Маша (сестра) и не дает мне новых штан». Веселый человек. Только вот коллеги по литературному цеху запомнили его вечно печальные глаза. Несложно объяснить, почему именно этот интеллигентный, мягкий человек левых убеждений, с такими грустными глазами и таким чувством юмора (в диапазоне от чего-то очень набоковского до простецкого дедо-щукарского), не просто «не принял советскую власть», а стал с ней деятельно бороться. Для этого надо просто прочитать его публицистику 1917–1919 годов. Сборник «Обвал. Смута 1917 года глазами русского писателя», целиком из статей Крюкова, вышел в московском издательстве АИРО-ХХI в прошлом году. (Мой друг и коллега Михаил Михеев разыскал в архиве полуистлевшие подшивки донских газет, оттиснутых на оберточной бумаге, и вместе с ним и филологом из Нальчика Людмилой Вороковой мы ту книгу готовили.) Филолог, он не только пел со станичниками, но и записывал их песни (так же, как пословицы, поговорки, словечки, сюжеты). 21 мая (3 июня) 1919 г. газета «Донские ведомости» опубликовала написанную Федором Крюковым редакционную статью «Войсковой Круг. Живые вести». Здесь цитируется старинная казачья песня: Чем то, чем наша славная земелюшка распахана? Не сохами она распахана, не плугами, Распахана земелюшка наша конскими копытами[3][3], Засеяна казацкими буйными головами. Чем-то наш батюшка Тихий[4][4] Дон цветен? Цветен наш батюшка Тихий Дон вдовами да сиротами. Чем-то в Тихом Дону вода посолена? Посолена вода в Тихом Дону горькими сиротскими слезами... За четверть века до этого в очерке Крюкова «Шульгинская расправа» (1894) находим другой вариант: Не сохами-то славная земелюшка наша распахана, не плугами, Распахана наша земелюшка лошадиными копытами. А засеяна славная земелюшка казацкими головами. Чем-то наш батюшка славный тихий Дон украшен? Украшен-то наш тихий Дон молодыми вдовами. Чем-то наш батюшка тихий Дон цветен? Цветен наш батюшка славный тихий Дон, цветен? Чем-то в славном тихом Дону волна наполнена? Наполнена волна в тихом Дону отцовскими-материными слезами. В этой публикации пропущен ответ на вопрос «Чем-то наш батюшка тихий Дон цветен?» (Про вдов и сирот ни слова.) Кроме того, текст начинается со второй строки, а первая вынесена в предыдущий абзац: «– “Ой, да чем наша славная земелюшка распахана”, – облокотившись на стол и глядя вниз, запел Булавин своим густым сильным басом…». Именно так, со второй строки начинается и эпиграф к «Тихому Дону»: Не сохами-то славная землюшка наша распахана... Распахана наша землюшка лошадиными копытами, А засеяна славная землюшка казацкими головами, Украшен-то наш тихий Дон молодыми вдовами, Цветен наш батюшка тихий Дон сиротами, Наполнена волна в тихом Дону отцовскими, материнскими слезами. Может показаться, что этот эпиграф близок к варианту из «Шульгинской расправы» (практически дословно совпадают пять из шести строк). Но базовым (совпадают все шесть стихов) оказывается текст из крюковского «Булавинского бунта»[5][5]: именно здесь, помимо прочих, мы находим и стих, не имеющий параллели в «Шульгинской расправе»: «Цветен наш батюшка славный тихий Дон сиротами»: Чем-то наша славная земелюшка распахана? Не сохами-то славная земелюшка наша распахана, не плугами, Распахана наша земелюшка лошадиными копытами, А засеяна славная земелюшка казацкими головами. Чем-то наш батюшка славный тихий Дон украшен? Украшен-то наш тихий Дон молодыми вдовами. Чем-то наш батюшка славный тихий Дон цветен? Цветен наш батюшка славный тихий Дон сиротами. Чем-то во славном тихом Дону волна наполнена? Наполнена волна в тихом Дону отцовскими-материными слезами… При жизни писателя «Булавинский бунт» (рукопись 1890-х) опубликован не был. Заметим, что в эпиграфе к роману из стиха «Цветен наш батюшка славный тихий Дон сиротами» изъят эпитет – «славный». Это указывает на руку писателя Федора Крюкова и на время, когда в рукописи появился эпиграф: именно бесславие современных сыновей Дона – лейтмотив крюковского стихотворения в прозе 1918 года «Край родной» (другое название «Родимый край»): «Во дни безвременья, в годину смутную развала и паденья духа…». И о том же: «курганы в мудром молчании, берегущие зарытую казачью славу...» (ТД: 6, VI, 64). Сравним: «В годину смуты и разврата …» (ТД: 5, XXXI, 397); «И в угрюмом молчании слушали могучую песню потомки вольных казаков, позорно отступавшие, разбитые в бесславной войне против русского народа...»