М. К. Дитерихс 34 страница

⇐ ПредыдущаяСтр 33 из 37Следующая ⇒

Екатеринбурга сначала на Тагил.

Ваганов был вскоре настигнут недалеко от Екатеринбурга своими

земляками из Верх-Исетска и растерзан. Прочим удалось уйти и

присоединиться к частям красной армии в Верхотурье. Отсюда Ермаков с

Леватных перешли в Пермь, а Костоусов с Партиным в Кунгур.

Дальнейшие сведения об Ермакове и Леватных чрезвычайно разноречивы:

одни говорят, что Ермаков своей жестокостью и безумной дикостью

восстановил против себя даже заядлых большевиков и был ими где-то

прикончен; другие рассказывают, что Ермаков и Леватных, рассорившись

из-за чего-то с большевиками, ушли от них в глубь Сибири, продолжая

свою деятельность на больших дорогах. Как бы то ни было, но факт

безусловный, что эти природные каторжники, которые выставлялись

советской властью как сознательные ее сотрудники из народа не нашли

себе отечества даже на территории большевистского царства,

превосходя своим злодейством все, что только можно себе представить.

Костоусов и Партин в Кунгуре поступили в большевистскую разведку и

контрразведку и продолжали в них свою кровавую деятельность над

местным обывателем и интеллигентом. При отступлении красной армии

Костоусов ушел с ней на Пермь, а затем далее на Вятку, а Партин

попал в плен и по приговору военно-полевого суда был расстрелян по

обвинению в работе в качестве тайного агента и палача в

контрразведке противника. Как участник сокрытия тел Членов Царской

Семьи он не был допрошен.

Из числа рабочих Сысертского завода и фабрики Злоказова, служивших в

охране “дома особого назначения”, кроме Павла Медведева, позднее

были задержаны в разных местах: разводящий Якимов и охранники —

Проскуряков, Семенов, Чуркин, Соловьев, Луговой, два брата Болотовых

и Савков. Все они самостоятельно уходили из рядов красной армии и

из-под власти большевиков, пробирались к себе на родину и стремились

зажить честным заработком, будучи по существу вовсе не большевиками.

Что же это были за люди? Что их толкало делаться добровольно

красноармейцами, преступниками, братоубийцами, изменниками вере и

слугами изуверов религии Лжи? Ведь таких было много, очень много,

так много, что здоровые элементы народной массы не смогли взять

преобладания над ними, и они повели всю Россию за вожаками из

интеллигенции, “жидовствующими” и социалистами, по пути революции,

ее углубления, ее расширения — до пропасти, созданной

безумствовавшими революционерами Израиля и их сотрудниками из

российских утопистов большевизма.

Виктор Проскуряков, этот охранник-мальчишка 17 лет, активный деятель

всех стадий охватившей Россию революции и развала, в своей

исповеди-показании говорит: “Я вполне сам сознаю, что напрасно не

послушался отца и матери и пошел в охрану. Я сам теперь сознаю, что

нехорошо это сделали, что побили Царскую Семью, и я понимаю, что и я

нехорошо поступил, что кровь убитых уничтожал. Я совсем не большевик

и никогда им не был. Сделал я это по глупости и по молодости. Если я

теперь мог чем помочь, чтобы всех тех, кто убивал, переловить, я бы

все для этого сделал”. Проскуряков, давая показание, плакал и

убивался, но в искренность его раскаяния верить особенно не

приходилось, так как он не добровольно пришел покаяться и не сразу

признался в своем грехе, а лишь после того, как ему стало ясно, что

о его службе в охране следствию уже все известно.

Но в его словах как бы есть один из ответов на поставленные выше

вопросы — это ссылка на молодость и глупость как на причины,

заставившие его стать слепым оружием других людей, людей злой воли.

Если так, то в создании из Викторов Проскуряковых преступников,

помимо всех прочих возможных причин, прежде всего повинными являются

те, кто его растил, воспитывал, та среда, среди которой протекало

его детство, и которые не дали ему достаточно прочных устоев морали,

нравственности и, главное, Духа веры, могших удержать его от

соблазнов и ложных жизненных шагов, когда таковые встретились на его

пути. Родители удерживали Виктора Проскурякова, но не смогли

удержать. Следовательно, в его 17-летних глазах, во всем внутреннем

его содержании родители не обладали той моральной силой авторитета,

которая прежде всех других влияний должна была и могла остановить

его на краю пропасти.

