ТАКАЯ ЖИЗНЬ

ТАКАЯ ЖИЗНЬ

Маме

Не знаю, ничего не знаю: хожу, стойно сама не своя. Вот так иду, да как поведет, как ошатит, маленько не паду. Так остановлюсь, постою немного, схохотну про себя-то: ровно пьяная, разве дело. Да и дальше потихоньку побреду. Вот и выползала всю жизнь, с одной почтой целых двадцать годков маялась. В любую-то погоду: туда десять верст да обратно эстолько. И на пенсию уж вышла, а все не сидится дома, да еще одна в придачу осталась, ведь батько-то у меня... Тошно и говорить. А на людях все спокойней. Порой с газетами приползешь вечером, у людей свет в окошечках горит, только у нас тёмным-тёмно. Сумку бросишь в угол, полежишь на диване, кружа-то отойдет, дак снова на ноги и давай скотину обряжать. А та знай себе орет во дворе: поди, на всю деревню слыхать, так перед народом стыдоба, прямо невмоготу.

Недавно уж больно сильно окружило: тоже пенсию по домам разносила, да как на грех запнулась и головой-то прямо об угол дома угодила, дак ничего не упомню, ну. А много ли мне надо: когда еще нашему старшому годик был, пилили с батьком дрова на берегу, а напротив Вася Доровской с Нюрой тоже наладились поленницу ставить да чего-то и разодрались. Они и до сих пор через день да каждый день пазгаются. Вот Вася сгреб полено и в Нюру им, а я возьми да торкни бабу в сторону, так мне только плашмя и угодило. Сперва думала, что добром обошлось, а видать, хорошенько навернуло голову: с того времени все к земле долит и долит...

И этот раз тоже в себя маленько пришла, а возле Лидииного огорода лежу – и какая-то женщина незнакомая, в первый раз и бабу вижу, меня с земли подымает. «Ушиблась?» - спрашивает. «Ой, говорю, милая, ведь из памяти опрокинуло, даже в глазах рябит. Да ты-то кто, и узнать не могу?» - у ей интересуюсь. «Да по делам я тут, - отвечает. – А сейчас Лидиин дом продаю. Тебе, часом, не надо?» - А сама глаз с меня не сводит. Я и думаю: «А куплю, чего не купить? Хоть сыновьям после отдам. А то один за синие моря укатил, другого и не выговорить, куда унесло. Хоть бы не на войну, упаси Господи. А так пускай наезжают да живут. Все больше видеть стану». И говорю: «А сколько, матушка, стоит изба?» «Да всего шесть тысяч», - отвечает. Как с проверкой какой. И взгляд у ей больно какой-то... не знаю. А замечала такого у людей. И говорю ей: «Ладно: шесть так шесть». И сама, значит, приудивилась: ведь у меня на книжке ровно эстолько и набирается. Будто в воду поглядела. Копеечка к копеечке, по рупчику, так и откладывала, сколько могла. Да разве своим ребятам жалко, для их и живешь только. А нам еще в зарплате на днях добавили. Денежки-то прибавили, а в Воробино ходить отменили: экий крюк отнесло. Не с ума как хорошо. А женщина эта и маячит опять: «Так зайди в дом-от, посмотри. Понравится ли?» Я захожу, а чего и глядеть: я у Лидии не раз бывала, когда десятником на сплаву работала, она еще бухгалтером в конторе числилась, так добро у товарки в доме, чего и глядеть, не знаю. Зашла, а Лидия сама из-за перегородки выглядывает. Хороши дела. Хоть давно и не виделись, а слыхивала, что она в последнее время и не хаживала на улицу, на ноги не подымалась, как парализовало всю. А тут, гли-ко, молодухой вылетела: «Чего, матушка?» «Да вот, Лидия, - говорю, - хочу твой дом купить». «Нет, милая, - Лидия и говорит, - я ишшо сама тут поживу маленько». «Хорошо, хорошо, - я-то и отвечаю ей, - ну и ладно, Петровна, я ей все: Петровна да Петровна. Ладно, говорю, Петровна, живи, сколько душе твоей угодно, я и в другой раз куплю. Не горит». Вот, рожоные мои, как головой-то ей качнула – даже в шее больно сделалось, - да тут и проснулась. На диване опять лежу врастяжку. Ни рукой, ни ногой не шолохнуть: все онемело. Насилу и отпышкалась. А на работе своим потом рассказываю, а они мне: ой, ой, у Лидии-то ведь сорок дней не прошло со смерти, так потому и не допустила к себе. Это и ладно, что дом не продала да за собой не поманила, значит, жить долго будешь. Коли так, и добро, а как запамятовала, что Лидия померла, - не упомню, ой, тоже...