[6][6] (ТД: 7, XXVIII, 279). Да, он многие годы собирал казачьи песни. Однако песня для эпиграфа «Тихого Дона» не была составлена из трех ее вариантов – в основе лежит сокращенный вариант рукописи «Булавинского бунта». При обработке песни был повторен и впервые нащупанный Крюковым в «Шульгинской расправе» прием сокращения текста: все риторические повторы изымаются и песня по сути превращается в стихотворение. Не только восхождение текста из «Тихого Дона» к неизданной крюковской записи (это можно оспаривать, ссылаясь на покуда невыявленные публикации рубежа XIX–XX веков), но сам метод обработки фольклорного текста указывает на то, что эпиграф к роману отредактирован автором «Булавинского бунта». Когда в 1928 в журнале «Октябрь» появились первые главы «Тихого Дона», еще остававшиеся в живых поклонники Крюкова в голос возопили: «Да это ж Федор Дмитриевич писал!» В марте 1929 рты им заткнула газета «Правда» «…врагами пролетарской диктатуры распространяется злобная клевета о том, что роман Шолохова является якобы плагиатом с чужой рукописи». (Забавная проговорка: клевета о том, что якобы… плагиат!) Лет за десять этих, уже не кричавших, а шептавших, успокоят по-сталински. В 1974, в Париже, с предисловием Солженицына была издана книга Ирины Медведевой-Томашевской «Стремя Тихого Дона». Книга о том, что самый знаменитый советский роман написан лютым врагом советской власти. С конца 1980-х Крюкова стали понемногу издавать, но, как подсчитал библиограф А. А. Заяц, десять томов его сочинений разбросаны по периодике конца позапрошлого и начала прошлого века. Десятки параллелей прозы Крюкова и «Тихого Дона» выявил ростовский исследователь Марат Мезенцев. Не все они убедительны. Но на закате советской власти еще не было электронных поисковых систем. Да и персональные компьютеры были у немногих. Писатель Федор Крюков плохо издан и поверхностно прочитан. Опубликованная в 1909-м благополучном году его повесть «Зыбь» – лишь зарница грядущих гроз и бед, и потому по мощи с бурей «Тихого Дона» не сравнится: не было еще ни трагедии Германской войны, ни революции, ни большевистского переворота. Не было той концентрации трагического, которая и дала великого писателя, задумавшего писать бытовой роман о казачестве в 1912-м и еще не знавшего, что через два года начнется российская катастрофа. Пушкинский принцип «свободного романа» (если угодно – романа-дневника) сработал и на этот раз. Трагедия преобразила бытописательную ткань так, как она способна преобразить только душу художника. М. Т. Мезенцев заметил, что Федор Крюков – художник, не боявшийся самоповторов. (Уточним: то, что на первый взгляд представляется самозаимствованием, можно назвать каноном. Этот метод литературной работы очень похож на метод работы нерядового иконописца. Суть его в развитии и переосмыслении уже раз написанного, в попытке каждый раз написать лучше, чем в прошлый раз.) При этом Крюков не боится вербальных повторов даже в одном абзаце. Это не недосмотр, а черта стиля: таким образом ткется затейливый узор его поэтической ткани. Именно узор, словесный обряд, строго расчисленный и регламентированный традицией, как фольклорный хоровод: «Грело солнышко. Тонкие тени от голых веток робким сереньким узором ложились на зелено-пестрый ковер непаханой балки. Тонким, чуть уловимым, нежно жужжащим звоном звенели какие-то крошечные мушки с прозрачными крылышками, весело кружились в свете, нарядные, резво-радостные, легкие, праздничный хоровод свой вели... И тихо гудели ноги от усталости. Тихо кралась, ласково обнимала голову дремота. Так хорошо грело спину солнышко…» («Зыбь»). Орловский журналист Владимир Самарин вспоминал, как поразило его когда-то интонационное родство повести Крюкова «Зыбь» (1909) с пейзажными описаниями «Тихого Дона»: «Пахло отпотевшей землей и влажным кизечным дымом. Сизыми струйками выползал он из труб и долго стоял в раздумье над соломенными крышами, потом нехотя спускался вниз, тихо стлался по улице и закутывал бирюзовой вуалью вербы в конце станицы. Вверху, между растрепанными косицами румяных облаков, нежно голубело небо: всходило солнце». Считается, что интонация иногда может совпасть и случайно. Но не могут просто так «совпасть» десятки стилистических конструкций, поворотов сюжета, редчайших эпитетов и нигде не зафиксированных поговорок, авторских метафор и таких диалектных словечек, которых до Крюкова и после него не использовал ни один из русских писателей. (Разумеется, кроме автора «Тихого Дона»). Красть роман у Крюкова было безумием: в его текстах много самоцитат. Но кто знал в 1920-х, что появится интернет? И в нем – Национальный корпус русского языка. В этой копилке объем текстов русских писателей уже превысил 150 миллионов слов. Когда в конце 1990-х всплыли шолоховские рукописи, по ксерокопиям нескольких страниц исследователь Зеев Бар-Селла предположил, что это не оригинал, а безграмотная копия с грамотного оригинала, выполненного к тому