Юлия Николаевна Вознесенская 13 страница

— Вы все равно не поверите. А полиция — тем более. Уж лучше ничего не говорить...

— Хорошо, — сдалась Апраксина, — давайте оставим эту часть информации пока в стороне. Расскажите мне все о ваших отношениях как можно подробней: не забывайте, что у полиции подозрения относительно вашей вины в этом деле.

— У меня у самой они есть. Даже больше: я уверена, что виновата в его смерти. Он сам мне об этом сказал.

«Час от часу не легче! — подумала Апраксина. — В монастыре — и вдруг какой-то мистический вздор! Ох уж эти неофитки...» Но вслух она сказала другое:

— Сам так и сказал? Любопытно.

— Я так и знала, что вы мне не поверите! — с отчаянием в голосе почти закричала Людмила.

— Господи Иисусе Христе! — воскликнула в сердцах Апраксина.

— Помилуй нас грешных! — закончила Людмила и перекрестилась.

«С тобой, милая, согрешишь и не заметишь!» — подумала Апраксина, тоже вслед за ней перекрестившись. Как же она не любила, когда к простоте и реализму Православия, в том числе и к его многочисленным чудесам, примешивали разный оккультный вздор вроде явления умерших. Нет, конечно, такие явления бывают, но крайне, крайне редко!

— Ну вот что, госпожа Гурнова... Или я должна обращаться к вам «сестра Людмила»?

— Нет-нет, я еще не надела подрясник. Просто Людмила, пожалуйста.

— Хорошо, пусть будет «просто Людмила». Давайте мы с вами, Людмила, отвлечемся от всех мистических сложностей и начнем обыкновенный следственный допрос. Вы не возражаете, если я буду при этом использовать магнитофон?

— Не возражаю...

Апраксина достала из сумки свою немудрящую аппаратуру, настроила, включила.

— Расскажите мне о вашей жизни с Виктором Гурновым. С чего все началось?

— Мы познакомились... — начала Людмила Гурнова, как будто припоминая давно забытое.

— Мы познакомились, когда Виктор только что приехал во Франкфурт из Вены.

— Кто вас познакомил?

— Это вышло случайно. Нет, не случайно, а по умыслу каких-то деляг, которые устраивали переброску вновь прибывших эмигрантов в Германию через австрийско-немецкую границу. Мой друг Рудкевич...

— Лев Александрович Рудкевич?

— Да, он, Левушка... Его использовали бесчестные люди: они давали эмигрантам адреса его друзей в Германии и учили ссылаться на него. Левушке никто не мог отказать, и так десятки эмигрантов получали помощь и приют у совершенно незнакомых людей. Вот и Виктора прислали ко мне таким же образом. Потом все выяснилось, но я уже не могла выгнать его на улицу. Я помогала ему во всех эмигрантских хлопотах. Он был совершенно растерян тогда, ну просто беспомощный ребенок... Потом он сделал мне предложение, и я согласилась выйти за него замуж. Мне тогда казалось, что я всегда буду ему нужна, да и он, кажется, тоже тогда так думал. Но время шло, он более-менее огляделся, познакомился с новыми людьми, и постепенно ему становилось со мной все скучнее и скучнее... И тут во Франкфурт приехала Жанна, женщина яркая, уверенная в себе, и у них начался бурный роман. А наша едва начавшаяся семейная жизнь тихо и спокойно распалась.

— Вы не хотели с ним разводиться?

— Конечно, нет! Но не потому, что уж очень любила его, хотя я любила первый и единственный раз в жизни, а потому что я вообще против развода. Уж так меня воспитали...

— Вы родились в эмиграции?

— Да, мои родители из второй волны, из военной. Они познакомились в лагере Ди-Пи.

— Ах вот как! Теперь многое мне стало понятней. И вы сразу стали собираться в монастырь?