Вот бабам-то своим я в другодни и рассказала, а этот-то раз в себя пришла – за дровами сходила, печку затопила, эко запотрескивало, скотину напоила-накормила, а сама умом-то и думаю: дай хоть на печку заберусь да маленько согреюсь, чего-то иззяблась вся. Только это я забралась, еще вздремнуть не успела, а возле горки-то у меня, кто бывал, крещеные, знают, в самый раз напротив русской печки – прямо-то на глазах! – воронка завертелась-завертелась, все у меня разом помутилось, слезы вон выступили и оттереть еще не успела, а оттудова девочка беленькая, экая пригожая, вылетела и к печке ко мне подходит. Я одной рукой о полати оперлась, понять не могу: откуда здесь и воронке быть, пол у нас гладкий, а следом и дошло: ведь подпол тут, только половиком закрыт, не сразу догадка возьмет. «Да ты кто, милая? – у девочки и спрашиваю. – Больно уж и пригожая». А у нас на горке куколка стоит, в платьице беленьком, с косичкам, на эту и похожая, только у здешней волосы длинные да легкие, как пушинка. Да и свету в избе прибавилось, это у нас зачастую бывает – то совсем тускло, еле-еле пилькает, а то в глазах заломит, как теперь. А девочка снизу головку подняла на меня и отвечает: «Я бог Наташа». Думаю, кто-то меня разыграть захотел: к Катьке Яшкиной, сказывали, гостья приехала недавно, а сама-то еще не видывала, так чего не подшутить над старухой, ведь не обижусь, всякий знает. И опять вопрос задаю: «Так ты откуда, бог Наташа?» - «С того света», - говорит. Ласково отвечает, а голосок тонюсенький-тонюсенький, только не звенит. «А хорошо там?» - меня и саму интерес берет. «Хорошо, хорошо!» И такое у меня доверие к ней тут получилось, не высказать, начисто все забыла. «А нельзя ли мне побывать там, хоть глазком глянуть, пока жива-то?» - «Можно, можно, как нельзя: тебе за твою доброту все можно». Берет меня под ручку, мы с ей к воронке этой, где подпол, подходим, опять как снова завертело, волчком нас закрутило, как и под полом очутились, не углядела. А там светлым-светло, не хуже, чем днем, да батько мой свет с мужиками в подполье проводил, отчего и не быть светлу. Вот девочка подходит к какой-то белой полочке, берет с ей и надевает мне на голову экую-то шапочку круглую, как моряцкая с виду. Я было опешила: откуда здесь одежке да полке-то быть, да, видно, свет проводили, так разное-всякое оставили. Идем мы, идем с Наташей-то, за руку все держимся, а вокруг нас, невдомек как и оказались, детки бегают, да такие хорошие, пригожие, в баской одежде, аккуратные, играют и поют: «Ла-ла-ла. Ла-ла-ла». Сомнение меня взяло: неужто подполье у нас такое большое и гладкое, не должно и быть, а дети все сбивают с мысли – дарят и дарят мне подарки. Только чего, и не упомню, сразу забываю, память совсем дырявая стала. А дети поют да поют: «Это за твою доброту». А грех кому и обижаться: вон мамашу-то и обстираю, и в баню свожу, намою, чего в магазине куплю – пополам разделю, - ничего не поделаешь, раз сама под старость лет ослепла, совсем худо видит. Хоть и живет с сыном, а меня за дочку считает. Да за всех кряду сердце-то тоскует, гли-ко, чего на свете творится: уж кровь пути кажет. А вот следом за детишками подходит ко мне какой-то, и не выскажешь сразу, только на нашенских ни на кого не смахивает. Весь с обличья темный, голову на сторону воротит, а сам норовит с меня эту шапку сдернуть. «Бог Наташа, - и спрашиваю тогда, - а зачем он это делает?» «А хочет тебя на этом свете оставить», - Наташа