Если эта природная сила уже отсутствовала по тем или другим

причинам, то может ли общество, государство опираться на какие-либо

другие влияния, моральные силы, дабы сохранить какую бы то ни было

форму своего строя? Если подорваны нравственные устои общества,

семьи, своего очага — этой неизбежной и исходной ячейки здорового

государственного организма, то революция может привести только к

анархии и насилию социалистического коммунизма.

ВИНОВНЫ ЛИ?

Охранник из команды “дома особого назначения” Иван Николаевич

Клещеев после убийства Царской Семьи ушел из Екатеринбурга с красной

армией в Пермь. Там он еще с другими 7 охранниками был сначала

назначен для охраны комиссара снабжения Горбунова, а затем получил

должность вахтерного в интендантских складах на станции Левшино. В

первую же неделю своей новой службы Иван Клещеев украл со склада

сукно и, пытаясь продать его, попался. Его арестовали, судили и

послали на принудительные работы сроком на 6 месяцев.

Иван Клещеев родился в 1897 году в города Шадринске и почти до

Февральской революции 1917 года проживал при своих родителях на

Крестовоздвиженской суконной фабрике Ушакова близ села Камышинского

Екатеринбургского уезда. Отец его, Николай Иванович Клещеев, 52 лет,

несколько десятков лет прослужил механиком на этой фабрике. Был он

человек не пьяный, и не трезвый, а так, как все; работал исправно,

аккуратно, добровольно, а в семейном быту был слабый, безвольный,

под башмаком у своей жены Татьяны Васильевны, женщины властной,

грубой, заносчивой, но души не чаявшей в своем первенце Ванечке.

Кроме Ивана было у них еще два сына и две дочери, но баловнем матери

оставался Иван, которому с детства она ни в чем не отказывала,

прикрывала его проступки и потакала всяким наклонностям и капризам.

Любила она его слепо, до сумасшествия.

С детского возраста Иван приобрел дурные наклонности и, будучи еще

совсем мальчишкой, начал заниматься кражами. Мать оберегала его от

наказаний отца, принимала часто его вину на себя и за него лгала,

измышляя оправдания для ненаглядного Ванюшки. Учился он лениво и

плохо, также плохо вел себя в школе, так что учителя жаловались на

его поведение, но родители к исправлению никаких мер не принимали. В

конце концов Ивана, как неисправимого по поведению и ленивого

ученика, исключили из сельского училища, где он обучался.

Тогда отец взял его в обучение к себе и приучал к слесарному делу

при фабрике Ушакова, где Иван и проработал до совершеннолетнего

возраста. Взрослым он не оставлял своего порока — красть, но крал

ловко, хитро, не попадался и судим не был. Незадолго до Февральской

революции он ушел, под предлогом искать работы, на сторону от своих

родителей; несколько времени пропадал в безвестной отлучке от отца и

матери и затем объявился в Тюмени в компании босяков, и ставши сам

таковым. Разыскала его мать, совершенно обезумевшая и потерявшая

спокойствие со дня его исчезновения; где она только не пребывала,

куда ни бросалась разыскивать его, всюду изъездила и исходила и

наконец нашла в какой-то тюменской трущобе, притоне всяких темных

личностей. Нашла, все забыла от радости и, в материнской гордости,

привезла домой, на фабрику Ушакова.

Прожив некоторое время при своих родителях, Иван опять ушел от них и

поступил на металлическую фабрику Злоказова в Екатеринбурге. Здесь

его застал большевистский переворот. Новое направление было по нем:

он охотно примкнул к партии большевиков и вскоре, сделавшись ярым

красноармейцем, явился предводителем шайки советских грабителей по

отобранию и реквизиции имущества у частных владельцев. В феврале

1918 года во главе такой партии хулиганов и грабителей Иван явился в

дом к своему бывшему хозяину Ушакову и, ворвавшись ночью, угрожая

расстрелом, потребовал от хозяина выдачи оружия, денег, имущества.