же по дореволюционной орфографии. А в 2006 Институт мировой литературы издал шолоховские «черновики» и «беловики» романа. И тем убил им же и выпестованный миф. Потому что перед нами не черновики, а типичная туфта. Шолоховеды утверждают: эти рукописи классик предоставлял в 1929-м «комиссии по плагиату». А потом оставил у своего московского приятеля. И это правда. Однако, зная где хранятся «черновики», он не показал их и после того, как вышла книга Ирины Медведевой-Томашевской. Ответственные товарищи объяснили ему 29-м, что сработал он, как двоечник на переменке: сдул, не понимая смысла того, что копирует. И вот церковное «аки лев» превратилось в «как илев», «колеси’стый месяц» (луна) в «колосистый месяц». Шолоховский «пушистый козел», который топчется в навозе, – на самом деле тушистый (тучный). «У дома» – «у Дона». «Скипетр красок» – «спектр красок» и т. д. (А правка, которую переписчик позволил себе, достойна анекдота: «Лошади повернулись к ветру спиной» (попробуйте вообразить!) и «Снег доходил лошадям до пояса». Впрочем, это уже не черновики, а канонический текст романа.) Зачем нужна копия, по которой текст невозможно опубликовать? Затем, что, подлинник нельзя было показывать. Он был с ятями, ерами, «i»… Это видно из десятков неправильных прочтений. Представляю, как матерились Фадеев с Серафимовичем, когда выяснилось, что и копию показать нельзя. Хотя она и имитирует подлинник. Вообразим ситуацию начала 1929 года. Обвиненному в плагиате Шолохову дано время, чтобы срочно изготовить дубликат рукописи. (Вряд ли на это у него есть больше месяца.) Если он сам расшифровывал крюковский оригинал, и с этого делалась машинопись для журнального набора, то можно было бы представить в комиссию начальную копию. Но таковой не оказывается. Следовательно, или она была столь чудовищной, что ее нельзя было никому показывать (что Шолохову мог объяснить только Серафимович), и после сверки, правки и перепечатки ее уничтожили еще в 1927–28 годах, или шолоховской копии вообще не было, а перепечатка и типографский набор производились по адаптированной к новым орфографическим нормам копии, выполненной кем-то другим, к примеру, – самим Серафимовичем, чей «Железный поток» в ряде мест обнаруживает знакомство его автора с неопубликованным (а по официальной версии еще и не написанным) «Тихим Доном». Если так, то в начале 1928 года Шолохову выдается крюковский оригинал, чтобы плагиатор изготовил фальшак – частично скопировал крюковскую рукопись (сколько успеет, но из разных частей романа). Причем сделать это надо максимально близко к тексту, поскольку гарантия неразоблачения имитатора – точное копирование, впрочем, с адаптацией к послереформенной орфографии. Подтверждение такой версии в частичном копировании Шолоховым даже графики протографа: нет-нет, да и возникают в «черновиках» аномальный для Шолохова, но типичные для Крюкова написания строчных «б» как «з», два типа написания строчного «т», крюковские знаки изъятия тексте (квадратные скобки) и другие элементы типично крюковского оформления черновика (в частности, там, где надо изменить порядок слов в предложении – надстрочные арабские цифры с точками после них), а также рудименты старой орфографии. При этом в распоряжении Шолохова и уже изданный текст романа, к которому он обращается в особо трудных случаях. Но обращается крайне нерегуляно, ему лень сверять фразу за фразой по двум источникам, да и времени для того нет. «Черновики» полностью подтвердили мнение академика М. П. Алексеева (1896–1981), который общался с Шолоховым на заседаниях Отделения литературы и языка АН СССР: «Ничего Шолохов не мог написать, ничего!» (знаю от академика РАН Александра Лаврова, ученика Алексеева). Впрочем, это было ясно и 80 лет назад. Физик Никита Алексеевич Толстой рассказывал мне, что его отец А. Н. Толстой сбежал из Москвы, когда ему предложили возглавить ту самую комиссию по плагиату. А дома на вопрос «Кто все же написал «Тихий Дон?», отвечал одно: «Ну уж, конечно, не Мишка!» А кто? Теперь, когда под руками электронный «Национальный корпус русского языка», мы можем ответить наверняка: все-таки Крюков. И шолоховедам Шолохова уже не спасти, и другого автора «Тихому Дону» уже не навязать. Сотни диалектизмов (не только донских, но и орловских», к примеру, «красоваться» в значении ‘любоваться’) впервые явлены в «Тихом Доне». Но, оказалось, что много раньше они были у Крюкова. При этом повторяются даже ошибки крюковского написания: улеш (земляной пай) – он вообще-то улеж. (Просто в бытовой речи встречается преимущественно в именительном падеже, а потому на конце звучит неизменное «ш».) Повторяются и способы передачи междометий. Сравним:

