ПРО МАРЬЮ

ПРО МАРЬЮ

Марью нашли ночью. Две недели лазили по лесу – как в воду канула. И надеяться уж перестали. А тут мужики в последний раз сподобились: сказала им тетка Анна с хутора – мол, ищите там, где Марья заходила. Не можете не обнаружить – лучше смотрите. Ну и пошли деревенские: несколько человек. Одни мужики. Вот Витька Карулин и увидел первым Марью: воду из ручья пригоршнями пила. Там же, где и заходила, как и предсказывала хуторская Анна. А Марья, увидев своих деревенских, точно ополоумела – с перекосившимся от непонятного ужаса лицом кинулась сломя голову в лес. Только сучья треск подняли. Ну, мужики догнали, взяли в охапку молчком лягавшуюся Марью и только так дотащили до деревни.

Марья-то не хотела возвращаться: вырывалась, дергалась всячески, изгибалась да на лес косилась. Удивлялись: откуда у старухи и сила такая взялась, как будто кто помогал. Даже не по себе стало мужикам стало. Дома Марья не успокоилась, все в лес, видно, рвалась, а на расспросы, где это она, Марья, так долго была, вдруг заговорила, понесла такую околесицу, что ее, недолго думая, отвезли в больницу. Врачи, наслушавшись Марью, только головами мотали да продолжали делать свое дело – накачивали старуху подручными снадобьями. И вскоре Марья опять вернулась домой – теперь уже притихшая, успокоенная. И стала она жить да поживать себе потихоньку, как и раньше жила-была: никому не мешая.

А в деревне еще посудачили – обсуждали со всех сторон этот случай. Недоумевали: отчего это Марья только дома заговорила, да и то непонятно: знай бормочет себе под нос, да все с подвыванием, просто не по себе становится, страх божий. Но помаленьку все успокоились, а жизнь продолжалась своим чередом. И однажды Нюра Агафонова, поздним уже вечером, проходя мимо Марьиных окон, услыхала разговор. Хозяйка говорила – вернее, отговаривалась, отчитывалась перед кем-то.

А голос-то, что спрашивал Марью, мужской был: как бы человеческий, а коль вдуматься немного, то и не совсем людской, что-то пугало в нем. Голос спрашивал громко, внятно:

- Рассказывала кому-нибудь?

А Марья уже бормотала привычно что-то неразборчивое – похоже, оправдывалась.

Нюра набралась духу и постучала. Открыла сама Марья.

- С кем это ты разговариваешь-то? – внезапно оробев, спросила в комнате Нюра.

Марья тотчас покосилась в угол, насупилась, буркнула:

- Да ни с кем.

Но пригласила Нюру посидеть, вздула самовар. А Нюре что – делать все равно ведь нечего, тоже одна кукует не первый год. Сидели, чаевничали. Вся-то Нюра извертелась, в пот изошла – не вытерпела:

- Дак, Марья, не обессудь, матушка, расскажи хоть: как ты вышла-то, да выжила-то? Шутка ли: гли-ко, ведь целых две недели носило леший знает где, что и ела, а жива-здорова, слава Богу...

Марья вздрогнула, снова в страхе покосилась в угол – в последнее время она косить сильно стала – и, ужав голову в плечи, зашептала:

- Ой, и не проси, девка, не проси. Не могу я сказать, веришь – нет. Не велено.

- А кем не велено-то?

- Не велено, Нюра, и все. С а м и м не велено.

- Да окстись, Марья-матушка. Кому я скажу-то? Мы ведь вместе на посиделки шнявали. В прежние-то годы. Да за одним и парнем ведь ухлястывали. Ваньку-то с Колнобова помнишь ли?..

Любопытство разобрало Нюру – начисто все забыла. Прямо вынь да положь.

- Не знаю я, ничего не знаю, - бормотала Марья, косясь по-прежнему в угол. После подняла руку как бы для знаменья крестного, но махнула:

- Скажу уж тогда, Нюра, бог с тобой, только ты уж помалкивай. Я-то свое отжила, наш век не велик. Бабьи города не строятся...

И поведала Марья своей товарке Нюре святую правду – все как есть на духу. Ничего не утаила.