— Тут все гораздо сложнее. Видите ли, в монастырь я собиралась очень давно, это была моя детская мечта. У меня две тети монахини: одна здесь, на Елеоне, а вторая живет в Леснинской обители в Нормандии. Я еще в детстве ездила к ним на каникулы, привыкла к монастырскому укладу, к долгим службам и постоянной молитве. Окончив гимназию, я всерьез собиралась уйти в монастырь, но родители уговорили меня сначала получить высшее образование: они убедили меня, что в монастыре образование не только не помешает, но и принесет пользу. Я закончила филологический факультет, но решение мое не изменилось, и родители согласились отпустить меня в монастырь. Но тут воспротивился мой духовник. Он был такой патриот... «Если все молодые разбредутся по монастырям выращивать огурцы, то кто будет служить России в изгнании? Отдай свои лучшие молодые годы на службу России, а уж потом, когда состаришься — тогда и на покой в монастырь уходи!» Ну и уговорил он меня вступить в НТС и начать работу в «Посеве». Поначалу я очень страдала, у меня была сильнейшая депрессия, к врачу даже пришлось обращаться...

— Кто вас лечил?

— Наш русский доктор Флеров.

— Владимир Леонидович?

— Да, он. Мы все старались у него лечиться.

— Как же, знаю... И как долго вы лечились?

— У доктора — месяц с небольшим, а дальше уж сама с собой справлялась, только изредка заходила к нему за рецептом на снотворное. В основном лечилась в храме.

— Согласна, храм лечит многое, а уж помогает при всех хворях — это точно.

— Да, я тоже так думаю... А потом я втянулась в работу, обрела множество друзей: НТС, знаете ли, это одна большая семья, среди этих людей было очень легко и жить, и работать. Но мечтать о монастыре я не переставала, в отпуск всегда ездила либо сюда, на Святую Землю, либо в Лесну. Обе мои тетушки-монахини огорчались, что я так долго задержалась в миру. Они говорили, что Богу лучше отдавать себя смолоду, что и в монастырях нужны молодые силы. Так я и разрывалась между двумя желаниями — служить Богу и служить России. О браке я тогда не думала вовсе, меня семейная жизнь как-то совсем не привлекала. Но вот я встретила Виктора, и все изменилось... Я ведь не столько его любила, сколько жалела: из-за того, что он пришел в мой дом как бесприютный странник, из-за его страшных заблуждений — он ведь не имел представления о том, что такое духовная жизнь, для него она сводилась к живописи и культуре. Мы поженились. Брак оказался неудачным во всех отношениях, супружеская жизнь казалась мне чем-то вроде домашней тюрьмы — и жить нельзя, и уйти некуда. А тут еще вскоре началась перестройка и стало ясно, что эмиграция свою роль в освобождении России от власти большевизма отыграла и закончила, советская власть как-то неожиданно скончалась сама собой, от старости и болезней. Вот тут бы мне и осуществить свою мечту — уйти в монастырь, но... мешал Виктор. Я понимала, что без меня он вряд ли когда-нибудь приблизится к Богу, со мной-то он хотя бы церковные службы изредка посещал, с батюшкой нашим общался... И вот когда Виктор вдруг подал на развод, я почувствовала такую радость, такое освобождение! Я и Виктора простила от всей души, искренне мысленно пожелала ему счастья с другой женщиной и потом о нем почти не вспоминала... Теперь-то я могла уже уйти в монастырь! Но в «Посеве» меня попросили задержаться, чтобы подобрать мне замену. Я согласилась, но при условии, что буду брать несколько отпусков в году за свой счет — чтобы ездить по монастырям: я потихоньку сворачивала свои мирские дела, а сама решала, в какой именно монастырь мне податься. За эти последние годы я объездила все женские монастыри Зарубежья, выбирая место для своей монашеской жизни. И вот — выбрала наконец...

— Так вы не любили своего мужа?

— Почему «не любила»? Любила... Только не так, как ему казалось, и совсем не так, как положено настоящей православной жене. Он ведь думал, что он для меня свет в окошке. Ему, бедному, и в голову не приходило, что нельзя так обожествлять земного человека, что это великий грех. А потом...

