Юлия Николаевна Вознесенская 4 страница

Жанны не оказалось дома. Виктор нажимал и нажимал кнопку звонка, но, конечно, ничего не выжал. Он звонил с таким отчаянием, будто мог замерзнуть на улице, если его не впустят в дом. Трахнув кулаком по двери, он развернулся и пошел вниз по лестнице. Вышел на улицу, походил туда сюда по Энгельшалкингерштрассе, побродил в сквериках между домами, потом вернулся и снова позвонил. Жанны не было. И как же это он не догадался позвонить ей прямо с Восточного вокзала, может быть, тогда она еще была дома? А если и нет, то сидел бы там в тепле, за кружкой пива и ждал, когда она вернется... Но при воспоминании о том, каким прокуренным и кислым был воздух в пивной, каким невкусным, горьким показалось ему сегодняшнее пиво, какими унылыми выглядели посетители и официантки кафе, да и вся вокзальная публика, он решил, что лучше уж гулять на улице по свежему воздуху. И он снова отправился вышагивать поблизости от дома Жанны.

Небо потемнело еще больше, а звезды стали ярче. Потом с юга, со стороны Альп, стал накатывать белесый туман, от которого мороз еще усилился. У Виктора застыли пальцы на ногах и стало пощипывать кончики ушей и носа. Ехать домой? Разменять на билет последнюю десятку, оставшуюся после уплаты штрафа? А на вторую встречу с контролерами у него сегодня не было моральных сил. Идти домой пешком, топать через всю северную часть Мюнхена? О нет, на это он неспособен! Он дошел до станции «Арабелла-парк», купил билет и успел на один из последних поездов, идущих в центр. В вагоне он тотчас задремал, привалившись виском к холодному стеклу окна.

Проснулся он от громкого голоса в репродукторе: пассажирам предлагалось покинуть вагон, поскольку дальше поезд не шел. Виктор покорно встал и вышел из вагона. Это была станция «Ле- хель» — дивное местечко для любителей свежего ветра. Прождав в полном одиночестве минут десять на открытой платформе, Виктор подошел к доске с расписанием и в тоске убедился, что поездов сегодня не будет. Он спустился в переход метро, поднялся по эскалатору на студеную улицу, уже совсем потонувшую в промозглом молоке тумана, и поплелся к себе на Леопольдштрассе. Хоть в одном ему повезло: идти надо было через Английский парк, а выпитое пиво уже нещадно распирало мочевой пузырь, и в парке он сразу же справил нужду за первым попавшимся большим деревом. Впрочем, в такое-то время в парке и прятаться было не от кого.

Виктор брел через бледно-серый туман, кое-где пронизанный расплывчатым мутным светом фонарей, минуя черные деревья, шел как сквозь какую-то оледенелую безжизненную страну, и ему чудилось, что лютый холод уже проник до самых сокровенных клеток его существа, до глубин костного мозга, до потаенных и хорошо упрятанных половых клеток, и казалось Виктору, что в этой жизни ему уже никогда, никогда не согреться.

Домой он вернулся глубокой ночью, почти под утро. Негнущимися пальцами кое-как стащил с себя одежду и, уронив ее на пол возле кровати, забрался под холодное одеяло. Он не стал тушить свет, и последнее, что он видел засыпая, был исполненный грусти и сострадания взгляд беллиниевской Мадонны, опущенный к нему чуть-чуть свысока из-под тяжелых длинных век.