Затем, подстрекнув рабочих, предъявил Ушакову требование передать и

всю его суконную фабрику. Отец Ивана, как человек порядочный, долгое

время не склонялся на сторону большевиков, настаивавших на отобрании

у Ушакова фабрики, но потом, под убеждениями своего сына и

примкнувшей к нему матери, Татьяны Васильевны, во всем

сочувствовавшей большевику-сыну, перешел на их сторону и примкнул к

группе рабочих, отбиравшей от Ушакова фабрику. В руках новых

владельцев фабрика прекратила работать, и все жившие ею остались без

заработка.

Когда комиссар Авдеев пришел на фабрику Злоказова записать рабочих

на охрану Царской Семьи, Клещеев добровольно записался на службу в

отряд. Состоя в этой охране, он приезжал неоднократно домой к своим

родителям и привозил им разные ценные мелкие вещицы, видимо,

украденные в Ипатьевском доме у Царской Семьи. В это время его

распущенность и разнузданность достигли крайнего предела: он

хвалился среди рабочих фабрики Ушакова и перед своими родителями,

что женится на одной из дочерей Николая II и что если она не пойдет

за него добровольно, то он силою возьмет ее. Никто его не сдерживал

и не противоречил ему; мать его, имевшая большое влияние на мужа, во

всем ему потакала, поощряла и даже как бы гордилась лихостью и

бесстыдством своего любимого первенца.

Когда большевики, разбитые под Екатеринбургом, бежали на Пермь и

Иван Клещеев был вынужден также бежать с ними, его мать перед новой

политической партией старалась бесконечной ложью всячески оградить

любимое дитя; распускала сведения, что Ивана красноармейцы увели

силой, что он бежал от большевиков, что поступил в ряды

белогвардейских войск. Она не знала, что посторонние люди знали о ее

сыне больше, чем она, ослепленная своей материнской к нему любовью,

и, не считаясь ни с чем, пыталась только оправдать и спасти его.

Сама же, не находя себе места, в жажде утолить безумную тоску

металась по всей Западной Сибири, по всем родным и знакомым, по

канцеляриям и штабам, в надежде, что, быть может, ложь ее может

стать правдой, и ее Ваня, какой бы он ни был, окажется здесь. Ведь

всю жизнь она только любила своего первенца, всю душу отдала ему,

“любила по совести”, как она ее понимала.

Вот краткий биографический очерк одного из многочисленных,

бессознательных деятелей русской революции и участника преступления

в Ипатьевском доме. По условиям воспитания и среды он не составляет

исключения из ряда большей части таковых же деятелей и преступников.

Это люди, вышедшие не из категории детей улицы, оставшихся с

малолетнего возраста без семьи, без родителей, без возможности

призора и вне нормальных условий материальной жизни. Это люди не из

числа полуголодных, полунищенствующих, “социально” угнетенных

обитателей Хитровок, Вяземских лавр и трущоб столичных окраин. Это

дети маленьких, обеспеченных честной работой буржуев, имеющих и

собственные домики, и свое хозяйство, и постоянный, обеспеченный

доход, и отложенную на черный день копейку. Это люди материально

обеспеченные, не озлобленные нуждой, не гонимые условиями жизни и не

преследуемые неудачной или несправедливой судьбой.

Почему же Иван Клещеев стал с детства красть и с развитием возраста

порок этот не исчез, а, наоборот, страсть к нему развилась? Почему

своему балованному положению в семье предпочел стать босяком? Почему

бессознательным революционером пошел разрушать жизнь своих

родителей? Почему сознательно пошел на преступление? Почему сначала

пошел с Гучковым, потом с Керенским, потом с Исааком Голощекиным?

Если бы Иван Клещеев был один такой преступник, пошедший по

революционному пути разрушения семьи, общества, государства, святых

и светлых идеологических начал своего народа, и создавшийся в семье,

казалось бы, обеспечивавшей общество и государство от воспитания

вора, хулигана, грязного негодяя и гнусного убийцы, можно было бы

тогда искать причин в предопределении, в исключении, “нет семьи без

урода”, в случайности и т. п. Но Иван Клещеев не один: таких, как

он, русских людей, вышедших из не преступных семей и с увлечением и

охотой пошедших по революционному пути разрушения России, свержения

Царя, насилий и преступлений, оказалось много, десятки, сотни тысяч.