— Что же было потом?

— Мы встретились уже в Мюнхене, за несколько дней до его смерти. Я заехала в Мюнхен по дороге на Святую Землю.

— Зачем? Встретиться с Виктором?

— О нет! Я даже не знала, что он в Мюнхене. Мне нужно было взять благословение у нашего владыки Марка и еще забрать канву у сестры Фаины, монахини из мюнхенского прихода.

— Что забрать?

— Канву для вышивания. В Иерусалиме ее трудно купить, да и денег у обители мало, вот мюнхенский приход и собрал деньги на посылку для матушек. Сестра Фаина купила двадцать метров канвы и хотела передать ее со мной: посылать посылкой было бы очень дорого. Здесь канва продается, но только очень крупного плетения, для монастырских вышивок она не годится. Ее арабки покупают, у них свои традиции вышивания: они тоже вышивают крестом, но в основном шерстью, поэтому крест у них крупный...

— Постойте, Людмила, довольно про канву! Вы ведь совсем что-то другое хотели мне сказать, а потом передумали и начали что-то вышивать по этой самой канве. Так что же вы хотели на самом-то деле мне сказать?

Людмила потерла ладонью лоб.

— Да, это правда... Я только вдруг подумала, что, может, это вам вовсе и неинтересно.

— И все-таки?

— Ну, в общем, когда я увидела Виктора возле монастыря в Оберменцинге, я испугалась. Таким я его не видела никогда. Он заговорил со мной, и я поняла, что он не просто так пришел, не по старой памяти, и не случайно мы встретились: он за спасением ко мне пришел, совсем как тогда, во Франкфурте... Только без записки от Льва Александровича. Поняла я, все поняла — он спасения искал! А у меня уже билет был в кармане, меня уже тут, в монастыре ждали. Передо мной наконец ясная дорога открылась — путь наверх, «царский путь», как монахи говорят, и это после всех моих мытарств, неудач, поисков смысла жизни... Мечтая о монастыре, я годы твердила: «Забуду ли тебя, Иерусалиме, да забудет меня десница моя...»[5]

— Сто тридцать шестой псалом, — кивнула Апраксина.

— Да. И вот, когда я уже была на полпути к Иерусалиму, вдруг на заснеженной ночной тропинке перед мной является мой бывший муж, уже почти забытый и снова готовый просить о прощении, о примирении. И я... Я испугалась, я так испугалась, Елизавета Николаевна! Я сделала вид, что не понимаю, зачем он пришел ко мне. Хуже того, я тут же сказала себе: «Это искушение перед монастырем, чтобы отвлечь меня от монашеского пути!». Я даже гордилась тем, как легко «разбила младенцев блудницы о камень». Соврала я, соврала себе, Богу и Виктору. Это я бедного Виктора разбила о камень моего охладевшего к нему сердца. — По лицу Людмилы катились одна за другой крупные слезы, и она стирала их ладонями, будто умывалась. — Ведь я, может быть, была его последней надеждой!

— Что было дальше? — не дала ей спокойно поплакать Апраксина.

— Дальше... Ну, я прилетела сюда утром 31 декабря, а в полдень уже добралась до Гефсимании. На душе у меня было легко и радостно — будто я на родину вернулась после долгих лет эмиграции. Матушка и все сестры были мне рады, в келью мою цветочки принесли... Вечером была всенощная и новогодний молебен. Потом я долго, радостно и благодарно молилась у себя в келье, потом уснула. А среди ночи это и случилось...

— Что случилось?