Проснулся он рано, не успев толком ни выспаться, ни согреться. Злым рывком подняв себя с постели, он пошел ставить кофе. Пока грелась вода, он прошел в душ и пустил такую горячую воду, какую только мог вытерпеть; вскоре кожа его размягчилась и согрелась, но внутри он был все еще полон ледяным ночным туманом. Одевшись, он выпил первую чашку кофе. Ему показалось, что он пьет напиток, настоянный на хорошо прожаренном и тщательно размолотом старом резиновом сапоге: он и не согрелся внутри, и не взбодрился, только во рту стало еще противней. Закурил. Сигарета показалась набитой прошлогодней сенной трухой, от нее только в горле засвербило. Он бросил недокуренную сигарету в пепельницу, вылил в раковину остывающий кофе и снова пошел в душ с надеждой на этот раз согреться по-настоящему. Опять долго стоял под струями кипятка, потом крепко растерся еще влажным после первого душа полотенцем, влез в остывшую одежду и заставил себя почистить зубы. После всех этих бодрящих процедур вторая чашка кофе и вторая сигарета уже были с явственным привкусом табака и кофе, только вот вкус их почему-то поменялся местами: кофе отдавал табаком, а сигарета — вчерашним кофе. Только тут Виктор наконец догадался, что простудился, и простудился крепко. Забраться в постель, накрыться с головой и не высовываться? Да, это был бы прекрасный выход, если бы не дела: сегодня он должен, пока еще не поздно, увидеться с женой и все с ней уладить. Не может быть, чтобы с Жанной все было кончено: это не должно быть так, ему нужно, чтобы так не было! Он вспомнил, что вчера он, как последний дурак, поинтересовавшись тем, что Жанна сказала Регине, совсем забыл ее спросить — а что же она сама наболтала Жанне? И он тут же набрал телефон Равичей.

Подошел старший сын Регины.

— Робби, позови, пожалуйста, маму, — попросил Виктор, не называя себя, но и не пытаясь изменить голос — не до того было.

— Мам! Тебя дядя Витя зовет к телефону! — услышал он в трубке, и сразу вслед за тем:

— Халло-у-у?

— Регина, я должен с тобой серьезно поговорить.

— А я не хочу с тобой разговаривать. Я и трубку взяла только для того, чтобы сказать тебе: дорогой, между нами все кончено.

— Да понял я, понял... Мне нужно задать тебе только один важный вопрос.

— А я не хочу его слышать!

— Регина! Если ты бросишь трубку, я позвоню Артуру.

— Ну хорошо, спра-а-а-шивай.

— Что ты сказала Жанне о наших с тобой отношениях?

— Ах вот как! Тебя интересует Жанна, а не я!

— А ты хочешь, чтобы у тебя с мужем было все о'кей, но чтобы и отвергнутый любовник интересовался только тобой?

— А почему бы и нет? — кокетливо спросила Регина.

— Перестань кривляться. Ты возвратилась к мужу — я возвращаюсь к жене. Так что ты сказала Жанне?

— А почему ты мне груби-и-ишь?

— Прости, больше не буду. Так все-таки что ты сказала Жанне?

— Нет, если ты собираешься разговаривать со мной в подобном то-о-оне...

— Дура! Нет, ну какая же ты все-таки дура! — прошипел Виктор и швырнул трубку на аппарат. Ладно, с этим придется самому разобраться. Хорошо, что у него еще есть деньги на метро: он сейчас поедет к Жанне и будет сторожить возле ее дома, как украденный пес, вернувшийся к хозяйке с обрывком чужого перегрызенного поводка на шее... Кстати, этот образ надо запомнить и не забыть ввернуть его Жанне. Соседи его знают, он им позвонит и они впустят его в подъезд. Там тепло. Он будет ждать Жанну возле ее дверей, как украденный пес... Хотя про это он уже думал. Жена придет и впустит его в дом, накормит и обогреет, и весь их разлад забудется, как страшный сон, приснившийся во время болезни. Вот это вот надо будет тоже запомнить.

С вечера он забыл поставить к батарее свои зимние ботинки, и теперь обнаружил, что они как промокли вчера насквозь, во время его полубезумного шествия через Мюнхен, так и остались мокрыми и холодными. Он со злостью швырнул их обратно под вешалку и достал из шкафа свои кроссовки: обувь хоть и не совсем по сезону, но зато сухая. Виктор замотал шарф вокруг шеи, натянул куртку и, решительно шагнул за дверь... и едва не растянулся поперек коридора: его правая нога угодила прямехонько в середину вчерашнего елового венка с розами. Проклятье! Он стряхнул его с ноги, поднял и оглядел в сумраке коридора: да, венок тот же самый, только розы привяли. Да, это вовсе не Регина, это Жанна прислала ему венок после разговора с Региной и теперь нарочно избегает его... Он вернулся в квартиру и, не снимая ни куртки, ни шарфа, сел на кровать и задумался.