– Там уже подсказывают! – строго говорит Марек, стараясь покрыть гудящие голоса, – идите к кафедре! – Гу-у... о-о-о... у-у-у... – слышится в ответ неопределенный гул. «Картинки из школьной жизни»	– Господа старики!.. – Чего там! – В добрый час! – Гу-у-у-у-у!.. – Го-го-го-ооо!.. ТД: 2, VII, 150
– Х-ха! – с досадой крякнул… «Шквал»	– … Больше-ви-ки... х-х-ха! ТД: 4, XVII, 170
– Х-хо-ты!..; – Эх-хо-хо... «Шквал» гомерический хохот: – Го-го-го... Хо-хо-хо-хо...О-о-о... у-у-у!.. – застонало все кругом. «Новые дни»	– Нет, это ты...х-х-хо-хо-хо!.. ТД: 6, LXIV, 420 – Го-го-го-ооо!.. ТД: 2, VII, 150
– И-и, бабу не взяло... «Офицерша» – И-и, милый… «Казачка»	– И-и-и, дьявол дурной!.. ТД: 1, VIII, 47 – И-и-и, моя милушка… ТД: 1, XVIII, 92
– У-у-у! бу-бу! – дружно и восторженно вторили выстрелу ребятишки… «Станичники»	У-у-у-ка-ка-ка-ка!.. – рвался хлопьями сплошной поток выстрелов. ТД: 4, IV, 60
– Тю-у!.. Ска-зал!.. «К источнику исцелений»	– Тю-у-у!.. ТД: 2, V, 144 – Тю-у-у!..ТД: 3, X, 305
– …Не боюся... ну-к што жа... «Офицерша»	– Ну-к что ж, большевики – большевиками, а в бога веруем… ТД: 5, XXVIII, 374
–А они:трррр... тррры!..залпами. «Группа Б.»	– …звяк шашек, приглушенное: «тррррр!» – Идут и к нам. (ТД: 6, XVII, 137) Без параллели (см. слева) из контекста нельзя понять, что передает это «тррррр!».