— Ну то, про что я никому не рассказывала и вам не хотела. И опять я себя обманула, решила считать это только сном — мне так было спокойнее... А вы приехали, сказали, что из полиции — и я сразу обо всем догадалась. Но теперь я и вам расскажу про мой сон. Или видение, уж как понимать, я и сама не знаю.. Я спала крепко и сладко, как ребенок, и вдруг услышала голос Виктора: «Милочка, проснись!» Я проснулась и поначалу испугалась. Голос был такой ясный, будто Виктор стоял прямо за дверью моей кельи. В первую секунду я спросонья даже испугалась: неужели, подумала я в ужасе, он за мной в Иерусалим явился и ночью в монастырь прокрался, чтобы удержать меня в миру для себя, не пустить меня в монашество? Вскочила я босиком на холодный каменный пол, у нас ведь кельи зимой не отапливаются, а полы каменные, и от холода я окончательно проснулась. И вот тут голос Виктора за дверью раздался уже совсем ясно: «Милочка, — сказал он, — я только что страшный грех совершил — самоубийство. Молись теперь за меня, крепко-крепко молись... Не удержала, так хоть вымаливай меня! Здесь так страшно, Милочка! Если бы я знал, как это страшно, я бы никогда над собой такого не сделал. Молись за меня!» — сказал и умолк. Но такая мука была в его голосе, что больше я уже уснуть не могла. Укуталась в одеяло и сидела на кровати, плакала и молилась. А когда наступило утро, я дождалась конца литургии, пошла к нашему батюшке, отцу Нектарию, и все-все ему рассказала. Вы простите, Елизавета Николаевна, но я не могу передать, что он мне ответил... Скажу только, что благословил он меня сразу начинать молиться за душу бывшего моего мужа-самоубийцы, но только частной молитвой, келейно. И каяться. На этом и кончились мои новоначальные монастырские радости, и так уж теперь, наверное, до конца будет...

Они помолчали.

— Так вот почему вы не удивились, когда я вам сказала о смерти Виктора Гурнова.

— С чего бы мне удивляться, когда я только об этом и сокрушаюсь все дни? Вот вы сказали, что полиция ищет, кто его убил. Если бы это было так, как бы я за него была рада! Уж тогда-то я бы точно его вымолила! Но я точно знаю, что он покончил с собой, да и отец Нектарий подтвердил. Вот только не знаю, каким образом Витя совершил самоубийство — он же все время оставался за дверью, он не мог войти в промоленную монашескую келью...

— И очень хорошо, что не видели. Это был выстрел в сердце. Вся грудь у него была залита кровью...

— Хорошо, что я его не видела, а только слышала, — сказала Людмила, съежившись и прикрыв руками грудь. — Я все вам рассказала. Может быть, мы уже закончим?

— Нет, — ответила Апраксина и безжалостно задала следующий вопрос: — Вы встречались в последнее время с Жанной Гурновой?

— Да. Признаться, с тайной надеждой, что хотя бы Жанна сумеет Виктора простить и возьмет на себя заботу о нем. Но у нее уже другой появился.

— Кто?

— Я не знаю. Она мне просто сказала, что до Виктора ей теперь нет дела и его место уже занято.

— А вы знаете такого человека — Георгия Измайлова?

— Это известный музыкант из эмигрантов? Я о нем слышала, но никогда его не видела. Он имеет какое-то отношение к смерти Виктора?

— Возможно. Ну ладно, похоже, у меня больше нет к вам вопросов.

— Но вы верите, что Виктор ко мне в самом деле явился?

— Я верю, тому, о чем вы рассказали: что вы проснулись среди ночи и слышали голос Виктора. Был ли это сон или явление — этого мы с вами обе не знаем. Но я знаю множество случаев, когда человек получал известие о смерти близкого ему лица в тот самый миг, когда это лицо покинуло наш мир.

— Так вот просто...

— Ну а зачем же усложнять-то, милая моя? Тайна — она и есть тайна, и я думаю, что излишне усердно ее разгадывать не стоит.

— Я так и знала, что вы мне не поверите... Вы сами-то человек верующий?

— С тех пор, как я себя помню, всегда так полагала.

— А меня, значит, теперь могут арестовать?

— Не думаю. Алиби-то у вас стопроцентное: у экспертизы нет сомнений о времени смерти Виктора Гурнова, а вы в это время уже были в Иерусалиме.