С Жанной он познакомился во Франкфурте-на-Майне, на конференции издательства «Посев», куда его затащила Милочка. Они жили с Милой в крохотном городишке Эпштайне, в Таунусе: невысокие горки, маленький замок на холме, остатки римского водопровода, игрушечный городок в низинке и беломраморный, в виде беседки, памятник Мендельсону на склоне горы... Славное было местечко. Он тогда ходил на курсы немецкого, а Мила работала в «Посеве». На конференцию съехались русские политэмигранты и писатели из разных стран, было несколько знаменитостей, тут можно было завязать интересные знакомства; однако сама конференция проходила, на взгляд Виктора, довольно скучно — сплошная говорильня. Два дня читались и обсуждались доклады, в основном на политические темы, а Виктору политика была скучна, и вопреки тому, что в зале присутствовали люди, известные всему миру, он считал политику прибежищем бездарностей. В отличие от многих, приписывавших себе вымышленные заслуги в борьбе с советским режимом, он искренне, хотя и не вслух, гордился тем, что никогда ни к какому диссидентству причастен не был, не участвовал даже в движении «культурного андеграунда». Но Миле все эти люди и их скучные разговоры были интересны, и он таскался за нею, добродушно скучал и снисходительно наблюдал публику. Кое с кем Мила его познакомила, но теперь он уже и имен не помнил, не только что лиц, ведь с тех пор прошло уже семь лет. Из всей толпы его интересовали, как всегда, только женщины, а по-настоящему он заметил двух: графиню Елизавету Николаевну Апраксину, красивую старую даму в изысканном туалете, про которую Мила шепнула: «Это один из лучших детективов Европы и гроза КГБ!», и Жанну, длинноногую красавицу лет тридцати с пышной копной каштановых волос.

Только вечером второго дня конференции стало веселее: был устроен бал с концертом и ужином. Так случилось, не без стараний Виктора, помнится, что они оказались за одним столом — графиня Апраксина, Жанна и он с Милой, и они неплохо провели время. Душой маленькой компании стала графиня Апраксина: она рассказывала анекдотические истории из жизни всех трех волн русской эмиграции, отпускала точные и не без перца замечания в адрес присутствующих, хотя о многих говорила с искренним уважением и даже, похоже, с любовью: кажется, она тут знала всех. Виктор тоже был в ударе: он говорил комплименты и танцевал со всеми тремя дамами, не исключая Апраксиной; именно с нею он сорвал аплодисменты всего зала за блестящее, чуть-чуть гротескное исполнение танго: Виктор изображал страсть, а графиня — гордое высокомерие.

За ужином выяснилось, что у Жанны есть еще один свободный день после конференции, и радушная Милочка тут же пригласила Жанну провести этот день у них в Эпштайне:

— У нас там такие горы, такие леса!

— А грибов много в ваших лесах?

— Грибов у нас пропасть. Поехали к нам, Жанна, я вам все свои палестинки покажу!

Они и отправились втроем в Эпштайн прямо после бала на машине Жанны; приехали усталые, выпили еще по бокалу вина и тотчас легли спать: Мила с Виктором в супружеской спальне, Жанна на диване в гостиной. А следующий день прошел так, что Виктор даже и сейчас с удовольствием вспомнил его во всех подробностях. Он даже скинул ботинки и улегся на постель, чтобы удобнее было предаваться воспоминаниям, впрочем, все еще не снимая ни шарфа, ни куртки, только набросив на ноги угол одеяла, чтобы не мерзли.

Октябрь в тот год стоял солнечный и теплый, листья на кустах и деревьях уже оделись в осенние краски, но опадать и не думали, и в лесу действительно было полно грибов.

— Ну что, идем по грибы? — бодро спросила Мила за завтраком.

