ЧАСТЬ ВТОРАЯ 41 страница

⇐ ПредыдущаяСтр 109 из 110Следующая ⇒

женщиной. Вставала она поздно, девчонка у нее ходила рваная, кушала что

попало. Большей частью жилица молчала, сидела за столом, смотрела в окно.

А иногда на нее накатывало, и она принималась работать и, оказывается, все

умела: и шила, и полы мыла, и варила хороший суп, и даже корову умела

доить, хотя была городской. Видно, была она какая-то не в себе. И девчонка

была у нее какая-то малахольная. Очень любила возиться с жуками,

кузнечиками, тараканами, и как-то по-дурному, не как все дети, - целует

жуков, рассказывает им что-то, потом выпустит их и сама плачет, зовет,

именами называет. Старуха ей осенью принесла из леса ежика, девчонка за

ним ходила неотступно, куда он, туда и она. Еж хрюкнет, она сомлеет от

радости. Еж уйдет под комод, и она сядет около комода на пол и ждет его,

говорит матери: "Тише, он отдыхает". А когда еж ушел в лес, она два дня

есть не хотела.

Старухе все казалось, что ее жилица удавится, и беспокоилась: куда

девчонку девать? Не хотела она на старости новых хлопот.

- Я никому не обязана, - говорила она, и ее действительно мучила мысль:

встанет утром, а жилица висит. Куда девку тогда?

Она считала, что жилицу муж бросил, нашел себе другую на фронте,

помоложе, от этого она задумывается. Письма от него приходили редко, а

когда приходили, она не становилась веселей. Вытянуть из нее ничего нельзя

было - молчит. И соседки замечали, что у старухи странная жилица.

Старуха хлебнула горя с мужем. Он был человек пьющий, скандальный. И

дрался он не по-обычному, а норовил либо кочергой, либо палкой ее достать.

И дочку он бил. А от трезвого тоже было мало радости, - скупой,

придирался, в горшки, как баба, нос совал: все не то, все не так. Учил ее

готовить, не то купила, не так корову доит, не так постель стелет. И через

каждое слово по-матерному. Он и ее приучил, чуть не по ее, она теперь

матюгалась. Она даже любимую корову материла. Когда муж умер, она ни одной

слезы не проронила. И лез он к ней до старости. Что с ним поделаешь,

пьяный. И хоть бы дочки постыдился, вспомнить стыдно. А храпел как,

особенно когда напьется. А корова у нее такая побегунья, такая побегунья.

Чуть что - бежит из стада, разве за ней старый человек угонится.

Старуха то прислушивалась к шепоту за перегородкой, то вспоминала свою

недобрую жизнь с мужем и вместе с обидой чувствовала жалость к нему. Все

же работал он трудно, зарабатывал мало. Если бы не корова, совсем плохо

было бы им жить. И умер он оттого, что пыли на руднике наглотался. Вот она

не умерла, живет. А когда-то он ей из Екатеринбурга бусы привез, их дочь

теперь носит...

Рано утром, еще не просыпалась девочка, они пошли в соседний поселок за

хлебом, там по военной рейсовой карточке можно было получить белый хлеб.

Они шли молча, держась за руки, надо было пройти полтора километра

лесом, спуститься к озеру, а оттуда пройти берегом.

Снег еще не стаял и казался синеватым. В его крупных шершавых

кристаллах зарождалась, наливалась синева озерной воды. На солнечном

склоне бугра снег таял, вода шумела в придорожной канаве. Блеск снега,

воды, запаянных льдом луж слепил глаза. Света было так много, что сквозь

него приходилось продираться, как сквозь заросли. Он беспокоил, мешал, и,

когда они наступали на замерзшие лужицы и раздавленный лед вспыхивал на

солнце, казалось, что под ногой похрустывает свет, дробится на колючие,

острые осколочки-лучи. Свет тек в придорожной канаве, а там, где канаву

преграждали булыжники, свет вздувался, пенился, звякал и журчал. Весеннее

солнце приблизилось совсем близко к земле. Воздух был одновременно

прохладным и теплым.

Ему казалось, что его горло, обожженное морозами и водкой, прокопченное

табаком и пороховыми газами, пылью и матюгами, вымыто, прополоскано

светом, синевой неба. Они вошли в лес, под тень первых дозорных сосен.

Здесь снег лежал сплошной нетающей пеленой. На соснах, в зеленом колесе

ветвей, трудились белки, а внизу, на леденцовой поверхности снега, лежали

широким кругом изгрызенные шишки, сточенная резцами древесная труха.

Тишина в лесу происходила от того, что свет, задержанный многоэтажной

хвоей, не шумел, не звякал.

Они шли по-прежнему молча, они были вместе, и только от этого все

вокруг стало хорошим и пришла весна.

Не условившись, они остановились. Два отъевшихся снегиря сидели на

еловой ветке. Красные толстые снегирьи груди показались цветами,

раскрывшимися на заколдованном снегу. Странной, удивительной в этот час

была тишина.

В ней была память о поколении прошлогодней листвы, об отшумевших

дождях, о свитых и покинутых гнездах, о детстве, о безрадостном труде

муравьев, о вероломстве и разбое лис и коршунов, о мировой войне всех

против всех, о злобе и добре, рожденных в одном сердце и вместе с этим

сердцем умерших, о грозах и громе, от которого вздрагивали души зайцев и

стволы сосен. В прохладном полусумраке, под снегом спала ушедшая жизнь, -

радость любовной встречи, апрельская неуверенная птичья болтовня, первое

знакомство со странными, а потом ставшими привычными соседями. Спали

сильные и слабые, смелые и робкие, счастливые и несчастные. В опустевшем и

заброшенном доме происходило последнее прощание с умершими, навсегда

ушедшими из него.

Но в лесном холоде весна чувствовалась напряженней, чем на освещенной

солнцем равнине. В этой лесной тишине была печаль большая, чем в тишине

осени. В ее безъязыкой немоте слышался вопль об умерших и яростная радость

жизни...

Еще темно и холодно, но совсем уж скоро распахнутся двери и ставни, и

пустой дом оживет, заполнится детским смехом и плачем, торопливо зазвучат

милые женские шаги, пройдет по дому уверенный хозяин.

Они стояли, держа кошелки для хлеба, и молчали.

1960 г.

Популярность: 430, Last-modified: Wed, 07 Feb 2001 13:45:48 GMT

⇐ Предыдущая 101 102 103 104 105 106 107 108109110 Следующая ⇒