— Он умер после полуночи, он ведь мне уже под утро явился...

— Я учту вашу поправку. И я благодарю вас за беседу, дорогая сестра Людмила!

— Я еще не сестра...

— Ну, будущая сестра Людмила. И я прошу вас также передать мою благодарность матушке игуменье за то, что разрешила мне с вами побеседовать.

— Я передам. Вы посидите, а я пойду поищу мать Александру: матушка просила ее вас проводить.

— Спасибо и помощи Божьей вам на избранном пути. Помолитесь при случае о рабе Божьей Елизавете!

— Я буду молиться, — сказала будущая сестра Людмила, поклонилась и вышла за дверь.

Спускаясь через некоторое время по белеющим в лунном свете пологим ступеням, Апраксина еще раз попросила у Господа прощения за то, что явилась в святую обитель с жестокой суетой этого мира. На площадке перед пещерной часовней она задержалась, подошла к решетчатой дверце, поклонилась красному огоньку лампадки в глубине пещеры и попросила: «Господи, да минует чаша скорби раба Твоего Георгия!».

Спустившись к стоянке такси, она не удивилась, увидев джип Боруха, а за стеклом — его самого, читавшего газету при тусклом автомобильном свете. Он и повез ее обратно в Бен-Гурион.

— Удачной была ваша поездка? — спросил он.

— Как сказать, как сказать... Одним подозреваемым стало меньше, и теперь все улики сходятся к одному-единственному лицу.

— Так это же хорошо!

— Это было бы просто прекрасно, если бы это лицо не было сыном моей лучшей подруги.

Борух от удивления присвистнул.

— Вон оно как получилось: тот, кого вы любите, у вас под подозрением?

— Бывает...

— Да, и у нас тоже такое случается...

— Вы все еще вспоминаете ту голубоглазую террористку, Боренька?

— Ее забудешь...

— Отчаянная была девушка и фантазерка. Куда только судьба не заносила наших русских эмигрантов, в какие только переплеты не приплетала! Это же нарочно не придумаешь: палестинская террористка Настенька из Самары!

— Из Куйбышева, — поправил ее Борух.

— Ах, да не морочьте мне голову, Боря! Я этих большевистских переименований не знаю и знать не хочу!

— Да все вы знаете, — усмехнулся Борух. — Только не все признаете. Не удостаиваете...

— Угу, не желаю «акцептировать»[6], как говорят наши соотечественники в Германии. Все равно же Самара когда-нибудь снова станет Самарой.

— От всей души желаю вам дожить до этого, дорогая моя оптимистка! — засмеялся Борух.

— Не удивлюсь, если ваш прогноз исполнится.

— Ваши слова да Богу в уши!

— Аминь.

Провожая Апраксину на посадку, Борух дал ей свою визитную карточку.

— В следующий раз, когда вздумаете посетить Израиль, позвоните мне заранее — я вас буду встречать — во избежание таможенных очередей.

— Спасибо, Боренька!

ГЛАВА 11.

ГЕОРГИЙ ИЗМАЙЛОВ

Как уже давно повелось в таких случаях, Апраксина прямо из аэропорта позвонила Миллеру и отчиталась за поездку.

— Я тоже так и предполагал, что эта русская дама, решившая стать монахиней с горя, не убивала своего бывшего мужа.

— Да не с горя она пошла в монастырь! Для нее горем было бы вернуться к мужу... Впрочем, это не имеет отношения к делу.

— Я тут собрал о ней кое-какие сведения через своих франкфуртских коллег: она человек законопослушный и уравновешенный, хотя и состояла в политической организации.

Апраксина фыркнула.

— А еще какие-нибудь новости у вас есть, инспектор?

— Есть. Завтра в семь утра из Милана прибывает самолет с Георгием Измайловым на борту. И это последний известный нам подозреваемый по делу Виктора Гурнова. Я уже распорядился, чтобы его встречала полицейская машина и наши сотрудники с парой наручников. А потому я попрошу вас, графиня, непременно присутствовать при первом допросе убийцы. Могу я на вас рассчитывать?