— Неужели тут и в самом деле есть грибы? — удивилась Жанна, глядя в окно на покрытые пестрыми лесочками невысокие Таунусские горы — холмы и пригорки в сравнении с Альпами. — Мне кажется, что тут все леса расчищены граблями, а дорожки подметены метелками.

— Дорожки у нас тут чистые, это правда, — кивнула Мила, — но что касается грибов... Вот попробуйте-кa это малиновое варенье. Пробуйте, пробуйте!

— М-м-м! Никак из лесной малины?

— Из нее, голубушки. Я ее ведрами набираю и на зиму готовлю и себе и всем нашим знакомым; только банки и сахар с них требую: не напасешься ведь того и другого на всю посевскую братию. А в июне мы с Витей каждое утро ели на завтрак землянику — лесную землянику, не садовую! — с молоком. Представляете?

— Не представляю! Это же просто чудо какое-то.

— Вот-вот. Все ягоды летом были мои, так что считайте, что все грибы сегодня в лесу наши!

— Немцы что, совсем их не собирают?

— Ну да! Боятся отравиться. А я этим пользуюсь. Правда, Витя?

— Правда. Мила у нас барышня-крестьянка: встает на рассвете, берет корзинку — ив лес.

После завтрака Мила стала рыться в шкафу с одеждой, ища во что бы обрядить Жанну для грибного похода, но в ее брюки и джинсы можно было бы засунуть двух Жанн.

— Девушки, а вы попробуйте приспособить мои джинсы! — предложил Виктор. — Если будут сваливаться, можно веревочкой подвязать: в лес идем, не на посевский бал. И рубашку мою возьмите или свитер какой-нибудь.

— Это идея! — сказала Мила и мигом нашла подходящую одежду: Жанна взяла джинсы и рубашку Виктора и отправилась с ними в ванную комнату переодеваться. Когда она появилась в его рубашке с подвернутыми рукавами и в джинсах, перетянутых его широким «ковбойским» ремнем, Виктор невесело усмехнулся: рядом с его Милой, такой забавной и неуклюжей, Жанна выглядела как фотомодель: яркая, стройная и такая длинноногая, что ей даже не пришлось подворачивать джинсы, хоть она и была на голову ниже Виктора. Он откровенно ею любовался и сказал:

— Явись вы на вчерашний бал в этом костюме, у вас бы отбою от кавалеров не было!

—Да вроде в них и вчера не было недостатка! — засмеялась Мила, а Жанна только усмехнулась.

В лесу выяснилось, что Жанна в грибах совершенно не разбирается и даже азартом грибника не обладает. Пока Мила не за страх, а за совесть носилась по кустам и наполняла свою большую корзину, Виктор и Жанна, экипированные всего лишь пластиковыми пакетами, просто гуляли по лесу, изредка перекликаясь с Милой, чтобы не потеряться.

— Расскажите о себе, Жанна! — попросил Виктор.

— Что значит «о себе»? Вы же меня видите — я вся тут. А о своей работе я еще вчера рассказывала.

— Расскажите все.

— Что значит «все»?

— Это значит — все с самого начала: где вы родились, где росли, как прошло ваше детство?

— Неужели вам это все интересно?

— Очень! — проникновенно сказал Виктор, останавливаясь и глядя ей прямо в глаза. — Я хочу знать, откуда вы взялись... такая?

Жанна усмехнулась. Виктор на мгновение испугался, что она понимает его игру. А впрочем, может, она и поняла, но виду не показала: ее и саму игра эта привлекала, затягивала, что-то желанное обещала... Она начала рассказывать о себе, начав с самых первых воспоминаний о каком-то большом южном городе, о маме с папой — учителях... Он особенно не вникал в суть ее рассказа. Слушал ее голос, наблюдал внимательно за мимикой и за игрой ярких глаз, то оказывавшихся в мягкой кружевной тени деревьев, то посверкивавших на белом осеннем солнце. Глаза у нее были удивительные: они меняли свет от серо-голубого с золотыми искорками до темно-фиалкового, очень редкого. Ему вдруг очень захотелось иметь женщину с такими глазами... Он и сейчас, вспоминая, удивился: и как это он мог сравнивать глаза Жанны с бессмысленными черными кругляшками Регины, служившими разве что для заинтересованного разглядывания да еще для накладывания теней и приклеивания искусственных ресниц, но уж никак не для выражения движений души и мысли!