Они оказались во всех слоях населения, во всех классах, кругах и

партиях — от высших руководителей революции до ее красы и гордости —

кронштадтской матросни.

Будущая Россия, будущие историки эры жизни русского народа —

свержения династии Романовых и трагической гибели Царствовавшей

Семьи — будут вправе искать ответа на этот вопрос почему, так как

только справедливое и сознательное разрешение его русским обществом

может дать народу духовный, жизненный и творческий импульсы к своему

возрождению из бездны, куда его повергли массы российских (хочется

верить — временного лица) Иванов Клещеевых.

Тогда только объективная и бесстрастная история вынесет справедливый

приговор: кто виновен в разрушении России? Кто виновен в подрыве

народной идеологии? Кто виновен в отклонении православного русского

народа от Христовой веры?

Матрена Ивановна Леватых, 19 лет, православная, добровольно дала

показание на своего мужа:

“Я жена видного у нас в Верх-Исетске большевика Василия Ивановича

Леватных. Вышла замуж я за Леватных в 1917 году. Женился он на мне

вдовым. Я вышла за него “убегом”, потому что меня родители за него

не отдавали, а тетка уговорила. Венчались мы с ним в церкви, но в

единоверческой, а не в Православной. Потому так было, что не пожелал

он венчаться в Православной церкви — не любил Православных

священников.

Нрав у него был строгий и разговаривать с ним было нельзя. Царя он

не хотел. Когда мы с ним женились и моя мать, бывало, скажет

что-нибудь про Царя “вот теперь Царя у нас нет”, он начнет ее ругать

за то, что она хотела Царя.

Ничего я не знаю про участие мужа в убийстве Царской Семьи, но по

совести могу сказать, что такой зверь, как муж, мог пойти на такое

дело. Я с ним не пожелала уходить, когда он убегал перед взятием

Екатеринбурга, а теперь, когда красные взяли опять Екатеринбург, я

ушла из Верх-Исетска”.

Матрена Леватных — жена-ребенок, но тем не менее, не прожив и года с

мужем, почувствовала его давление, почувствовала его гнев, сознала,

что Василий Леватных зверь, с которым жить дальше невозможно и...

порвала с ним, ушла от него.

Но за год перед этим она также порвала и с родителями, когда

захотела выполнить свое желание и не подчиниться уговорам родителей,

убеждавших ее не выходить за Василия, как за дурного человека. Мало

того, Матрена порвала и с Православной Церковью, лишь бы оградить

свои взгляды — “венчаться” — и венчалась, но в единоверческой,

потому что Василий не любил Православных священников. Что же,

родители ей были тоже звери, как Василий, что заставило ее рвать с

ними? По-видимому нет; мать простила дочери “убег” и продолжала ее

знать. Значит, сердце у родителей было, и лишь, более опытные, они

хотели предупредить несчастье дочери в ее личных неопытных порывах.

Что же было в Матрене Леватных такое сильное, что так легко давало

ей поводы рвать с родителями, рвать с верой, рвать с мужем, рвать по

существу с тем, что составляет коренные устои семьи, общественной

жизни? Что в существе Матрены Леватных давало ей право видеть в муже

“по совести” зверя, с которым жить нельзя, а себя, очевидно, считать

безгрешной и свободной поступать и “не по совести”?

Не то же ли самое, что толкало Ивана Клещеева и всех других стать

преступниками, а матерей Клещеевых, среду, общество — создателями

этих преступников, воспитателями начала преступности — ложного “Я”,

“ложной совести”?

Когда Павел Медведев поступил в 139-й эвакуационный госпиталь, то

здесь вскоре он рассказал сестре милосердия Лидии Семеновне Гусевой,

как он состоял в доме Ипатьева в охранной команде, как содержалась

там Царская Семья, как относилась к ней охрана и как Она была

расстреляна. Об этой своей беседе с Гусевой он заявил потом на

допросе прокурору Пермского окружного суда Шамарину и агенту

Алексееву. Последние, желая проверить показания Медведева и

выяснить, почему Гусева о такой беседе с преступником не сообщила в

свое время властям, отправились в Надеждинскую общину Красного

Креста, где состояла и проживала Гусева.