— Подождите, инспектор! Я сейчас буду у вас. До меня ничего не предпринимайте.

— Поскольку Георгий Измайлов в Милане, я уже предпринял все что надо: двое наших вылетели в Милан и там приглядывают за ним. Но арестуем мы его здесь, в Мюнхене.

— Экий же вы быстрый... Ждите меня!

Никогда еще Апраксина не ездила по городу с такой скоростью и так лихо, как в этот день. Буквально через полчаса она уже входила в кабинет Миллера.

— Ну, так что у вас есть на Измайлова?

— Неопровержимые доказательства, что Гурнова убил именно он. Пистолет, из которого убит Гурнов, зарегистрирован на имя Георгия Измайлова, германского гражданина русского происхождения. — Инспектор подошел к железному шкафу-сейфу, достал из него коробку и поставил на стол перед Апраксиной. Она сняла крышку и увидела в коробке знакомый пистолет 32-го калибра. Инспектор подал ей лупу.

— Вот вы видите регистрационные номера — на рамке, затворе и стволе, — сказал он участливо. — К сожалению, этот же номер указан вот здесь. Это разрешение на владение личным оружием, выписанное на имя Георгия Измайлова. — Инспектор положил перед нею несколько отпечатанных на машинке листов. Апраксина сидела, ссутулившись, не читая и глядя в текст невидящими глазами. Инспектор тоже понимающе молчал.

— Инспектор, я прошу вас о серьезном личном одолжении: не надо завтра арестовывать господина Измайлова в аэропорту, и вообще не надо его встречать, — наконец сказала она севшим голосом. — Он прибудет со своим квартетом, и мы не станем бросать тень на его репутацию.

— Но, графиня...

— Я сама встречу его и проведу первый допрос.

— Но он убийца, графиня!

— Пока он всего только главный подозреваемый по делу... А если я вам предложу поручить парочке полицейских незаметно, стоя в стороне, встречать его вместе со мной — на всякий случай?

— Это меняет дело. А куда вы потом поедете с Измайловым?

— Домой к нему и его матери. Адрес есть в деле.

— Ну хорошо, графиня. Тогда я буду ждать его там. Хотя мне и не очень нравится, что вы по пути из аэропорта останетесь в машине наедине с убийцей...

— Подозреваемым! — строго поправила его Апраксина.

— Хорошо, пусть побудет пока «подозреваемым». Вы же знаете, что я все равно вам уступлю. Да на своих ребят я полагаюсь...

— Вот и прекрасно. Спасибо, инспектор.

Назавтра Апраксина с утра отправилась встречать миланский рейс. Самолет прибыл вовремя, ждать пришлось совсем недолго. И вот она уже увидела высокого белокурого красавца Георгия Измайлова, окруженного стайкой музыкантов с футлярами в руках. Он тоже почти сразу заметил ее в негустой толпе встречающих.

— Тетя Лиза, здравствуйте! Кого-нибудь встречаете?

— Да. Тебя, Жорж.

— Что-то с мамой? — Георгий остановился и побледнел. — Это она вас послала? Что с ней, говорите прямо!

— Нет-нет, с мамой все в порядке. Просто у меня к тебе важное и неотложное дело. Я на машине, так что отвезу тебя прямо домой, а по дороге мы поговорим.

— Хорошо. Подождите, я только скажу несколько слов своим ребятам. — Он ненадолго отошел и почти сразу же вернулся. Но Апраксина заметила, как два молодых баварца с пивными банками в руках проводили его глазами. «Ребята Миллера!» — подумала она и, когда один из них скользнул по ней глазами, незаметно кивнула ему: «Все в порядке!»

— Ну вот я и свободен, тетя Лиза! — сказал вернувшийся Георгий. — Машина у вас в подземном гараже или наверху?

— Наверху, на открытой стоянке.

— Ну так идемте!

— Удачные были гастроли? — спросила Апраксина, когда они отъехали от «Рима».