В отличие от Милы, катившей по лесу легко, как барсучок, Жанна ходить по извилистым тропинкам, с корнями поперек и камнями под листьями, не умела: то и дело она оступалась, вскрикивая, и Виктор поддерживал ее за локоть. Наконец она попала ногой в рытвину и упала. Он помог ей подняться, отряхнул ее сзади и крепко взял за руку.

— Все! Больше я вас не отпущу!

Жанна руку не отняла, и по тому, как она вдруг прервала рассказ и затихла, стало ясно, что она поняла сокровенный смысл его слов.

Виктор выдержал нужную паузу, а потом сказал:

— А теперь расскажите мне о том, как вы сейчас живете.

— Сложно живу, — вздохнула Жанна.

— Вы замужем?

— И да, и нет. Я эмигрировала три года тому назад, перед тем развелась с мужем, но здесь почти сразу вышла замуж.

— Муж немец?

— Нет, тоже наш эмигрант и даже мой земляк, из Киева.

— Неудачник?

— С чего вы взяли?

— Именно неудачники тянутся к таким сильным женщинам, как вы.

Жанна усмехнулась. Виктор уже заметил, что она редко улыбалась и почти никогда не смеялась, а вот усмехалась часто.

— Он не неудачник, как раз наоборот. Он стоматолог, работает в университетской клинике и мечтает открыть свою практику. Я думаю, мечта его сбудется. Он из тех, кто умеет добиваться своего. Только вот не всегда умеет это удержать, потому что жадные руки тянутся уже к чему-то другому... «Бери от жизни все!» — такой вот немудрящий девиз.

Они помолчали, затем Жанна продолжила рассказ о бывшем муже:

— В Киеве он был просто хорошим врачом, одним из многих: у нас там перепроизводство зубных врачей, знаете ли... Он знал, что много от жизни ему не взять, больших денег никогда не заработать, ну и смирялся. А здесь, в эмиграции, у него вдруг появились мощные хватательные рефлексы. Будто щупальцы отросли... Теперь он хватает все подряд и почти без разбора. И при этом память о прошлой скромной жизни никуда не уходит и заставляет его экономить и копить — на будущее. Представьте, мы даже в отпуск ни разу не ездили — из экономии! Целый мир стал доступен, открыт во все стороны — а мы сидим и носа не высовываем из Германии. Вот сегодня, например, я первый раз выбралась на природу с самой весны! Я просила его съездить хотя бы в Потсдам, в русскую деревню Александровка, а он знаете что отвечал мне? «Садись на электричку и езжай!» А наши еще смеются над бережливостью немцев... Куда немцам до моего муженька!

Ну вот они и добрались тогда до облюбованной Виктором стартовой площадки: заставить женщину жаловаться на мужа.

— Да, эмигрантские браки — опасная лотерея! — сокрушенно вздохнул он, уже намекая на собственный не слишком удачный брак. — Нам кажется, что раз мы все выехали из одной страны, так между нами уже должно возникнуть полное взаимопонимание. Вот так эмигрант и тянется к эмигранту, а потом жизнь постепенно входит в нормальное русло, и тут-то выясняется, что все мы разные и не все подходим друг другу. Знаете, Жанна, а ведь я почти не видел счастливых браков, заключенных в эмиграции! — Сказав это, он остановился, будто бы сам потрясенный открывшейся ему скорбной истиной.

Жанна тоже остановилась.

— А разве?...

— Я и Милочка? — Он медленно покачал головой. — И мы тоже, увы, не исключение... Но давайте не будем об этом!

— Вот как? Про мой брак вы все выспросили, а про ваш «давайте не будем!» Как прикажете вас понимать?