Их приняла начальница общины Александра Михайловна Урусова, которой

прокурор Шамарин объяснил цель своего прихода и просил дать ему

возможность видеть Гусеву. На это Урусова заявила Шамарину, что

видеть Гусеву он не может, так как она больна. Тогда Шамарин

ответил, что он вынужден будет прибегнуть к помощи закона,

пригласить врача и освидетельствовать состояние здоровья Гусевой для

установления — действительно ли болезненное состояние не позволяет

ей дать показание. Только после такого решительного заявления

Урусова послала за Гусевой, оказавшейся здоровой.

Лидия Гусева заявила прокурору, что Павла Медведева она

действительно знает, но разговаривает с ним редко и лишь по делам

службы. Никаких разговоров о судьбе бывшего Императора Николая II и

Его Семьи она с ним не вела, и Медведев ей по этому поводу ничего не

рассказывал.

Этот опрос происходил 13 февраля. Гусевой было объявлено, что она

будет предъявлена Медведеву для опознания им — та ли она сестра,

которой он рассказывал, или это была другая.

14 февраля на очной ставке с Гусевой Павел Медведев подтвердил, что

рассказывал он именно ей. Тогда Гусева покаялась в своей лжи,

объяснив ее тем, что она была сильно взволнована приходом прокурора

и агента и кроме того была утомлена дежурством на пункте. Не

заявляла же об известном ей преступлении и причастности к нему

Медведева властям или вообще кому-нибудь другому... сама не знает,

по какой причине, но думала, что об этом разговоре Медведева в

госпитале знают и другие.

Лидия Гусева ушла от родителей из дома в сестры милосердия, когда ей

было 16 лет; теперь ей 30. Четырнадцать лет она живет

самостоятельной трудовой жизнью сестры милосердия, побывав за это

время на службе и в земстве, и в городах, и на фронте в германскую

войну. Это уже не ребенок, не юношеского возраста; это человек

зрелый, опытный, сознательный, не могущий не видеть, что творит. А

между тем лжет, лжет до создания себя преступницей, укрывая убийцу,

скрывая известное ей преступление. С ней же лжет и ее начальница

Урусова и, как маленькая школьница, лжет так неудачно, что сейчас же

изобличается. Обе они не большевички; они сторонницы новой власти,

новых политических течений. Страха здесь быть не может.

Что же здесь?

Откуда берет начало эта ненужная, вредная и опасная ложь?

Привычка. Условия обывательской жизни, среда, общество притупили

сознание в необходимости жить “по чистой совести” и утвердили в

натуре извращенное понятие о соответствии жизни “по ложной совести”.

Вся жизнь в совокупности воспитала в сердце начало преступности,

подрывая моральные основы государственности и приобщая общество к

преступлению.

18 июля 1918 года в Екатеринбурге в театральном зале Исаак Голощекин

устроил митинг и на нем объявил, что по постановлению областного

совета бывший Царь “Николай Кровавый” расстрелян, а Семья Его

вывезена в надежное место. В ответ из рядов собравшейся громадной

толпы раздались голоса:

“Покажите тело”.

Это требование сильно смутило присутствовавших на митинге Сафарова,

Войкова, Белобородова, Исаака Голощекина и прочих главарей советской

власти. С одной стороны, показать тело они не могли; с другой —

толпа, состоявшая из людей, ими воспитанных, ими руководимых, ими

созданных, толпа, служившая их силой в революционном движении, им не

верила и требовала реального подтверждения голословному заявлению

одного из главнейших своих вождей.

За два года революции толпа привыкла ко лжи власти, ко лжи вождей

революции. Она шла за разными вождями революции не потому, что

верила им, верила их обещаниям, а потому, что каждый атом толпы

хотел того же, чего хотел и каждый вождь, — власти для себя, права

как своеволия. И чтобы достигнуть этой власти, каждый атом лгал друг

перед другом, лгала толпа перед вождями, лгали вожди перед толпой. И

все выливали ложь в трескучих словах и громких обещаниях. Максимум

этой власти для массы в свое время пообещали Ленин и Бронштейн — все

твое — бери. И потому толпа последовательно пошла за ними. Когда

перестало существовать то, что можно было брать, а это настало очень

скоро, толпа перестала верить и этим вождям.