«– Эк-кххемм... жаль...» и «– Эк-к-ххеммм...» («Новые дни»). – «– Экхе-м»(ТД: 2, VII, 148); «– Наших кровей... Эк-гм... Ишь ты!..» (ТД: 2, XXI, 225).

Здесь передача междометия совпадает в последовательности пяти букв

(в первом случае согласные просто удвоены):

ЭК-КХХЕММ – ЭКХЕ-М.

Совпадает и графика, предающая экспрессию:

«–Эт-то что за оратор тут?» («Тишь») – «– Эт-то можно» (ТД: 6, II, 24).; «– …ей-богу, женьитесь (так! – А. Ч.). Советую. Оч-чень хорошо!» («Новые дни») – «– Поднялся на ноги? Оч-чень хорошо!Анну мы забираем». – И догадливо-намекающе сощурился: – Ты не возражаешь? Не возражаешь? Да-да... Да-да, оч-чень хорошо!» (ТД: 5, XXVII, 299–300).

Прибавим и несколько десятков пересечений пословиц и поговорок (в большинстве случаев уникальных), цитат и реминисценций: истухающая заря; «гремит слава трубой»;«казак работает на быка, бык на казака»;«живем – быкам хвосты крутим»;в ироническом контексте:«дубовый крест заслужишь» (в ТД – «Ще один хрэст заробишь, гарный, дубовый...»);«гремит слава трубой»; «наше дело телячье – поел да в закут»; «как горох из мешка»; «как дождь осенью»; «плавать по-топоровому»; «замстило память»; «какъ ржа (ржавь) железо…»; «куга зеленая»; «огурцом телушку резали» и «шацкие – ребята хватские»; «ноги с пару сошлись»; «пьяней грязи»; «старый прижим» (впервые у Крюкова!); «рог с рогом»;«ряд рядом»;«подходи(в ТД – приходи)видаться!»(фиг подойдешь!);«сгребся и пошел» (в ТД – сгребся да ушел; в обоих случаях о казаке, уходящем из дома в отступ, то есть отступление);о том же:«уйтить не пришлось» (в ТД – уйтить вам не придется); «показать развязку» (удаль);«слово – олово!»; «поставить на постав» (о лошадях: устать до изнеможения); татарник (степной репей как символ несгибаемости и неукротимости жизни); «это – не сало, обомнется»; «Не стои!» (поведение на морозе); «Не шурши!» (кончай болтать) и т. д.

Реминисценции:

Из летописи: «–…Германец-то грозится ведь в Дону коней попоить!..» («Ратник») – «баварская конница поила лошадей в Дону» (ТД: 6, II, 19).

Из Евангелия: «– А Христос как говорил? “Взявши меч от меча и погибнет!» («Шаг на месте») – «А всякая власть – от Бога. <…> Поднявший меч бранный от меча да погибнет. Истинно» (ТД: 6, XLVI, 298). В Евангелии от Матфея (гл. 26, ст. 51–52): «И вот, один из бывших с Иисусом,, простерши руку, извлек меч свой и, ударив раба первосвященникова, отсек ему ухо. Тогда говорит ему Иисус: возврати меч твой в его место; ибо все, взявшие меч, мечем погибнут».

Из «Бориса Годунова»: «Казаки слушали и загадочно безмолвствовали» («Выборы на Дону») – «унизительное безмолвие толпы, молчанием провожавшей последнего императора...» (ТД: 4, X, 105).

Реминисценция из Чехова:«Тает недвижное белое облачко над горой, за крышей сарая, колким блеском сверкает под ним осколок лампадки, закинутый на сарай прокудливой ребячьей рукой» («Отец Нелид». 1913) – «Косо тянулась жемчужная – в лунном свете – пыль. В хате изжелта-синий, почти дневной свет. Искрится на камельке осколок зеркала, лишь в переднем углу темно и тускло отсвечивает посеребренный оклад иконы...» (ТД: 6, XXXVIII, 252). В обоих случаях это реплика на: «У него на плотине блестит горлышко разбитой бутылки и чернеет тень от мельничного колеса – вот и лунная ночь готова, а у меня и трепещущий свет, и тихое мерцание звезд, и далекие звуки рояля, замирающие в тихом ароматном воздухе...» [А. П. Чехов. Чайка (1896)].

Совпадают десятки микросюжетов и житейских ситуаций. (Но это слишком большая тема, и здесь мы не будем ее трогать).

Даже дразнилки те же: дегтярь, мазница(о донских хохлах). И тот же возглас восхищения«Сукин кот!», и те же ругательства:«Стерва!»(о мужчине, а не о женщине);«– …Погоди, попадешься и ты когда-нибудь!Воряга!» («На Тихом Дону». 1898); «– А ты – чужбинник! Чужого понахватал, награбил…» («В углу». 1918) – «– Чужбинник! Б... старый! Воряга! Борону чужую украл!..» (ТД: 3, XIII, 273); «российский (в ТД – мужицкий) лапоть»; «–…Будь вы, мол, трижды анафемы!» («Будни») – «–…будьонтрижды, анафема,проклят!..» (ТД: 7, XXVI, 266); «– Ах, вы, дьяволы паршивые…» («Казачка»); – «– Нарубил, дьявол паршивый…» (ТД: 1, XX, 99); проклятущий и т. д.

Скажут: ну, действительно, совпало... Шолохов ведь тоже рос на Дону.

Но «Тихий Дон» наполнен авторскими метафорами и фразеологизмами Крюкова. А это уже совпадением быть не может: между ребер арбы; срезанный (в ТД – обрезанный) месяц(о неполной луне); ущербленный месяц (из-за которого рыба не клюет)

12 3 4 5 6 Следующая ⇒