— Вполне. Правда, не обошлось без неприятностей. Нашему скрипачу-левше Алику Шнейдерману понадобилось сменить вторую струну, и он отдал скрипку настройщику. А тот был подшофе и поставил струну как на обычной скрипке, не заметив, что она перестроена под леворукого музыканта! Пришлось перетягивать самим. Ну да ничего, успели!... — Апраксина слушала его вполуха, но старалась не показать Георгию, как далеки были ее мысли от маленьких гастрольных неприятностей его ансамбля. Она дождалась, когда он замолчал, и только тогда сказала:

— Жорж, я хочу спросить у тебя кое-что о Викторе Гурнове.

— Елизавета Николаевна, я вас очень люблю и уважаю, но неужели нам больше не о чем поговорить, как об этом ничтожестве Викторе Гурнове?

— Я веду следствие о его смерти.

— Ну, тогда спрашивайте! — сказал Георгий и насупился. — Хотя вообще-то мне не хотелось бы о нем ни слушать, ни говорить. Ни слова, ни полслова, ни запятой!

— А как насчет многоточий?

— Многоточий? Не понимаю...

— Многоточие — знак незаконченности, недосказанности, неясности.

— Да что же неясного в истории с Гурновым? — так и вскинулся Георгий. — Он кончил, как и должен был кончить: когда-нибудь кто-нибудь непременно должен был его прикончить, как вредное и пронырливое животное!

— Ты говоришь «кто-нибудь». Но для правосудия этого недостаточно: всякий «кто-нибудь», подозреваемый в убийстве, должен иметь имя, адрес, мотивы для убийства, смягчающие и отягчающие обстоятельства, а главное — точные и неопровержимые улики. Не так ли?

— Возможно. Только мне, Елизавета Николаевна, до этого решительно нет никакого дела. Пусть Гурновым и кем-нибудь вроде него занимаются какие-нибудь полицейские, следователи, детективы... Но только не я!

— Вот ты говоришь, пусть «какие-нибудь» занимаются «кем-нибудь», а ты останешься в стороне. Но, Георгий, друг мой, ты, между прочим, был одним из последних свидетелей, видевших Виктора Гурнова живым. Ты близко знал его жену Жанну и, более того, последние дни перед смертью Гурнов жил с тобой в одной комнате.

— Ну, за это надо благодарить мою маменьку: она вечно старается приютить всех обездоленных и бездомных — кошек, собак, людей и, как оказалось, нелюдей тоже! Я вышвырнул его из дома и очень рад, что сделал это.

— А почему ты так поступил с ним, Жорж?

— Знаете, мне и самому об этом рассказывать противно, но я еще и не имею права это делать — здесь замешана женщина.

— Даже если у следствия есть подозрения на твой счет и если это очень серьезные подозрения?

— Меня это не волнует. Если у полиции есть подозрения, она их проверит и успокоится на мой счет.

— А если полиция задаст тебе этот же вопрос: почему ты выгнал из дома Виктора Гурнова — ты на него ответишь?

— Полиции — отвечу. На официальном допросе.

— Ну зачем нам с тобой такие формальности при допросе, Жорж, ведь мы знаем друг друга столько лет!

— Так вы?...

— Ну да, я веду это дело.

Георгий глубоко вздохнул и откинулся на сиденье.

— Как же я сразу не догадался... Ведь это же очевидно: вы так или иначе всегда причастны к расследованию мюнхенских уголовных преступлений, в которых замешаны русские эмигранты. Ладно, спрашивайте, тетя Лиза. Надо думать, в этом деле замешан целый букет русских эмигранток, одна другой краше и глупее...

— Так ты и Жанну тоже считаешь глупой?

— Жанну? А почему бы и нет? Это, конечно, маменька успела вам насплетничать про нас с Жанной. А впрочем, скрывать тут особенно нечего. Я делал Жанне предложение, и не раз. Мы собирались пожениться после ее развода с Виктором, но получается, что она освободилась раньше, чем мы предполагали...