Кому неохота в лес напоследок сходить – за грибами-то? Понятное дело: рыжиков да волнушек по концу осени посбирать. А что Марье одной дома делать – подпоясалась да и была готова. Положила на дно корзинки-посбирушки хлеба горбушку да еще чекушку не забыла: кровь старую подсогреть. И пошла себе, побрела с палочкой. Хорошо поползала. А когда приустала, присела на пенек и съела свой пирожок. И чекушку эту кувырнула – с устатку-то. А как потемнело – Марья и не заметила. Повертелась туда-сюда: батюшки-светы, куда идти-то? Ведь окружило, как есть окружило!..

И тут из-за кустов мужик вышел. Марья пригляделась и узнала его: вроде как в лесниках ходил. Только умер, кажется, сказывали. А может, и нет. Забылось уже – не та память стала.

«Заблудилась?» - мужик спросил. – «А не выйти, милый, - пожаловалась Марья. – Завело».

«Ну, пойдем тогда со мной», - кивнул ей мужик-то этот.

«Да ты, батюшко, вроде как помер», - торопилась Марья вслед. Отстать боялась.

«Да так... – отвечал ей мужик. – Работаю я тут... в лесниках. Давно. Забыли уж меня».

Давно так давно. Хорошо хоть человек внимательный оказался – не бросил одну в беде. Вышли они к домику лесникову. Зашли. Мужик шубу-то с себя скинул: в шерсти весь оказался, и Марья еще приметила, - с копытами. Господи, Господи!.. А сама вроде как и не испугалась. Даже любопытство взяло. В доме-то хозяйка забегала, тоже мохнатая, в шерсти, и детишки в батьку с маткой вылитые. Хозяйка-то помалкивает все, а только сердито фыркает да копытами сильнее постукивает. Чего-то ей не по нраву пришлось.

Ну, заставил этот лесник Марью детей его на себе катать, ублажать, а после повел в лес да к березе поставил, и точно Марью опутало чем-то всю. Не двинуться и не пошевелиться – ни рукой, ни ногой. А сам куда-то исчез. Настоялась Марья, уж невмоготу стало, взмолилась: «Батюшко-хозяюшко, есть охота». А лесник тотчас из-за дерева вышел, взял Марью за руку и повел тропой. Вышли они к деревне и направились в первый же дом, где ругались. Наелись там оба-два – и, невидимые, обратно в лес подались. Там Марья опять с ребятишками лесниковыми играла, да грибы-ягоды ихнему семейству собирала, заготовляла. А есть ее лесник шерстнатый водил каждый раз в деревню – и кормились они только в тех домах, где ругались хозяева.

Марья всякий раз видела, как деревенские ходили ее искать, да только голоса не могла подать – не дано ей это было. Так и прожила она в доме лесниковом две недели целых. А раз грибы опять собирала да пить занемоглось – только к ручью-то чистому наклонилась, - тут деревенские и увидели ее. Может, и утащил бы ее лесной человек обратно с собой, да, видно, какое-то слово заговорное знала Анна хуторская, что мужиков на поиски отправляла. Вот и удалось деревенским отнять Марью да домой привести.

А Нюра, товарка-то закадычная, выслушала все – и только от удивления большого головой качала да ойкала, пока Марья ей рассказывала. А потом не утерпела и разнесла это по округе: разве язык на привязи удержишь.

А Марье-то все хуже да хуже становилось: наладился ей домовушко давить – до самого первого снега ходил. Так Марья, как и мужики когда-то, сползала к Анне хуторской, та и научила, как делу быть. Взять да хомут на пороге к ночи положить. О н и перестанет бывать. Отвернет нечистую-то силу, обязательно отвернет. Марья так и сделала.

Заходит вечером к ней сам, а на пороге – хомут. Он с обличья-то весь изменился, да как закричит: «А-а, догадалась!» - Развернулся да и был таков. Больше и носа не показывал.

Правда это или нет, нам, фомам да еремам, неведомо, но только и посейчас замечают деревенские за Марьей одну странность непонятную. С того самого времени и началось, как вышла Марья из леса: перестали на нее собаки в округе лаять. Как увидят старуху – хвост с ходу подожмут, шерсть у них на загривке дыбом встанет, - и в сторону бегут. Боятся чего-то.

⇐ Предыдущая 1 234 5 Следующая ⇒