— Да все вы понимаете, Жанна! — сказал, Виктор, глядя ей в лицо. Она стояла, опустив глаза; пошевелила и придавила концом туфли свернувшийся сигарой золотистый буковый листок и отвернулась в сторону. — Посмотрите мне в глаза! Боитесь? Вот то-то и оно...

Виктор умел сказать много, не сказав, по существу, ничего. Он был влюблен, а влюбленность вдохновляла, окрыляла его, подсказывала ему нужные слова и жесты, поэтому их разговор с Жанной становился все тревожней, все многозначительней: обоим казалось, что они могли бы до позднего вечера вот так бродить по тихому ухоженному лесу, держась за руки, и говорить, говорить, говорить... Именно о таких разговорах женщины потом говорят: «Мы говорили о самом важном, мы так понимали друг друга! Куда же все делось?» А заставь их повторить это «самое важное» — ни одна толком ничего не сможет вспомнить...

Но вот из-за кустов на тропу выкатилась Мила с полной корзиной грибов.

— Смотрите, смотрите! Я нашла шесть белых! — закричала она еще издали.

Они тут же бросились к ее корзине, принялись рассматривать грибы, восхищаясь и чуточку насмешливо переглядываясь.

— Устала, детка? — спросил Виктор. Он взял у Милы корзинку и понес ее к дому: Жанна должна была видеть, как он старается быть примерным мужем.

Вечером, после ужина с грибами под водочку, Виктор повез Жанну во Франкфурт-на-Майне, чтобы посадить ее на берлинский поезд. На вокзале они оказались минут за сорок до поезда и пошли в маленькое кафе выпить кофе. И Виктор снова держал Жанну за руку и говорил не переставая. Теперь уже она слушала его голос и смотрела ему в глаза. Естественно, он говорил о себе и своем неудачном браке.

— Вы догадываетесь, Жанна, что мы с женой совершенно разные люди. Милочка чудо, Милочка прелесть, но до чего же это простенькое чудо! Она неимоверно добра и готова мыть меня в детской ванночке и кормить с ложечки. А я... Я задыхаюсь от ее домашних забот, она как будто все время пытается набить мне рот розовой засахаренной ватой своей любви! А я уже сыт, сыт ее любовью по горло! — и он провел ребром ладони по горлу. Потом он взял Жанну за руку и продолжил:

— Жанна, я мужчина, и я хочу не только брать, но и давать. Женщин я знаю, и они сыграли в моей жизни немалую роль...

— Я догадываюсь, — сказала Жанна, глядя на него исподлобья и чуть настороженно.

— Да, — продолжал он, — женщины дали мне все, что могут дать женщины. Но только вчера я встретил ту, которой я сам хочу дать все. Жанна, вот моя рука! — Он положил раскрытую руку ладонью вверх. — Я ее вам предлагаю. Хотите — берите, не хотите — отвергайте. Но решать придется сразу и сейчас. Этот миг — узловой момент жизни. Это наш перекресток, Жанна. Или мы уйдем из этого кафе вместе на всю оставшуюся жизнь, а поезд ваш уйдет без вас, или...

Жанна, чуть помедлив, положила свою руку на его правую ладонь, и он накрыл ее левой рукой. Они сняли номер в дешевеньком отеле рядом с вокзалом и провели в нем восхитительную ночь: Виктор и сейчас улыбался обметанными лихорадкой губами, вспоминая о ней. Окно маленького, похожего на чулан номера выходило на Кайзерштрассе, откуда через чуть приоткрытое окно — в номере было душно и пахло пылью,— всю ночь доносился шум, характерный для злачной улицы в центре города: громкая музыка, крики пьяных, свистки полицейских и женский визг. Но им было все равно, они упивались своей внезапно вспыхнувшей страстью.

Рано утром они, бледные, счастливые и тревожные, спустились вниз, расплатились с равнодушным портье и отправились в ресторан завтракать.

— Как только ты уйдешь от мужа, — сказал Виктор, решительно разбивая яйцо, — я сразу же приеду к тебе в Берлин. Разводы будем оформлять потом, главное — оказаться вместе сразу и навсегда.