В этих возгласах из толпы — “покажите тело” — характерно и то, что

они были единственными в ответ по существу на совершившееся событие.

Громко ничего другого толпа не высказала; никаким другим возгласом

не реагировала. Но позже, когда толпа расходилась, почти вся масса,

обмениваясь между собою впечатлениями, высказывала одну и ту же

мысль: “Что-то неясное, туманное, недоговоренное есть в заявлении

президиума”.

Однако громко никто этой мысли не высказал.

Это была бы правда.

Но правды толпа не сказала бы громко и из страха, и по необходимости

в обстановке общественной жизни лгать друг перед другом по “ложной

совести”.

Областной комиссар здравоохранения Николай Арсеньевич Сакович, 36

лет, и заведовавший конторой официального органа Омского совдепа —

“Известия” — Семен Георгиевич Логинов, 34 лет. Оба — активные

советские деятели.

Их прошлое, дореволюционное:

Сакович — член союза Русского народа; причислял себя к крайним

правым монархистам.

Логинов — член партии социал-демократов,

меньшевиков-интернационалистов.

Оба семейные; имеют определенное общественное и социальное

положение, и в лице своих детей воспитывают и готовят будущих

граждан общества.

Революция посадила их на одну скамью подсудимых. Вот что между

прочим рассказал каждый из них о себе:

Сакович: “Я ни к какой партии не принадлежал и не принадлежу, но был

записан как сочувствующий в партию социалистов-революционеров.

Записался я в середине декабря 1917 года. В то время разделения

партии не было; я по крайней мере не видел и не знал этого

разделения.

В январе месяце 1918 года я по предложению партии пошел на съезд

крестьянских депутатов с целью познакомиться с разницей программ

правых и левых социалистов, так как на этом съезде должна была

разбираться программа партии социалистов-революционеров.

На этом съезде мне предложили место заведывающего отделом

здравоохранения (областного). Я знал, что 195-й госпиталь будет

закрыт в близком будущем и я останусь без места, кроме того мне было

ясно, что если я не займу этой должности, то она будет занята

кем-либо из рабочих, и здравоохранение будет в неопытных руках

неспециалиста. Поэтому-то я решил занять эту должность, но не хотел

разрешать вопрос самостоятельно, намереваясь спросить мнение врачей;

поэтому я и дал условное согласие.

Я не обращался к профессиональному союзу врачей, так как принадлежал

к союзу военных врачей, где был перед этим 3 месяца председателем

совета, хотя был членом профессионального союза. Я обратился на

ближайшем собрании союза военных врачей, на котором мне было

заявлено, что мое условное согласие на занятие этой должности не

подлежит обсуждению в данном собрании. Что означал этот ответ, для

меня является неясным и до сего времени.

Спустя около недели, меня пригласили на совет комиссаров и

предложили мне объявить программу моих предстоящих работ по

здравоохранению. Я тогда заявил, что пока я не знаю, буду ли я

служить, нового ничего создавать не буду, а лишь буду стремиться

поддержать то, что есть, и расширить сеть больниц и амбулаторий.

Таким образом, я приступил к фактическому исполнению своих

обязанностей. Мне тогда же было предложено подыскать себе помощника,

обязательно партийного, или левого социал-революционера, или

большевика, причем назвали этого помощника товарищем комиссара. Я

тогда же заявил, что я не хочу и не понимаю названия комиссара

здравоохранения и считаю себя областным санитарным врачом, а не

областным комиссаром здравоохранения, хотя у меня и была присланная

печать из областного исполнительного комитета — печать областного

комиссара здравоохранения.

6 марта 1918 года был назначен областной съезд врачей, но он не

состоялся за неприбытием врачей. На 15 мая был назначен новый съезд,

причем, кроме врачей, на съезд приехали комиссары здравоохранения и

представители от советов рабочих и крестьянских депутатов. Накануне

я собрал совещание комиссаров здравоохранения городского и уездного

и страховых касс Екатеринбургской и городской. На этом совещании я

⇐ Предыдущая 28 29 30 31 323334 35 36 37 Следующая ⇒