и отвечает мне эдак ласково. «Ой, матушка ты моя, - говорю, - а с кем я скотину-то определю, ежели?» Только это выговорила, а гляжу – никого уж кругом и нет. На печке лежу. Вот те раз. Видно, вздремнула – и привиделось. Ладно, вниз слезла, а в печке давно прогорело. Только бы мне пошевелить, уж и клюку изладилась взять, а в прихожей у меня две собаки стоят: наверно, за дровами-то ходила, так двери не докрылись. А собаки обе разные: одна черная, другая ближе как серая. Лапы здоровенные у обоих, да на передних еще чего-то белеет, стойно часы прикреплены. Большие такие, вроде компаса похожие. Отшагнула я в сторону, а со сна еще маленько не в себе. Пригляделась внимательней, а не блазнит: стоят и стоят. Батюшки светы, царица небесная – гляжу, это ведь те, что о прошлом годе забегали! Ну, те, правда, приснились, а эти оба-два рядом стоят, только что есть не просят. Грудастые, лапы расставили – и на меня смотрят, принесла нелегкая не вовремя. Я возьми и спроси их, нет бы прогнать: «Дак вы к добру или к худу?» А черный, недолго думая, прямо человеческим голосом так и взлаял: «К худу, к худу!» «А к какому худу-то?» - спрашиваю. Думаю: будь что будет. Раз уж не набросились, теперь и подавно не сожрут. «К тюрьме, к тюрьме», - другая, серая, так же отвечает. Куда еще чище! Оне и о прошлый год, когда снились, то же самое говорили. Вот и не верь снам: ведь батька-то моего и верно забрали недавно в казенный дом, не разобрались. Ребята большие ночью в двери ломятся: «Открывай, такой-сякой, вина выноси!» У мужа-то день рожденья был, вот и принесла нелегкая гостей: поди, думали, у нас тут винный завод. А сами и без того пьянущие, не высказать, пьянее самого вина, чем и опились, не знаю, да теперь в себя льют все, что течет. И вот ломятся, бьются в двери, гляди, что на приступ пойдут. И вышел батько-то на улицу, хоть отговорить, может, и обумятся люди, а те на него с кулаками. И чего там приключилось, Бог знает, а только утром один и помер, кровью истек, кто ему сунул – толком не дознались, не определили. До утра под окошками народ бегал да ором орал, меня саму из ума вышибло, после этого и забрали моего, начальство на машине приезжало. Была в районе, у следователя по фамилии Семеновский, тот лишь зубы скалит: «Будем твоего дедка сажать, а ребят не тронем – ребята хорошие, а дедко старый, свое отжил». Поплакала я, ой, поплакала, один Бог только знает, как плакала. Потом, правда, от батька весточка была одна: «Вышлите, Валентина Кирилловна, мои вставные зубы, что в зеркале лежат, да фотокарточку Вашу». Вот как. Раньше-то и слова, кроме как Валька, не слыхивала, а то знай только оборачивайся, когда костерить принимался. А тут, гли-ко: Валентина Кирилловна да еще на Вы. На старости лет в такой чести оказалась. Вот. А больше сам не писывал, так не знаю, на чего и подумать...

И здесь тоже кобель-то серый как протянул свою лапу в угол, а там батько мой стоит! Тут я и догадалась сразу, что опять мне привиделось: кто же самого оттуда, из казенного дома, без разрешения вызволит?

Ну вот, рожоные мои, поднялась я с места, расчесала волосы взад-вперед, после села на стул возле зеркала да руки вот так и свесила. А голова все шумит и шумит, прямо гудом гудит. В людях говорят, что на урода все неугода – и у меня не лучше выходит, хотя крещеная отродясь была. Вот и не знаю сейчас: то ли я опять сплю, или снова живу?..

Беда с этой и жизнью-то.

⇐ Предыдущая 1 2 345 Следующая ⇒