— Да, милый. Я сегодня же, как только приеду, сразу все расскажу мужу. А ты? Ты тоже все скажешь жене?

— Конечно. Обманывать Милочку — это все равно что обижать ребенка: на это я никогда не пойду.

Он посадил Жанну на берлинский поезд, а когда тот тронулся, еще прошелся по перрону, держась за ее взгляд — она стояла в коридоре у окна, — пока это было можно.

Вернувшись в Эпштайн, он сказал Миле, что посадил вчера Жанну на вечерний поезд, а потом опоздал на электричку и ночевал на вокзале. Утром, раз уж он задержался во Франкфурте, он зашел в Международное общество защиты прав человека, где у него было знакомство, и поинтересовался насчет работы; ему сказали, что вакансии пока нет, но ожидается. Простодушной Милочке и в голову не пришло усомниться в его словах.

Оставить окончательно опостылевшую Милочку и перебраться в Западный Берлин Виктору удалось только через полгода. К этому времени Жанна начала бракоразводный процесс со своим стоматологом и сняла квартиру на Шлангенштрассе. Некоторое время она еще продолжала работать в регистратуре в одной клинике с мужем, но вскоре, чтобы не сталкиваться с ним каждый день на работе, она с его же помощью нашла себе место в еврейском старческом доме имени Лео Бека. Работа была тяжелая, нервная, но зато платили хорошо, и, конечно, зарплата ее не шла ни в какое сравнение с грошовым заработком Милочки в «Посеве». Единственная крупная политическая эмигрантская партия НТС всем своим служащим платила равную заработную плату в пятьсот марок, всем подряд, от директора издательства «Посев» до ночного сторожа. Но только членам НТС! Уборщица-сербка, например, получала полторы тысячи, потому что платить ей меньше не позволили бы власти. Виктор убеждал Милу, что это форменное издевательство, что за такие деньги просто стыдно работать, а уж тем более «спасать Россию», но ведь Милочка тоже была членом НТС... Впрочем, теперь это все было позади: заработок Жанны и пособие Виктора позволяли им вести вполне сносную жизнь. Муж при разводе отдал Жанне свой старый фольксваген-пассат, и теперь они, загрузив в багажник палатку, свернутый матрац, продукты и переносную жаровню для гриля, совершали чудные поездки в выходные по всей Германии.

Жанна была любопытная непоседа и любила путешествия. А первый же отпуск Жанны они провели в Париже. Они посещали музеи, осматривали достопримечательности и познакомились с кучей русских художников, обитавших в Париже. Но Жанна не только гуляла и осматривала Париж: за три недели она написала несколько очерков под общим названием «Прогулки по русскому Парижу» и отнесла их в парижскую, а значит, и общеэмигрантскую газету «Русская мысль». К удивлению и удовольствию обоих, очерки были приняты с ходу, и первый из них вышел, когда они еще были в Париже. «Вот этим тебе и надо заниматься!» — сказал Виктор и оказался прав. С этих самых «прогулок» и началась журналистская карьера Жанны: очерки прочли на радио «Свобода», главный редактор русской службы связался с Жанной и предложил ей написать такую же серию очерков о Западном Берлине. И первый же очерк, посвященный обитателям старческого дома имени Лео Бека, попутно и самому знаменитому раввину, вышел в эфир и получил хорошие отзывы.

Благодаря Жанне совершенно переменился круг общения Виктора: она и до того знала многих эмигрантов «третьей волны», а удостоверение корреспондента радио «Свобода» открывало перед ней почти все двери; круг их знакомых составляли писатели, художники, просто интересные и образованные люди, причем теперь уже и из числа старых русских эмигрантов, обычно не очень- то общавшихся с выходцами из СССР. Жанна сумела подружиться с парочкой настоящих аристократов, например, со стариком Скадовским, сыном строителя феодосийского морского порта, с баронессой, старостой русского прихода. Они сняли большую квартиру возле Кудамм и теперь начали устраивать что-то вроде приемов. Это были не просто вечеринки с бесконечной болтовней о судьбах России, так надоевшей Виктору во времена его жизни с Милочкой в кругу энтээсовцев, а настоящие вечера, на которых всегда присутствовал интересный всем «гость номер один». У них в доме пели Вили Токарев из Нью-Йорка и Алексей Хвостенко из Парижа, читали свои стихи Лия Владимирова из Иерусалима и Анри Волохонский из Мюнхена. Анри советовал Жанне перебираться в Мюнхен: «Вас на «Свободе» возьмут на первую же вакансию!» — уверял он и обещал протекцию. Жанна начала подумывать о том, чтобы и вправду перебраться в Баварию. «Мы здесь живем, как в резервации! — сетовала она на замкнутость Западного Берлина. — У меня от этой Стены начинается стенокардия!»