— Значит ли это, что вам двоим его смерть оказалась весьма кстати?

— Ищете мотив? Да полно, тетя Лиза, стану я об него свои руки музыканта марать! Я Моцарта играю! Да, пальцы-то у меня сильные, но руки в целом — не очень. Я не спортсмен.

— Зачем же руки утруждать? Можно убить и из пистолета. Если он есть, конечно.

— Ну, пистолет у меня как раз есть.

— Давно?

— Очень давно. Еще с того времени, когда мать работала на радио и там была диверсия. Я тогда был почти мальчишка, только восемнадцать стукнуло, и решил, что мать должен защищать сам. Пошел в полицию и без проволочек получил разрешение.

— Револьвер, поди, тридцать второго калибра? — небрежно поинтересовалась Апраксина.

— А вы как догадались?

— Любимый калибр эмигрантов, — соврала графиня.

— Не знал.

— Он у тебя с собой?

— Ну что вы, тетя Лиза! Я его давно с собой не таскаю. Он дома лежит, припрятанный.

Они помолчали.

— Так за что же ты все-таки выгнал из дома Виктора? Ирина тоже в недоумении, между прочим.

—Да тут ничего интересного для полиции нет, как и для матери. Пакость одна. Просто я однажды зашел в комнату в тапочках — получилось что неслышно — и застукал этого паршивца, когда он рылся в моем письменном столе. Я его окликнул и увидел у него в руках пачку моих писем, вернее, писем от одной женщины, не Жанны даже. Он тотчас сунул их обратно в ящик и сказал, что искал зажигалку. Но первое, что я увидел, когда он отскочил от стола, была его собственная позолоченная зажигалка с какими-то пошлыми камешками. Я подошел к столу, взял зажигалку, чиркнул ею — она оказалась исправной.

— А почему ты это сделал, Жорж?

— Ну, раздражал он меня, понимаете? Раздражал! Я понимаю, это нехорошо — прямо на глазах у человека проверять, правда ли сказанное им.

— Да, нехорошо...

— Но было бы хуже, если бы он унес с собой зажигалку, и я бы так и не узнал, была ли она исправна. То есть правду ли он сказал, что искал в столе зажигалку. Но даже если бы это было и правдой, письма-то чужие зачем трогать?

— Ну, его так воспитали... Может, ему не объяснили, что это плохо — интересоваться чужими бумагами и письмами.

— Ну что вы такое говорите, тетя Лиза! Он же не дворник из Тмутаракани, а художник из Ленинграда — из Петербурга! А вел себя как последний совок — полез чужие столы проверять и письма лапать.

— Ну и что же ты сделал?

— Сказал ему несколько подходящих слов, стараясь, чтобы маменька не услышала.

— И велел ему убираться?

— Ну, на это я не имел права — это же был мамин гость. Я пошел к ней, она была на кухне, чтобы потребовать перевести Гурнова из моей комнаты в гостиную. Но я не успел до этого дойти: только я собрался рассказать ей про письма, как мы услышали захлопнувшуюся за Гурновым дверь. Он сам сообразил тихо ретироваться. Противно только, что ни тогда, ни после он не догадался поблагодарить мою мать за приют. Про себя-то я уж молчу. Ну да что с него, нравственного недоросля, спрашивать.

— Что же он искал у тебя в столе, Жорж? Как ты думаешь?

— А что тут особенно думать? Я знаю это совершенно точно: он искал письма Жанны ко мне, собирал на нее компромат для бракоразводного процесса. У меня в ящике письменного стола нет ничего, кроме бумаг. Он ведь не догадывался, что

Жанна сама спит и видит, как от него избавиться. Поэтому у него и была в руках пачка писем, что он их просматривал. А это были письма одной американской старушки, племянницы Рахманинова! Мы с ней большие друзья. Представляю его разочарование...

⇐ Предыдущая 6 7 8 9 10 11 121314 15 Следующая ⇒