А еще на их вечерах Жанна пела. Боже мой, как пела Жанна! У нее был низкий, бархатный цыганский голос и соответственно подобранный репертуар. Она и на гитаре играла неплохо и пела под нее романсы и русские народные песни. Но лучше всего у нее получались песни Вероники Долиной, пронзительно женские, до краев наполненные чувством.

Как-то они поехали в Мюнхен на Новый год и Рождество. Заснеженная баварская столица после мокрого и промозглого зимнего Берлина их очаровала. «Хочу, хочу жить в этом городе! — улыбаясь ему сквозь летящий снег, твердила Жанна. — Ты только прислушайся, милый, — здесь снег скрипит под ногами!» Да, зима в том году в Баварии стояла совсем русская, с морозами и метелями, от которых Мюнхен превратился в зимнюю сказку. Они часами бродили по Мариенплатц, где был выстроен игрушечный деревянный городок — рождественский базар. Они рассматривали баварские сувениры, пили глинтвейн, грызли засахаренные орехи, ели жареные колбаски с дымком и запивали их изумительным баварским пивом. А еще они покупали совершенно непрактичные, но такие забавные и радостные глазу поделки из дерева. «Есть вещи, которые ничего не говорят уму, но много говорят сердцу!» — было написано на украшенной резными еловыми шишками дубовой дощечке, и Жанна немедленно ею соблазнилась.

— Ну и зачем тебе эта неуклюжая баварская мудрость? — смеялся Виктор.

— Сама не знаю, но она мне очень нужна! — тоже смеясь, отвечала Жанна, прижимая к груди подаренную им дощечку с шишками. — А когда надоест, я ее кому-нибудь подарю!

Боже мой, как легко ему было тогда с Жанной! И в какую же фурию она превратилась, когда совершенно случайно открыла его измену! Ему и сейчас неприятно вспоминать слова, которые она сказала ему, выпроваживая его из дома. Да-да, он, конечно, заслужил все эти резкие слова, и Жанна оскорбляла его только потому, что любила его всем сердцем и ей было больно. Но ведь если бы она тогда не поспешила, сегодня его роман с Региной уже давно отцвел бы и увял сам собой и был бы забыт... И они могли бы сегодня, как той зимой, бродить по заснеженной Мариен- платц, пить глинтвейн и покупать смешные и ненужные сувенирчики... А почему бы и нет? Это идея! С этого он и начнет примирение, он так ей и скажет: «Давай вспомним наше прошлое: я приглашаю тебя на рождественский базар на Мариенплатц!». Бот только где взять деньги? Неудобно же привести ее на базар и предложить расплачиваться за глинтвейн и сосиски с пивом. Были бы у него деньги, он накупил бы ей целый ворох игрушек и говорил бы, вручая одну за другой: «Поиграй в них пока сама, а потом они достанутся нашему сыну!».

Сыну. Почему-то совершенно некстати вспомнился Ванечка, которому он так и не прислал ни одной германской игрушки. Сколько же ему теперь? Ох, страшно и вспомнить! Ну да ладно, только этих воспоминаний ему сейчас не хватало! Вот будут у него деньги, настоящие свободные деньги, он и начнет помогать брошенному в России сыну. Пора бы уже, если честно... Нет, сейчас он об этом думать не станет, всему свое время. Сейчас надо думать о том, как помириться с Жанной.

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 7 8 9 10 Следующая ⇒